Воздух

Андрей Кайгородов

«Вот он мой „Воздух“ – разлившийся, как молоко, из поврежденного ржей бидона, кисло-унылый, как искаженное мукой лицо». Воздух автора очень разный – от легкого, прозрачного и чистого до густого, черного, словно дым, затрудняющий дыхание, разрывающий легкие содержащимися в нем нечистотами. Сборник «Воздух» объединяет в себе стихи и поэмы, написанные автором за двадцать с лишним лет его служения поэзии.

Из сборника стихов «Марфа»

Сиамские рты

Пристанище сиамских ртов

На побережье вражьей скуки,

Тугая гладь пустых холмов,

Висящих от развратной муки.

Соленый воздух рыбьих пор

Иглой стучится в носоглотку,

Безудержья шальной напор

Качает вздувшуюся лодку.

И лопнуть ей пришла пора,

И брызнуть гнойничком упругим,

И с треском пали небеса,

И океаном стала суша.

Звучанья дикого восторг

Слезой соленой распрощался,

Знать вышел им до срока срок

И в тайнах невода остался.

А вы прилежных рук и глаз

Неноготворные приплоды

Вдыхайте сладостный экстаз

И пейте ртов сиамских воды.

Ангел

Ангел света,

Ангел тьмы,

Ангел люстры

И плиты.

Ангел праздничного дня,

Управдома и меня.

Ангел яблока и мышки,

Ангел духа и покрышки,

Ангел нет и Ангел да,

Добрый Ангел Ангела.

«Никому не скажу…»

Никому не скажу,

Не признаюсь себе,

Даже думать ни буду

Украдкой об этом.

Лучше в диком лесу

Удалью утоплюсь,

Лучше праздником утренним

Вскрою газету.

Напоюсь чешуей

До свирепой отрыжки,

Что бы течь мостовой

Огибая покрышки,

Что бы тело моей

Ненаглядной котлеты

Было знойным и долгим,

Как бешенство летом.

Не признаюсь себе,

Испугавшись мгновенья,

Полечу, как кораблик,

Ручьем воспаленья.

И закончусь в канаве,

Вобрав в себя тайну.

О которой не знаю

И думать не стану.

«Как прекрасно дерево…»

Как прекрасно дерево,

Когда я могу сказать — вот оно дерево.

И никто не вправе решить, что обманут.

Как прекрасно отсутствие дерева,

Когда я могу сказать — вот нет дерева.

И никто не смеет сказать, что я лгу.

Но насколько прекраснее то,

Когда я могу сказать —

Вот оно дерево, когда его нет.

И все поймут на сколько проста

Эта истина пней.

«Афтандил, попавший в сочетанье…»

Афтандил, попавший в сочетанье

Ветреных инструкций и светил,

Угодил в бездонное звучанье

И врата незнанья приоткрыл.

Поступью плетущихся мгновений

Мир пленил влюбленного творца,

И толкнул его без сожаленья

В лапы упоенного венца.

Растворив в лучах нетленной славы

Славных начинаний круговерть,

Вряд ли встретишь ты кого печальней,

Чем вступившего на эту твердь.

Афтандил, закованный в успехи,

Устремившись в небо, рухнул вниз.

И гиен речистые коллеги

Полчищем по падшему прошлись.

И надломленная глыба мирозданья

Раскрошилась, превратившись в прах.

И бесплодное бездонное звучанье

Обрело вполне реальный АХ.

«Размеры глупости твоей…»

Размеры глупости твоей

Непредсказуемо шершавы.

Размеры скупости твоей

Немилосердно величавы.

Твои бескрылые глаза

Жестоки и многообразны.

Ведь ты не веришь в чудеса,

Но знаешь, что они опасны.

Твое желанье побеждать

Всегда соседствует с наживой.

И светлым даром убеждать

Ты действуешь довольно живо.

И сытостью взамен любви,

Наполнив страждущее сердце,

Взираешь одиноко ты

В пугающего света бездну.

И нет болезни излеченья

Среди пугающих зеркал.

Есть только боль и раздраженье,

Виной которым стал ты сам.

«Послушайте как трепещет…»

Послушайте как трепещет,

Зажмурьтесь не успокоившись,

Пошарьте в кармане кусочек

Заплесневшей корочки счастья.

Придумайте оправданье

Своим неудачным победам,

И прыгайте, брызгая сталью

Одухотворенных стремлений.

Побегами вашей морали

Взойдут обветшалые всходы,

Умоются желчью небесной,

Законов насытятся снами.

И сгрудившись в стылые кучи,

Научатся тайнам желаний,

Срывая набухшие почки,

И зарывая их в землю.

Твоя вагина

Твоя вагина пахнет цветами жасмина,

И влажность ее стебельков

Во мне пробуждает дремавшую лиру,

И сладость от новых стихов.

Твой маковый ротик мой впалый животик

Глодает, как косточку пес.

И в свете светила ты треплешь лениво

Копну моих сальных волос.

И я с наслажденьем пью сок вожделенья

Из лона твоей красоты.

И воздух наполнен дыханьем эфира

И зноем французской любви.

«Еще не знали мы тогда…»

Еще не знали мы тогда,

Что так жестоко ошибемся.

Что печка нашего тепла

Всего лишь отблеск злого солнца.

Теряя памяти исток,

Приобретая черствость,

Я в лес гляжу, как серый волк,

Превозмогая робость.

Я не справляюсь с пустотой

И вечным униженьем.

Я позабыл, кто я такой,

За толщей раздраженья.

Я строил сад, он стал тюрьмой

И лабиринтом боли,

И не сыскать тропы иной

Средь пней моей юдоли.

«Мой глазик икотой наполнен…»

Мой глазик икотой наполнен.

Мой тазик набит простынями.

Мой носик кошмаром полночным завален

И заперт густыми усами.

«Я спать. Ты думаешь?»

Я спать. Ты думаешь?

Вздыхай.

Столы уклюже.

Чашка, чай.

Я сплю. Ты бдишь?

Я буду, только ты уснешь.

Я буду, после будет дождь.

И шторка, что б не брызгать стену.

И мылом душу и колено.

И простыней встречать рассвет.

Ты спишь? Я тоже нет.

«Все, все весна…»

Все, все весна.

Я видел трупик кошки,

Оттаявший из подольда.

Ворона отрывала крошки,

Клюв, погружая в потроха.

Смеялись дети, пили пиво,

И старички гурьбой брели,

И два влюбленных на скамейке

Беседу тихую вели.

Все, все весна.

Сказал я, не додумав,

И обронил печаль свою,

Лег рядом с трупиком угрюмым,

Теперь уж точно не помру.

«Пришел я в гости к лесорубу…»

Пришел я в гости к лесорубу,

Принес пол литра коньяка.

А лесоруб взял и заплакал.

Я от него ушел тогда.

Вообще, по совести, сказать,

Мне лесорубы так не очень,

Куда приятней поболтать

С колхозником или рабочим.

У них и юмор и задор,

Вино и девки к ним гурьбой.

Но все же этот разговор

Мне тоже, как-то не родной.

Я чувствую себя комфортно

В кругу приятелей своих,

Но от приятелей моих

Остался ныне только пых…

И я застрявшим утром в горле,

Смотрю на грязный потолок,

И понимаю в этом горе

Я бесконечно одинок.

«О вдохновенный ритуал…»

О вдохновенный ритуал

Давить червей ногой послушной.

Немилосердный светлый дар

Закравшийся в больную душу.

Но восхищенью твоему

На склоне праздного бессилья

Придет конец и вместе с ним

Червяк, не терпящий насилья.

Он упразднит твой светлый дар

И вдохновенное бездушье,

И прировняет тебя с тем,

Кого давил ногой послушной.

«Все суки на одно лицо…»

Все суки на одно лицо.

Все изворотливы и лживы.

От пудры их чело свежо.

И стройность тела похотлива.

Слагая гимны в честь блядей,

Подумай, прелестью обманут,

Что под покровом их грудей

Зла сети душу твою стянут.

Что сок, бегущий по ногам,

Не наслажденье, а отрава,

И что бугром зовется в старь

Не возвышение, а яма.

Не доверяй свою судьбу

В коварные и злые руки,

Если не хочешь на луну

Потом псом выть от смертной муки.

«Когда я просыпаюсь, то сразу улыбаюсь…»

Когда я просыпаюсь, то сразу улыбаюсь.

Затем я умываюсь и снова улыбаюсь.

Потом пью кофу и курю.

И тут уже я громко ржу.

Затем я одеваюсь и снова улыбаюсь.

Потом на улицу иду

И там опять я громко ржу.

Потом я возвращаюсь и снова улыбаюсь.

Затем я кушаю, пью чай,

Смеюсь, как будто невзначай.

Потом передеваюсь и снова улыбаюсь.

Затем смотреть кино иду.

Смотря кино, я громка ржу.

После кино иду пить чай,

Смеюсь, как будто невзначай.

Затем я умываюсь и тихо улыбаюсь.

В конце концов я спать иду,

И вот тогда уж долго ржу.

Затем я улыбаюсь и погружаюсь в лапы сна.

Ах, как печальна жизнь моя проходит.

«Утопи меня в рассоле…»

Утопи меня в рассоле,

Смой с меня все эти боли,

Все прокисшие юдоли

Удали с лица земли.

Помоги мне не засохнуть,

Порастрескавшись не сдохнуть,

Помоги мне излечиться

От греховной маяты.

Кровь моя вина кадушка,

Ешь и пей меня подружка.

Вырви жало этой муки

Из хворающей души.

Из глазниц моих бездонных,

Из ушей мох бесплодных,

Из нутра моей канавы

Камень этот извлеки.

Но к чему все эти слезы,

Эти ахи охи грезы.

Мир не больше чем подсвечник,

Жизнь подобие свечи.

«Бактерии, как грибы, развиваясь, кусаются…»

Бактерии, как грибы, развиваясь, кусаются.

Это я, это сны. Айн, цвайн, драйн, собаки слиплись,

Кто сможет разнять две плоти,

Спаянные силой инстинкта.

Вырежьте глаз у немой особи,

Чтобы взглянуть на осколок былого, вяло текущего быта.

Разлита сосудная жидкость,

Держать в кармане сито, выдвигаясь на пол шага.

Небеса свинцовым проклятием давят,

Не изменяя структур дна.

Жизнь с вареных сосисок, безвкусными комьями грязи

Ложиться вдоль сладких этюдов, утопающих в раме.

Гимн прелости, воспевая, трудно не позавидовать

Счастью опавшего дуба.

Простудой крошатся зуб за зубом,

Любовь иссыхающей жабой

Кряхтит и плющится камнем,

Слезой бирюзового солнца.

«Я летел весенней мухой…»

Я летел весенней мухой

Плавно в воздухе скользя,

Подо мною проплывала

Грязная земля.

Надо мною небо пело,

Я летел за кругом круг

И оранжевое солнце

Согревало все вокруг.

Про себя я вдруг подумал,

Мухой быть так хорошо

И у края, у дороги

Приземлился, сел в говно.

«Мне приснилась девочка…»

Мне приснилась девочка

Цветом глаз отдаленно о том,

Что, было то сон или вино,

Окно или двадцать тысяч иголок,

Четыре ножки, ежик или может быть сплю?

И бабочка шепчет на ушко —

Я ли девочка цветом глаз обнаженного юга,

Или грибы под окном в два этажа,

Или просто люблю?

Но кто заметит отметку на лбу,

Когда уносит свежего ветра поток

Вдаль, под потолок.

Солнцем,

Ромашкою,

Лебедой.

Ма Р фА

Скажи родная Марфа,

Скажи родная всуе,

Откуда же нам это?

Откуда же все это?

И нам тихоня Марфа,

Тихохонькая Марфа

Тихонько отвечала.

Откуда же мне знать-то

И ведать мне откуда?

На том и порешили,

На том и распрощались,

Мы с родною-да с Марфой,

С тихохонькой такою.

И Марфа по дороге

По стылой по корявой,

Тихохонькая Марфа

Поперлась восвояси.

А мы остались плакать

О том что днем укрыто,

Что спрятано покровом

Ночных небес и далью.

«Сколько утренних закатов…»

Сколько утренних закатов,

Простыней, помятых ватных

одеял, оскалов мятных

Израсходованных дат?

Табака и водки с чаем,

На подушках слез, печалей?

Сколько, сколько обручальных

Возвратившихся назад?

Им отсчет ведут не цифры,

Тонны съеденного сала,

Горы вымытой посуды,

Будней тусклый свет гирлянд.

Сказки синего экрана,

Кухня, туалет и ванна,

Скука тесного дивана,

Да воскресный спец наряд.

Красота, любовь и счастье

Растворились в сне уюта,

И от сладостного чуда

Лишь остался мерзкий смрад.

«Вечность кажется маленьким летящим шариком…»

Вечность кажется маленьким летящим шариком,

Розовой капелькой, из проколотого иголкой пальчика,

Капающей на гладкую поверхность ковра.

«Не один из смертных…»

Не один из смертных

Не видел лица этих стен,

Не входил в эту реку дважды,

Не прошел сквозь врата этих капель

И не вернулся обратно.

Звон тишины омывающей ноги,

Достучится до скважин сознанья,

До изгибов прокисшего хлеба,

До светлых праздников нового года.

Кусочками мутного сонного пекла

Он вымостит путь к погребальным урнам,

К столбам, что помнят тел перезвоны.

И глаз, слезой поминальной молитвы,

Насытившей солью слой перегноя,

Останков вороны слона и собаки.

«Чуть вскрипнула кровать…»

Чуть вскрипнула кровать

под балдахином ночи,

твои отравленные

голодом уста

порезались об уст моих

картонные слова.

И вскрылись в пламени свечи

давно поставленные точки.

И ты с рассветом отошла

в иные пустоши

в иные завиточки.

«Не за талию кочевник…»

Не за талию кочевник

Полюбил украдкой взор твой,

Не за утреннюю песню

Отчеканил камень дня.

И пророс сквозь сны в надежде

Покорить текущий стан твой,

И на кончике меча

Вынуть сердце из тебя.

«Прожигающий безудержность своих откровений гений…»

Прожигающий безудержность своих откровений гений,

Вгрызаясь в раздробленность тени,

Высекает из отсыревших пальцев последние искры

В надежде вспыхнуть,

Хотя бы зажечь погасшую спичку.

Но губы его словно вязаный пояс,

Крошатся стружкой, трясутся как дети

И глаз его петли все сходятся туже

И светятся каплями лунной капели.

«Сольется дождь…»

Сольется дождь

С твоим созвучным телом,

И хлынет из тебя

Поток речей ручей,

Блестя на солнце

Золотым и спелым,

Из недр твоих

На бархат простыней.

И косяки усталых рыб вопьются

В твои изъеденные лаской телеса,

И извергая стоны разобьются

Твои отравленные болью голоса.

Из ледниковых створ,

Кустами прорастая,

Сады твоей не вытекшей любви,

Застряв меж камешков, созвучий утопая,

В болотах мха, осоки, конопли.

«В шарике девочка…»

В шарике девочка

Без ножки танцует под музыку

Странный танец.

И никто не знает чего она хочет.

И только я,

Мне кажется, понимаю

За что она так страдает.

Не за идею всеобщего братства,

И не за мир во всем мире,

Просто ей хочется казаться

Немного лучше

Чем она есть на самом деле.

«Весна простудой в двери постучалась…»

Весна простудой в двери постучалась.

Снежком колючим цвет зари пожрав.

Весна во всей своей красе настала,

И ты еще прекрасней став,

Пропела в тишине пахучих лип

Рапсодию порхающей страницы,

И скрип твой сладостный,

Разрушив все границы,

Вдруг стал лучом, переходящим в крик.

«Подыхая в сортире от вони…»

Подыхая в сортире от вони,

Пробивая гвоздями ладони,

Пропивая последние зубы,

Чувствуя пересохшим ртом

Влажные губы иуды,

Хочется петь

От не выносимой простуды.

И с веревкой на шее,

Увидеть ангела лик.

И бодрый апрельский снег,

Как дряхлый старик

Закроет уставшие очи,

И ближе к ночи,

Растает вместе с ним,

Как сизый дым.

«Сколько ей было, когда она впервые…»

Сколько ей было, когда она впервые

Отправилась в лодке своей

По мутной воде бесконечного сна?

В ее пальцах дремала печаль,

Ее веки хранили чуть слышные вздохи,

И ей было чуточку жаль,

Проплывающих мимо людей.

Ее волосы словно постель,

Оплетали усталые ноги,

И уста трепетали от жажды.

И она просыпалась в поту,

В пахнущем гнилью сарае,

И сквозь щель в потолке, смотря на луну,

Беззвучно общалась с богами.

«Я там, где ты прольешь свой отголосок дня…»

Я там, где ты прольешь свой отголосок дня,

Где скинешь свет своих усталых будней,

Где растворишься холодом огня

И преподашь как виноград себя на блюде.

Я у твоих приспущенных ресниц

Влачусь по бархату припухлых щечек.

Я влажность твоих губ, прохладность белых плит,

Где возлежишь ты словно виноград на блюде.

Я охраняю твой глубокий сон.

Я поглощаю тебя гроздь за гроздью.

И просыпаясь, ты течешь вином,

Хмельною негой, растекаясь по моей утробе.

«Где-то качается лодочка…»

Где-то качается лодочка

Словно кончается запах пота

Где из-под мышек твоих,

Кошек торчат хвосты,

Завязанные в узлы.

Это что-то похоже на скальпель

Или персик в разрезе ядра.

То ли маленький зайчик

С протянутой лапкой

Просит отведать капусты яйца.

Но где же мне взять колпак,

Для того что б звучал мой глагол?

Чуть слышно, как светлую даль

Переполняет твой стон.

Граф, графоман, маньяк,

Ему лишь, откуда мне знать

Бульками меря твои телеса,

Хочется прорастать, прорастрачивая слова.

Возвышенным слогом столбцов

Вылизывать знатные плеши,

И тонким своим язычком

Вникать в анатомию речи.

Славься простуженный гусь,

Несущий в себе пару яблок,

Не всякий язык в ней могуч,

Не всякий ей дорог подарок.

посвящение к. н. в.

С чем стихов твоих дубравы

Снегом утренним заря?

Есть тепло — не нужно славы,

Нет тепла она нужна.

У поэта праздник лета

В написании стихов,

И не важно тундра ль это

Или грохот городов.

Для поэта все едино,

Он в плену своих страстей,

И покуда терпеливо

Он слагает свой ручей,

Плещет строчки на бумагу,

Изгибаясь и кряхтя,

Лишь бы муза посещала,

Лишь бы страсть в груди жила.

Все ему на свете любо,

Все ему приносит боль,

Но его не взять простудой,

Одиночеством, едой.

Он всегда голодный словом,

Рифмы, мысли, чудеса —

Вот его прерогатива,

Такова его стезя.

Он идет с любовью в ногу

Под ударами судьбы,

Ведь поэт любимец Бога,

Жалко, что не стал им ты!

Чтозазверьчеловек

Седовласый старец,

Национальность явно не негр,

Разрезом глаз слегка узкоглаз,

Если не Шу, то и не пацифист,

Явно китаец, хотя, кто его знает.

Старец он даже в Африке старец.

Вот еще — старец — неандерталец.

Такой оборот принимает другое звучанье,

Напоминает мистерию или мычанье.

Неандерталец — танец его пестрит

Всевозможной игрой окончаний,

Букв сочетания, переплетенья мечтаний.

И вот, кости собачьи, кошачьи на круг,

Он пьет из ладоней все, что предложено небом

И чертит пальцем песок.

В этом знаке таится нечто

Непохожее на оборот

Солнца вокруг перепревшей кучи.

Это старец-неандерталец напраслину шлет

На задремавшие тучи,

И просит продлить свой бессмысленный век.

И мальчик с острова Пасхи

В надежде услышать ответ

Спросит: «скажи мне старец,

АЧТОЗАЗВЕРЬЧЕЛОВЕК».

«Стойка и скворечник…»

Стойка и скворечник

Пели песни пусни.

Ах, какие пусни,

Ух, какие песни.

Трям, трям.

Брык, бряк.

Русская зима

Прекрасна русская зима

С ее морозами и снегом.

Хрустит тугая корка льда

На озере под человеком.

Сопливы красные носы,

И барышни с утра похмельны,

И греют морды мужики,

Махая кулаками нервно.

И вся природа видит сны,

Укрывшись снежным одеялом,

И трупы дремлют до весны

Противясь тлению упрямо.

Ломают руки старики

Дорогою до магазина,

Лишь обездомленные псы

На все это глядят тоскливо.

А детворе все нипочем,

Она всему на свете рада

И восстает за комом ком

Из снега слепленная баба.

«Сладок сон унылой осени…»

Сладок сон унылой осени,

Привкус горечи на треснувших губах.

Ах, зачем меня вы бросили,

Ох, зачем я бросил вас.

Долго мы вели войну окопную,

То пасуя, то идя ва-банк,

Ах, зачем вы душу мне морочили,

Ох, зачем морочил вам дурак.

Сладостных мгновений одиночества

Вы дарили мне с избытками, с лихвой,

Ах, зачем я ждал вас ночи темные,

Разбавляя дымом воздух злой.

Вы сожгли дотла мой сад сиреневый

И втоптали пепелище в грязь,

Ах, зачем меня вы поздно бросили,

Ох, зачем я рано бросил вас.

«Как тайна шелушится…»

Как тайна шелушится

Чешуйками на солнце,

Как ветер их разносит

И прячет их в траве.

Мудрец венок сплетая,

Чешуйку обнаружит

И прикоснется к тайне,

И тихо скажет — «БЕ».

Потом его зарежут,

Отварят в чане ногу,

А голову с рогами

Потащат на базар.

И гадко усмехнется

Прохожий покупатель

И спросит — «Эй приятель,

Что хочешь за товар».

«Дояр Петров ненавидел коров…»

Дояр Петров ненавидел коров.

Однако, любил доярку Клавку.

А Клавка напротив любила коров.

И что бы жениться на Клавке Петров

Коров полюбил, как доярку.

Они поженились и вскоре Петров

Стал ненавидеть Клавку.

За то, что та невзлюбила коров,

Потому что их тискал дояр Петров

Так как не тискал доярку.

Они разошлись через несколько зим.

Клавка скончалась, дояр запил.

А жизнь, она в общем то странная штука,

Что до любви наперед вам наука.

«Я жеманница…»

Я жеманница.

Не от того, что толста моя задница,

А грудь сладка, как березовый сок,

А от того, что ты одинок

И тело мое тебе нравится.

Похотливый дружок.

Жертвоприношение

Заставь меня войти в твои покои,

Иначе я засохну и умру.

И вскрой все язвы переполненные гноем,

Иначе я совсем с ума сойду.

Иначе вкус стерильных откровений

Разъест все стенки моего нутра,

И я червяк, питающийся гнилью,

Замкнусь петлей на горле у себя.

Героев век бесспорно разноцветен,

Но свет глазам моим приносит боль,

Я некое соцветие из плевел

И жизнь моя засохшая мозоль.

Я прячусь от улыбок и соблазнов,

Боясь ненужных слов и немоты,

Я растекаюсь беспросветной грязью,

Губя твои цветущие сады.

Я неудачник, век мой долог,

Смирись с нелегким бременем невзгод,

Но если я тебе не так уж дорог,

Беги подальше от моих забот.

Беги покуда запах тлена

Еще не свил гнезда в твоих глазах,

Беги от изнуряющего плена,

Беги от опьяняющих забав,

От саморазрушения и боли,

Невыносимой пытки бытия,

От этой отягчающей юдоли,

Беги, беги скорее от меня.

Спасай свою лучистую улыбку,

Изящество и трепетность любви,

Беги, иначе я войду в твои покои

И утащу на дно своей дыры.

Боги

Боги были богаче

Колеса человека.

Боги были умнее

Позолоченных тканей.

Боги были свирепее

Сотни заточенных палок.

Но все это было когда-то,

А ныне этого нет.

Люди стали беднее

Сталью расправленных крыльев.

Люди стали глупее

Бархатом гладких одежд.

Люди стали свирепее

Всех живущих когда-то на небе.

Люди стали богами

И боле надежды нет.

«Отпущенная в слове реальности бытийность…»

Отпущенная в слове реальности бытийность,

Ненайденная словом реальность бытия,

Налипла позолота и слово стало бытом,

И быт пожрал реальность, оставив лишь слова.

В отместку за нелепость вдруг слово стало буквой,

А буква растворилась в пространствах пустоты,

И стало все как прежде, до сотворенья мира,

Не познанное нечто с желаньем не-мо-ты.

«Из весла семи уключин…»

Из весла семи уключин,

Под водой восьми морей,

Девять кактусов колючих

Строят планы на людей.

Одинокий дремлет филин,

Занимаясь смыслом сна,

И повсюду бредит зноем

Заскорузлая трава.

Пот струится тихомолком

По челу больной любви,

Кот, зарезанный двустволкой,

Вхож в уютный дом осы.

И ослы слагают гимны

Правде высохших идей,

Снами розовые мысли

Отлетают от ушей.

Бой ведут войска Полкана

Против лис и конопли,

И петлей Семирамиды

Распускаются сады.

В них и дыни, и арбузы,

И больших орехов кладь,

Где медузы греют пузы

И боятся опоздать.

Но проточной неги демон,

Время по миру пустив,

Выжег на асфальте мелом

Край плиты, молитв мотив.

Где великий кормчий праха

Отворяет печи пасть,

Где двуногая собака

Режется о века наст.

И течет поток унылый

Нечистот прокисших дней,

И пускает молчаливо

Пулю в рот Отец речей.

Вакханка

Вакханка бедная моя,

Одна сидишь ты у сарая.

И ждешь, когда придут друзья

И чинно вскроют пробку рая.

И хлынет сок целебных сил

По венам скуки одичалой,

И выйдет выхлопом густым

Вся боль и грусть твоей печали.

И запрокинувшись назад,

Ты примешь всех друзей голодных,

И от щедрот твоих услад,

Они оставят труп твой потный

На растерзание словам

И на прощение богам.

А ты сольешься с ветра песней

И поплывешь в страну теней,

И скажешь — Боже милосердный,

Хотя бы тридцать грамм налей.

«Светло ли небо души твоей?»

Светло ли небо души твоей?

Светло, да только стаей черных птиц

Его давно заволокло.

Тепло ли сердце души твоей?

Тепло, да все лишь от углей,

И видно скоро уж от них

Останется одна зола.

А что ж душа?

Душа моя больна,

И нет у ней врачей.

И что же дальше?

Дальше что?

Ручей и смерти молоко.

«Три гневных пса…»

Три гневных пса,

Три светлых ортодокса,

Три головы у пня,

Ни слова, ни полдня,

Лишь пустоцвет и солнце,

Да запах ковыля.

Я, огибая струны временные,

Мчусь вне пространства,

Вне бумажных стен,

Латая горлом радужные мили,

Глотая легкими тяжелый воздух сфер.

Дробясь на атомы лучистых перезвонов,

Слагая в папки ворохи судеб,

Я робкий ветерок несущий стоны,

Подвергнутых коррозии сердец.

Печальных глаз неистовые вздохи,

Плетут капканы счастья своего,

Но плодородия поля бездонны,

В них счастья пустота

И миром правит зло.

И их покой не требует осмотра,

Нет двери, к ней не подобрать ключа,

И охраняют их

Три светлых ортодокса,

Три гневных пса,

Три головы у пня.

«Я и мир…»

Я и мир,

Мир и Я.

Мир во мне

И в мире Я.

Мир вокруг,

Но мне ни я

Протяжный звук

Гения — Я мир.

Вокруг словом

Из небытия

Вычленил

И слово Я,

Слово мир

И мир слова.

Словно Я и мир

Во мне, но мнения

Излишни все.

Покуда умер Я

И мир со мной,

И мир во мне,

И те слова —

Я мир,

Мир Я.

«Премудростью буковок-крюковок…»

Премудростью буковок-крюковок,

Слагаюсь шепчу понимания.

Но вынимая из темени

Встречаю повсюду лишь…

Клевером ноги опутаны,

Волосы ласковой проседью,

Мутными стеклами памяти.

Но сколько их спрятанных камешков?

Ну что же не все скоту праздники,

Морозом подернулась кожица

И прямо во белы сандалики,

И в рай по дороге корежиться.

Слагаю слогов окончание,

Но все мне не впрыгнуть в летящее,

Что б славными брызгами старости,

Наполнить корыто и тазики.