Форс-мажор – навсегда!

Андрей Измайлов, 2017

Капитан питерского ОМОНа Артём Токмарёв давно не был дома. Брошенный в горячей точке на растерзание своре боевиков, он, волкодав-одиночка, сумел вырваться из плена и вернуться в родной город. Но всё, что его ждёт, – это удар в спину, неведомо кем нанесённый, то ли старыми друзьями, то ли новыми врагами. Да и как теперь разобраться, кто друг, кто враг? Но разбираться приходится. И даже разобравшись, вдруг осознаёшь: форс-мажор продолжается, форс-мажор – это навсегда! Ну, пока мы живы…

А.У. Хараш

Я давно заметил: когда от человека требуют идиотизма, его всегда называют профессионалом.

Сергей Довлатов

© Измайлов А.Н., 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая

1

…Об оставленных вещах немедленно сообщайте по прямой связи «пассажир — машинист».

— Нам — сейчас!

— Не сейчас! По прямой!

— Крезя! С головкой дружишь?! Куда — по прямой?! Нам — переходить! На схему глянь!

— Что схема?! Что схема?! Она специально со смещением: станция слева, а на карте справа! Чтоб потенциального противника с толку сбить, деморализовать!

— Ага! Вован, прикинь! Взвод «коммандос» типа Шварца — в вагоне. С гранатометами, со всеми прибамбасами. И спрашивают: «Это «Сенная»? — Не! «Садовая»! И — абзац! Они — деморализованы! Бери голыми руками! Га-га-га!!!

— Хва орать! Ну, хва, ну! Мента на вас нет!

— Вон мент, вон! Сидит! Дяденька, заберите хулигана! Слабо, дяденька?!

— Хва, сказал! Вперед, ну!

Технологический институт. Переход на Московско-Петроградскую линию.

«Техноложка» — узловая. На узловых станциях людской поток традиционно стремителен и неуправляем. Особенно по утрам. И по вечерам. В час пик.

— Не сейчас!

— Сейчас!

Ораве подростков (скорее переростков!) было именно «сейчас». Кирзовые косухи, банданы с черепами по черному полю, поллитровый баночный «Амстердам» на каждого, блажной гомон…

Табло над тоннелем смаргивало: 16.40.20 (.21,22,23). Ещё не час пик. Уже ранний вечер.

Самое время для оравы подростков-переростков — на Московско-Петроградскую линию. Им до Парка Победы, до СКК, до спортивно-концертного комплекса:

Там — кумир!!! А кумир-то голый! Ну, в штанах. Не скрывающих, но подчеркивающих.

Самое то!

Топот!

Пот в пазухах.

Патлы. Запах. Затхлый…

Оргазменный рев в микрофон. Экстази.

Откровенные фрикции.

Мужж-жиккк! Спортивно-концертный! Децбеллл!!!

Мы — как ты! Ты — как мы!

— Нам — сейчас!

Вагон опорожнился…

Краткий миг салонной полупустоты. Все, кому надо, уже вышли — все, кому надо, ещё не вошли.

Сивогривый пенс в замусоленной ветровке, назло всем читающий газетку «Правда», схрустнул ее пополам и скосил глаз влево и вниз — на черную дорожную сумку-раскладушку «beskin» с изменчивыми габаритами — хоть кейс-атташе для деловых бумаг, хоть сундук мертвеца для пятнадцати человек, йо-хо-хо!

«Beskin», отформатированный под средней величины саквояж, очевидно, не был «оставленной вещью». «Beskin» с приспущенной на дециметр «молнией», очевидно, принадлежал соседу слева, очевидному воину — покоился у того в ногах.

Что воин — это воин, ощущалось за версту.

Бушлат-камуфляж — без знаков различия, без погон.

Брюки лишены форменного ранта.

Высокие тяжелые ботинки со шнуровкой — и дачники-огородники в таких грязь месят. Весна, знаете ли!

Владелец саквояжа — не дачник, не огородник. Воин. Не «коммандос» типа Шварца, но весьма и весьма… Балбес в «косухе» почти угадал: «Вон мент, вон! Сидит!»

Сивогривый пенс сварливо и наставительно сказал:

— А сумку надо за ручку держать! Или на колени ставить!

Дай пенсу волю, он бы все и вся поставил на колени. Что там сумка! Он из ныне бессильных, но громкоговорителей. Сев на «Лесной», всю дорогу провозглашал: «Сволочи! Банда! Воры!» Тихо сам с собою я веду беседу. Только громко. Реагируя на «Правду», одну только «Правду» и ничего, кроме «Правды». На «Сенной» старикан притих, когда ввалились рок-фанаты. Уровень их агрессивности в совокупности выше. Можно нарваться. Притих старикан ненадолго — «Техноложка», «Нам — сейчас!»

— Я говорю — сумку!

Воин отреагировал — никак не отреагировал. Где горох и где стена…

Брошенные здесь же опустошенные банки «Амстердама» потенциально куда опасней саквояжа средней величины, имеющего владельца. Покатится пустая жестянка, выпадет вниз, застрянет между токоведущим рельсом и металлическими частями путей — из искры возгорится пламя. И кроме того! Есть гарантия, что все они, банки, пусты, что одна из них не набита тротилом? А где те, которые? А сошли на предыдущей. Пацаны совсем! Да? В Чечне пацаны и помладше способны на…

Вагон вновь заполнился до прежней тесноты.

Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция «Балтийская». Балтийский и Варшавский вокзалы.

— Вешать! Вешать! — зычно огласил пенс, тщетно провоцируя народ. Дайте только повод…

Народ благоразумно безмолвствовал.

Тронулись.

— Воры!!! — упрямо рявкнул старикан.

Нет, никто не хотел давать повод…

Хотя… От «хвостовых» дверей донеслось:

— Люди добрые! Не подумайте, что мы вас обманываем!.. — ноюще, тоненько, но пронзительно, перекрывая грохот состава.

Пенс навострил ухо. Не повод. Причина! Для праведного негодования. Пусть только приблизятся!

— Сами мы не местные…

Именно! Понаехали, понимаешь! Преступный режим полгода пенсию не выплачивает, а чучмеки остатний рубль норовят выпросить.

— Поможите кто чем может. Мы беженцы. Дом наш разбомбили в Гурдемесе, жена погибла под обломками, пятеро детей осталось. Двое — инвалиды. Мы пешком шли. На дорогу денег нету, на лекарство тоже. Кормить сирот не на что.

Худосочный грязноватый мужчина с пугающим фурункулом на щеке. Упитанный грязноватый годовалый дитенок, увязанный в шаль — на манер рюкзака, только не сзади, а спереди. Малорослые грязноватые стригуще-лишайные мальчик-с-девочкой — дети до шестнадцати, пущенные авангардом, с ладонями-лодочками для настырного востребования.

Кто игнорировал процессию (да, но как?! если тебя теребят за штанину! и теребят, и теребят!), кто жертвовал сотню-другую (лучше добровольно, а то ведь захватают септическими ручонками!), кто протискивался вперед и вперед (пока убогие нагонят, глядишь, и остановка! Там перескочить в предыдущий! Ну их!)

— Люди добрые! Не подумайте, что мы вас обманываем…

Полным придурком надо родиться, чтобы не подумать. Акцент, вернее выговор, у несчастного абсолютно не соответствовал уроженцу Гу… как-как?.. Гурдемеса. Беженец, а беженец, ты хорошо помнишь, откуда бежал? Из Гурдемеса? Не Гудермеса?.. Всяко рожицы у мальчика-с-девочкой в коричневых липких пятнах не из-за дерьма, которого они с голодухи наелись, — из-за «марса» со «сникерсом».

Мнимый вдовец передвигался шаркающе, скорбно… расчетливо: один перегон — один вагон. Хронометраж вычислен и отработан месяцами. Годами!

— Мы пешком шли…

Седогривый пенс изготовился. Сидел он у средних дверей, в точности посередине, на полпути «беженцев». Ну?! Ну?!

Заминка. В двух шагах от старикана породистая дива в приталенном красном пальто уронила в ладонь девочки монетку. Та дежурно поклонилась и пошла было дальше, но вернулась — обидчиво и уличающе выставив щепоть с монеткой напоказ (финская марка).

— Что? — переспросила дива, чуть морщась от внутритоннельного шума. — Не деньги? Не деньги — давай обратно.

Попрошайка заметно растерялась. Фурункулезный папаша на подобный случай не инструктировал.

Верно! Породистые дивы, роняющие мелкую валюту на бедность, в метро не водятся. В иномарках они водятся. А то и водят. Стодолларовая укладка волос, профиль с претензией на индианку — вплоть до намека на усики, фигура — шахматный слон. Не дешевая блядь, но дорогая содержанка. Однако вот, в метро… Так случилось. Ей — всего остановку. Она не сядет, нет (воин минуту назад привстал, выразив готовность уступить место, — спасибо, нет!).

Попрошайку заклинило. Попрошайка нуждалась в помощи старшего. Но папаша не имел права даже на мгновение выйти из образа и мимикой скомандовать: «Цапай! Цапай!»

А дива-индианка откровенно забавлялась:

— Берешь? Или?

Старикан-«правдист» накалился от нетерпения, секунды не хватило взорваться: «Не издевайся над ребенком, стервь!» (Дай мне! Это мое!)

Секунды не хватило. Экстренное торможение! Резко сотрясло. Качнуло. Все стоящие не повалились только потому, что некуда — плотно. На всякий случай воин успел выставить руку — обводяще, гасяще — принять «шахматного слона» в красном приталенном пальто. Ничего личного. Рефлекс. Да, фигура у дивы действительно!..

Монетка-марка прыгнула из пальцев дитенка, блеснула в воздухе и беззвучно канула в толпе.

Поезд снова качнулся — в противоход. И стал притормаживать. Уже плавно. Притормаживать, притормаживать, притормаживать… пока не замер окончательно.

Заползла тишина. Если до того кто-то и пытался общаться, надрывая голосовые связки под стук колес, то тут — как выключили звук.

Заполз густой запах горелой изоляции. Не учуял бы только хронический гайморитчик. Но — обеспокоенно внюхиваться, зажимать нос, паниковать: вдруг пожар?! Если не замечать, то как бы и нет. Не накликать! Авось и на этот раз пронесет. В метро подобные внезапные остановки посреди тоннеля — сплошь и рядом! Просто регулирующие светофоры. А вонь — от нагрева тормозных колодок, не от изоляции. Какая вонь, где вонь? Битком набито хроническими гайморитчиками. Чего не чувствую, того и нет.

А через долгую минуту погас свет. Никто не шелохнулся, никто не обмолвился словом. Неразборчивое бормотание рации в кабине машиниста и сдержанное дыхание соседей по несчастью.

О несчастье никто пока не заикнулся! Перетерпеть! Сейчас тронемся столь же неожиданно, как стопанулись, и забудем еще до прибытия на следующую станцию. Впервой ли?!

Никто не заикнулся, да. Но мысли-то, мысли куда девать?!

Вагон метро полностью сгорает за пятнадцать минут.

Паника губит всех еще раньше, чем собственно пожар.

Спокойствие, только спокойствие!

Сообщить о возгорании по громкой связи… Это — раз.

Не выпрыгивать наружу. По инструкции оповещенный машинист обязан прежде всего обеспечить эвакуацию. Проще всего это сделать, доведя состав до ближайшей остановки, даже если он горит… Это — два.

Когда и если пути повреждены или двигатель неисправен, тот же машинист сообщит об эвакуации по той же громкой связи. И тогда и если технические системы метрополитена отключат токоведущий рельс. Только потом — высадка… Это — три.

В тоннеле ни в коем случае не касаться любого металла или кабеля, держаться на бетонке. При неожиданном движении состава (мотор на последнем издыхании сработал?) успеть вжаться в нишу тоннельной стены — там места хватит… не всем, но успевшим… Это — четыре.

Начинать ликвидацию пожара подручными средствами — огнетушителями в том числе. Учитывая: места их хранения заварены наглухо, во избежание теракта… Это — пять.

Раз-два-три-четыре-пять! Кто рискнет пойти гулять?!

Плюс — непрошеные аналогии:

московский прецедент десять лет назад — небольшое возгорание под вагоном, а в результате серьезное ЧП. Вместо того чтобы вывести поезд к ближайшей станции, машинист остановил его на полпути, высадил всех. Прибывшие пожарные еле отыскали место происшествия, а дым заполнил не только тоннель, но и станции;

бакинский кошмар пять лет назад — еще хлеще! И горящий состав остался в тоннеле, и токоведущий рельс не озаботились отключить. Итог: половина погибших — от электрошока, не от ожогов;

токийская душегубка — газовая атака клевретов Секо Асахары, Аум-Синрике, зарин…

Время — вещь необычайно длинная. Жизнь коротка, минута вечна.

Стояли. В темноте и тишине, казалось, плюс-минус бесконечность.

Вонь загустела до осязаемости. Нервы напряглись. Малейший намек на страх, вскрик…

Стояли.

Сдержанное покашливание.

Шуршание — замарашка рыщет по полу? Монетку-марку нащупывает?

Короткий рык — тьма породила невесть какого монстра? Экспрессивный пассажир своеобразно выразил нетерпение: мол, доколе?!

Чей-то самозащитный смешок. И…

…вскрик.

Вот оно! Истошный, откровенный, как перед смертью:

— Пусти!!! Пусти!!! — фистула в центре вагона. — Ааа-уыыы!!!

Ребенок? Животный ужас зачастую и баритоны подбрасывает до дисканта.

— Господи-боже-мой! Господи-боже-мой! Господи-боже-мой! — по нарастающей запричитало откуда-то из глубины. Женщина-истеричка.

— Машинист!!! Машинист!!! — сорвался и заголосил мужик-истерик. — Горим!!!

Началось! Цепная реакция. Еще миг-другой, и содержимое вагона превратилось бы в разнородную, но массу — визжащую, давящую, пузырящуюся, булькающую. Не люди — содержимое.

И тут зажегся свет. Состав опять дернулся. Покатил, покатил, набирая прежний ход. Пронесло! Пустое.

Домохозяйка в летах (женщина-истеричка) конфузливой кривоватой усмешкой призналась окружающим: идиотка я, идиотка! А что вы хотите, если… Правда, держась за сердце.

Не лишенный лоска массивный атлет в реглане (мужик-истерик) хмуро и недоуменно обсмотрел стоящих рядом: кто здесь только что вопил? не вы? и не вы? я-то доподлинно знаю — не я! угу, значит, навеяно…

Все бы тем и кончилось, когда бы не истошный детский крик (да! детский!), не утихший с включением света.

Сивогривый пенс вцепился пальцами в ухо нищенствующего мальца — выкручивал, выкручивал. И, побивая стригуще-лишайную макушку газетой «Правда», свернутой в трубочку, орал не без обоснований:

— Воры!!! Воры!!! А-а, гаденыш! Попался!!!

— Ааа-уууыыы!!! Пусти!!! Пусти!!!

Замарашка, отложив поиски мелкой валюты, бросилась на помощь братцу — норовила ткнуть пенса пальчиком в глазик, скорострельно заплевалась, целясь в лицо.

— Люди добрые! Что он с ребенком делает! — воззвал папашка-вдовец, продираясь в толпе. — Ухи оторвешь, плохой! Что делаешь, плохой!!!

А ничего. Сивогривый волей-неволей прекратил крутить «ухи» — отмахивался от наскоков замарашки. Газеткой, конечно. «Правда» — единственное оружие! На помощь ему никто не торопился. Разве что мнимый вдовец. Но — не ему, не пенсу, на помощь.

Однако вызволенный малец не утихал:

— Больно! Дурак!!! Пусти!!! Рука!!!

Кто ж тебя держит?

Ручонка шаловливая по локоть была погружена в саквояж-«beskin» — тот, что у воина в ногах. Пользуясь темнотой, пацан сунулся внутрь, заранее приметив полуспущенную «молнию». А теперь дергал и дергал, но никак не получалось обратно.

Ловля мартышки! В пустую тыкву с дырочкой — банан. Примат — туда. Хвать! Но кулак застревает — отверстие маловато. Как входное — вполне. Как выходное — ни-ни. Только разжав кулак. Но в нем же банан! Жадность пагубна… Попалась!

Уместная аналогия. Но на первый взгляд: вот примат-щипач; вот чужая сумка; вот рука в недрах чужой сумки; вот бдительный ловчий, застукавший примата на месте преступления!..

На второй же взгляд: не так, не совсем так, совсем не так.

Пацан заверещал раньше, еще в кромешной тьме: «Пусти!!!» Пенс поймал паршивца за ухо позже — когда стало светло. А будучи атакован попрошайкой-сестрицей, и вовсе разжал крючья-пальцы. Но фистула не утихала: «Ааа-ууыыы!!!» Будто не банан в саквояже-«beskin» — капкан!

Владелец саквояжа сидел как сидел. Разве чуть побледнел. И лоб заискрился испариной. Если бы не столь явное олицетворение воина, впору диагностировать: явный испуг.

Кого и чего пугаться?

Воришку-заморыша? Тот сам в диком, вопиющем мандраже.

Или только что сгинувшего пожара-призрака? Сгинул призрак, развеялся. И запах горелого сквозняком на скорости выветрило.

Нет. Испуг — вряд ли. Просто лампы в вагоне мертвят цвета. Просто душновато в вагоне, а бушлат в самый раз для апрельской мозглости под небом, не под землей. Да элементарно — болеет он! Похмельный синдром — ноги ватные, безразличие к окружающему-происходящему, бледность и обильный пот. Симптомы налицо. Стресс гасится древним испытанным способом. Причин для стресса у нынешних армейских-милицейских — вагон и маленькая тележка. М-да, вагон. Метро…

Ноги у воина никак не ватные — щипач-малолетка рвался на волю судорожно и безуспешно. Воин даже не сдвинул колени, чтобы инстинктивно удержать «beskin». Но каблуками ботинок, всей тяжестью пригвоздил саквояж с краев по нижнему канту — к полу. Не сдвинуть!

Впрочем, станция… «Балтийская». Балтийский и Варшавский вокзалы. Вынырнули из тоннеля. Публика затеснилась — поближе к дверям, подальше от инцидента. Езжайте дальше, разбирайтесь между собой, плюйтесь-царапайтесь, хоть руки по локоть отрубайте! Счастливо оставаться! А нам всем — на «Балтийской».

Воину — тоже на «Балтийской». Не тащить же заморыша на привязи! Отчетливый цок языком — пацан в очередной раз дернулся и… по инерции впилился спиной, лишайным затылком в отпрянувшую толпу.

Свободен, наконец-то свободен! Словно капкан расщелкнулся, а не язык цокнул. Пожалуй, и впрямь капкан! На запястье у воришки — глубокий след: нечто клыкастое, заточенное, многочисленное. Не прокушено насквозь, не в кровь, но внушительно. Запомнится надолго.

Осторожно! Двери… открываются. Публика поспешила, брезгливо стряхивая невидимую чешуйчатую заразу от соприкосновения с бомжиком. Кстати, породистая дива попала в число «запятнанных». Вернее, некстати.

Особо любопытные напоследок исподтишка таращились — на мудреный «beskin»: кто там? что там? зубастик?! страстик-мордастик?! Во-от откуда был короткий рык за мгновение до фальцетного «Ааауууыыы!», ясно теперь! не дай бог — как выскочит, как выпрыгнет!

Особо любопытным пришлось разочароваться. Воин подтянул «молнию» на саквояже — от дециметра до сантиметра, вскинул «beskin» за ремень на плечо. Ему — на «Балтийской». Не оглянулся.

За спиной, уже на платформе, гвалт вспыхнул с новой силой:

— Милицию! Воры! Сюда! Милицию! — седогривый сражался с бедствующей семейкой до победного конца. До победного конца ему было далеко. Сражаться на три фронта несподручно.

Мнимый вдовец изменился в лице — был униженный-и-оскорбленный, стал шум-и-ярость. Руки в карманах — кастет? нож? Напирал на старика, используя в качестве живого щита рюкзачок с дитем: «Давай! Ударь ребенка! Ударь! Говно! Уйди от нас! Уйди! Говввно!» Тут же отпрыгивал, страхуясь от секущей трубочной «Правды». Снова напирал. «Яблоки» (оба-два) недалеко откатывались от «яблони» — за ближайшие колонны, чтобы с тыла отвесить пенсу коварного пенделя и опять спрятаться.

— Капитан! Вернись! Куда ты! Они же к тебе залезли! Воры! — «Правдист» почему-то присвоил воину «капитана». — Что же ты! «Чурки» русского человека бьют! А-а-а, бздишь! Ты не капитан! Покажи сумку! Сумку покажи! Покажи сумку! Люди! Держите его!

…Не оглянулся.

И никто не оглянулся до преодоления вязкого человеко-сбитня у эскалатора. Лишь встав на ступеньку, везущую вверх, — отсутствующий взор: мы выше этого… этих, которые остались внизу, и вообще через двадцать метров наклонного подъема все они из поля зрения скроются. Ну, что там? Под занавес?

Под занавес вроде бы возник блюститель, дал отмашку девице в будке у подножия эскалатора — та взялась за телефонную трубку. А блюститель скрылся с линии видимости, ушел туда, вглубь, ленивой трусцой, типа «Пойду принесу какую-нибудь пользу, что ли…»

Редкостное сочетание в народе — недремлющей готовности к вероятному наихудшему и полнейшего равнодушия к реально происходящему (а оно, происходящее, не исключено, и является наихудшим)!

Эскалатор медленно тащил все выше и выше, и выше. Петербургское метро — самое глубокое метро в мире. Случись-таки пожар, застопорись движущаяся лестница — сотня метров крутых ступеней, иного не дано, невзирая на возраст, одышку, инвалидность… Ой, забудем, выкинем из памяти! Все позади!

Редкостное сочетание! И — спасительное, как ни парадоксально.

К сведению:

ГРУ регулярно проводило учения, сутью которых было: в одном месте вывинтишь — в другом сбой; если по-умному вынимать втулки, механизм можно пустить в разнос.

Роль «врага» отводится спецподразделениям. Группы забрасываются в город. Одни — «поражают» стратегические объекты. Другие — сеют панику.

Метро — стратегический объект. У каждой подземной станции на поверхность выходят вентиляционные шахты — зарешеченные тумбы. «Вентилятор» снабжен газосигнализатором, определяющим попадание отравляющих веществ в шахту и мгновенно включающим фильтры и заслонки.

Первая группа дошла до «вентилятора» и вылила туда бутылку имитатора. Ровным счетом ничего не случилось. Система давным-давно проржавела и не работала.

Теперь паника. Готовится исподволь, не один месяц.

В любой аптеке можно запросто купить более тридцати видов определенных лекарств из растений. Сами по себе безобидны. Но некоторые комбинации, судя по специальному справочнику, способны превратить эти лекарства в страшнейшие яды.

На разгрузку железнодорожных составов с продовольствием нанимаются люди случайные. Пришел, поработал, получил, ушел. Кто подложил отраву — без понятия. В городе массовое отравление продуктами. Шок.

Далее — водоочистительные сооружения. Массовое заражение источников. Шок.

Впечатление — произошла цепь роковых случайностей. Там продукты зараженные привезли, сям в воду что-то попало. Никаких диверсантов — они заявлений для прессы не делают. Все молчком. Значит, кто виноват?! Власть предержащая! Долой!

Подключается новая группа — взрывы мостов и плотин, автомагистралей, административных зданий…

Добыть в городе искомое и достаточное количество взрывчатки — не вопрос. На одном рынке покупается мешок селитры. На другом, третьем, четвертом — другие ингредиенты. Снятая на время квартира превращается в химлабораторию. При наличии кухонной плиты и более-менее пристойной квалификации запросто можно сотворить хоть центнер доброкачественного тола.

Далее — заряды подкладываются в намеченные места.

Остается послать радиоимпульс — откуда угодно, хоть за десять, хоть за сто пятьдесят километров.

Следом — листовки с инструкцией, как взять банк или ювелирный магазин, где и у кого захватить оружие. Расписано доходчиво. Желающие непременно найдутся.

Общая паника, мародерство.

Победитель входит в город стройными рядами без единого выстрела…

Сценарий разработан отечественным Генштабом в период холодной войны — против потенциального противника. Отчасти потерял актуальность.

Например, зачем кружить по рынкам и надрываться под тяжестью мешков с толом, если уже существует (и еще как существует!) пластид — намного более компактный, намного более эффективный?!

Например, зачем разбрасывать листовки и тем самым проявляться, если уже существует (и еще как существует!) книжно-лоточный рынок — там аналогичные многостраничные инструкции одеты в товарный глянец?!

Да, неактуален сценарий, неактуален. Но лишь отчасти. В общем и целом сгодится. Учитывая — озвучена, дай бог, треть; и технические подробности, во избежание, опущены.

Старое, но грозное…

Так и не применили на практике. В «горячих точках», а?! Ах, да! Там не было и быть не могло потенциального противника, тем более кинетического. Просто отдельные граждане единой страны немножко нарушают конституционный порядок. Надо, конечно, вразумить. Но как-то по-другому, щадяще — щадяще отдельных граждан, отнюдь не вразумителей.

А учения — что ж учения! Они проводились (и проводятся?) «грушниками» в точках, далеких от кипения, с максимальным приближением к реальности. Чтобы почти на все сто процентов — как взаправду. И ре-гу-ляр-но! Тем не менее население реагирует как-то вяло. Где-то траванулись, где-то взорвалось, где-то авария на производстве, где-то всеобщий полный абзац! По барабану! Будем живы — не умрем! Мимо — и ладно!

Редкостное и спасительное сочетание…

Бдительность есть мнительность. И — ну ее, бдительность, конгруэнтную мнительности!

…Эскалатор вынес наружу.

Воин не страдал мнительностью, но был бдителен. Не удивился, не изобразил удивления, когда его встретили, выделив из общего потока.

Двое при погонах. Прапорщик и сержант. В полном облачении — бронежилет-модуль, рация-мыльница, табельный «макар» в кобуре, дубинка-тонфа с боковой рукояткой и пара вороненых наручников — на поясе, мегафон… Нагрудный лейбл — «УВД метрополитена». Нарукавный лейбл — «МВД Россия». Было в них что-то от круизных чемоданов — обилие наклеек-нашлепок и квадратность из-за бронежилетов. Наверняка со спины — тоже лейбл: сова какая-нибудь лупоглазая в центре паутины и поясняющий текст по ободу «Вневедомственная охрана ГУВД Санкт-Петербург».

Спины прапорщик и сержант не показали, встретили фигуранта лицом к лицу.

Значит, бдительное и оно же мнительное руководство так-таки пустило за воином «ноги». Или стражи порядка по чью-либо другую душу?

Нет, не по другую. Жест адресовался именно воину:

Можно вас? На минуточку. Пустая формальность!

Отчего же!

— Да?

— Документы?

Воин похлопал себя по груди. Паспорт? Отметил — эти двое, несмотря на солидную экипировку, легкоуязвимы: проверяемый лезет за пазуху, а они даже не отслеживают слагаемых движения. А если не паспорт будет извлечен, но ствол? А у них «макары» — в застегнутой кобуре. Три года назад, помнится, в вестибюле метро «Парк Победы» вот такой же страж затребовал документ у человечка и — получил четыре пули в упор. Бдительность не всегда конгруэнтна мнительности. Особенно при несении службы.

Службу «чемоданы» несли так себе. Взгляд не концентрировался на руках фигуранта, соскальзывал то и дело на саквояж-«beskin».

Прапорщик взял у воина паспорт, раскрыл:

Токмарев Артем Дмитриевич,

V-ВО № 693135,

5 июня 1967 года,

город Красноярск РСФСР,

русский…

Та-ак, фотография с «оригиналом» не вполне совпадает, однако в допустимых пределах: тридцать лет — не шестнадцать, не мальчик, но муж.

Та-ак, а прописочка?

Ленинградская область, ОВД Сосновоборского горисполкома, улица Сибирская, дом № 4, кв № 9…

Все в порядке. Сказано, пустая формальность. А вот следующий неминуемо логичный вопрос «что у вас в сумке?» — уже не формальность. Потому и остановлен гражданин — просигнализировано снизу: гляньте-ка! И глянули бы, но…

…Прапорщик пролистнул паспорт до последней страницы. За целлофановым клапаном — желтоватая картонка, документ. Всем документам документ — для стражей порядка во всяком случае. Фотография 3 × 4 — гражданин Токмарев в парадной форме, капитанские погоны, печать, ОМОН УВД С-Петербург. Документ — карточка-заместитель. Так называется. Получаешь табельное оружие — сдаешь карточку-заместитель. Сдаешь карточку-заместитель — получаешь табельное оружие.

— Извини, капитан, — козырнул прапорщик, возвращая паспорт. А сержант-напарник непроизвольно вытянулся.

— Нормально.

Им очень хотелось все же глянуть в сумку. Но — субординация. Не потребуешь хмуро: ну-ка откройте! И даже не полюбопытствуешь по-свойски: слышь, а чо там у тебя? Будучи не в духе, пошлет капитан к чертям собачьим и будет прав — отвечай «Есть!» и выполняй!

Капитан определенно не в духе.

— Плохо выглядишь, капитан, — своеобразно подбодрил прапорщик.

— Болею… — дружелюбно пояснил воин.

— Не болей, — пожелал прапорщик.

— Не буду… — пообещал воин.

Как бы и все…

Не все. Эскалатор вынес наружу припозднившихся скандалистов — семейку попрошаек и сивогривого. Причем без сопровождения. Подземельный блюститель счел свою миссию выполненной: я — сдал! Эй вы там, наверху, принимайте! Конфликтующие не унимались.

Прапорщик уже на ходу прощально повторил «Извини, капитан!» и направился пресекать. Сержант замешкался — никак не мог отвести почти детский взгляд от загадочной сумки: неужели так и не покажут?! Ну во-о-от!..

— Спецсредство! — заговорщицки произнес воин, сжалившись над мальчишкой в форме.

«Ну т’к!» — понимающе кивнул сержант, будто в самом деле понял.

Капитан пошел в коридор, ведущий непосредственно в здание вокзала. Навстречу и мимо просвистела стайка разбитных баб — в серьгах, в перстнях, в цветастых шалях, в дурных дубленках. Надо понимать, группа поддержки мнимого вдовца, страхующая на выходе.

…Не оглянулся. Что там произойдет — ясно как божий день. Базарный грай, рев разбуженного щипком младенчика, детский скулеж «дя-а-адя! дя-а-адя!» И наконец — лопнувшее терпение милиции: «А ну пошли отсюда! Бысс-стро! Чтоб я вас тут никогда!..» Зато неугомонный пенс-«правдист» получит по полной: нарушаем? пройдемте! там разберемся! Там, в «дежурке», если отделается штрафом, то, считай, отделается легко. Кто-то ведь должен быть виноват! Тьфу-тьфу-тьфу, еще и документа у сивогривого не окажется. И базлаит! Каково!

Капитан чуть было не вернулся. Все-таки он должен благодарить старикана за неслучившееся. Ведь случилось бы — там, в темном вагоне метро: тюк! и — труп!.. трупик… детский… Рефлекс быстрее мысли: тюк! А потом: «Изверг! Изверг! Что он вам сделал?! Только в сумку залез!» Да, но… В Чечне пацаны и помладше способны на…

Рефлекс быстрее мысли. Когда мысль догнала рефлекс, тут и все сразу — мгновенная бледность, испарина, вата в конечностях. «Болею»… М-да, здесь и сейчас трупик был бы н-некстати. Ссылка на контузию, на психологические тяготы многомесячной «командировки» в Чечне многое объясняет, но не оправдывает. Особенно после токмаревского раздрая в ОМОНе, на Грибоедова. Потому: спасибо старикану, из-за которого рефлекс дал осечку и позволил мысли догнать и перегнать… Мотивация пенса в данной ситуации не главное. Главное — результат: не случилось. Удачно, что сивогривый сидел к попрошайке ближе, чем капитан ОМОНа, — нутряной ненавистью перешиб капитанскую эмоцию. Хотя… какая там эмоция! Просто рефлекс, и — тюк!

Ну да, в сущности, благодарность заслужил в первую очередь не пенс, а все же Архар… и вовремя вспыхнувший свет. Пусть сивогривый отдувается единолично. Что же касается Архара — надо поощрить. Ты у нас сейчас внепланово погадишь, Архар. А то напустишь лужу в «beskin» — почти два часа предстоит в электричке до Соснового Бора, и до ее отправления еще…

2

Капитальная стела в центре зала под открытым небом воплощала незыблемость начертанного на ней расписания. Плюс лист ватмана, приляпанный скотчем:

«Расписание недействительно. Действующее расписание с обратной стороны».

Капитан Токмарев обошел стелу. На обратной стороне — аналогичный приляпанный ватман:

«Расписание недействительно. Действующее расписание с обратной стороны».

Токмарев угрюмо усмехнулся. «Что схема?! Что схема?! Она специально со смещением: станция слева, а на карте справа! Чтоб потенциального противника с толку сбить, деморализовать!» Сценарий разработан отечественным Генштабом в период холодной войны — против потенциального противника. Отчасти потерял актуальность.

Расписание до Соснового Бора он помнил наизусть. Если изменения и произошли, то плюс-минус в десять-пятнадцать минут. На запланированную электричку в 17.05 он все равно опоздал — тягомотина в метро сбила с графика. Теперь дожидаться следующей, 18.20. Плюс-минус. Навел справки в окошке кассы: 18.10. Почти час. Меньше, но почти. Куда торопиться? Домой? Домой вернулся охотник с холмов…

По телефону в Бору откликался монотонный автоответчик: «Здравствуйте! Оставьте ваше сообщение после длинного сигнала. Все!»

В последний токмаревский приезд автоответчика еще не было. А голос мужской, смурной… Не повод для далеко идущих выводов. На пленку для автоответа и должно записывать мужской-смурной, а не женский-грудной — профилактически, времена теперь такие… Но если даже этот самый «мужской-смурной» не просто голос, то… юношеских иллюзий Токмарев напрочь лишился спустя год совместной жизни с Натальей. Пусть! Тем лучше. Если долго мучиться, получится именно что-нибудь, но не то, что нужно.

Днем, с Грибоедова, Токмарев отзвонил, сообщил автоответчику:

— Наталья? Артем. Буду в Бору ближе к вечеру. Димку приведи от тещи. У меня для него подарок… — и скорее ритуально, нежели просительно: — Будь добра…

Еще набрал сосновоборский номер Марика Юдина — предупредить: разговор есть, Марк… В ответ — нескончаемые короткие гудки. Занято. И ладно! Если «занято», значит, Юдин дома.

Архар в саквояже обозначающе вякнул: пора бы, хозяин! Что пора, то пора. Спецсредство-Архар. Где-то так, где-то так.

Спецсредство у милиции — это, к примеру, наручники, это, к примеру, дубинка-«тонфа», это, к примеру, м-м… мегафон, с некоторой натяжкой.

У капитана ОМОНа Артема Токмарева личное спецсредство — Архар. Зубки — понадежней иных «браслетов», и лапой может приложить — чувствительней «тонфы», и рявкнуть — мегафону делать нечего. Так что почти не слукавил капитан, сообщив сержанту в метро: «Спецсредство!»

На то оно, средство, и спец, чтобы оставаться загадкой. Неизвестность пугающа. Помнится, в Грозном было-возникло у Токмарева спецсредство — деревянное гимнастическое кольцо с брезентовым обрывком… Кому-кому, но Къуре, помнится. Это до применения спецсредства был Даккашев — ястреб, то бишь Къура. А после — пуганая ворона. Отдельная история, мемуар. Потом!

А покамест Архару действительно надо на травку. Заслужил!

Где бы тебя вытряхнуть на минуточку, чтоб глаза никому не замозолить?

Токмарев вышел на привокзальную площадь. Через проезжую часть — скверик: березы вкруг, мемориальный камень «всем и никому». Не годится. Ранний апрель. Голые деревья, не укрывающие, а выявляющие — вот он, вот он, присел, расстегнул! К тому же нагромождение серой, рыхлой снежной слякоти по периметру — иным по пояс будет.

Справа, там, где обычно паркуются таксисты и частники, он боковым зрением зацепил нечто знакомое — красное пятно. Ну не пятно. Ибо пятно по определению бесформенно и расплывчато. А формы у дивы-индианки четкие, выраженные. И не за счет приталенного пальто.

Она стояла у кромки тротуара, кого-то дожидалась, таксистов игнорировала. Давненько дожидалась, если учесть общение Токмарева с патрулем, последующее прогулочное кружение по вокзалу, выяснение расписания, — в сумме не менее двадцати минут, а она… не ушла далеко.

«Де-е-еушка! Вы не меня ждете?» — уровень фольклорного Ржевского («Поручик! Но ведь так и по морде можно получить! Можно… Но можно и впердолить!»)

Токмарев — не поручик. Бери выше — капитан. Хамоватые приемчики не по нему. Просто инстинктивное отслеживание прекрасной дамы — без последствий. Взгляды исподтишка, пока маршруты совпадают. Чисто платоническое, характерное для каждого нормального мужчины, лишенного ржевского психоза «всех женщин — невозможно, однако стремиться к этому надо!»

Де-е-еушка! Вы не меня ждете?

Не тебя, не тебя! На лихом вираже к тротуару приписался двухместный (остальное, позади, — багажное вместилище) «Jeep-cherocy», цвет металлик. Водитель (амплуа «…и другие официальные лица») выпрыгнул из джипа, виновато (но мельком) развел руками, занялся иным — выволакиванием из багажного вместилища компактной и все равно громоздкой инвалидной коляски.

Дива-индианка прошествовала на место водителя, за руль, демонстрируя полнейшее равнодушие к «и другому официальному лицу», равно как и к пассажиру в джипе.

Да! Прежде чем сесть в джип, она изящно повела плечиком, избавляясь от пальто. Секунду раздумывала, как бы взвешивая на пальце одежку от кутюр — за вешалку. И аккуратно положила — не в джип, а тут же к стеночке торговой палатки, рядом с урной. Логичней — в джип. Но — что мы знаем о женской логике! И у богатых свои причуды: оскверненное стригуще-лишайным пацаном пальто пусть достанется неимущим и небрезгливым, главное — здоровье. М-между прочим, оставшись в брючном костюме, дива еще выиграла в фигуре — одно слово: героиня рисованных комиксов.

…Архар опять вполголоса вякнул: доколе?!

Все, Архар, все. Еще немного, еще чуть-чуть. Памперсов тебе, что ли, купить — на будущее?.. Токмарев и сам не прочь облегчиться. Да и маршруты у него с «шахматным слоном» наконец-то разошлись… Пассажир в джипе — явно не посторонний, просто наказан за опоздание демонстративным полнейшим равнодушием: будешь знать, как опаздывать!

И ладненько. До того ли! Не стал он досматривать интермедию «барышня и инвалид»… Кому как не пассажиру в джипе предназначалась коляска, выгружаемая шофером из багажного вместилища? Не самому же шоферу! Не диве-индианке! Однако, де-е-еушка, выбрали вы себе кавалера! Здоровенького не нашли? А то — и не искали? Наоборот, подобрали состоятельного паралитика, чтобы ничего не потерять (невинности в том числе), но в недалеком будущем обрести весь мир… или, как минимум, «чероки». Транспортное средство под стать владельцу! Де-е-еушка, вы какого рода-племени? Чероки? Аппачи? Кечуа? Инка?

Подавив легкий намек на досаду (а ну вас! Все вы одинаковы, де-е-еушки!), Токмарев вернулся на вокзал. Где тут у вас, батенька, сортир? Платный так платный! Пора и придется Архару приучаться к цивилизации — не на природе, а в унитаз гадить. Не проблема. Он на редкость сообразительный.

Когда бы особо любопытный увязался за воином от вагона метро до сортира, особо любопытному опять пришлось бы разочароваться — содержимого сумки он все равно не увидел бы. Токмарев заперся в кабинке. Да уж! Архар, конечно, не зубастик, не страстик-мордастик, однако не помешало бы его подстричь и перекрасить… прежде чем показывать широкой общественности.

Начхать Токмареву на праздный интерес гипотетического, особо любопытного. А вот у тех, кто мог пустить за капитаном-оборотнем «ноги», интерес далеко не праздный, служебный, специфический.

Уйти от наблюдения он всегда уйдет.

Один нюанс — профессионал, потеряв наблюдаемого, безошибочно определит: наблюдаемый не просто потерялся, но ушел, будучи профессионалом, в свою очередь.

Вывод? Фигурант виноват! Иначе каковы у него мотивы путать след, прятаться, сослуживцев с толку сбивать?! Оборотень, точно!

Токмарев от наблюдения не уходит, если таковое имеет место быть. Но и «светиться» особыми приметами — зачем?! Архар, безусловно, примета особая, ни у кого такой нет…

Настоящий профессионал не упустит фигуранта и без особых примет. Но! Есть они, остались настоящие профессионалы в питерской милиции? Каков поп, таков и приход.

«–…до станции Калище отправится в 18.10 со второй платформы, левая сторона».

Токмарев по традиции выбрал четвертый вагон с конца. «Beskin» с умиротворенным Архаром — под лавку. Традиция еще со школьных лет — наезжая в Питер и возвращаясь в Бор, все свои выбирали четвертый вагон с конца, чтоб не скучать поодиночке, обнаруживая попутчика лишь в пункте назначения: о! ты где был? в пятом! а я в первом! блин-нн!

Последняя, укороченная скамья. Неизвестный остроумец соскоблил пару-тройку букв у трафаретного «Для пассажиров с детьми и инвалидов» — «…я пассажир… с детьми и инвалид…» Формально так и есть. Архар по всем меркам еще «дети», а хозяин собачки официально болеет, реабилитируется после контузии.

Лицом против движения. Подходящий обзор. Сверлить взглядом каждого входящего — непрофессионально. Достаточно скучающе приподнять веки, чтобы срисовать «ноги», пока те топают через весь вагон. А если с тыла зайдут, от головы поезда, то первым делом в поле зрения псевдодремлющего попадает обувь — по ней профессионал всегда угадает владельца. Гм-гм! «Чистые сапоги — лицо образцового солдата!» — лозунг на учебной базе в Красноярске. Ну да, на той базе учили не только сапоги драить. В частности, учили угадывать, не поднимая головы, и владельца обуви, и намерения оного. И…

Собственно, никакого суперменистого «и» с обязательным отключением противника и непременным выпрыгиванием в окошко на полном ходу Токмарев не планировал. Для злосчастных «ног», если они за ним пущены, всяческий «экшн» со стороны фигуранта — лучший подарок: ага!.. Так что спокойствие, только спокойствие. Ну и машинальный тренаж, чтоб квалификацию не терять: это рыбаки, это студент, это работяга, это дачница…

Проходите, граждане. Я — пассажир с детьми и инвалид. Дремлю…

По сути, любого прошедшего через «горячие точки» причисляй к инвалидам — не ошибешься. Пусть физически уцелел, но морально-психологически:

Сначала беспробудно пьешь и ввязываешься в драки — по поводу и без повода.

Бесишься, когда видишь по телевизору войну не такой, какой ее знаешь. Рыдаешь, когда показывают трупы солдат, и орешь: почему не меня, зачем я выжил!

Общаешься только с теми, кто был в «горячих точках». Другие сверстники неинтересны — никогда тебя не поймут.

Мать сначала порадуется, что вернулся живым, а потом все будет вздыхать: до армии был такой веселый, добрый мальчик… что сделалось!

Однажды покажется, что мало выпито, и с друганом пойдешь в ближайший ларь. И сцепишься с ментом: а-а-а! власть пришла отовариваться! И получишь дубинкой. И взъяришься: сс-суки! мы там кровь проливали, а вы тут родину продавали!.. И хорошо, если в отделении попадется толковый капитан, который все про тебя поймет и отпустит.

Потом на собрании ветеранов необъявленных войн контрактник за тридцать скажет: хватит зарабатывать денег (все равно не платят), пора начинать их выколачивать! Кто готов — пусть подойдет ко мне!..

И даже если ты не подойдешь, рано или поздно подойдут к тебе с темой: сходи на «стрелку» — сверни фраеру башку, это же на раз! «Лимон» сейчас, «лимон» после…

А что ты еще умеешь делать?! В свои двадцать!

Артему Токмареву давно не двадцать. Артему Токмареву аккурат за тридцать. Но — не тот контрактник, который «пора начинать выколачивать». Скорее тот толковый капитан, который «все про тебя поймет».

«Варфоломеевские ночи» Баку.

Нашумевшая Северная Осетия.

Малоизвестная Кабардино-Балкария.

Братоубийственная столица осеннего образца 1993-го.

Чечня…

Он там был. Он там не просто был.

Вот только в Югославии не довелось… Там в основном резвились те самые контрактники, которые впоследствии переключились и на Чечню. Мода на зеленые банданы, кстати, от них и пошла. Полупиратский платок на голову — и ты беспощадный боец, уничтожающий зверя по единственному мотиву: он — зверь. Ноты, из которых строится мотив, восстанавливаю мир и спокойствие! Выполняю приказ отцов-командиров! мщу за погибшего друга! Увлекаюсь стрельбой по движущимся мишеням! Ноты разные, мотивчик однообразный (прилипчивый, неотвязный) — убей зверя.

Дотошная репортерша (характерный крякающий голос) сунулась было с микрофоном к федералам. Федералы не слишком привечали дамочку за ее съемки в стане противника. Кадры не скрытой камерой, но с поставленным светом, выгодным ракурсом, долгим крупным планом. Игра в объективность: мы все граждане одной страны, пусть и повздорили чуток! Надо выслушать обе стороны!

Правда, одна сторона в ленивой презирающей манере сулила серию терактов по всей России с последующим завоеванием оной, а по поводу плененных доходяг выражалось унижающее снисхождение: «Они виноваты? Они не виноваты. Мы их жалеем, не убиваем. Кто детей сюда посылает, виноват».

С другой стороны выискивались или замкнутые, на нервах, офицеры: «Нечего сказать! Уберите камеру! Повторяю, сказать нечего!» Или затравленные унылые первогодки с цыплячьими шеями: «Мама! Я живой. Очень скучаю по всем вам. Как дальше, не знаю. Надеюсь, еще свидимся!» — и закадровый комментарий: «Первый раз они получили горячую пищу, только попав в плен».

Надо понимать, низкий поклон противнику за врожденный гуманизм!

Рецепт того самого гуманизма — не от крякающей дамочки, а от другого источника:

Возьмите автомат Калашникова, передерните затвор, положите палец на курок, дуло уткните в спину жертве. Теперь можете задавать вопросы: хороша ли жизнь, нет ли жалоб на дурное обращение, как сама жертва относится к этой войне и к противоборствующим.

Потом из телеящика широкая аудитория узнает, что «боевики обращались с нами хорошо», что «ели мы с одного стола, как братья», что «если пленные погибали, то только из-за бомбежек федеральной авиации»… А когда и если солдатиков освобождают (выкупают!), они безмолвствуют. Боятся. И за себя, и за близких-родных. У боевиков адреса всех уцелевших и заодно подписка о молчании (мы все граждане одной страны — достать проговорившегося проще простого! Ни визы, ни загранпаспорта не требуется!). Акулы пера (дамочка-кряква в том числе) — в курсе, но почему-то не спешат оповестить все прогрессивное человечество.

Профи старались не попадать в кадр, резонно причисляя дамочку-крякву (она же — утка) к «разведке» — у каждого своя миссия. Но единожды вояка в зеленом бандане своим пристальным взглядом вынудил репортершу как бы заметить его, постороннего:

— Сколько вы убили людей?

— Ни одного!

— Ни одного чеченца?

— Почему?! Штук сорок. Людей — ни одного.

— Что ж… С-спасибо.

— Не за что. Дай бог, не последние!

— Э-э… Я не о том, я не в смысле…

— А я о том! В смысле!

При монтаже двусмысленное «с-спасибо» из репортажа выстригается каленым железом. Ну да никто и не увидел по ТВ того диалога. Вероятно, вояка показался нетелегеничным — слишком у него глаз стеклянный.

(Кажись, и впрямь стеклянный. Что не мешало вояке носить боевую кличку Юзон. Юз он — сто десять, в переводе с какого-то восточного тарабарского. Кличку вояка сам себе присвоил — владел парой-тройкой восточно-тарабарских языков, вайнахским в том числе. При стрельбе по мишени тот Юзон выбивал сто из ста и даже сто десять… из ста. Преувеличение, само собой. Но уважительное, неироничное.)

А Токмарев просто был неподалеку — вот и засвидетельствовал. В прошлогоднем августе, после выхода питерских омоновцев из кольца в центре Грозного.

Сам он ни разу не повязывал голову зеленым платком: мол, берегитесь, звери! Устрашение внешним видом — признак слабости. А ко всему прочему — лишняя особая примета. Сотни сопляков полегли из-за пижонства. Призванные без году неделя, они натягивали бандан-зеленку, якобы приобщаясь к братству мстителей, — и снайперы срезали сопляков в первую очередь. Токмарев просто выполнял задачу.

На войне главная задача — поразить противника и уцелеть (чтобы еще и еще раз поразить противника). Питерским ОМОНом задача в общем и целом решаема: за четыре «высокогорные командировки» потери — шесть бойцов из полутора тысяч личного состава.

Токмарев всегда поражал противника (может, и поболее сорока раз, кто считает!), но никогда не убивал зверя.

Вот разве с Марзабеком вышло по-другому… С тем самым Марзабеком, которого земляки величали «героем нации». Федералы меж собой называли садиста и психопата (в прошлом — товароведа, ныне — полевого маршала) только и лишь Маразмбеком.

А убил зве… нет, все-таки поразил противника не кто иной, но Токмарев. Существует такая официальная версия в неофициальных кругах. Артем и сам в нее почти уверовал… Сидели, разговаривали с глазу на глаз. Не допрос. Диалог. «Мы же офицеры одной армии… в прошлом…» — то ли издевался Марзабек, то ли нашупывал взаимопонимание. Уже и небезызвестные Токмареву фамилии (в частности, Егорычев!) всплыли в диалоге… ну не в допросе же! Егорычева назвал Марзабек, не Токмарев — и абсолютно нежданно-негаданно для капитана ОМОНа!.. И тут абсолютно нежданно-негаданно для полевого маршала — пуля промеж глаз, зеленкой не успел намазать!..

Кто санкционировал?!

Никто! Бродячий кинто! Оседлый дед Пихто!

Марзабек — противник? Противник. И получи! Не потому что именно Марзабек. Потому что — противник. Будь то хоть где, хоть в какой «горячей точке»! В цвет ли, не в цвет ли заинтересованным лицам (харям!)… Хоть все цвета радуги! Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан… с тем, чтобы… ну не поглазеть же на диковину! На то и охотник.

И вот домой вернулся охотник с холмов… Десять лет спустя.

Дом — где?

Судя по прописке, в Сосновом Бору. Другое дело — домашний очаг давно погас, прах и пепел. Но куда-то ведь надо возвращаться. Больше некуда.

Дом — это где ждут и встречают с неподдельным: «Наконец-то!» Идеальный вариант.

В подавляющем большинстве далеких от идеала случаев это, как минимум, квартира, куда имеешь полное право заявиться просто потому, что прописан там. Тоже нехреново! Надо же где-то базироваться, в конце концов! Токмареву — надо. Дело есть! Димка опять же… Сын. А папаша ему — Архара!

Так что поехали!

«–…проследует без остановки Стрельну, Володарскую, Красные Зори, Новый Петергоф, Старый Петергоф, Университет, Мартышкино».

Поехали!

Да, электричка располагает к дреме.

Невзирая на жесткость сидячих мест.

Невзирая на сбивающие с внутреннего ритма поминутные остановки.

Невзирая на подспудный мандраж перед неминуемыми контролерами — наличие билета или право на бесплатный проезд не спасает! Сказано: мандраж подспудный, атавистический, въевшийся с отрочества.

Невзирая на то и дело разъезжающиеся двери, выпускающие в тамбур злостных нетерпеливых курильщиков и впускающие… кого?

— Здравствуйте! — рокотнул над ухом Токмарева вкрадчивый басок.

М-м! Короток, однако, поводок оказался, на котором отпустили капитана-оборотня. Еще и Ульянки не миновали! Обувь у басовитого весьма устаревшей модели, но еще крепкая и тщательно начищенная — характерная для оперативников (если уж стаптывать каблуки, то казенные, от «парадки»). И басок характерный, как бы дружелюбный, но дистантный: мы по разные стороны, уважаемый, не переступать черту!

Изображать забытье по меньшей мере глупо и унизительно. Чему быть, того не миновать. Артем поднял голову. Да, не ошибся. Плащ-реглан — гражданский, однако физиономия милицейская, типа спивающийся старлей. Возраст — за сорок. И один. Почему один-то? Или провоцируют на «экшн»? А в тамбурах — и ближнем, и дальнем — как минимум еще по человечку в ожидании… Не дождетесь!

— Попрошу минуту вашего внимания! — обратился басок вроде к Токмареву, но чтобы слышали все. — Сейчас я вам расскажу про «Красную Шапочку»!

Артем внезапно реготнул и так же внезапно осекся (затылок, блин-нн! контузия!). Ощутил общее осуждение в свой адрес: мол, псих или как?

Угу. Входит старлей и хорошо поставленным голосом торжественно обещает: щас я вам — про «Красную Шапочку»! И псих не старлей, а Токмарев.

— Новый сорт моркови неприхотлив, морозоустойчив и содержит каротина в два раза больше, чем все известные сорта. Приобретайте семена моркови «Красная Шапочка», специально селекционированной для условий Северо-Запада. Сертификат прилагается!

Черт побери! Мнительность-бдительность. Хотя… почему бы отставному менту-старлею не поторговать в электричках, если он — отставной?! Семенная морковка, бульварные газеты, дезодоранты от потливости, фторированная зубная паста и прочая зараза — по дешевке. Громогласных коробейников развелось — нескончаемой чередой пошли. Заснешь тут!

А двухчасовая дрема Токмареву не помешала бы — за последние полгода спал редко, нерегулярно, мало: все четыре «высокогорные командировки» по сорок пять дней плюс три месяца вольного блуждания по все тому же высокогорью. То есть блуждание — невольное. Благо не подневольное. И вот — вернулся. К своим.

Дело за малым — докажи своим, что ты свой!

Доказывай не доказывай — без тебя тебя «решили»: «Воры, проходимцы и оборотни! Вы еще меня плохо знаете! Вы еще меня узнаете!» После подобных слов одно из двух: либо утереться и продолжить службу, наплевав на высокопоставленного дурака, либо… уходить.

Токмарев ушел. Сдал табельный «макар» и ушел — пока по болезни (положено! не отнять!), потом… видно будет. В коробейники податься? Сколько ждать грядущего «потом»?! Вечность?! Не меньше. Надо ли тогда ждать?!

Две известные российские беды — плохие дороги и дураки. Качество дорожных покрытий (а чаще отсутствие таковых) Токмарев испытал на себе в течение десяти лет и особенно за последние полгода. И таки пришлось испытать на себе качество дурака.

Отменное качество у генерала Середы! Абсолют! Единственное спасение — держись подальше от!

Токмарев и держался подальше — просто в силу, так сказать, командировочного образа жизни. Но рано или поздно…

Как правило, подчиненные всегда считают начальника если не шизофреником, то малость идиотом — независимо от умственных и деловых качеств вышестоящего. Генерал Середа — редкостное исключение, подтверждающее спорное правило! Документ прилагается…

Документ, размноженный на ксероксе листик бумаги, хранился под стеклом на рабочем столе у каждого неленивого мента:

«Разрешается гражданину Балаевскому В.В. играть на аккордеоне в переходах метро.

Генерал-лейтенант Середа».

Счесть тот листик за удачную пародию на паркетного шаркуна, возглавившего питерскую милицию?

Припаять авторство небезызвестному Пимену, майору из «убойного», пишущему книгу за книгой, — весело, но сквозьзубно (понятно, под псевдонимом… Пимен и есть Пимен, летописец: свидетелем господь меня поставил и книжному искусству вразумил)?

Счесть! Припаять! Когда бы не «шапка» ГУВД на том листике и не мгновенно узнаваемый росчерк (Сер… и завитушка). Так что, увы, подлинник. То бишь ксерокопия, но с подлинника. Возможно, патруль изъял бумаженцию у (см.) Балаевского в (см.) переходах метро и — как удержишься от размножения эдакого!

Ничо! Гармонист, жертва милицейского произвола, еще раз к генералу запишется, еще раз такую же цидулю получит. А Богдана Ульяныча Середу хлебом не корми — дай проявить заботу о населении: «Приходите, граждане! Жду вас по четвергам в своем кабинете. Телефон запишите. Приму личное участие в вашей незавидной судьбе». Вот еще проверить, выполняется ли подчиненными судьбоносное распоряжение о перекраске стен в каждом отделении милиции — из мрачно-зеленого колера в оптимистично-желтенький, и… как бы все проблемы решены.

Бре-е-ед!

А тут еще весна — обострение у шизофреников…

На март-апрель и пришелся пик объявленной генералом Середой кампании «Честь и достоинство». Под этим благовидным девизом-предлогом дали под зад сотням питерских милиционеров — служебное несоответствие. В структуры ГУВД поступали устные приказы о количестве офицеров, подлежащих увольнению; при несогласии с такой постановкой вопроса командир подразделения вызывался на беседу к Самому, где упрямцу предлагалось подать рапорт, и — пшел! свободен! К чести и достоинству многих руководителей, рапортов было много. Что, между прочим, означало: уходят лучшие…

Любому бандюку достаточно заявиться на прием к демократичному Середе (в назначенный четверг, дождик накануне — без проблем, в Питере живем!) и «капнуть»: «Та-ащ генерал! Меня ваш мент заманал! Превышает!» И, будь ты трижды опер, па-апрашу на выход из наших рядов!

Что есть превышение? А любое силовое задержание! «Ой, больно, больно! Превышаешь, падла!» Или вот… предпоследний зам Самого всерьез излагал личному составу, как надлежит поступать жертве квартирного налета вкупе с правоохранительными органами, если ей, жертве, удалось набрать спасительный номер телефона. Жертва должна попросить бандюков успокоиться на минуточку, достаточную для составления письменного заявления, подождать, пока сотрудники милиции зарегистрируют, отнесут начальству, которое наложит резолюцию, обрисует план мероприятий… Только после этого подчиненные могут приступить к вызволению, выдворению, пленению. Иначе формулировка «оказание помощи частному лицу в связи с его коммерческой деятельностью», что, разумеется, несовместимо с честью и достоинством кристально прозрачного блюстителя…

Бре-е-ед! Ну бред же!

Он. Бред. Наяву.

«Здравствуйте! Сейчас я вам расскажу про “Красную Шапочку”: Взамен уволенных «оборотней» набрать юнцов (главный критерий годности — рост под два метра), срочно обучить английскому, пошить каждому фуражку с красным верхом, обозвать городовыми, запустить на Невский. И наступит тишь-благодать!

Артем Токмарев выслушивал нецензурщину коллег по поводу нового начальства, сочувственно цокая и мыча сардоническое «м-м-мда-а-а». Убеждался воочию в справедливости нецензурщины, наблюдая Середу по местному ТВ-каналу: повадился генерал беседовать с жидкоусым популистом-популизом на тему «Глава ГУВД — робокоп, Жеглов, дядя Степа в одном лице!»

Симптомы налицо… Но все это отстраненно, на дистанцию. Как-никак, дистанция огромного размера: вы, ребятки, здесь, в Питере, а Токмарев через пару дней снова туда… куда подальше… в командировку. Согласно приказу.

Приказ. «Выделить 38 сотрудников для предотвращения массовых беспорядков в зоне компактного проживания этнических… на территории…»

Кадровик читает, не понимая. Куда?!

Туда!

На сколько?

На сорок пять суток. Не обсуждать! Выполнять!

Так точно! Не хватало еще обсуждать! В ФИНО выписать деньги — и вперед! В сводный отряд, включающий липецких-тамбовских-красноярских омоновцев, — резерв командования. Командировка — сорок пять суток. Если на сутки больше — надо приплачивать за участие в боевых действиях. Дополнительные надбавки, льготы…

Отстрелялся (в буквальном смысле! куда уж прямее!), вернулся. И…

— Слышь, старик! У нас тут взводный приболел. Тебе ведь к жене надо, не надо?

— Да не так чтобы… (Деньги на Димку переводятся исправно, а лишний раз общаться — только нервы трепать.)

— Дык! Съезди еще разочек! С новым контингентом! Парни — во! Только с местными условиями — не очень… А у тебя опыт! Наживной! Знаешь, мы тебя представили к ордену, там всякое возможно — в зависимости от того, с какой ноги начальство встанет. Но вот если съездишь, то получишь наверняка!

Орден Токмареву так и не высветился, но капитана досрочно присвоили — после второго визита к детям гор.

Звание обязывает. Командир? И ответь! По возвращении, будь добр, отчитайся — особенно за последнюю, четвертую командировку. Что-то долгонько тебя не было, капитан! Перебор за сорок пять суток — и какой! Где и почему ты, капитан, шлялся, объявившись лишь через три месяца, — особый разговор. А пока:

— Вам было выдано для личного состава тридцать восемь одеял. Где они?

— Ё-мое! Откуда я знаю! Старшина был, знал. Убили старшину…

— Где?

— Там… Меня самого почти убили!

— Где одеялы, спрашиваем!

— Б-б! Сгорели!

— И есть акт, что сгорели?

— Нету!

… Когда начальником ХОЗУ ОМОНа было доложено: мол, нету — одеяло убежало, улетела простыня, генерал Середа, общаясь в прямом эфире с популизом, авторитетно пригвоздил: «Теперь мы знаем, почему в стране нет денег! Из-за отдельных проходимцев, позорящих офицерское звание!»

Скрипи зубами, глядя в телевизор: «Вот ссс-ука! Ну, ссс-ука! Нет, но ва-ааще!.. Гнать же надо, гнать взашей!» — разумея то ли сановника, то ли популиза… да обоих гнать надо! Ярись не ярись, тех обоих, конечно, погонят рано или поздно взашей, но тебя самого вытурят раньше.

И пошли вы на хpен! Увольняется капитан Токмарев!

Скатертью дорога! Но запомните: стоимость этих одеял при расчете с вас удержим!

Подавитесь! Все? Я свободен?

Как тебе сказать, капитан… О твоем трехмесячном отсутствии. Помнишь? Особый разговор. В особом отделе. Ты случаем не оборотень, тебя не перевербовали? Нет? А гарантии? Служебное расследование не хо-хо?!

Хо-хо! Начинайте! Только, пардон, сначала капитан отболеет свое, ладно? Положено!

Болей-болей, капитан… на здоровье! Мы проследим. За тобой теперь глаз да глаз.

Именно этот самый «глаз да глаз» отслеживал Артем, уйдя с Грибоедова, на улице, в метро, и теперь — в электричке. С генерала Середы станется! Бог шельму метит — инициалы «говорящие»: Богдан Ульяныч, Б.У. Модный американский стиль — вроде бы уважительно-ласкательное именование высокого начальства сугубо инициально: Б.У. Вместе с тем никаких прозвищ не требуется: Б.У. он и есть «бывший в употреблении», бэ-у… Воистину! Впечатление — генерал Середа многажды употреблялся по назначению в застойные годы, впоследствии подвергся консервации, но был извлечен из долгого ящика — от нашего столичного стола вашему постстоличному столу… на укрепление.

Потому Токмарев не удивился бы, санкционируй Бэ-У слежку за бывшим капитаном (пусть по-прежнему считает себя пока не бывшим, но мы-то с вами зна-аем! Он вычеркнут из списка еще три месяца назад, еще когда вовремя не вернулся в расположение!). Он удивился обратному — что «ноги» за ним пущены не были. Засечь — не проблема для профессионала с обостренным чутьем (не стой за спиной!). Положим, обостренное чутье как рецидив долгого пребывания в «горячих точках» иногда улавливает и то, чего нет (Здравствуйте! Сейчас я вам расскажу про «Красную Шапочку»!), но когда все же нечто есть… не проблема.

«Ноги» отсутствовали.

Рассуждая здраво, какой смысл снаряжать за предполагаемым «оборотнем» парочку-другую топтунов, сопящих в затылок, прячущих глаза, рискующих спугнуть фигуранта?

Домой направляется фигурант, в Сосновый Бор! Сам же и сообщил сочувствующим соратникам на Грибоедова, где базируется питерский ОМОН:

— Куда ты теперь?

— Домой съезжу, что ли…

— Съезди, старик, съезди. Клин клином…

Вот и электричка совпадает — до Калище (девичья фамилия Соснового Бора, как у Ломоносова — Ораниенбаум).

Достаточно отзвонить в местное сосновоборское УВД (кто там у нас? А, Карнаухов! надо же! судьба-а-а!):

— Карнаухов?! Слушай, Вадимыч, возьми-ка на заметку — к вам тут едет один… Токмарев фамилия. Она тебе ничего не говорит?

Начальнику РУВД, полковнику Карнаухову фамилия Токмарев кое-что говорит. Не просто говорит. Вопияет! В свое время пришлось капитану Карнаухову иметь дело — не с Токмаревым, а на Токмарева. Уголовное…

— Дмитрий Алексеевич, так?

— Тебе видней, Вадимыч. Однако память у тебя!..

— Никто не забыт, ха-ха, ничто не забыто, тащщщ генерал! Но он ведь… того самого…

— А это сын, надо понимать. Да, сын. Дмитриевич. Артем Дмитриевич. Ты уж проследи.

— Понима-а-аю…

Начальство сказало «надо понимать». Если надо, значит, надо! Так точно! Понима-а-аю, тащщщ генерал! Как только в конечном пункте обнаружим, возьмем на заметку, доложимся.

Если же в конечном пункте Калище фигуранта не окажется, значит, соскочил, петляет, крутит. И тогда взять его будет сложно.

А зачем его брать? Не к спеху! Главное, подтвердил своим поведением — оборотень и есть! Бэ-У зря не скажет! «Вы меня еще не знаете! Вы меня еще узнаете!»

…Так-то оно так, но при условии — «рассуждая здраво». Чего-чего, а этот талант у генерала Середы в отсутствии. Есть, остались настоящие профессионалы в питерской милиции?

Потому Токмарев и не удивился бы, обнаружив за собой неумелые «ноги». А не обнаружил.

Зато иное обнаружил…

Миновали Ораниенбаум-Ломоносов. Полпути позади, и недолго осталось.

На отрезке «Кронколония — 68 км» железнодорожная колея и автотрасса почти смыкаются, идут параллельно, по берегу Залива. Рассеянно глядя в окно, Токмарев отметил знакомое — джип-«металлик», тот самый, привокзальный. Скорость у джипа поболее, чем у электрички, — догнал и перегнал. Перегонял медленно (у разогнавшейся электрички ход тоже нечерепаший), какое-то время шли вровень, ноздря в ноздрю, — рассмотришь и диву-индианку за рулем, и рядом с ней отлученного от руля шофера.

Впрочем, отметил Токмарев рассеянно: просто у них с «шахматным слоном» опять совпали маршруты следования, занятно… Предположить, что многомудрый Бэ-У столь замысловато оформил «ноги» (с переодеваниями, с подключением женского пола, с гонками на джипе), надо иметь нестандартное мышление, подобное генеральскому. А Середа в этом отношении бесподобен. Да и неоткуда взяться джипу-«чероки» у питерской милиции на уровне рядовых топтунов. Тут бы на бензин наскрести…

Джип обогнал электричку, когда она сбросила ход (станция Дубочки! Следующая Большая Ижора!), и пропал из поля зрения. И хрен с ним, в конце концов.

А после Большой Ижоры раньше, помнится, подсаживались «зеленые фуражки»: «Пограничный наряд! Приготовьте документы!»

Раньше Сосновый Бор был, что называется, режимным. Типа Красноярска-26, откуда Токмаревы и перебрались под Ленинград. Плутоний в Сосновом Бору не добывается, но и без него, родимого, достаточно причин для закрытия города:

ЛАЭС — да, конечно. Вдруг что-нибудь?! Мирный атом в каждый дом — звучит после Чернобыля неоднозначно.

А помимо Ленинградской атомной в Бору и НИТИ (научно-исследовательский технологический институт), и ГОИ (государственный оптический институт), и Ленспецкомбинат, и… мало ли что! Большой секрет! Государственной важности!

По секрету всему свету: НИТИ проектирует атомные субмарины, ГОИ — не линзы для очкариков, но точную оптику для военных лазеров, Ленспецкомбинат — отнюдь не скотомогильник, как деликатно указано в картах-ДСП, но хранилище радиоактивных отходов.

Тайны мадридского двора! Любой мало-мальский заинтересованный иностранец без всякого шпионства в курсе: купи тамошний журнал и читай, если владеешь английским (ах да! еще бы иностранцу не владеть английским!): НИТИ проектирует атомные субмарины, ГОИ — не линзы для очкариков, но точную оптику для военных лазеров, Ленспецкомбинат — отнюдь не скотомогильник…

Что дозволено иностранцу, не дозволено аборигену. (A parte: в пору горбачевских распахнутых дверей американские эсминцы навестили с миссией доброй воли город-герой Севастополь, и тогда же местная власть отказала во въезде двум слепым девушкам, прибывшим к морю на лечение, — потому что не просто город-герой, военная база! они же слепые! а хоть слепоглухонемые — допуск-пропуск есть?! н-н… все! от ворот поворот!)

Пограничные наряды вроде отменили за бессмысленностью. Кому надо всерьез, тот и паспорт выправит со штампом о местной прописке и вообще…

И вообще не поминай всуе инвалидов — будь они по зрению, по слуху, по звуку-пуку! Слетаются на случайную о них мысль, как комары на лампочку!

— Люди добрые! Поможите кто чем может…

Вот напасть! Право, зря отменили пограничников! Те бы живо шуганули убогих с режимной трассы (ваш паспорт, прописка?.. откуда у лишенца паспорт? еще и с пропиской! на то и лишенец… тогда па-а-апрошу на выход!). Развелось вас, паразитов! Шагу не ступить!

— Не подумайте, что мы вас обманываем…

Ого! Вот так-так! Старый знакомый! Нет, не фурункулезный многодетный папаша из метро. Еще более старый знакомый… кажется… Да нет, не кажется!

— Сами мы не местные…

Это Гомозун не местный?! Олежек Гомозун?! Ну тогда Токмарев — оборотень!

Инвалидная коляска, подталкиваемая сзади лишенцем-глашатаем. А в коляске… да ну, не может быть! Точно! Гомозун! Олег! Учились вместе, в одном классе — с пятого по десятый… и не только…

Артем не шевельнулся, не сверкнул глазами, не заорал восторженно: «Оля! Узнаешь своего одноклассника Токмарева?!» Наоборот. Опустил веки, расслабился в позе «сплю, мне все равно до конечной». Но смотрел и смотрел:

На коленях у инвалида — ветхий плед, чуть прикрывающий загипсованные нижние конечности. Гипс не первой свежести, серый, грязный, со стажем — такой гипс нарочно не сварганишь для спорадических прогулок по вагонам электрички с тем, чтобы вечерком бодренько выпрыгнуть из оков и — на дискотеку. Такой гипс образуется после двух-трехнедельного срока — «трудовой-мозолистый».

Инвалид в кресле на колесиках хранил скорбное достоинство: взгляд был мучительно-красноречив… скорее бы умер, чем позвал на помощь, но взглянуть он мог и взглядом мог попросить о поддержке. Если что и было у Гомозуна от Атоса, то лишь взгляд. В остальном — характерный российский бомж, которому деваться некуда и… не на что.

И это — Гомозун?

И это Гомозун… Десять лет спустя.

3

Балагур-лицедей-распустяй-мажор.

Таковым Олег был всегда — и в последний раз тоже, на Токмаревской отвальной перед армией (или в предпоследний? Еще через пять лет вроде столкнулись в магазине, к Марику, помнится, вместе завалились?):

— А теперь, друзья, выпьем за скорейшее всеобщее разоружение!

По стакану — и в армию не пойдем! Что там делать, если всеобщее разоружение!..

— Артем! Шутку хочешь?

— Нет.

— Короткую!

— Нет.

— Значит, слушай… У меня тут кое-что из армейской жизни. Специально для тебя! «Эй вы, трое! Оба ко мне! Я тебя сразу узнал!.. Когда курсанта ругают, он должен встать и покраснеть!.. Вы у меня смотрите! Я где нормальный, а где беспощадный!.. Сейчас я разберусь как следует и накажу кого попало!.. По команде «отбой» наступает темное время суток!.. Что вы матом ругаетесь, как маленькие дети!» — со вкусными паузами, пережидая спорадический общий гогот (десять лет назад эти перлы были в новинку, потом разошлись в списках, и каждый остроумец клятвенно заверял, что сам слышал от своего взводного-ротного-батальонного).

Гомозун десятилетней давности был неугомонен и хронически весел. При встрече, вместо «здрасьте», — «шутку хочешь?» Отнекивайся не отнекивайся — слушай! Под шутками понимались как бесчисленные тщательно выбритые анекдоты (где он их только!.. и столько!), так и бытовые розыгрыши друзей-товарищей (не всегда безобидные, но на Гомозуна обижаться — себе дороже).

Товарищами у него были все и каждый. Не в большевицком смысле (смело, товарищщщи, в ногу! вам что, товарищщщ!), но в почтенном первоначальном смысле — коллега по торговле. Фарцовкой он не сказать брезговал, сказать — считал и провозглашал ее основным признаком внутренней и внешней свободы. Прибыль для него никогда не становилась вещью в себе. Главное, клиент должен обрести желаемое (блок «Маrlboro», двухкассетник «Sony», белесые штаны с лейблом «Lee»), к обоюдному удовольствию товарищей (в почтенном первоначальном смысле). Гомозун не прятал сомнительное по тем временам увлечение за престижным по тем временам званием школьного комсорга. Наоборот! Всячески пропагандировал, устраивая публичные рискованные дискуссии: «Без почек человек не живет, без легких — тоже и без печени… Что-то не припомню ни песенки, ни стишка о столь незаменимых органах! Все больше про сердце поэмы слагают, на музыку кладут. А оно, сердце, всего лишь насос, перекачивающий кровь туда-сюда, туда-сюда. То есть типичный купец-торговец — туда-сюда, туда-сюда! Бессердечность — это хорошо? Или плохо?» Искренность на грани стеба, стеб на грани искренности. Возражать бессмысленно — Гомозун кого угодно заболтает. Пресекать чревато — знать бы, от себя говорит Гомозун или от пославшего его… то есть от родителя. Родитель у Олега — о-о-о… Впрочем, почти у каждого в их классе папа с мамой — отнюдь не рядовые инженеры. Но Гомозун-старший вообще в Москве — на должности… тс-с-с…

За минувшие сумасшедшие десять лет Олег должен бы приподняться в заоблачные выси, учитывая нынешнюю систему ценностей. Каждый каждому товарищ. А он — вот… Или так оно и? Про заоблачные выси. Чем выше взлетаешь, тем больнее падать. А после падения никакой товарищ (в почтенном первоначальном смысле) тебе не товарищ (в большевицком… да ни в каком смысле!). Друзья же… Ну посочувствуют. Деньгу покрупней сунут в нищенскую суму, пряча глаза.

Друзей у Гомозуна было трое. Еще со школы. Марик Юдин, Гена Чепик и Артем…

— Для друга я готов снять последнюю рубашку! — блажил Гомозун на Токмаревских проводах. — Артем! Тебя из-за нее с первого дня за деда будут держать, не за салабона! — и потянул через голову знаменитую «сафари»… просто жарко было, май выдался тридцатиградусный.

А «сафари» у Олега чем знаменита? Гомозун-старший отдарил после пребывания на Кубе. Вроде сам Кастро преподнес большому советскому другу в знак чего-то там. Не Фидель, но Рауль. Но Кастро. Будь то Фидель, Гомозун-старший сам бы носил обнову — у них с легендарным барбудой комплекции схожи. А Рауль тщедушней-астеничней. И досталась «сафари» Олегу… Тетешкался он с ней, тетешкался, да и проморгал — то ли ремонт, то ли что… Короче, ночью в ванной банка-жестянка с тяжелой темной краской упала тик в тик на «сафари», сложенную для очередной стирки (беззвучно, зараза, на мягкое!). Утром — красно-бурая лужа, и в ней — это… набрякшее по низу, с потеками от нагрудных карманов. Теперь стирай не стирай… следы все равно явственные-кентервильские. Тогда он что? Тогда он сигаретой прожег в рубашке дырочки поперек груди — очередью, косо. Получилось ого-го! Так и ходил. Эт-то круто!

Хм, нынче Артем мог бы привезти Олегу не одну такую рубашечку, и не самопальную, не в краске, подлинную — из командировки.

Токмарев и утвердился в мысли «А ведь Гомозун!» как раз из-за стародавней «сафари». У обезноженного инвалида лишь воротничок выглядывал из горловины задрипанного свитера, но люди меняются до неузнаваемости, вещи — никогда.

Что ж теперь? Деньгу покрупней сунуть в нищенскую суму, пряча глаза? В память о давней дружбе. Или не заметить, заспать колченогую процессию, щадя самолюбие балагура-лицедея-распустяя-мажора?

Заспишь тут! Лишенец-глашатай, толкающий коляску, ныл про «сами мы не местные» так, что и мертвый поднялся бы из могилы: «А?! Кто?! Зачем?! Тьфу! Упокоиться не дадут!»

Любопытно, существуют у нищих имиджмейкеры? Если да, то лучше бы нет. Текст разнообразили хоть бы, что ли! В метро, в электричке, в… самолете (?) — одно и то же, одно и то же. Будто попса телевизионная! Какой прикид ни выбери, слова и музыка — одинаковые-неотличимые. За версту от убогих разит фальшью.

Между Токмаревым и Гомозуном, конечно, не верста — метров десять вагонного пространства, уже пять, четыре, три, два, один…

Артем «не проснулся». Архар, тонко учуяв нечто по запаху схожее с метрополитеновой семейкой (и приближающееся, приближающееся!), зарокотал по нарастающей внутри сумки. Артем почти неслышно цокнул и для верности легонько пнул «beskin»: команды «голос» не было! я сплю — и ты спи, псина! когда будет нужно, вас позовут! «Спецсредство» утихло — хозяину видней…

Да, Токмареву видней. Даже смежив веки. «Не проснулся» он, не узнал друга-Олю. Проезжай, проезжай!

А вот друг-Оля узнал Токмарева. Ощутимый был взгляд, внезапный и пронзительный. Но… предложенная ситуация не располагает к традиционному «Шутку хочешь?!» Как-то не до шуток Гомозуну в предложенной ситуации. Если, разумеется, вся интермедия с коляской-гипсом-«поможите» — не шутка.

Как посмотреть, как посмотреть…

Фальшью не разит, но легкое амбре ощущается.

Гипс, да, без дураков. Но нюанс — коляска. Токмарев почти уверен: такая (эта!) коляска была выгружена из роскошного джипа на привокзальной площади.

Может, и лишенец-глашатай — тот самый шофер (…и другие официальные лица)?!

Вряд ли. Метаморфозы метаморфозами, однако не до такой же степени! Сгорбиться, страдальческую мину состроить, прическу разлохматить, костюм сменить на дерюжную рвань — пожалуй… А вот срочно похудеть килограммов на тридцать — ищите кретинов от гербалайфа.

И потом! Шофер остался в джипе — рядом с дивой-индианкой. Как пить дать! А джип… Еще нюанс! Джип не далее как минут пять-семь назад обогнал электричку, следуя параллельным курсом.

Так что (складывая один, один и один) замечательно живется современным неимущим! На работу приезжают в джипах с личным шофером! А касаемо существа работы — кому что нравится, знаете ли… Платили бы пристойно.

Платили пристойно.

Когда парочка инвалидов добралась до тамбура, прилежно задвинув за собой дверь, Токмарев очнулся от беспокойного сна, обхлопал себя по карманам бушлата: выкурить сигаретку, что ли? Сигарет у Токмарева не было. Бросил. Скоро сто дней отмечать, как бросил. Зато жесты в поисках пачки естественны и дальнейший непринужденный выход в тамбур тоже естественен. Хоть «здрасьте» сказать Олегу, пока тот не на людях, а в межвагонье.

Надо ли?

Не надо. Передумал. Будь у Гомозуна желание пообщаться, дал бы понять. Не дал. Значит, ему, Гомозуну, не надо. Возможно, не исключен вариант: Олег затеял игру, известную ему одному и всяко не Токмареву. И опознание «чревато боком» (если цитировать давние армейские перлы). Как агенту под чужим именем, наткнувшемуся в толпе на старинного приятеля из прошлой жизни: «Вася! Ты чо, в натуре! Я Петя! — Не знаю никакого Пети! Я не Вася. Я Катя! — Брось придуриваться! Мы ж вместе за одной партой… — Гражданин, я вас не знаю!»

Артем выбрал именно этот вариант — с Гомозуном. Выбор-то невелик. Олег, доиграв свою игру, сам выйдет на Токмарева, если захочет, — телефон и адрес у Артема прежний, то есть наконец-то прежний, в Сосновом Бору. А не выйдет Олег на Токмарева — что ж, вольному воля. И совесть спокойна, не грызет.

Иной вариант: Олег в самом деле бедствует. И что? Действительно купюры ему пихать в суму? Домой приглашать? Тарелку супа налить? Коврик в коридоре постелить, чтоб на пару с Архаром? Как-то н-не…

Да и «домой» — для Токмарева понятие относительное. Найдется ли в том доме тарелка супа хотя бы для него? И коврик… для Архара.

Он выдержал подсознательную паузу и все же вышел в тамбур, оставив сумку на скамейке, — занято! Я на минуточку.

Коляски уже не было — вместе с сопровождающим уже перевалила в следующий вагон.

Ну, нет так нет.

В тамбуре — двое. Рыбаки — дубленые физиономии, руки-лопаты, резиновые сапоги, брезентовые куртки с капюшоном, ядовитая вонь дешевого никотина, обитый жестью короб под задницей у каждого. Привычная картинка. Правда, один из них сидит как-то неестественно. Гм! Каждый волен сам выбирать позу отдохновения. Летучие мыши вообще вниз головой…

Рыбаки рыбаками, но слишком напоказ они проигнорировали Артема. А мыщцы-то напряглись, напряглись мышцы, дрогнули. Готовность! К чему? Не пустить прищельца дальше, за скрывшейся коляской? Или пустить, но пристроиться следом, со спины? Или у Токмарева синдром той самой бдительности-мнительности?

При назревшей необходимости он обездвижил бы и того и другого в мгновение ока. И не таких приходилось… и числом поболее… На часок потеряются во времени и пространстве. А необходимость назрела? Да нет вроде… Так… проклюнулась.

Открытой агрессии мужички не выразили, припрятанная же агрессия — форма самозащиты: иди отсюда, иди! У нас своя компания, у тебя своя!

Добрее надо относиться к людям, добрее.

Токмарев отнесся к людям добрее. Снова обозначил поиск несуществующих сигарет, виновато хмыкнул, отказавшись от протянутой мятой пачки «Примы», возвратился в вагон. Однако на скамью не присел, потоптался в мнимой нерешительности (курить охота, как курить охота!) и двинулся в противоположный тамбур — может, там удастся стрельнуть?

Там — удалось. Тамошние рыбаки баловались «Бондом». Тоже изрядная отрава, но не «Прима» все-таки. Расщедрились, угостили. Тамошние рыбаки… Угу. Тоже двое. Что за напасть!

Почему — напасть? Ранний апрель, поздний лед, пятница. Обилие в пригородной электричке фанатиков подледного лова объяснимо. Если подобное объяснение устроит.

Артема — не устроило. Он поэтому и прошелся в другой конец — утвердиться в мысли… Утвердился. Рыбаки блокировали вагон с обеих сторон. Токмарев логически просчитал: не по его грешную душу, по чью-то иную. У одного — обе ладони в бинтах с проступающим рыжим йодом, у второго — волчанка. Вот! А у того, прежнего, поза дурацкая, но удобная в случае протеза. Наверняка, если вглядеться, у другого-прежнего — тоже какой-нибудь скрытый дефект. Не скрытый, но скрываемый. Эти двое тоже не рекламировали ущербность. Забинтованный прятал ладони в огромных то и дело спадающих рыбацких рукавицах. «Волк» набросил капюшон, чтобы не светиться уродством.

Интересно, во всех остальных тамбурах тоже дежурят хороняки-доходяги? Интерес праздный. Не идти же удостовериваться! Скорее всего, так, дежурят. Надо понимать, обеспечивают Олегу Гомозуну «зеленый коридор». Что ж, не рядовой калека в инвалидной коляске, надо понимать. И ладно! Коли так, выйдет Оля Гомозун на Токмарева, когда сочтет нужным и уместным. А в данный момент ему не нужно и неуместно. И ладно!

Артем выкурил сигаретину с неподдельной жадностью (сто дней коту под хвост! Оправдывай маскировкой, не оправдывай — по новой начал!). Легкое головокружение. Не от успехов — от никотина. Какие тут успехи — расколоть чужую азбучную комбинацию. Чужую? Не про тебя? И будь доволен.

Между тем просвистели платформу «68 км», платформу «75 км». Пора собираться. «80 км» и — Калище.

Сойти на «восьмидесятом»?

Раньше львиная доля пассажиров так и поступала. От «восьмидесятого» ближе к новостройкам, где львиная доля и проживала. Пусть пешком — через лесочек, вдоль гаражей. Зато поспеешь даже быстрей, чем автобус от Калищ. Проверено временем. А гарантии, что в Калищах угодишь в автобус (если он вообще есть, ждет!), никакой. Потому на конечной обычно творилось нечто стремительное, бессмысленное и беспощадное — сродни штурму Зимнего в исполнении Эйзенштейна. Стоило поезду прибыть в пункт назначения и с облегченным вздохом раскрыть двери, толпа кидалась к автобусу (есть?! целых два! всего два! не влезем! ноги в руки!), прыгая с обледенелой платформы в никуда, оскальзываясь и вскакивая, прихрамывая и семеня. Любой старожил Соснового Бора не даст соврать…

К слову!

Оля Гомозун давным-давно сыграл с Генкой Чепиком невеселую шутку, основанную как раз на рефлексе «Конечная! Ноги в руки!» Когда же это? Не десять, а поболее лет назад…

О! «Зенит» чемпионом стал. 1984-й? На следующий сезон. Точно. Первого апреля. Что первого апреля, то первого апреля.

Они ездили в Питер из Бора на каждую игру. Не всем классом, но кто «болел», тот непременно. Токмарев, Марик Юдин, Генка, Пася, Сухарик, Костик Соловьев, Игорь-Башка, Гомозун, само собой. Солидная компашка — и количественно, и качественно. Качественно — понимай без громогласных матюгов и прочего пьяного непотребства. Присутствие дамы обязывает. Катюха неотвязно ездила вместе с ними… М-да, Катюха, Катюха… Не о том!

В общем, возвращались последним рейсом (23.10). Наорались, наболелись (3:1 киевлянам навтыкали!), утомились. Сомлели. Изредка вздрагивая — сейчас какая? дрыхни! еще ехать и ехать…

При подходе к платформе «68 км», к абсолютно оторванной от цивилизации платформе, Оля Гомозун вдруг проснулся, глядь на часы — 00.30, ага! Первое апреля формально и фактически наступило. И рявкнул: «Калище!»

Встрепенулись, само собой, вскинулись. Гы-гы, блиннн, очень смешно!

Не смешно. Не очень. Генка Чепик уже увлекся восточными единоборствами и всячески пижонил мгновенной реакцией — к месту и не к месту. На сей раз категорически не к месту. Пока остальные заспанцы чухались, Генка пружинисто прыгнул с насиженного места к дверям — наружу (автобус! автобус!). Двери закрылись, электричка рванула дальше, до Калищ. Чепик застрял на платформе, абсолютно оторванной от цивилизации. Стою на полустаночке в дырявом полушалочке, а мимо пролетают поезда. Вот-вот. За минусом полушалочка, пусть и дырявого.

Что потом Гомозуну бы-ы-ыло! Не от Чепика, который по шпалам, по шпалам дошел до дому лишь к четырем утра. Чепик в ту пору был если не добродушен, то отходчив (и вообще! первый апрель? купился? ну?! кого винить? себя, только себя!). Гомозуну бы-ы-ыло от Катюхи:

— Ты что, совсем?! А если он замерзнет?! А родители?! Генка пропал с концами! Приедем — сам позвонишь им, объяснишься!

— Не буду никому звонить! Я знал?! Они ка-ак прыгнут! Не буду!

— Будешь, понял!

— Ну буду, буду.

— От меня позвонишь, понял?! Зайдешь и позвонишь! Чтоб я видела и слышала!

— Поздно, Катюха, к тебе. Слухи поползут, а?!

— Ничего! Переживем. С-слухи, блиннн, балбес!

Артем даже позавидовал Чепику — чтоб Катюха о Токмареве так заботилась! Он бы те пятнадцать километров — на крыльях… не любви (громко сказано, громко), но томления.

Артем и Гомозуну позавидовал — чтоб Катюха зазвала Токмарева поздней ночью пусть и на минуточку, пусть и позвонить. А слухи… переживем! Вместе. Мечты, мечты — пережить вместе. И не слухи, но что угодно.

Катюха, впрочем, просто была «своим парнем» для всей компании, не афишируя предпочтений, если они вообще имели место. И сердобольность к Чепику в ночи — элементарная женская сердобольность («свой парень», однако, Катя).

Где-то теперь Катюха?

Там же, на Новой Земле, вероятно. Если замуж не вышла и не переехала к супругу хоть в Питер, хоть в Москву, хоть в Нью-Йорк. Мало ли где отыщется счастливчик!

Брысь, былое! Былое и думы — брысь.

Токмарев прикинул про «80 км» не из-за позабытой (да?) одноклассницы. Теща токмаревская тоже обитала на Новой Земле, теща! Улица так называется в Сосновом Бору. Исключительно по причине удаленности от центра, но не во славу почившего прозаика-генсека. Сосновый Бор, возникший в пору брежневского застоя, почему-то счастливо избежал кондовых-сиюминутных уличных наименований. Ни проспекта Ленина, ни площади Вчерашнего Съезда, ни аллеи КПСС. Разве что Комсомольская — лукавый политес (средний возраст по городу — двадцать семь лет). А все больше — Сибирская, Солнечная, Красные Форты, Исторический бульвар, Молодежная, Новая Земля… Романтично и политически нейтрально.

До Сибирской (токмаревской) — проще автобусом. Две остановки от станции. Престижный центр, заселенный первопроходцами, начальством. А до Новой Земли, бывшей окраины, проще пешочком с 80 км. И Архар на природе разомнется…

Особого желания повидать в первую очередь тещу и никого кроме тещи Артем не испытывал. Но, беседуя с автоответчиком, многого не добьешься. Наталья может сослаться на то, что пока не прослушивала сообщений, или впрямь пока не прослушать — и Димка не на Сибирской, а на Новой Земле. Особой стервозностью Наталья не отличалась — в жесткой манере: это мой сын, а ты его никогда не увидишь! (попробовала бы!). Но по мелочи, по пустякам, в мягкой манере — за милую душу: ой, буквально за пять минут до тебя вошла, даже сумку не успела разгрузить, до телефона ли? А Димку — сегодня уже, наверное, поздно, спать уложили… давай завтра? Или ты завтра с утра назад в Питер? Ну, что поделаешь, опять не судьба… с ним все нормально, не волнуйся! Троек нет, растет, на девочек уже посматривает.

Не сошел Токмарев на «восьмидесятом». Если его телефонное послание таки Натальей принято и просьба о Димке выполнена, глупо являться к теще: «А вот и я! До того соскучился, что перво-наперво — к вам, Зинаида Васильевна!» Нет уж. Мимо.

Мимо тещиного дома… трям-тирьям-тирьям-пам-пам.

Сначала домой.

Поезд прибыл.

Калище.

Токмарев по старой памяти изготовился к бегу с препятствиями — до автобуса.

Гм-гм! Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Публика благополучно избавилась от синдрома «не успеть!». Транспортные средства на привокзальном пятачке радовали количеством и разнообразием: помимо десятка рейсовых автобусов стая зеленоглазых «жигуленков» от пятой до девятой модели — частный извоз. Рынок диктует!

Артем раньше катался на «шестерке»… Пока она волею случая (несчастного? счастливого?) не превратилась в ничто — диагноз: восстановлению не подлежит.

Случай все-таки счастливый, если учесть — жив-здоров.

В какой мере случай несчастный, а не преднамеренный, до сих пор туманно.

КамАЗ тот так и не нашли. При всем при том, что — милиция, сотрудник пострадал!

План «Перехват», операция «Грабли», режим «Сито»! Не исключен «кавказский след»!

Все впустую. Канул КамАЗ.

…Потому Артему и в новинку изобилие машин, поджидающих пассажиров, — последний раз он добирался до Соснового Бора электричкой лет эдак… Все больше на своей, на «шестерке».

Он поискал глазами «Jeep-cherocy» цвета металлик в табуне автомобилей. По идее, где-то тут должен быть. Не было. Вероятно, Гомозун действует по иной идее. На «восьмидесятом», к примеру, сошел. Вместе с «рыбацкой» свитой. От любопытствующих подальше.

Нету джипа, и хрен с ним! Не баре мы, работяги! Артем выбрал красную «шестерку» как дань прошлому.

— До Сибирской, мастер?

— Садись.

На въезде в город, у пожарного депо, где дорога с вокзала вливается в основную магистраль, пришлось на минуточку тормознуть и переждать. Пять КамАЗов, ведомые желтым гаишным «козлом» с мигалкой, на осторожной скорости гуськом проследовали в направлении промзоны.

Дежавю. Стоило Артему сесть в «шестерку» — тут тебе сразу и КамАЗ, и ГАИ… Время вспять.

Токмарев досадливым кивком стряхнул наваждение. ДТП годичной давности приключилось не на въезде в Сосновый Бор, а на выезде из Питера, по Петергофскому шоссе. И КамАЗ был порожний, тривиальный, с крытым брезентовым кузовом. (Будь он под завязку загружен, ни шанса на выживание у Артема не осталось бы.) И желтый «козел» подоспел не сразу, не вдруг, спустя почти час, когда токмаревская «шестерка» выгорела целиком и полностью.

Теперешняя ГАИ на колесах не для фиксации дорожно-транспортного происшествия (тьфу-тьфу-тьфу!), а во избежание… Как-никак, но пятерка грузовиков специфическая, с экранированным содержимым — трехлепестковый знак «Радиация!». Потому кузов у тяжеловозов крыт не брезентом — свинцовая защита, и разноцветных мигалок на каждом — поболее, чем у гаишника, прям дискотека.

— Говно повезли, — добродушно прокомментировал водитель «шестерки».

— Да-а-а… — неопределенно протянул Артем, единственно чтобы не отказать «мастеру» в роскоши, то бишь в общении.

— Сам с войны? — злоупотребил роскошью «мастер».

Ни да, ни нет… — изобразил мимикой Артем.

Характерная примета российского сегодня! Никто не уточняет: какая война? где война? с кем война? почему война?

Телевизор призывает понимать правильно — локальный конфликт.

Аудитория понимает правильно — очередная война: такая! везде! со всеми! потому что!

— И как?

— Говна хватает.

— Этого добра — везде… Но такого, — «мастер» пошевелил бровью в адрес вереницы грузовиков, — вряд ли! — Скомпенсировался. Мол, ты воин, по всему видать, но и мы тут — как на вулкане.

Насчет «вряд ли» — вряд ли. Село Доьйкар-Оьла, оно же Толстой-Юрт, — весомый аргумент. Токмарев засвидетельствует хоть на Страшном суде: такого там — в избытке. Архар — живой пример. Но полемизировать с шапочным «мастером»?.. Вези меня, извозчик, уплочено! За откровения — отдельный тариф.

«Мастер», не дождавшись реакции (положительной, отрицательной — не важно), закрыл тему. Открыл новую, в продолжение:

— К нам?

Ни да, ни нет… — изобразил мимикой Артем.

— Раньше у нас лучше было. Но и сейчас — вполне. Снабжение более-менее, квартирная очередь — за три года, и вообще…

«Мастер» явно воспринял клиента как дембеля, ищущего пристанища, готового хоть в потенциальный ад (постчернобыльское: АЭС — потенциальный ад), лишь бы осесть.

Скажи Артем: «Да Токмарев я!», возникнут у шофера ассоциации? Вроде ровесник по виду. Двенадцать лет минуло. Дело Дмитрия Алексеевича Токмарева (батя!) нашумело в Сосновом Бору и далеко за пределами. Впоследствии столько всего свергли-разоблачили, что тогдашний процесс канул в Лету с грифом «ХВ». Хранить вечно — инструкция. Но чтоб еще и помнить-поминать?..

И про такое говно Артем знает не понаслышке. Аккурат годик на заре своего трудового стажа оттрубил в должности дезактиваторщика. Звучит героически — дезактиваторщик! По сути — говночист. Только говно еще и активное, опасное. Собственно, в армии, в тюремном спецназе, в ОМОНе Артем так и остался дезактиваторщиком — ликвидатором вони. Народное «не тронь — вонять не будет» утратило мудрость с приходом эры первоначального накопления. Всяческое говно в разных обличьях испускает амбре тем гуще, чем реже касаешься его, якобы не замечая. Заметить (а зачастую выследить), коснуться (и зачастую жестко, на поражение), уничтожить насовсем — работа такая у Токмарева… Дезактиваторщик. Офицер ОМОНа. Не юридически, но фактически отставник.

Довольно он ассенизаторствовал! Есть у нас еще дома дела…

Грузовики с тоннами активного дерьма проехали — налево, к Спецкомбинату.

Право руля, «мастер»! В город! Домой…

4

— Кто?!

— Конь в пальто! — Токмарев отозвался в соответствующей тональности.

Каков вопрос, таков ответ. Вопрос хамский по форме и по интонации. Голос мужской-свирепый, годный для отпугивания непрошеных гостей, ни с того ни с сего звонящих по телефону и… в дверь.

Другая была дверь. С декоративным реечным покрытием, но железная-массивная. И замок был другим, ригельным. При всем желании просто так внутрь не проникнешь — просто так прежний (оказывается, уже прежний) ключ не подходит. Да-а-а, домой вернулся охотник с холмов — нажимай на кнопочку, жди-гадай: впустят, не впустят?

— Иди в стойло! К-конь! В пальто не замерзнешь!

Новоявленное хамло в Токмаревской квартире считало себя в полной безопасности, потому что в недосягаемости. Дверь. При всем желании просто так внутрь не…

Почему же! Если при всем желании… то получится. Не просто так, но получится. Всегда получалось до сих пор. Пять лет назад, помнится, недурно получилось, когда тюремный спецназ освобождал заложников в Крестах. Токмарев всего трижды приложился кувалдой к двери, рассчитанной как раз на то, чтобы держать такие удары, и снес. Обошлось малой кровью — уголовники успели пырнуть заточкой только одного заложника. Могло быть хуже…

Квартирная дверь, даром что металл, похлипче, нежели в Крестах. Кувалда не понадобится. И не трижды, а единожды долбануть. Ввести себя в нужное состояние духа и — долбануть.

Токмарев уже в нужном состоянии духа — для сноса к чертовой матери! Надо же! Домой не пускают! И огрызаются! И как!

Голос — тот самый, «автоответный». Значит, Наталья не просто попросила кого-то с грозным тембром записаться на пленочку, но и в дом зазвала. На постой? Насовсем? Если даже и так, все равно не повод и не причина отказывать Артему Токмареву от дома. Кто в доме хозяин, в конце концов!

Ладно. Может, кому-нибудь там за дверью необходима минута-другая — халатик накинуть, постель заправить, волосы в порядок привести. А «грозный тембр» — отвлекающий маневр: если б что-то было, разве откликнулся бы? Шмотки в охапку и — с третьего этажа в талый снег. Муж нежданно-негаданно — из командировки. У мужа специфические командировки, сплошь в «горячие точки». И сам он горяч, пристрелит ненароком из табельного ПМ. Наименьшее из зол — проявится хамским голосом, а потом: о, звиняйте, не признали сразу! чу, колотятся! время-то какое страшное, криминалитет беспредельничает, пристрелит ненароком из бандитского ТТ! вот и дверь поменяли, и вообще «грозный тембр» заскочил по работе — ревизия, накладные, отчетность… ничего особенного, плюшками балуемся.

Токмарев глубоко вдохнул, на счет от одного до десяти выдохнул и снова нажал на кнопку звонка.

— Кто?! — еще агрессивней (типа: ну доста-а-ал!) донеслось изнутри.

— Х-х-хоз-з-зяин!

— Пшел отсюда, уррод!

— Аррх! — рыкнул Артем от неожиданности. В голове запульсировало — контузия. Никому доселе не позволялось ТАК говорить с Токмаревым. Полевой командир Къура попытался было — и где теперь полевой командир Къура? Как не было полевого командира Къуры…

Хамло, скорее всего, приникло к дверному глазку, всматривается — отогнал? не отогнал?

Ну гляди, гляди-и-и.

Токмарев опустил сумку-beskin на бетонный пол, чтобы не растрясти Архара. Принял стойку киба-дачи. И стукнул кулаком аккурат в глазок. Не «проткнул» — «щелкнул». Все по науке — локоть вниз, в момент касания еще и реверс бедрами.

— Уйб-б! Ля-а-а! — и грохот падающего тела.

Что вы матом ругаетесь, как маленькие дети, право слово!

Он не ставил целью зараз вышибить дверь. Пока нет. Но повредить физиономию обладателя «грозного тембра» — да. Судя по звукам, удалось. Смачно, гулко, на весь подъезд.

Он в третий раз нажал кнопку звонка. Открывай, придурок, по-хорошему.

Это называется по-хорошему?

Это называется по-хорошему. Не хочешь, чтобы стало хуже, открывай.

— Ну, стой, падла! Ну, погоди! Ты щас у меня!.. Ты у меня, падла… — голосило хамло, то приближаясь, то удаляясь. Надо полагать, в поисках оружия возмездия. Молоток? Топор? Электрошокер? Пшикалка-паралитик? Газовый пистолет?

Начхать! Задача — выманить хамло из норки. И, кажется, решение задачи с секунды на секунду. Что ж…

Архар в сумке заворчал. И то верно! Подожди-ка моего меньшего брата. Во-во. Братья наши меньшие… Токмарев расстегнул молнию на разумную и достаточную длину. Отставил «beskin» в сторону от дверей, в уголок.

Без команды Архар не прыгнет, но, если прыгнет по команде, мало не будет. Это на случай «газовой атаки» — Архар, как и все ему подобные, невосприимчив ни к «паралитику», ни к «слизняку». Остальное — молоток, топор, шокер… все, что является как бы продолжением руки противника, — не проблема для Артема.

Залязгали засовы, заскрежетал замок. Дверь от пинка ногой распахнулась. И — никого.

«Грозный тембр» поступил вполне грамотно. Не выскочил на площадку, потрясая оружием возмездия. Пнув дверь, отступил назад и укрылся за выступом стены (там сортир, что характерно). Ушел с линии возможного удара или огня. Но сам выставил пистолет, ловя Токмарева на мушку.

Так-так. Не «газон», настоящий ТТ.

— Ррр-уки! — гаркнуло хамло. — Ррр-уки, сказал!

Артем медленно поднял руки — не «все-все, сдаюсь», но «тихо-тихо, tаke it easy». Ни хрена себе, вот мы и дома! Ка-акая встреча!

В проеме нарисовался верзила. Морда-ящик. Фингал под глазом еще не проявился, но будет, обязательно будет. Удачно приложился Артем, удачно. Верзила — не гигант, но токмаревской весовой категории. Тельняшка, штаны-«адидас», сантиметровый ежик волос, уши сплющенные-переплющенные, борцовая шея. Бык в натуральную величину. Бык — по бандитской иерархии, а не животное бык. Все они животные!

Верзила, не опуская «тэтэшку», сделал шаг навстречу:

— Один?! Один, падла?!

— Один. Спокойней, парень, спокойней.

— Я-то спокоен, падла, я-то спокоен! И ты у меня щас успокоишься! На пол! Хлебалом вниз, ну!

Токмарев подчинился. Не плашмя, но на четвереньки присел. Для профана — сама беззащитность. Между прочим борцы сумо начинают поединок именно из такой позы. Пружина…

«Тэтэшка» — серьезно. Сдуру, в запале верзила спустит курок — и…

…за миг до выстрела распрямить пружину — бросить руки вверх и в стороны, головой в челюсть, и — на болевой. Всего делов!

Верзила сделал еще шаг. Теперь почти вплотную. Движения читались — явно хотел засадить ногой в голову, как водится у бандюков. Скотина! Даже в наиболее отвязном бушидо запрещено бить ногой по башке сопернику, опирающемуся на все четыре конечности. Так то бушидо! Какие-никакие, но правила. А у бандюков по определению никаких правил. Н-на!

Ну, не-е-ет. Токмарев пошел на прием, но…

…Архар опередил. Реактивным снарядом маханул из сумки на врага. Конечно, на врага! Ишь, кому пистолетом грозит!

Верзила взревел не столько от боли, сколько от внезапности. И от боли, и от боли. Архар впился в запястье мертвой хваткой, до крови.

Бандитская «тэтэшка» грянулась об пол и грянула — выстрел в замкнутом пространстве оглушил напрочь. Бетонные брызги ужалили в голень. Токмарев (что как ужаленный, то как ужаленный) таки провел прием, но с поправкой на непрошеного зубастого защитника — головой не в челюсть, в пах (иначе досталось бы и Архару). Корявенько вышло — в отпущенное мгновение толком не перегруппироваться. Однако главное — не процесс, главное — результат.

Деморализованный верзила и думать забыл (если до того и знал) про блокировки и про все такое прочее. Еще бы! Откуда ни возьмись, чудо-юдо — цап! Даже против лома есть прием (ходят такие легенды), но против чуды-юды?!

В общем, Артем мог и не добавлять противнику по гениталиям (сказано: деморализован). Но, что называется, процесс пошел…

И результат: «грозный тембр» сменился на жалобный писк.

Еще порция грохота, с которым тулово впало назад, в коридор квартиры.

Дальше — тишина.

Токмарев цокнул языком.

Архар подчинился не сразу. Косил бешеным глазом, не выпуская добычи. Спишем на временную глухоту после выстрела. Артем, например, собственного цоканья не услышал — у нас в ушах бананы.

Симптоматично — бананы в ушах у всех проживающих в подъезде. Вымерли!

Токмарев повторно цокнул языком. Для большей убедительности еще и каблуком цокнул. Что за новости?! Неподчинение командованию?!

Архар наконец подчинился, отцепился от поверженного и виновато протрусил обратно к сумке, виновато юркнул туда и виновато сказал «тяф!»: я виноват? я не виноват!

Умеют братья наши меньшие изобразить раскаяние забалованного дитяти, которого все равно заранее простят. И вдогон крупному проступку, как бы извиняясь, начудить по мелочи — все равно не накажут! А накажут, так хоть по совокупности — поглощение менее тяжкого более тяжким. Архар, прежде чем виновато протрусить в привычное убежище, сделал «пистолетик» и пустил струю на бездыханного верзилу, загадил тому штаны-«адидас».

Кстати, пистолетик! Архару профилактически достанется за несанкционированный прыжок из засады. Первопричина не считается! Благими намерениями вымощена дорога известно куда. Когда б не Архар, обошлось бы меньшей кровью и меньшим шумом. Всяко без выстрела. Так вот, пистолетик…

Артем спустился на один пролет, поискал.

Спустился еще на пролет, и еще, и еще. До первого этажа. Сумрачно в подъезде, темно, вечер…

«Тэтэшка», насколько он успел проследить, «сыграла» вниз, в межлестничную щель и — как сквозь землю.

Но нашел. Провалилась в подвал, забранный несгибаемой решеткой. Замочек, правда, хилый, символический — открывается на раз-два. Артем голыми руками открыл замочек на раз-два, подобрал «тэтэшку», заткнул за пояс. Иначе слесарям-сантехникам поутру была бы забава! «Ребя, чего нашел!»

У Токмарева сейчас другая забава…

Он поднялся к себе, домой. Он по инерции думал, что домой. Верзила минуту назад думал иначе…

…и не минуту, а вот уже с месяц.

Называется евроремонт. Он и был. И был он в разгаре. От прошлой, знакомой обстановки осталось… Да ничего не осталось! Шут с ней, с обстановкой, — от планировки тоже не осталось ничего. Была четырехкомнатная — стало зало. Простор! Закордонный стиль — отсутствие всех и всяческих кордонов, и — сплошь засрано. То есть это не стиль, но переходный период: кляксы краски по паркету (все равно циклевать), клочья содранных обоев, пиломатериалы — стопочкой в целлофане, кафельная плитка — аналогично, банки с краской, олифой-растворителем. Стремянка. Ни привычной родительской мебели (карельская береза), ничего… Шел в комнату, попал в другую. По тому ли адресу вообще?!

По тому, по адресу. От обоев, да, клочья, но это те самые обои. И макивара вон стоит. Из прежней обстановки лишь макивара и стоит. Верзила на досуге сохраняет форму, пользуя чужой (Токмаревский) спортивный инвентарь? Паршивая у верзилы форма!

Артем заглянул на кухню в поисках ковшика, кружки, стакана, какой-нибудь емкости.

Ни черта здесь нет! Вообще никакой емкости. Даже раковины.

Краны срезаны заподлицо, и замуровано.

И плита под корень удалена. Хорошая ведь была плита! С импортным названием «Gorenje». Электрическая! Стеклокерамическая поверхность! Меньше года как установлена. Без помощи Токмарева, но на его шиши — бесплатная доставка, установка, гарантия. Наталья была в скромном, но восторге. И — нате! Распространяется гарантия на самовольные действия дебилов с «тэтэшками», вообразивших себя новыми хозяевами?

Хреновые-новые хозяева! В кухне только раскладушка с матрасом, тулуп-вохра, консервная банка с окурками. Стены, правда, приведены в божеский вид — покрытие под дуб. Не дуб как таковой, но и не плитка, не обои. Покрытие, одним словом, экологически безвредное. И паркет настелен — фигурный. В кухне — и паркет, каково!

А посуды — ноль. Или в ванной посмотреть?

Ванная… М-да… Тут теперь, очевидно, страдают боязнью замкнутого пространства — стеночка между сортиром и ванной тоже ликвидирована. Хрущобный совмещенный санузел опять вошел в моду среди новороссов, но уровень комфорта иной — погадил и пожалте на биде, и в джакузи для пущего массажа.

Джакузи — вот оно. А посуды по-прежнему — ноль.

Артем возвратился на кухню, вытряхнул окурки из консервной банки прямо на фигурный паркет, набрал водички в ванной…

Вставай, парень, хватит валяться в нокдауне. Быстро очнулся, открыл глазенки на счет девять, ну!

Верзила очнулся, но глазенки не открывал. Веки дрожали — значит, подглядывает-прикидывает, что делать.

Вставай, притворяшка!.. Что ж, как угодно! Артем плеснул из банки в лицо. Коэффициент вонючести у смеси (вода из-под крана плюс застарелый сигаретный прах) повыше, чем у нашатыря.

— Кха! Кха! Ты чо! М…к! — моментально воскрес.

За мудака, парень, ответишь отдельно. А пока ответь…

…Ответил. Стало более-менее понятно. Легче не стало.

Квартира куплена.

Бумаги в порядке — ордер, печать, нотариус.

Все путем, все официально, все как положено.

Подробностей верзила не знает. Он здесь осуществляет охрану на период ремонтных работ, только и всего. Купил кубатуру неуточненный питерский деловар — под офис…

Под офис?

Под офис.

В таком случае понятна коренная перепланировка: общее зало для дружного коллектива и отдельный кабинет под дуб в бывшей кухне.

Уточни-ка, парень, про неуточненного деловара — имя, фамилия, адрес, фирма. Тебя самого как звать-то, парень?

— Петя.

— Петя. Дальше?

— Ну, Сидоров.

А то! Петя Сидоров. Сидор Иванов. Ваня Петров. Дурака будем валять, несгибаемого партизана из себя корчить? Или развяжем язык подобру-поздорову?

Развязывать языки — тонкое искусство.

Выколачивать показания — невелика мудрость, а точнее, велика глупость. Ударил допрашиваемого и считай проиграл — у того страх потерян. Еще хочешь?! Не хочет, само собой, но ему теперь не так страшно. Болезненно, само собой, но не так страшно. Пугает неизвестность, а лишняя зуботычина — всего-то лишняя зуботычина. Количество не переходит в качество. Психологически «собеседник» готов терпеть: мол, это мы уже проходили.

Вынудить к откровенности, не прикладая рук, — поди попробуй. Задушевные монологи о светлом будущем после чистосердечного раскаяния, полностью искупающего темное прошлое, — книжно-киношная деза. Монологи такого пошиба и останутся монологами — на ответную речь «собеседника» не рассчитывай. Другое дело — напустить жути в том же монологе, избегая голосовых форсажей и ненормативной лексики. При этом весьма полезно заняться чем-нибудь для себя обыденным, но для противной стороны загадочным.

Вот Къура Даккашев. Кремень. Сколько по нему ни колоти, разве что искру высечешь — во взгляде исподлобья: сжег бы вас всех, урусов! Не вышло «Молотов-коктейлем», гранатометом «Шмель» не вышло — так хоть взглядом!

Мемуар. Къуру питерский ОМОН прихватил попутно, выбираясь из общежития к правительственному комплексу в Грозном.

Выбирались всю ночь группами по шесть-восемь бойцов разными маршрутами. Сложнее всего было последним — артприкрытие иссякло, а боевики под утро сообразили: что-то не то!

Ястреб-Къура и его м-м… сподвижники засекли группу и высыпали из дома напротив. Пока федералы вели огонь, вызванный омоновцами на себя, «ястребки» носа своего крючковатого не высовывали, палили в черный свет, как в копеечку, боезапас расходовали впустую. А тут затишье, и глядь — враг бежит, бежит, бежит! Догоним! И перегоним!

Никто никуда не бежит, зверушки! Просто ОМОН базировался в общежитии и расценил ситуацию, не паникуя, но трезво мысля: пора перебазироваться, перевыбазироваться! Драпать, сверкая пятками, и менять место дислокации — почувствуйте разницу.

«Ястребки» почувствовали разницу. Полдюжины зверушек полегло в пыль. А Къуре просто досталось по башке, и он обмяк.

— Юзон! Добей!

— Зачем? Возьмем с собой. Потом обменяем на наших.

— Тоже верно. Берись. Доволочем сволочь?

— Легко!

Оказалось тяжело. В Къуре пудов шесть. Ладно хоть не дрыгался. Куда ему дрыгаться после того, как Юзон приголубил. Приемчики он, Къура, будет демонстрировать, видите ли! Ногами размахивать, «кияй» визжать! Получи от Юзона и никшни.

А в управлении ФСБ, куда бойцы передислоцировались, будь добр, говори!

Къура Даккашев не был добр. Зол был. Молчал, как убитый. Ну это успеется — в смысле убить. А молчал он свирепо: убить убьете, но больше ничего не успеете — сподвижники всех вас, урусов, здесь и растерзают.

Не пустая-бессильная угроза, к сожалению. Омоновцы вышли из одного узкого кольца, но попали в другое — широкое, но тоже кольцо. Весь правительственный комплекс, включая управление ФСБ, блокирован абреками. Знать бы, сколько их, чем из вооружения располагают, где у них тонко, чтобы прорваться. Пока федералов дождешься, рискуешь дождаться штурма «ястребков» от Къуры, «соколиков» — от Лечи, «волчат» — от Борза и прочей нечисти.

Молчал Даккашев.

Бить его смертным боем?

Ствол к виску приставлять?

Криком пугать? (Есть такая дисциплина в учебном курсе у спецназа — речевая подготовка. Разумеется, не дикцию там совершенствуют.)

Бесполезно. И к тому, и к другому, и к третьему полевой командир Даккашев привычен. Сам неоднократно применял к противнику — перед тем как изуверски с ним покончить. На войне как на войне…

— Ну-ка я попробую, — сказал Токмарев.

Сел за стол напротив пленника. Глаза в глаза.

— Молчишь?

Молчал Даккашев.

— Ладно! — Токмарев расстегнул браслет с часами, положил перед Къурой. — Даю пять минут. Время пошло!

Что он предпримет через пять минут, ни малейшего понятия. Импровизируй на ходу. В полуразрушенной комнате с выбитыми стеклами — два стула и письменный стол, допотопный сейф с искалеченным замком, на стене чудом уцелевший скособоченный портрет вайнахского верховного (пилотка с «крабом», усики-стрелки, самодовольная ухмылка). Все. Более ничего.

Токмарев машинально поправил портрет в рамке. Опомнился, снял его с гвоздя, прислонил к сейфу. К чертям! Здесь и сейчас — мы, не они!

Угу. Портретик с глаз долой, а вот гвоздик, на котором тот крепился… Токмарев взялся за гвоздик двумя пальцами, расшатал, вытянул из гнезда. Кривой-погнутый трехдюймовый никчемный гвоздик.

Потом Токмарев пошерудил в сейфе, вышвыривая папки-бланки-бумажки, все ненужное. А что нужно? А он знает?! Что-нибудь…

Потом — к столу. Загремел выдвигаемыми ящиками.

Видимость осмысленных поисков.

Угу. Ищущий обрящет. В нижнем ящике кроме канцелярского мусора и пустоты почему-то гимнастическое кольцо с обрывком брезентового ремня. Зачем оно клерку, когда-то восседавшему за этим столом? Аллах ведает! Выбросить — жалко, приспособить — куда и как?

Токмарев извлек кольцо с оборвышем так, будто «во-от оно где, мать-перемать! наконец-то!»

— Молчишь? — дал последний шанс Токмарев.

Молчал Даккашев. Но по мере действий, предпринимаемых истязателем-капитаном, он молчал все красноречивей и красноречивей.

Действия же таковы: истязатель-капитан выпрямил гвоздик — рукояткой пистолета на крышке сейфа (буммм-буммм-буммм!), приложил разлохмаченный конец брезентового ремня к стене на уровень снятого портретика и стал прибивать кольцо с оборвышем, вгоняя гвоздик на прежнее место.

Разок-другой Токмарев оглянулся через плечо на скованную жертву: все молчишь?! А часики — тик-так! А я — тук-тук!

Къура взбледнул. И зазеленел. И взмок. Приужахнулся Къура. Собрал все остатки былого мужества и, такое впечатление, стиснул их зубами (до стоматологического скрипа), чтоб не разбежались. Но за полминуты до контрольного срока — «потек». Заговорил бравый ястреб. Все сказал. Все, что знал.

— Если наврал, вернемся к… — посулил Токмарев «спецсредство», болтающееся на тоненьком гвоздике.

Закивал бравый ястреб: дескать, не на-а-адо возвращаться к… не наврал, не наврал!

Полевой командир Къура, любивший распинать федералов (христианин? Принимай смерть по образу и подобию Господа твоего!).

Полевой командир Къура, отрезавший федералам детородные органы (ты, пес неверный, и на том свете детей не заделаешь!).

Полевой командир Къура, вспарывающий федералам животы, набивая их глинистой грязью (землю нашу захотел?! возьми!).

Полевой командир Къура, практикующий групповую отработку каратэшных ударов на пленных федералах, забивая насмерть (спецназ, да?! покажи, чему тебя научили! мы тебе тоже кое-что покажем, тоже кое-что умеем!).

Какой невыносимый кошмар навообразил Даккашев по поводу дурацкого деревянного кольца с дурацким куском брезентового ремня?! И ведь самое обидное — не спросишь у него: слышь, расскажи, а? нет, просто профессиональный интерес! вдруг в дальнейшем пригодится… Не спросишь. Раскрываться при блефе негоже.

Пусть уж пуганая ворона Къура, будучи обменен на пару-тройку наших пацанов-первогодков, распускает проверенный на своей шкуре слух: среди урусов есть один капитан, волк! берет деревянное кольцо на ремне, к стене прибивает и…

Да что «и…»?! Что «и…»?!

Не спросишь…

Развязывать языки — тонкое искусство. И не меньшее искусство — при этом свой язык прикусить.

Петя Сидоров (Сидор Иванов, Ваня Петров) дурака не валял и несгибаемого партизана из себя не корчил. Он — всю правду! Он — как на духу! Паспорт там, сличайте, сличайте.

Ёханный бабай! Действительно, Петр Сидоров. Еще Иванович к тому же. 1978-го. С-сопля призывного возраста! «Грозный тембр»! Почто не в армии? Закосил? Здоровьишком слаб?

Здоровьишком верзила на данный момент был и впрямь слаб: прокушенное запястье кровоточило изобильно и безостановочно… другой неповрежденной рукой он прижимал в паху — уй, блл…льно! ну фингал — мелочь, а неприятно, и затылком изрядно дюбнулся, когда рухнул.

Совершенно разучилась группироваться нынешняя молодежь — не в бандформирования, а при падении.

«Сначала научись падать, потом тебе покажут, как ронять других…» — азы единоборств, преподанные Артему на учебной базе в Красноярске. Истинно, истинно!

Язык, главное, у Пети не отнялся с переляку?!

Паспорт паспортом, но прописка в нем по Красным Фортам, не по Сибирской. И что Петя забыл-потерял в чужой (в чужой! понял, пацан?!) квартире? Слушаю тебя, парень, слушаю. Или «спецсредство» по новой применить? Как?

— Н-н-н…

Притихший-затаившийся Архар пострашней колечка с обрывком. Малолетний верзила то и дело непроизвольно озирался на чудо-юдо в футляре. Архар, без спросу прыгнувший в подъезде из сумки, не стал от этого более опознаваемым для гражданина Сидорова — чудо-юдо, короче… неизвестное.

Неизвестное пугает…

Потому Токмарев поверил на слово.

Да, квартира продана и куплена с соблюдением всех возможных и невозможных формальностей.

Да, Петя Сидоров здесь лишь охранник за двести баксов в месяц и ни малейшего понятия не имеет о судьбе предыдущих квартиросъемщиков.

Да, с владельцем бывшего токмаревского гнезда сейчас никак не связаться, только завтра, где-то поутру, часов с одиннадцати-двенадцати.

Да, но!..

Артем не вчера родился, он в курсе, насколько чисты сделки по недвижимости. De jure комар носа не подточит. De facto бандитский грубый наезд или мошеннический мягкий подход. Но с одинаковым исходом: в лучшем случае прежний хозяин кубатуры — бомж, в худшем — потеряшка, то бишь труп, но не обнаруженный… а то и обнаруженный, но труп.

Артем не вчера родился, он в курсе, насколько щепетильны бандюки при выборе как объекта, так и субъекта. Объект — желательно в старом фонде. Субъект — желательно спившийся и одинокий, вариант — доверчивая дура без мужа, материально отчаявшаяся вдова.

Артем не вчера родился, он в курсе, насколько недосягаемы-неподсудны фирмачи, расширяющие жизненное пространство под свои офисы. Вздумай бывший хозяин обратиться в суд за восстановлением статус-кво, противостоять ему будет организация, укомплектованная юристами-крючкотворами высокой квалификации. И останется истец не только обделенным, но и обделанным.

При всем при том Наталья никак не доверчивая дура и… не вдова. Чтоб бандюки покусились на жилье действующего сотрудника правоохранительных органов? Пусть и в отсутствие оного… Вернется ведь рано или поздно и бездействовать будет? На то сотрудник и действующий, чтобы… не бездействовать. И совсем необязательно через суд, не только через суд…

Капитан Токмарев ранее значился в спецназе Главного управления исправительно-трудовых учреждений (ГУИТУ). Функции те же, что у роты оперативного реагирования.

Братва, мотающая срок, между собой именовала тот спецназ — «хоккеисты». Именовала с ненавистью и со страхом.

Пусть ненавидят, лишь бы боялись.

Боялись…

Случись в местах лишения свободы бунт, подразделение тюремного спецназа реагировало оперативно, влетало на зону в устрашающих масках-шлемах с во-от такими дубинами-«клюшками» и безжалостно плющило невменяемую массу, вменяя: ведите себя хорошо, урки туберкулезные! Дюжины «хоккеистов» хватало на усмирение тысячи остервеневших зэков. Еще неизвестно, кто там кого переостервенит.

…Один? Без дураков?! А «крыша» твоя?

Оклемавшийся страж Петя пытался выяснить минимум, необходимый по понятиям. Ладно, наехал бычара, силу показал — теперь объявись, кто за тобой стоит, командиры «стрелку забьют», перетрут тему и… уж как поладят между собой.

Токмареву бандитский новояз претит больше, чем вайнахское горловое бульканье. Говорите по-русски! Не по-новорусски! И насчет понятий — они у Артема коренным образом разнятся с бандитскими.

Да, он один. И здесь, сейчас — без дураков, если не считать поверженного верзилу. А крыша токмаревская — вот она, над головой, в квартире, доставшейся от родителей. И здесь, под этой крышей, должны быть жена и сын Артема Токмарева. Где они, засранец?!

Оклемавшийся страж Петя искренне поразился, искренне посочувствовал. Поразился вопросу о какой-то жене, о каком-то сыне. Откуда ему знать?! А посочувствовал не по поводу пропащих жены и сына, а по поводу бесшабашности нежданного визитера. Вот так вот один пришел, без «крыши», натворил делов… уже натворил, братан, уже натворил, уже наехал! Ты, братан, знаешь, на кого наехал? Он, Петя, здесь всего лишь стенки охраняет, но «крышу» этим стенкам обеспечивает Кайман, сам Кайман! Когда Кайман узнает, что на него наехали, Петя не позавидует тебе, братан. И не помогут, братан, ни приемчики твои, ни зверюга в сумке, ни «пушка». Кстати, братан, верни «пушку», пока не поздно, — она за командой Каймана числится. Зачем лишние проблемы, братан? Их у тебя теперь и так — о-о-о! Синяк у Пети сойдет через неделю, и укус заживет, и яйца отболят, а вот ты, братан, попа-а-ал, крупно попа-а-ал! Про Каймана не слышал?! Не местный? Теперь услышишь. И увидишь. И… нет, не завидует тебе Петя, не завидует.

— Где телефон? — проигнорировал Артем причитания (угрожающие и жалобные одновременно).

— Там… Зачем? Звони не звони — Кайман тебя… «Пушку» верни! Стрелять не буду. Слово!

— Заткнись, мясо! — цыкнул Артем. — «Пушка» детям не игрушка! Вякнешь без спросу — убью!

Он прослушал всю кассету автоответчика. Сообщений почти никаких. Кроме собственного, последнего на пленке, еще два: первое — о готовности каркаса и, мол, когда привозить; второе, короткое, короче некуда — властное: «Это — Жуков! Трубку возьми, придурок!»

— Номер?! — громыхнул Токмарев.

— Чей?

— Жукова, придурок! Не знаешь такого?! Ну?!

— З-з-зн-н не зн-н…

— Убью! — зло повторил Токмарев.

Петя Сидоров из двух зол выбрал меньшее — продиктовал. С девятки начинается, значит, «трубка».

— Он кто?! — продолжил давление Токмарев.

— Дед… Ну типа прораба…

После набора номера телефон, потусторонне пропищавшись, сообщил нечто на английском, потом на русском:

— Приносим извинения. Абонент в данный момент находится вне пределов досягаемости. Спасибо!

Вам так же! На «трубку» дедушке. Жукову.

— Когда он здесь будет?

— К-кто?

Токмарев не убил, но прицелился. Взглядом: непонятно, придурок?! Конь в пальто!

— А! Завтра. С утра. Должны каркас подвезти, а он проследит, как и что… Ну, каркас. Для потолка. Навесного.

— С утра — это?..

— Часов в одиннадцать, в двенадцать…

Поздновато начинается утро у деда типа прораба с мобильной «трубкой».

Коротать ночь вместе с Петей Сидоровым у… разбитого корыта — не улыбается. Валетом на раскладушке? Да не в раскладушке дело!

Артем вздохнул и набрал номер тещи. Не любил он общаться с тещей. Вот и на «восьмидесятом» не сошел… Он и с Натальей-то давно разлюбил общаться, а тут — теща. Трюизм: хочешь узнать, во что превратится жена через двадцать лет, посмотри на ее мать. Как и всякий трюизм — ложен. Абсолютно разные — мать и дочь. Внешне. Хохляцкие телеса, щедро выпирающие из декольте, — Зинаида. Классические пропорции греческих статуй-венер — Наталья. (Руки ей отбить по локоть для полного сходства?!) Прошло, допустим, только десять, не двадцать. Все впереди?

— Аллле? — игривая магазинщица в период разгульного рынка.

— Зинаида Васильевна?

— Да-аа. А кто это? — тон у тещи… отнюдь не в глубоком трансе она, что обнадеживает. Как-никак, но не только теща, но и мать (Натальи), но и бабушка (Димки). Следовательно, большой беды с ними пока не случилось… если верить тону.

— Я. Артем.

— Хи-хи!

«Хи-хи!» не в силу природного смешливого нрава или, например, от внезапной щекотки. Нервное «хи-хи!» — адекватная идиотическая реакция на оглушающую новость. И — бесконечная пауза.

— Зинаида Васильевна!

— А-Артем?

— Димка у вас?

— У Таши.

— Где — у Таши?

— У Таши…

— Где?

— Она… дома.

— На Сибирской?

— М-м-м… — невнятно подтвердила (или опровергла) теща.

— Я сейчас здесь, — помог Токмарев теще, чтоб не врала.

— Ты приехал? Ты в Бору?

— На Сибирской, — конкретизировал Токмарев.

— Она не там.

— Заметил! — Токмарев с трудом сдержал язвительность. — Где?

— Она… у себя.

— Димка?

— Он… через неделю будет. Он на Кубе.

— На какой еще Кубе! Вы сказали — у Таши!

— Я и говорю. Она устроила на Кубу… лечиться.

— Что-о-о?!

— Артем, Артем! Ты не так понял. Просто возникла возможность. В общем… Он жив-здоров. И на Кубе.

— У вас все живы-здоровы?

— Конечно, конечно! А-а… ты-ы?

— Подъеду минут через двадцать, — поставил перед фактом Артем, утомившись телефонной тягомотиной. И положил трубку, чтобы не слышать «сегодня уже поздно, я уже легла, лучше завтра».

— «Пушку»! — второпях заканючил Петя Сидоров, поняв, что гость вот-вот уйдет. — Не, в натуре! Я тогда Кайману ничего не скажу. Слово! Зачем она тебе? — потянул к Токмареву окровавленную руку.

— Незачем, — признался Артем. — Тебе — тем более. Спирт в доме есть? Рану продезинфицируй. Завтра буду в одиннадцать. Звони своему дедушке Жукову, Кайману звони. Скажешь: приходил тут один, «стрелку» забил. В одиннадцать, понял?

«Про Каймана не слышал?! Не местный?!»

Местный. Про Каймана слышал. И видел. И всегда одерживал верх в очных поединках, сколько бы тот ни выпендривался: коричневый пояс! бункай! окинаван годзю-рю!

Школьные прозвища, редко претендуя на оригинальность, прилипают к человеку на всю жизнь.

Генка Чепик был наречен Кайманом еще в классе эдак седьмом.

Гена? Разумеется, крокодил.

Банально.

Аллигатор!

Почти агитатор, навигатор. И длинно.

Гавиал!

На сволочь похоже. И на павиана. Можно схлопотать.

Кайман?

О!

Чепиковский дефект дикции, «прикушенный язык» (с буквой эр — беда, он даже не грассировал, просто по-детски — й: вой’она, й’ыба…) Плюс чепиковское любимое развлечение: подходишь к однокласснику, хлопаешь его по нагрудному карману и восклицаешь: «Карман?!» У кого из них двоих в том нагрудном кармане окажется больше денег, тот и победил… в смысле экспроприировал. По сути, рэкет. Школьный кодекс чести не позволяет отказаться от игры: «Карман?!» — обреченно соглашайся: «Карман…» Да и Чепик дружелюбен постольку поскольку. И денег у него всегда оказывалось больше. Так получалось. Умел выбирать жертву. Пока не столкнулся с Гомозуном, который успел первым хлопнуть и воскликнуть: «Карман?!» С Гомозуном и его карманом — отдельная история. А Чепик (вой’она, й’ыба) произносил: «Кайман?!»

Был Чепик Кайманом, Кайманом и остался. Хотя, если верить на слово злополучному Пете Сидорову, Чепику теперь больше подходит «гавиал», который на сволочь похож. Сказано: Артем поверил Пете на слово. Совсем бандюком стал Генка? И кого решился обобрать?! Жену Токмарева. Значит, самого Токмарева. Беспредел, беспреде-е-ел, гражданин Чепик. С беспредельщиками у капитана ОМОНа разговор короткий — обет дал двенадцать лет назад, после того как отец… как отца… И пока обет не нарушен. Или гавиал Гена полагает, что ему простится по старой школьной дружбе?

Ну-ну! Поглядим завтра.

А сегодня…

5

…нет, уже завтра.

НТВ запускает рискованные программы далеко за полночь.

Получается — уже завтра.

Полупортативный Sony-1400 на тещинской кухне необязательно демонстрировал полупорнуху полуклассика Тинто Брасса: шифон, якобы прикрывающий женские гениталии; отправление естественных потребностей крупным планом (что может быть естественней?! Это по-своему красиво, вчувствуйтесь, вчувствуйтесь!); стоячие «лотосы» неувядаемых старперов, готовые погрузиться…; «он старомоден, в каждой стерве видит даму…»

Именно!

…Наталья десять лет назад не была отъявленной стервой, но и дамой она тоже не была никогда.

Артем женился на ней спьяну, с горя, назло и… по старомодности.

Когда в июле пришло известие о лютой смерти отца в «крытке», Артем держался.

Мать в тот же день свалилась с инсультом.

Артем держался.

Месяц кормил с ложечки, перекладывал с боку на бок, чтобы не появились пролежни, подсовывал «утку», менял простыни, если не успевал с «уткой», утирал слезы стыда на искривленном параличом материнском лице, пытался вникнуть в неразборчивый шепот («Темуш… Темуш…» — и ничего более).

Держался.

С поступлением в том 1985-м он, конечно, пролетел. И на будущее — туманно. Врачи? Что врачи? Из больницы выписали — домашний режим. Уколы, процедуры, стимуляторы, разумеется. Но сиделок не хватает, а круглосуточный уход обеспечить… лучше на дому, сами понимаете, должны понять. Сколько это может… продлиться? Неделю.

Месяц. Полгода. Год. Всю оставшуюся жизнь. Левосторонний паралич, сами понимаете, — там сердце, слева…

Держался.

Продлилось это полтора месяца. И — кончилось. Он душил мысль-междометие «И слава богу! И слава богу!», но мысль-междометие выворачивалась и снова бубнила «И слава богу! И слава богу!» Разве нет? А если бы это действительно продлилось на годы и годы, на всю оставшуюся жизнь? Кому, спрашивается, лучше?! Матери? Артему?.. Похоронили на городском, уже тогда подтопляемым, но выбора особого не было.

Держался.

А потом вернулся в опустевшую квартиру, сел в прихожей на пол, посидел, тупо глядя на итальянские сапожки… Отец купил их матери по весне: «Примерь. — Ой, какие! — Носи! — Нет, жалко! Уже почти лето. Пусть до осени постоят. — Какое лето? Слякоть! — Ничего-ничего. Так дохожу. А осенью сезон открою…» В мае отца забрали. В сентябре не стало матери. Не стало, не стало, не стало. А сапожки — вот они.

И — не выдержал. Сорвался с нарезки. Он выпил все, что сохранилось в домашнем баре. Сохранилось чуть-чуть…

Отец коллекционировал коньяки, регулярно наведываясь в питерский дегустационный зал «Нектар», где за четвертак можно было обрести подлинный «Камю-селебрасьон», а всякие «Принц Шабо», «Шатель», «Бисквит» — и вовсе за пятнашку. Уникальное заведение. Отец сам привел Артема в «Нектар» на шестнадцатилетие: «Учись, как надо. Пиво у ларька тайком хлестать на большой перемене и портвейн под партой разливать по стаканам — большого ума не надо. — Пиво? Портвейн? Па! — Честные глаза — первый признак вранья».

Впоследствии Артем привадил к «Нектару» почти всех своих. Групповой выезд в Питер! Сначала — «Зенит», потом — «Нектар». Гарантия искристого настроения и никакой пьяной дури.

«Нектар» прикрыли тогда же, весной 1985-го. Вернее, перепрофилировали: соки-воды. Пик антиалкогольного рвения, санкционированного сверху.

Высочайший трезвенный кретинизм, увы, распространился не только и не столько на «Нектар».

Свадьба-застолье без водки — куда ни шло, но похороны-поминки?!

Удалось через ОРС, то бишь городской отдел рабочего снабжения, выцыганить пол-ящика «Кубанской» (со ссылкой на Гомозуна-старшего).

Что такое десять бутылок?! Кошкины слезы!

Правда, народу на поминках было — раз-два и обчелся. Из своих вообще никого. Считать ли Е.Е.Е. своим? Отчасти.

…Евгений Емельянович Егорычев оказался единственным из более-менее знакомых. Ранее вместе с батей главенствовали. То ли второй зам, то ли первый пом. В общем, значительное лицо. У них там в коридорах власти у каждого лицо значительное, даже если он в тех коридорах — коридорным. Е.Е.Е точно не коридорный. Подробней — Артему всегда было до фени. Сослуживец бати, тоже красноярский, зачастую наведывался в дом, запирались в кабинете с батей («Маша! Нам с Емельянычем кофе. И не мешать… — А ужин? — Сказал, не мешать! Вы с Артемом садитесь, не ждите… Ну, извини. Ну, сделай нам бутербродов каких-нибудь. — А горячее? — Ма-ша!») — судьбу Отечества на уровне города решали. Мать недолюбливала Е.Е.Е., но деликатно: визиты по служебным делам в канун ужина — не самая веская причина для ярко и громко выраженной демонстрации: нашел время! На службе не наговорились?!

Должное Егорычеву отдать надо — нашел время подоспеть к… последнему ужину, поминальному. Более никто из оравы прежних иссскренних друзей по работе. Семья Токмаревых после суда над батей — отверженные. А Е.Е.Е. пришел. Даже произнес нечто прочувствованное: «Маша не мыслила себя без Дмитрия Алексеича… Теперь они снова вместе…» Даже по-мужски, скорбно, обнял Токмарева-младшего и вполголоса приободрил: «Зайди… потом… Или позвони. Придумаем для тебя что-то подобающее… соответствующее…» (Артем машинально и тоже вполголоса послал его на х-х-х… Нашел время, Е.Е.Е.! И тот понял. Так и отреагировал: «Понимаю тебя…»)

…В общем, из своих, из поколенчески своих — только Марик Юдин, растерянно хлопающий густыми-длинными, будто накладными, но природными ресницами:

— Арт! Мои, понимаешь, в Москве. Я все думал — сообщать им, не сообщать? Ну и… Все так внезапно, Арт…

— Спасибо, Марик. О чем ты, Марик? Спасибо.

Остальные сверстники — кто не поспел из Питера, кому не дозвонились, кто прикинулся неоповещенным. Понятно, сентябрь — первые институтские учебные дни, а то и затянувшаяся производственная практика на турнепсе. Ни Гомозуна, ни Генки Чепика, ни Катюхи (институт культуры, Лесгафта, «Муха»). И за столом — все больше лица, знакомые смутно.

Да не вглядывался он в лица!

Организационные хлопоты взяли на себя три старушки, Артему вообще неизвестные. И водку-то за столом пили несколько боязливо, памятуя о высочайшем запрете, — одну рюмку… все, спасибо, нельзя!.. Как бы чего…

Но странное дело! Пол-ящика «Кубанской» — как испарились! Вместе с бутылками. Артем, впоследствии разгребая постпоминальный бардак, лишь три пустые поллитровки нашел. Однако впоследствии — додумывая: мародеры-голодушники! нельзя, но очень хочется… потом, не здесь, дома… а отсюда вообще надо бы побыстрей… нехорошая квартира… Дмитрий-то Алексеич, а?!..

Весь гастрономический печальный ритуал занял от силы час, ну полтора. И — разбежались. Ан водка кончилась (кончилась?) еще раньше, в первые двадцать минут.

И — коньячная коллекция ушла на поминальный стол.

Сохранилось чуть-чуть…

Чуть-чуть — это початый «Мартель-V.S.O.P». Артем пил выдержанный деликатесный коньяк стаканом — если не как воду, то как кисель: не залпом, но крупными тягучими глотками. Не косел, а трезвел и трезвел — ему так казалось. И когда «Мартель» кончился, Артем направился в ближайшую точку — к винно-водочной «Прибалтике».

Естественно, магазин уже минут пятнадцать как закрылся, но Артем колотил и колотил: пришла беда — отворяй ворота! «Хмелеуборочная» не сгрябчила его по счастливой (несчастной?) случайности. А ворота отворила Наталья.

Работала она в «Прибалтике», работала продавцом. Пару раз Артем брал у нее пивка. Еще внимание обратил — а ничо девочка! Но флиртовать у прилавка — дурное занятие, да и не умел он флиртовать, мал и неопытен, рефлексии: вдруг она подумает, что он из-за лишней бутылки дурочку охмуряет…

В тот памятный вечер он не охмурял, он — за лишней бутылкой! С присущей всякому вдребезги пьяному сосредоточенностью произнес: «Водки!»

Потом пил — винтом из горла, не отходя от… кассы. Потом развезло в хлам.

Потом девочка (а ничо девочка!) волокла Токмарева-младшего до Сибирской (благо рядышком). А он блажил в полный голос:

— Я их всех!.. Всех!.. Я их!.. И-и-иэх!

— Да, мой хороший… Конечно, мой хороший… Ты их всех, всех! Только не сегодня, хорошо? Завтра, договорились? А сейчас — домой, домой. Ба-а-аиньки… Где живешь, а? Подумай, вспомни! Ты же сильный, ты умный. Где?

Гм-гм. А поутру они проснулись…

Вот ведь! Не охмурял! За лишней бутылкой пришел!

И стала Наталья Токмаревой. Собственно, ничего подобного от Артема она не добивалась. Сам так решил.

В минуты редких семейных свар и последующего кратковременного «неразговаривания» Артем бередил прошлое, ковырял подсознание: зна-а-ала она тогда, что он — Токмарев! не могла не знать, всем и каждому в Бору известна фамилия Токмарев (и все, с ней, с фамилией, связанное)! дурочкой прикинулась сердобольной-бескорыстной, дефицитной водки не пожалела, до квартиры довела! ага, до квартиры! ха-а-арошая у Токмаревых квартира! и она теперь — здесь.

Но свары в семье Токмарева были действительно редки, а периоды «неразговаривания» действительно кратковременны. И в том и в другом — заслуга Натальи: всегда первой шла на примирение, даже в ущерб собственному самолюбию. Может, искреннее чувство? Может…

Что может, то может.

Артем однозначно не определил за десять (двенадцать!) лет — искреннее или просто хорошо сыгранное? Общая постель у них была отнюдь не местом отбывания рутинного долга, не… не в тягость, короче. Что может, то может. Изощренность, граничащая с извращенностью.

Мысли-тараканы: она — ТАК, потому что — Я? Или просто богатый прошлый опыт?

Дай ответ! Не дает ответа…

Тем, собственно, и держала — постелью. С первой ночи до последней.

Насчет первой ночи — после, поутру он и настоял: оставайся… навсегда. Худо и невыносимо было — здесь, одному, навсегда. Заодно проверка! Согласится — девочка меркантильная, затащившая Токмарева в койку, зная, что он — Токмарев. Не согласится — блядь дешевая, готовая переспать с каждым поддатым-брутальным… а потом: извиняй, муж (жених, папа-мама) ждет!

Проверка — она всем проверка. И Артему — тоже. Он недоварил головенкой — что лучше, что хуже? И параллельные ли то прямые? или где-то пересекаются? и где?!

Определенно знала «ничо девочка» из винно-водочного: он — Токмарев (приходил к промежуточному выводу Артем). Пресловутые пол-ящика водки (которой все равно не хватило) буквально выцарапывались из ОРСа — приказ-наряд, согласования по телефону: да вы что! по телефону такие вопросы не решаются! а где свидетельство о смерти? в стране всенародная борьба с зеленым змием, вы в курсе?! Учитывая, что некая Зинаида Васильевна занимала в ОРСе не последнюю должность (не первую, но не последнюю…), сомнительно, чтобы ее дочь была в неведении, какой-такой хмырь стучится за добавкой. Приветила, вышибал грузчиков не кликнула, опоила, воспользовалась временной слабостью…

С другой стороны, легче было бы Артему, если Наталья ни сном ни духом, что он — Токмарев?! Получается, «ничо девочка» способна отдаться любому магазинному клиенту, только пальцем помани (ну не пальцем…) — и… так изощренно, почти извращенно!

Это насчет первой ночи. Касаемо же ночи последней… Она… уже была? Или… вот она? здесь? в однокомнатной тещиной квартире на Новой Земле?

Сопутствующий беседе полупорнографический Тинто Брасс в полупортативном «Sony» — ни при чем.

Хотя…

Да нет. Ни при чем.

Но — при всем при том…

Зависимость бывает наркотическая, алкогольная, никотинная, всякая… Сексуальная — в том числе.

Другой бы убил! Ну, по доброте душевной — покалечил. А он сиднем сидел на кухне, слушал исповедь жены, краем уха цепляя спорадический астматический кашель Зинаиды Васильевны, настороженное сонное ворчание Архара с коридорного коврика, ночные потусторонние звуки, долетающие до последнего, девятого, этажа… и чувствовал себя н-не в своей тарелке, и чувствовал: не будь за стенкой стоически бодрствующей и, разумеется, прислушивающейся тещи, он бы прямо здесь и сейчас… Муж он или не муж?!

Муж, подтверждала жена, кладя свою ладонь поверх его («Боже, до чего я устала, Тема, до чего я вымоталась, если бы ты знал!»), и невидимая сладковатая судорога пронизывала Токмарева от пальцев до паха.

Артем умел говорить с мужчинами — с друзьями и с врагами (с врагами особенно убедительно, богатый жизненный опыт!). Но с женщинами так и не научился. Кто они — друзья? враги? Наталья, в частности.

Было бы проще, закати она мужу типично бабье, — со злыми слезами, с надрывными обвинениями, с алогичными претензиями, с угрозой вызвать милицию… Тогда — парочка отрезвляющих оплеух, чтоб прекратить истерику. После — рывком раздираемый халатик, пеньюар… толчок, чтобы она, вскочив, упала спиной на кухонный стол, и — толчок. И глухое разъяренное мычание-рычание: «М-м-милицию, говор-р-ришь?! М-м-милицию?! Она уже здесь, р-р-рядом, внутр-р-ри! Чувствуешь?! Чувствуешь?! Н-на! Н-на!» Потом уйти, отплевываясь, но праведно гневаясь: по-скотски, конечно! конечно, по-скотски! а она?! она со мной не по-скотски?! домой, называется, вернулся! ну, ничего! я вас всех! всех вас! и-и-иех!

Наталья не позволила себе истерику, тем самым не позволив Токмареву избрать вариант, который проще. Она вообще не оставила ему выбора. Говорила с нервической ноткой, отчасти сомнамбулически — манера стареющих звезд отечественного кино в главных женских исповедальных ролях. Ровно, без пережима эмоций, дружелюбно, даже усмехаясь (над собой, только над собой), ни в чем не виня мужа, вернувшегося поздно, слишком поздно.

Лучше поздно, чем никогда. Не так ли?

Как сказать, как сказать…

А сказать так:

Настоящей семьи у них не сложилось, и Токмарев сам прекрасно это понимает не хуже ее. Хотя она старалась, всегда старалась. Формально — все как у людей. Димка, молодец, растет. Папа — в командировке, денежные переводы от него поступают регулярно… Разве что в последние три, почти четыре месяца… Нет-нет, не перебивай, дело не в деньгах. Ей с Димкой и мамой хватает. По миру с сумой не пойдут. «Одессей» приносит… приносил до последнего времени стабильную прибыль.

«Одессей» — так!

Наталья, регистрируя ООО «Одессей», стояла над душой машинистки, отстукивающей уставные документы:

— Здесь «е»! «Е»! Не «и»! Повнимательней, пожалуйста.

— Ой! Машинально. Давайте оставим?

— Простите, нет.

— А бритвочкой? Аккуратненько, незаметненько.

— Милая моя, вы же знаете — исполком с правкой не примет.

— Все перепечатывать из-за одной буковки?!

— Придется…

ООО «Одессей» — продуктовый ларек, потом второй, третий, дюжинный, сеть. Нужда заставила пикапчик обрести — списанный-милицейский (зато с электроматюгальником!). И шофера нанять. Нужда — от «нужно». Круглосуточно. Развоз утреннего с пылу с жару хлеба прямо из пекарни, ночная доставка деликатесов на дом по заказам кутящих нуворишей. Подкрасили, подремонтировали — очень миленький пикапчик получился, фирменный, известный всему городу. Еще и с электроматюгальником! Знак качества — трафаретное псевдоантичное «Одессей» на крыле.

«Одессей» — так! Психологически точно. Ма-а-аленькая неправильность всегда привлекает и вызывает неосознанную симпатию. Пример вождей — другим наука: «нАчать и углУбить!.. шааб, значить, расссияни пынимали!.. у кого чешется, чешите в другом месте!»

«Одессей» — неправильность нарочитая. Наталья Орестовна Токмарева, в девичестве Костанда, — уроженка Одессы. Одесса, ну! Вопросы, почему ООО — «Одессей»?!

За переводы — спасибо, конечно. Деньги никогда лишними не бывают. Но, по правде, — это ведь единственное, что их связывало. Постель? Да. Что душой кривить. Да. Но ведь не кролики — круглосуточно в постели барахтаться. Работать когда? А работу Токмарев себе выбрал такую, что постель — как квартальная премия… по внезапности и периодичности. Положа руку на сердце, разве она не права?

— Положа руку… куда? — уточнил Артем саркастически. Не получилось саркастически. Хрипловато получилось. И подневольные Тинто Брасса в телевизоре как раз что-то такое руками… не на сердце.

(Попробуй сдержись и не флиртани!

Опять же, послерекламная дотинтобрассовская энтэвэшная премьера — голливудско-михалковская эпохалка «Странствия Одиссея». Неконтролируемые ассоциации…

— Выключить? Не мешает?

— Пусть бухтит. Все равно не смотрим. Пусть — фоном.

— Как скажешь…

— Да мне все равно.

— И мне…

Ложь во спасение — им обоим все равно, что там бухтит по телевизору, пока они затевают судьбоносный разговор. Да хоть «Одиссей»! Здесь «и»! «И»! Не «е»! Повнимательней, пожалуйста. Чтоб неконтролируемых ассоциаций — ни-ни! Все равно не смотрим. А выключить — равносильно признанию: вот ведь совпало…

Долгонько я странствовал, жена! Признаешь меня? Или как? Некогда срубил я росшую во дворе огромную маслину, а пень ее сделал основанием брачного ложа.

И зарыдала она и кинулась мужу на шею, нежно целуя его: «Не сердись, что сразу не признала я тебя. Боялась, чтобы не прельстил меня иноземец увлекательным рассказом».

Обнял он свою верную супругу, и заплакали они слезами счастья. Когда было приготовлено ложе, отослали они служанок и легли вместе, как в прежние времена.)

Погоди, Токмарев. Не о том! О квартире на Сибирской. Да, она продала квартиру на Сибирской. Ей помогли найти покупателя, оформить бумаги, подыскать надежного, не «черного», нотариуса, деньги наличные получить, в конце концов. Кто помог? Не важно. Сейчас не важно.

Важно другое… Она уже присмотрела в Питере приличную жилплощадь: двухкомнатная, изолированные, на Удельной. Половина суммы уже внесена, вторая — при получении ордера. Обман со стороны продавца исключен — обман дороже встанет. Не важно.

Важно другое… Димке в июне — одиннадцать (помнишь?), пятый класс он должен начинать не в Бору. Средняя школа в Питере и в Бору — две большие разницы. Димке перспектива нужна, Питер Димке нужен. Ай, и это не важно!

Важно другое… Токмарев сколько угодно может козырять своим опытом дезактиваторщика и списывать фантомные страхи на «чернобыльский синдром». Но ЛАЭС-то на ладан дышит! И чем дышит, какую дрянь выбрасывает в атмосферу, — готов Токмарев поручиться, что не дрянь?! Станция восемь лет как свой ресурс выработала, разве нет? Токмареву ли не знать? Бывшему дезактиваторщику! Ситуация в Бору нынче — даже на ЛАЭС зарплату по полгода не выплачивают. Народ до забастовок дозрел — на ЛАЭС! Понимает Токмарев, чем чревато?! Нет-нет, пусть не перебивает. До Чернобыля тоже все были уверены: этого не может быть, потому что не может быть никогда. А раньше ведь платили, раньше ведь хоть платили! А она — мать. Она ТАК чувствует. Она ради сына… что там квартиру — родину поменяет! У Димки ни с того ни с сего крапивница обнаружилась. Она Димку под этим предлогом настояла — в состав группы, на Кубу. Задействовала все связи, сунула в лапу кому надо, поплакалась — включили. Там дети-чернобыльцы сплошь, но… не заразные, просто безнадежные. Только вот не надо, вот только высокие материи не надо: мол, вместо ребенка, которому осталось жить всего ничего! Там, в группе, чиновников-халявщиков — вдвое больше, чем детей. И откуда ей знать, что сыпь у Димки — не от повышенного общего фона в Бору?! Аварийные выбросы на ЛАЭС… Раньше умалчивали, международного престижа ради! А теперь просто никому неинтересно! А они, думаешь, — их нет?! И вообще! Даже если Димка занял чье-то место — и пусть! У нее не настолько широкая душа, чтобы болеть за весь остальной мир, — за облученных детей Славутича, за голодающих шахтеров Кузбасса… за убиенных армян в Баку, за похищенных русских в Чечне… Постой, Токмарев, не перебивай! Не у каждого такая широкая душа, как у капитана ОМОНа! У нее не такая. Для нее сын, Димка, важнее и роднее кого бы то ни было, понятно?! А для тебя, Токмарев?! Извини. Сорвалось. Занесло. Не важно.

Важно другое… Ты — мент, спецназ, ОМОН… Ты ведь даже защитить нас не можешь. Наоборот… Пойми, Токмарев, не в упрек. Она просто делится. Сначала письмо, если это можно так назвать. Помнишь? Год назад. Ты, Токмарев, очередной раз был в отсутствии, а когда по возвращении она тебе письмишко предъявила, смял в подтирку и сказал: «ничего, ничего!» Лица ты своего в тот момент не видел, Токмарев. И она, извини, не поверила, что: «ничего, ничего!» И потом, почти сразу — КамАЗ на Петергофском, и «шестерка» — всмятку. И живой, слава богу, живой, во плоти — снова: «ничего, ничего!» А ведь ты, Токмарев, хотел в тот раз Димку взять с собой: зоопарк, речной трамвайчик, на Грибоедова в свой ОМОН — приобщить, пистолеты потрогать, коллег показать в полном снаряжении, тренировку… Да, наврала она тогда про ангину, наврала! Как чуяла. Или, не наври она, было бы лучше?! Ладно, не важно сейчас.

Важно другое… Тебя, Токмарев, не было три… почти четыре месяца. Не перебивай, пожалуйста! Пожалуйста, не перебивай!.. Раньше хоть мифическая, хоть условная, какая ни есть защита. Но вот Новый год, потом весь январь… И нет, и нет! Звонить в этот ваш ОМОН — все равно ничего внятного не сообщат. Или сообщат… Тьфу-тьфу-тьфу! Отсутствие известий — уже хорошие известия. И как на иголках! Ты же обещал, Токмарев, к Новому году.

И — февраль… Седьмого. Точно, седьмого. На всю жизнь запомнится — пятница, седьмое февраля. Ты смотри, Токмарев, почти ровно два месяца назад. Сегодня четвертое апреля? И пятница!.. Не обращай внимания, нервное… Да, ну и вот…

Вот:

Пришел Гочу. Иссиня бритый. Пальто дорогое — по щиколотку, шарф шелковый. Букет желтых роз. Статен. Красив… по-своему. Как у Остапа… лицо медальное. Только глаза конъюктивитные — в красных прожилках. Предварительно позвонил:

— Наталья Орестовна? Я — от Артема. Кое-что вам передать. Новости есть.

Ни малейшего, сволочь, акцента!

Она решила: сослуживец. Решила: новости не самые удручающие, дежурной скорби в голосе ни-ни — напротив: «а чем я вас пора-а-адую! что я вам сообщу-у-у!»

Явился (не запылился, сволочь!) — на машине (бежевый «форд» с питерскими номерами — «21–21 ЛОХ», она запомнила).

— Вы только нажмите — длинный-короткий-короткий. Чтобы я знала — это вы.

— Договорились. Можете в окно выглянуть. Бежевый «форд» — это я.

Это он. И с ним два сопровожденца. Рожи тоже выбритые, но жуткие. И тоже в пальто, но как-то неловко сидящие пальто, что-то топорщилось под пальто — от плеча и по бедро.

У нее было захолонуло и… тут же отлегло — сопровожденцев гость оставил на лестничной площадке.

— Обувь не снимайте, не надо, — вдогонку разрешила Наталья.

И не намеревался. Прошел скользящей походкой в гостиную — она успела за ним, уже когда он занял дальнее (токмаревское) кресло — спиной к окну, лицом к двери. Пальто, впрочем, тоже не снял и не намеревался. Розы положил на стол перед собой.

Выглядело так: на пороге в гостиную — она, а хозяином в гостиной — он. Рановато у нее отлегло…

Димка просеменил в неслышных тапках-зайчиках из детской:

— Мам?! Дядя?

— Уроки! Делай уроки!

— Я сделал.

— Сделай наперед!

— Я сделал.

— Прошу тебя, Дим!

— Хорошо. Но я здесь. Мам?

— Да-да. Иди к себе.

— Позови сразу, если надо. Мам?

— Да-да!

–… — красноглазый в пальто умело держал паузу, пока не набрякла и не обрушилась пугающим: — Умный мальчик! Все понимает.

— Да-да, — согласилась она, чтобы хоть что-то сказать. И добавила невпопад, чтобы хоть как-то перевести внимание: — Красивый букет…

— Не букет, дура. Венок! Мальчик и тот все сразу понимает. На папу похож?

— Да-да, — то ли подтвердила, то ли зубы дробнули «д-д».

— Плохо, что на папу похож. Плохо, что все сразу понимает. Плохо… — сокрушенно покачал головой красноглазый и опять — паузу.

И наконец:

Про Марзабека она слышала? Про Марзабека Абалиева? Слы-ы-ышла! Нет, он — не Марзабек, он — Гочу. Марзабека убили полтора месяца назад. Российские спецслужбы. Героя нации! Легенду! Пух!.. И убили. А Гочу — родственник. Дальний, но зато ближе остальных к Питеру, к Сосновому Бору оказался. А она знает, кто, какой пес убил Марзабека?! Сказать? Сама догадается?

Она сама догадалась.

ТВ по всем каналам аккурат в канун Нового года подчеркнуто бесстрастно рассусоливало известие о нежданной (долгожданной) гибели «садиста номер один»:

— …по непроверенным данным… официальные лица так называемой независимой Ичкерии не подтверждают и не опровергают… место захоронения Марзабека Абалиева, по местному обычаю в тот же день преданного земле, остается неизвестным… что ж, в заключение остается поздравить всех россиян… с наступающим Новым, 1997, годом (разумеется! с чем еще?!) и пожелать…

Официоз: с первого дня 1997-го на территории Чечни, входящей в состав РФ, — ни одного россиянина от силовых структур. Значит, Марзабек — это внутренние разборки. С наступившим! При чем тут РФ?!

При том!

— Понимаешь, женщина, кто нам должен за Марзабека?! Вижу, понимаешь… Платить будешь. Много платить будешь. Все, что есть, будешь платить. У тебя ведь много есть, да? Сколько ларьков? Двадцать?

— Семнадцать… — машинально поправила.

— Ва! А я знаю, что двадцать. Ошибка, наверное. Пересчитаем, поправим. «Одиссей», да?

— «Одессей»… — машинально поправила.

— А я что сказал?! «Одиссей». В честь мужа назвала?.. Песня такая, знаешь? Ты куда, Одиссей, от жены, от детей! Раньше надо было мужа спрашивать: «Ты куда?» И не пускать. Ему было бы хорошо, нам было бы хорошо, тебе тоже было бы хорошо. А сейчас смотри, как плохо. Тебе. За мужа беспокоишься, да? Не надо. За покойника разве надо беспокоиться! Жизнь твоего мужа копейку стоит, а Марзабек — мильярд, трильон! Мужа твоего, женщина, на клочки разорвали. Хочешь — на память? У меня где-то с собой был. Самый дорогой клочок наверное — для тебя… — И ведь по карманам у себя стал рыться, сволочь! — Ну, не хочешь — как хочешь. Правильно. Зачем живым мертвые?! Живым живые нужны. Позвать моих? Им на лестнице холодно… Не надо? Почему? Почему — нет? Тебе понравится. И мальчику твоему тоже. Сначала больно, потом приятно… Если стесняешься с незнакомыми, я первый буду. Мы с тобой уже познакомились, да? Меня Гочу зовут. Вообще-то Гочаг. По-русски знаешь, как будет? Бравый! Храбрый! Отчаянный!.. А Гочу — друзья назвали. По-русски знаешь, как будет? Разбойник! Вымогатель! Убийца!.. Тебе что больше нравится? Выбирай! Короче…

Вот такие пироги… с котятами.

Ушел, сволочь. Забрал все, что было (три тысячи «зеленых»), и ушел. Сказал: вернется… через неделю. Чтоб приготовилась!

И куда ей? В милицию? К рядовым несмышленышам? Или к главному? Карнаухов у нас, в Бору, главный мент, Артем, Карнаухов. Помнишь, Токмарев, такого? Вот-вот… Не важно!

— Не важно?!

Ну, прости. Кому как… Каждому свое.

Важно другое… Только благодаря Кайману отбилась. Да-да! Генке Чепику брякнула. А кому?! Кому?! И Генка ведь сразу пошел навстречу — без вопросов! Хотя со «зверями» мало кто рискует связываться. А Генка — без вопросов. То есть… вопросов Чепик назадавал кучу, но чисто конкретно, по ситуации. После чего (буквально на другой день!) на каждом киоске ООО «Одессей» — плакатка: «Безопасность обеспечивает охранная структура «Кайман». А им ведь тоже платить надо. Но хоть по-божески, не в три шкуры…

— Как?!

Так! А куда ей, ну куда, ну?! Прикажешь Генке задарма своих бойцов привлекать?! Не поймут, тоже кушать хочут. Или Чепику за свой счет содержать жену и сына одноклассника?! Он и так столько сделал по старой дружбе с тобой, Токмарев. Никакой Гочу больше не объявлялся… пока… И (чего там!) с квартирой — тот же Генка на себя все взвалил. Безвозмездно. Из штанов выпрыгнул, но сделал!

— Выпрыгнул? Из штанов? — хмуро попробовал шутку Артем в амплуа «старый муж, грозный муж!».

Тинто Брасс в телевизоре разошелся… не на шутку. А Наталья — вот она, в сантиметрах. И без экранного подогрева — влекущая! Но при сопутствующем ТВ-провокаторе — омут: зажмурься, кидайся! И будь что будет…

Не будет! Наталья промолчала столь неловко, что Артем внутренне поджался: сморо-о-озил! Прости…

Не важно. Важно другое… Квартиры на Сибирской больше нету, отдай себе отчет… Так сложилось. Никто не виноват. Обстоятельства… Нет, конечно, Токмарев может пойти в адрес, запереться наглухо и оттуда качать права. Она не сомневается — Токмарев откачает. Но у кого? Она — бог с ней… У Димки. Придется ведь заново перепродавать питерскую двухкомнатную, чтобы хоть какие-то деньги… Неустойку выплачивать новым этим… черт знает кому… которые теперь на Сибирской. Если вообще они пожелают разговаривать на тему… А Димка — куда его на весь этот… очередной переходный перид? Он через неделю вернется из Гаваны — и?..

Токмареву решать. Токмареву — есть куда? Ей — есть. На крайний случай здесь поживем… сколько придется. В однокомнатной. Бабушка внука на улицу не выгонит. В тесноте да не в обиде… А? Ты что-то сказал, Артем? А?

Ничего не сказал Артем. Угрюмо безмолвствовал.

Контраргументов — уйма. Если вдуматься.

Так ведь вдуматься надо! И впасть в нужный тон. Чтобы не выглядеть жлобом, крохобором, меркантильным уродом, обирающим собственных ребенка-жену-тещу.

«О, женщины…», — изрек Шекспир. Конец цитаты! В усеченном виде. Вилли прав. Далее — от бессилия: «…вам имя — вероломство!»

При чем тут вероломство?! Сказано: всегда объясняй, почему женщина поступила так, как она поступила, и тебе не придется объяснять, почему она поступила не так, как ты предполагал.

Артем не предполагал, что Наталья поступит так, как она поступила. Но она сама объяснила ему — почему так и не иначе. И не возразить вроде. Даже по мелочи…

…Если, например, Архара считать мелочью.

Прими Наталья в штыки, потребуй она немедленно убрать «это безобразие», чтоб духу не было, Артем бы уперся: не тебе, женщина, привезено, сыну! Димка всегда хотел кого-нибудь живого — щенка, котенка, хомячка, мышь белую, на худой конец…

Готовый к бурной негативной реакции по отношению к Архару, Артем не сразу и не вдруг предъявил Архара.

Они уже сели на кухне, уже обменялись комплексом дежурных фраз:

— Голоден?

— Спасибо, нет.

— Чаю, кофе? Пиццу? Бутерброд?

— Спасибо, кофе…

— Пиццу? Бутерброд?

— Спасибо, нет. Кофе.

— Сейчас, не отвлекай, да? — пятиминутка пристального слежения за джезвой на конфорке.

— Сахар не клади.

— Помню, Тем…

Она помнила, он помнил. И не только про сахар, но и о других привычках — вредных? полезных? не суть! семейных. И не только о семейных привычках, но и о возникших-накопившихся проблемах… семейных. И подсознательно тянули, откладывая на потом. На когда именно? На… ну еще на чуть-чуть, а потом…

Теща опять же почтила присутствием. И все не уходила и не уходила. Гарантом стабильности себя вообразила? Дескать, при ней он, зять, не посмеет. Что?! Что-нибудь!.. Светски общалась. Светски — значит, ни о чем. О «Санта-Барбаре»:

— Совершенно перестаю понимать Си-Си… Мэйсон — вообще!.. А Круз… Они с Иден… Но Джина — такая гадина! — Оп, стоп! О Джине ни слова! Во избежание неконтролируемых ассоциаций… — Артем, ты не смотришь? Зря. Если пять серий подряд посмотреть, то понравится. Там очень жизненные вопросы… Который час? Через пять минут начнется! По «России». Переключить? На РТР?

С-с-спасибо, нет. (Шла бы ты, Зинаида Васильевна! Через пять минут. В комнате, помнится, тоже телевизор — покрупногабаритней…)

— Не будете смотреть? Я тогда пойду к себе? Ой, что-то… кха! кха… меня сегодня душит, просто душит!.. Таша, сделай Артему приличный ужин. Что-то ты очень похудел, Артем. Буквально кожа и кости. Как тебе удается?! А я на бромелайн столько денег ухлопала, и ни килограмма не ушло. Энергия изнутри появилась, буквально распирает, но ни граммочки в минус. Врут они все про сжигатель жира. Сейчас еще акулий хрящ рекламируют. Я им совершенно верить перестала, но, наверное, стоит попробовать, последняя попытка. А ты, Артем? Чем ты питаешься? Таша! Ну что ты сидишь?! У нас же поросенок, Артем! Молочный!

— С-с-спасибо, нет.

— Он не хочет, мама. Я предлагала.

— Почему? Под водочку. Настоящую. «Смирновъ»! Не «Смирнофф», Артем! «Смирновъ»! Ну? Подогреть? Холодный он даже вкуснее. С хреном!

— С-с-спасибо, нет.

Энергия ее изнутри распирает! Ту энергию да в мирных бы целях! Хотя Зинаида Васильевна здесь и сейчас как раз в мирных целях и… — забалтывая зятя во избежание встречных н-непростых вопросов.

— Мама! Тебе пора. Начинается…

Теща, посчитав свою миссию выполненной (смертоубийства не произошло, нормально встретились… да и действительно «время! начинается…»), ушла, заперлась у себя. «Санта-Барбара» — святое!

А в полупортативном кухонном «Sony» — реклама на канале НТВ. Клип-идиотизм, граничащий с юродством:

Густоволосые старлеточки — со спины. Тяжелые волны жгучей брюнетости, золотящейся блонды, рыжей меди. Музычка «шабада-бада-бада». И — гром небесный. И — смазливые мордашки, обернувшиеся на звук: ах, что там?! Там — гриб… Атомный. Растущий вверх и вширь, слепящий. И снова мордашки. Бывшая блонда и бывшая медь — лысы, как колено. А у жгучей брюнетки — прежние тяжелые волны (подчеркнуто на «рапиде» — тяжелые, блестящие, краси-и-ивые!). И закадровое придыхание: «С тех пор как я стала пользоваться новым шампунем, моим волосам не страшен любой форс-мажор, даже радиация! “Elseve” с керамидами и мультивитаминами питает и укрепляет их по всей длине! “Elseve”. L’oreal Paris…»

На Сосновый Бор эту рекламу только и транслировать — денно и нощно. На Сосновый Бор, где потенциальный форс-мажор — куда ни глянь… Ничего общего с марширующим (форс! форс!) праздничным духовым оркестром (мажор! тамбур-мажор!) — навеяно, и не оттуда и не туда навеяно… Форс-мажор — непреодолимое и неотвратимое ЧП, стихийное бедствие. У каждого свое представление о форс-мажоре. У них с Натальей как, форс-мажор? Или преодолеем? Отвратим? А?

— Барахло! — фыркнула Наталья, не спуская глаз с джезвы, над которой взбухала шапочка кофейной гущи.

— Н-не понял?

— «Эльсеф». Барахло.

Удачно совпало! Самый подходящий момент!

— Стричь не разучилась? Краска для волос у тебя найдется какая-нибудь? Стойкая?

Что озадачил, то озадачил. Наталья даже отвлеклась от джезвы, непонимающе уставившись на Токмарева. И (а ка-ак же!) кофе, улучив мгновение, тут же с криком «ура!» извергся на плиту, загасив конфорку.

— Блиннн!

— Ничего-ничего… Так как? Насчет стричь?

Пожала плечами — в смысле: разумеется… в смысле не разучилась… но и в смысле: а при чем тут?..

Нет, в ней, конечно, умер модельный куафер. За все годы совместного проживания Артем ни разу не был в парикмахерской, голову в порядок ему приводила Наталья. И не только ему, но и теще, и ближайшим подругам. Единожды даже уговорила Олежека Гомозуна рискнуть и довериться. Тот рискнул и доверился: «Хрен со мной, Далила!» И остался доволен результатом, хотя по части прически капризен до невероятия…

Но при чем тут?.. Тут и сейчас?

У Токмарева тут и сейчас — двухсантиметровый еж. Седины не видать, хотя и поводов и причин для ее появления у завсегдатая «горячих точек» — не счесть. Да и мужская седина не старит, облагораживает.

Стричь она не разучилась. Краска для волос найдется. Однако… м-м?!

— Не меня. Вот… — и он цокнул языком, вызывая Архара из сумки-«beskin». — Это я Димке.

Архар приблудился к нему в селе Бомт-Оьвла. Птицефабрика «Виноградненская». Там этот страшноватый щен, вероятно, подъедался, пока были люди и были птицы. Не стало людей, не стало птиц. А щен — вот он, откуда ни возьмись… взялся. И увязался.

— Пшел! Кыш! Сам не жрамши. Ар-р-рх!..

Щен не вздрагивал, не рычал защитно, не отбегал, когда человек имитировал поднятие камня с земли. Щен глядел умно… э-э… по-собачьи. И шел за Токмаревым, как на веревочке.

— Черт с тобой! Иди! Иди сюда. Тушенку хаваешь?

Тушенку хавал.

Вообще-то Архару больше бы подошла кличка Шерхан.

Генетически все кошки пятнисты.

Генетически все собаки полосатые.

Давным-давно повелось, от далеких предков — и у кошек, и у собак. Настолько давным-давно, что забылось. Полосатость тигра не вызывает эмоции отторжения: мол, он же не собака, он кошка, почему не в пятнышках, почему в полосках?! Зато пес, не приведи ген, полосатый — у-у! кшшшмар! страшный сон! сгинь!

Приблудившийся щен был полосат, как… как Шерхан-тигр! Мутация? Допустим. Бомт-Оьвла рядом с «могильником», который федералы бомбили не раз и не два. Фон там — ого-го!

Радиация не всегда губительна. В определенных дозах, наоборот, целительна.

Кому в Бомт-Оьвла отмеривать дозы? Некому.

Но щен подхватил столько… сколько надо. Судя по всему.

По чему?

По всему:

Мышечная сила при общей малорослости — гигантская.

Интеллект… Говорить словами не выучился, но понимать — все. У Артема иногда закрадывалось: не телепат ли щен?

Третий глаз на затылке у щена, правда, не вылупился, но реакция на любую скрытую угрозу (за спиной, за углом, за дверью) — абсолютная!

(Если при… э-э… собачивать особь к наиболее близкой по духу и букве породе, то самурайский пес. Культивировались издавна подобные особи при дворе японского императора — гладкошерстые, жилистые, басовитые при малом росте, окрас рыжий, морда черная. Не столько бойцовые, сколько сторожевые. Впрочем, дрессура определяет. Повадились самураи брать с собой в странствия эдакие «спецсредства». Не экзотики ради, функциональности для.

Вот и Артем впоследствии не пожалел, что Архар за ним увязался. Была парочка ситуаций… В сегодняшнем метро и на сегодняшней Сибирской — не считается, детские игры по сравнению…)

Ну и полосатость — от щедрот природы. Ни вреда от нее, ни пользы. Да! Плюс многобуйная шерсть отрастала не по дням, по часам. Долой гладкошерстых предков! И подите в задницу, авторы клипа «Elseve»! Радиация не завсегда влечет облысение. Иногда — вот… Экзот!

Экзот щен был еще тот! Черт полосатый, неухоженный в течение трех месяцев. Рога ему в придачу, и — типичный черт полосатый. Рогов щену ген не дал. А то бы кличка полностью соответствовала внешности — козел и есть… горный!

(Крупно — и мелкорогатые в окрестностях Бомт-Оьвла как раз пострадали под влиянием фона — одичавшие, с выпавшими рогами-копытами, облезлые, как те стригуще-лишайные детки в метро, не к ночи помянутые.)

Архар — не потому, что козел. «Архать» — дразнить собаку, ярить. Исконно сибирское, красноярское. Токмарев — уроженец Красноярска-26. В определенном состоянии души он «архал» изрядно (не на собаку!), вырывалось изнутри темное: ар-р-рх-х! И враг, соперник, противник ощущал: ой, сдаться, что ли, пока не поздно?! или… уже поздно?

Щен воспринял Токмаревский «ар-р-рх-х!» иначе. Типа призыва — кис-кис, цып-цып, ар-р-рх-х!

Дурашка бестолковая! Архаром будешь.

Буду, буду… дурашка бестолковая. Пардон! Хозяин. Тяф!

Хитер, псина, хитер!

Хитер.

Выкатившись косматым шариком из сумки, Архар прогнулся перед Натальей, положил башку на выставленные вперед лапы. Еще, знаете, набок ее, башку, — у-у-ути-пути! Устоять невозможно!

— Какая прелесть! Он кто?!

Артем облегченно выдохнул… Прелесть. Кто бы ни был. Уф-ф!..

Архар стоически терпел, пока Наталья намыливала его в ванне, пока стригла специфической машинкой (не под ноль, но под бокс), пока обмазывала долговечной… долговечным «Joico» (между прочим, этим «Joico» в приличном салоне сто долларов покраска), прополаскивала, сушила феном.

Архар благосклонно принял молочного поросенка — не жрал с урчанием и хлюпаньем, кушал.

Архар беспрекословно занял указанный коврик в прихожей — разве что «спокойной ночи» не произнес, дисциплинированно заснул.

— И как тебе Архар?

— Прелесть. Сказала же. Он какой породы?

— Понятия не имею. Тебе это важно?

— Да нет. Я так…

— Димке, думаю, тоже…

— Погоди. Ты его у нас хочешь оставить?

— Я ведь специально для Димки вез…

— Исключено, Тем. Он — прелесть, но — исключено.

И снова не возразить!

У тещи — аллергия. Сам же видел и слышал: «Меня сегодня душит, просто душит». Теща не подозревала, что там у зятя в сумке, но аллергия на собачью шерсть моментально проявилась. А здесь — однокомнатная. Наталье — на работу, Димка — только через неделю. Оставлять маму наедине с псиной, пусть и благовоспитанной? Неделю — куда ни шло. Но в Питер, в новую двухкомнатную, они с Димкой — месяца через полтора-два, не раньше. Всяческие формальности, хлопоты с переездом. Один переезд равен одному пожару. И все это время Архар здесь? Сам же понимаешь… Забери, Токмарев, забери. А то Димка из Гаваны вернется — они друг к другу привяжутся, и что потом? Нет, забери, не калечь психику — ни Димке, ни псине. Вот была бы по-прежнему квартира на Сибирской…

Наконец-то! Никто тебя, жена, за язык не тянул. И что там? С квартирой на Сибирской? С НАШЕЙ квартирой?

Что там с квартирой на Сибирской, Наталья и растолковывала всю оставшуюся ночь: в общем, не НАША она теперь…

И рассвело. Тинто Брасс в телевизоре угомонился. Начало апреля, рассветает рано — пять утра. (Шесть! Переход на летнее время. Не забудьте с пятницы на субботу перевести стрелки на час вперед!) Как бы пора-пора. Тема как бы исчерпана. А на другие темы разговаривать как бы не хочется. Переварить надо. И на забитую «стрелку» в одиннадцать явиться, скорректировав базар в свете поступившей информации. М-да. Куда девать оставшиеся часы?

— Позвоню?

— Само собой, Артем. О чем ты! — не всполошилась, не спросила: кому?! зачем?! надо ли?!

А кому? И зачем? И надо ли?

Надо. Затем. Кое-кому.

— Я когда с Зинаидой вчера по телефону говорил, она сказала, что ты — у себя. Это где?

— Да тут… рядом. Артем, тебе так важно?

— Не так чтобы…

— И опустим…

Могла бы солгать: у подруги, по работе, к соседке за спичками.

Не солгала. Ну да и не ответила толком. Обезоружила. И на провокацию («Позвоню?») не поддалась: мало ли с кем Токмареву приспичило пообщаться ни свет ни заря. «Само собой, Артем».

Он наизусть помнил по старой памяти номер Чепика. Но — не Чепику. С Генкой, то бишь с Кайманом (с Кайманом, с Кайманом! Разве Генка нынче для Токмарева — Генка? Кайман он!), на одиннадцать назначено.

А Марик Юдин все-таки нужен. Токмарев приехал в Бор и затем, чтобы, помимо всего прочего, с Мариком обговорить некоторые нюансы. Ан выясняется за всем этим «всем прочим» с Юдиным и не пересечься. Мало ли как там сложится… после одиннадцати. Но с пяти до одиннадцати — «окошко». Деваться-то куда-нибудь надо? Проснись, Марик! Кто рано встает, тому бог подает.

Артем настроился на длинное ожидание, пока длинные гудки не разбудят абонента.

Ё! Зря настроился. Трубка отзывалась короткими «занятыми» сигналами. Круглосуточно Марк на проводе висит?! Или телефон у него сломан?! Явочным порядком, что ли? Ну да. Если телефон и в самом деле просто неисправен, а Марк в отсутствии, шесть часов по Бору бродить? (Не возвращаться же сюда, на Новую Землю!) Разве что в Андерсенграде пересидеть, в псевдоготическом детском городке, — как раз в двух шагах от Юдина. Забраться в башенку, вскрыть консерву с тушенкой… Токмареву не привыкать бодрствовать. Только сыро и холодно. Токмареву и к сырости с холодом не привыкать. Но одно дело — чужбина и другое — домой вернулся, называется!.. В висках отдавать стало. Не ноющая боль, но раздражающее потрескивание. Контузия, мать ее! Сейчас бы горячую ванну…

— Может, тебе пока тоже — ванну? — поймала на мысли Наталья.

Ё! Чтение на расстоянии. Пусть невелико расстояние — сантиметры. И животное желание — свести ту дистанцию до ноля. И… жена ему Наталья, в конце концов?!

Угу. В конце-концов.

Она незримо, но прочно держала дистанцию. Попробовать можно и даже преуспеть… но... согласие есть продукт при полном непротивлении сторон… дуся…

«Тебе пока тоже — ванну?» Деликатность, граничащая с оскорблением. Помойтесь, ребятки.

За три последних месяца Токмарев толком не мылся ни разу. Добравшись до Москвы (промежуточный финиш!), он перво-наперво загрузился в ближайшую от эмвэдэшного комплекса на Октябрьской баню — у «Лумумбария», на Шаболовке. Относительно приличный сервис, и относительная дешевизна, что немаловажно, учитывая Токмаревскую платежеспособность на тот момент.

Однако въевшиеся запахи в одночасье не ликвидируешь. К тому же разыгравшиеся в присутствии Натальи гормоны… Воняет небось от Артема, как от старого козла. Почему — старого? Зрелого! Но козла…

— Ванну? Душ, пожалуй… — отстоял независимость Артем.

В теплой ванне разморит, расслабит. Душ бодрит.

Токмареву предстоит нелегкий день. Нужно быть бодрым и свежим.

Что значит «пока» в Натальиной фразе «тебе пока ванну»?

Согласие есть продукт…

Он натирал себя мочалкой до попискивающего скрипа… В здоровом теле — здоровый дух! М-да, килограммов семь-восемь он и впрямь сбросил за последние три месяца. «Чем ты питаешься?» А что приползет, тем и… На «чеченскую диету» бы тебя, Зинаида Васильевна, и — никакой бромелайн, никакой хрящ акулий!..

Тщательно брился — своим «Жиллетом», а не заскорузлым одноразовым станком, обнаруженным в навесном шкафчике, — хрен знает для каких женских процедур (хрен-то? хрен знает!). Нам чужого не надо! Cумка-«beskin» — штука вместительная, помимо Архара там и сменка белья, и парикмахерские причиндалы, и все необходимое-достаточное для одинокого мужика.

Одинокого?

Подспудно рисовались картинки:

…и тут она все-таки заходит под предлогом, например, «полотенце нашел? вот это!» и…

Брысь!

Наталья, как бы ни влекло, — чужое. Нам чужого не надо… Разве туалетной водички — физиономию спрыснуть после бритья? «О’жен». «О, жен…» — изрек Шекспир и был, конечно… Для малограмотных-безъязыких — приписочка-перевод в истинно французском стиле: «Для тебя… и, может быть, для него…»

Он стряхнул наваждение вместе с каплями воды, насухо вытерся своим (своим-м-м!) полотенцем и…

…И тут она все-таки заходит. Под предлогом… Да какая разница! Воочию убедиться, что сволочь-Гочу наврал про «самый дорогой клочок» — на месте ли?

Наврал. На месте. Все у него на месте.

— Действительно страшно похудел, Тем…

— Ничего-ничего. Вся аппаратура работает нормально! — хмуро попробовал шутку в амплуа диктора из ЦУПа. Осекся, хрипнул.

Работает, да. Нормально. И даже ненормально. Аппаратура… Можно потрогать. И ощутить. И попробовать. На вкус…

И невинность соблюсти, и… Судорога, тягучий глоток, белый шум в ушах…

Артем благодарственно и ответно провел рукой по ее бедру — ниже, ниже.

— Н-нет, Тем. Ну, нет. Те-о… ох… хм! Нет. Не мучай меня. Нет! — и вон из ванной.

Когда Токмарев пришел обратно на кухню, одетый по всей форме, Наталья как ни в чем не бывало копошилась у плиты:

— Теперь-то поешь чего-нибудь? Бутерброд? Семга свежая, слабой соли. Пиво, кстати! После баньки. «Король хмеля». Мы с белорусами законтачили напрямую — оптовые поставки, таможня дает добро. Очень даже ничего. Я, ты знаешь, пиво не пью, но кто понимает — даже «Балтике-3» предпочитает. Открыть?

— Спасибо, нет. Правда спасибо. Нет.

Мысленно Артем укорил себя за пижонство на уровне юношеского Монте-Кристо (в доме врага — ни крошки, ни капли!), но ведь взаправду не хотелось! Кусок в горле застрянет. Пиво — от него сонливость и колотун-баба на свежем воздухе. Вот еще кофе — да. (Кофе — не еда. И не напиток. Хм, спецсредство. Для поддержания тонуса.)

— Что ж. Значит, кофе… — как ни в чем не бывало.

А бывало? Было ли? Был ли мальчик? Мальчик-с-пальчик… Только что ведь, в ванной, ну! И, к слову, если она пива не пьет (он знает, помнит), кому тогда уготован «Король хмеля»? Или теща пристрастилась?

Ай, бросьте! До того ль, голубчик…

В общем, часа три (до пристойного для непринужденного раскланивания утра) они просто досиживали. Обменивались междометиями:

— Да-а уж!

— А?

— Так… Не обращай внимания.

— Да уж…

— И ведь…

— А?

— Ничего-ничего.

— Остыл совсем. Подогреть?

— Подогрей…

Где-то на исходе политеса явился Архар (как почувствовал, ридер доморощенный!). Пробудился и явился. Молча, но требовательно: все понимаю (сказать не могу), но и вы меня поймите — где тут ближайшее дерево? Так все хорошо было — осрамиться не хочу…

— Сейчас пойдем, Архар. Сейчас…

— Извини, Артем, что с Архаром — никак. Ты ведь понимаешь, да?

— Отчасти.

— Зачем так, Артем… Ой, забыла совсем! Я же Димке тамагочи купила! Натуральную! Не китайский ширпотреб. Японскую! Дорогущая, зато на много лет вперед! Он приедет — а у него есть!

— Тамого… чего-чего?

— Ну такое… виртуальное. Ну псина! Компьютерная. Рождается, растет, болеет, гадит по три кучи, еду требует. Почти настоящая. В Японии — повальное увлечение. Не знаешь? Совсем недавно…

— Видишь ли, Нат, совсем недавно я… не был в Японии. Не довелось. Не в Японии я был! — прободение таки случилось, на прощание. — Слушай, жена, а как насчет мужика виртуального? Не обзавелась пока?

— Насчет виртуального — не обзавелась! — отмстила Наталья каменным лицом. Или не отмстила, дала окончательно понять. — Все, Токмарев, все. Уходя уходи… Н-ну, прощай, псина! У-у-ути-пути! — э-э… это Архару, не Токмареву. А Токмареву: — Но позвонишь еще? Зайдешь?

— Как получится…

Получилось так, что он позвонил через неполные две минуты — в дверь. И зашел — на неполные две минуты. Чтобы только сообщить:

— Ничего-ничего! Жив! Все в порядке! Не волнуйся!

— Не кричи так, — по губам угадал, не по звуку. Не было звука.

— Я не кричу! Просто не слышу! Это пройдет! Не волнуйся!

— Не волнуюсь, — слабым эхом отозвалась Наталья. Бесстрастно. Тем не менее бледная, как лежалая наволочка. — Позвонишь еще? Зайдешь?

— Вряд ли! Может быть! Посмотрим! Позвоню! Или зайду! В общем, по ситуации!..

— Что мне говорить?

— Ничего!

— Но ведь будут спрашивать, Артем!

— Говори как есть, как было! Все, прости!..

А за те неполные две минуты между дверным хлопком тещиной квартиры и скачкообразного возврата к той же двери — было:

Токмарев вызвал лифт. Спускаться вниз — не подниматься вверх. Легко! Но почему не воспользоваться лифтом?! Тем более — девятый этаж. Тем более — ватная слабость в ногах как следствие бурно и разнообразно проведенной ночи. Тем более — в перспективе тот еще день (иначе, но не менее бурный и разнообразный).

— Архар! Арха-а-ар! Ц! Ц, сказал!

Архар категорически не пожелал входить в кабинку. Нет, и все! Тормозил всеми четырьмя лапами с риском задохнуться в петле натянутого струной поводка. Лучше задохнуться, чем туда! Д-дурашка полосатая-косматая… м-м… каштанка-стриженая! Лифт это, обычный лифт.

Или долговременное пребывание в сумке-«beskin» скатализировало приступ собачьей клаустрофобии: только-только из замкнутого пространства — и опять туда?! Фигушки!

Ладно, дурашка. Пошли ногами! Не щадишь хозяина, не щадишь…

Он нажал кнопку первого этажа, отдернул руку перед задвигающимися створками (мальчишье: а поглядим, кто первый успеет до низу — лифт? мы?) и запрыгал по ступеням. Архар мчался впереди, чуть не выворачивая Токмаревский плечевой сустав. Понятно, к дереву, к дереву!

И — взрыв!

Этажом выше. На уровне шестого.

Они как раз почти кубарем докатились до пятого.

И — взрыв!

В ли-ифте, в лифте ехать интересно! В лифте сокращаются… чего-то там… Жизнь, например.

Не поехал Артем в лифте.

Арха-арушка!

Не поехал…

Ножками-ножками! Прыг-скок, прыг-скок! Быстренько-скоренько. Вплоть до потери равновесия — ды-ды-ды, неустойчивое слаломирование на каблуках, высекающих искры, — из ступенчатого бетона и из глаз: щас ка-ак! ка-а-ак!..

Вз-з-зр-р-рыв!!!

6

По поводу письма, о котором упомянула Наталья, — годичной давности…

Конверт как конверт — стандартный. Штамп отправления — Москва. Без обратного адреса, если не считать таковым лукавое «Москва, проездом». Зато получатель указан с точностью до почтового индекса.

Кому: Токмареву А.Д.

А внутри — бумага. С грифом:

«Департамент государственной безопасности (ДГБ) Республики Ичкерия».

Текст лаконичный и корректный:

«Токмареву А.Д.

Факт вашего участия в боевых действиях на территории Ичкерии зафиксирован. В дальнейшем вы можете быть привлечены к ответственности в соответствии с законодательством Независимой Республики Нохчимохк.

ДГБ НРН».

— Ничего-ничего, — успокоил Токмарев Наталью тогда.

Когда же это? После второй командировки. Верно! Третья — августовская. Четвертая, последняя, — декабрьская. А вторая тик в тик — апрельская.

Она вскрыла конверт сразу, за неделю до Токмаревского возвращения. Чужие письма читать — дурно, да! Но вдруг там что-то… важное?!

Важное, да… «Можете быть привлечены к ответственности».

Она запаниковала, бросилась в школу, забрала Димку со второго урока, отвела к маме, затравленно озираясь на каждом шагу, строго-настрого наказала «из окошка не выглядывать, дверь никому не отпирать» и — в Питер, на Грибоедова, где ОМОН. По телефону такие вопросы не решаются.

И не по телефону такие вопросы не решаются, разъяснили ей в ОМОНе. Это — не вопрос, разъяснили…

— Успокойся, мать. Из нас каждый аналогичную бумаженцию получал! И не одну! Просто «чехи» дешево на психику давят: мол, всех не перешлепаем, но адресат в курсе, что может оказаться в числе тех… не всех. Да никого не перешлепают, звери недобитые! За два года, за все командировки ТУДА весь питерский ОМОН потерял всего четверых бойцов — на поле боя, мать, на поле боя, не здесь. «Чехи» в Питере и в Москве — тише воды, ниже травы! И каждый — под превентивным контролем, нашим контролем. У здешних вайнахов свой бизнес, миллиардами ворочают — водка паленая, наркота, оружие… Им светиться не с руки — всех до единого повяжем в момент, если кого из наших «уйдут». Джихад джихадом, но миллиард дороже. И не «уйдут» они, мать, никого из наших. Они только у себя там храбрецы. Обвешаются пулеметными лентами, скучкуются в толпу… И то… А здесь штанами воняют при очной встрече. Ничком — бух, руки за голову и нытье сопливое: «Начальник! Не бей, начальник!» Да вот хотя бы… Кеша! Подь сюды! Расскажи, как твои Салаха-жирного брали, наркота позорного, на Зверинской…

— А чо?! Нормально брали. Как обычно. О! А ничо девочка! М-м-мадмуазель, вы сегодня вечером…

— Она — Токмарева, балбес.

— Понял! Не дурак! Артема, что ли? Вас, извиняюсь…

— Наталья Орестовна.

— Понял! Не дурак! Наталья Орестовна. Докладываю…

Она и впрямь подуспокоилась.

Глядя на двухметровых мужиков в камуфляже с метровым разворотом плеч, снабженных уймой непонятных, но грозных «стрелялок», с эдакой ленцой крупных самцов, не захочешь, а подуспокоишься.

Слава богу, они — за нас, слава богу! Физиономии у бойцов… не смоктуновские, в общем.

Но по возвращении психоз заиграл с новыми силами: они-то, физиономии, на Грибоедова остались, а она — в Бору одна с Димкой, и муж в командировке…

— Дурища! — увещевал приехавший через неделю Токмарев. — При чем тут «одна с Димкой»?! Ты-то вообще при чем, Димка при чем?! Письмо — кому? Читай — Токмареву А.Д. Мне. Лично. Незачем было чужие письма вскрывать.

Конец ознакомительного фрагмента.