Прогнозы изменения законов природы

Андрей Иванов

Автор сборника, как, видимо, и лирический герой, который объединяет центральный роман и пять рассказов – выпускник Военного университета, специалист в информационных войнах. Но если пиарщик из рассказа «Личное место» ставит себе целью «стать святым официально» и осознает свою особую миссию (совершая в финале рассказа подвиг веры, отстаивая истину), то герой романа, сотрудник секретного Центра прогнозирования изменений законов природы Семибратский, вполне доволен собой и поглощен работой. До той поры, пока ему и коллегам не придется сделать выбор в условиях фантастического бесчеловечного эксперимента и оказать сопротивление системе, пожирающей тела и души в буквальном и переносном смыслах. Недаром в качестве эпиграфа приведены слова Мефистофеля из «Фауста», а в рассказе «Пастушок» действует персонаж, которого герой сравнивает с ловцом человеков, но не удерживающим их, а толкающим их в пропасть. Антагонист пастушку – хранитель реликвии из фантастического рассказа «Умаление фенечки», которому дано воскрешать людей. Но и ему придется сделать непростой выбор, решая кому жить, а кому умереть. Повествования пронизаны философскими размышлениями героев и поисками истины, многочисленными аллюзиями. Уровень заложенных между строк смыслов ориентирован на людей, не стремящихся к легкому чтиву, но заставляющих работать своё мышление и способных получить от сложного текста интеллектуальное удовольствие.

Личное место

«Стать святым, официально». Такая ссылка случайно открылась мне в поисковике, когда мне было четырнадцать. Хотя это было во время моего любимого урока, географии, я открыл текст, расположил телефон на колене и полностью прочитал. В то время я таким же порядком освоил почти всего Фенимора Купера.

Изложение было от органов церкви (я такое всегда проверял), а не искусительным предложением услуг. Открытием оказался не только сам факт такого, доступного всем, откровения. По тексту было много других потрясений для юного ума и чувствования. Очевидным, но, тем не менее, резким ударом была необходимость… умереть! В том возрасте ещё не задумываешься о смерти, для подростка смерти нет. Даже так: каждый считает себя бессмертным. А старики или умирающие — так это какие-то дураки, либо не сумевшие истинно жить, либо не знающие элементарных вещей. Например, что в чай можно добавлять меньше сахара. Погибших мы, конечно, не берём — такое отношение к ним нечестно. И это явление я решил осмыслить потом, сейчас мне было не под силу.

При этом я уважал взрослых. Даже решил, что стоит слушать их советы — это бывает или может быть полезным. Мнение о себе, что я самый умный (свойственное возрасту с двенадцати до двадцати, а у кого и больше), я определил внутри верным не до конца. «А вдруг эти советы неспроста! И так, может быть, наоборот, интересно поступать с учётом мудрости старших — в контрапункт юношескому максимализму и не как все. Есть же, например, заповеди».

До сих, хоть мне уже за сорок, продолжаю называть про себя это соображение самым верным за всю свою жизнь. Только было неясным, как же взрослые могут погибать. Молодёжь, понятно — по незнанию и неопытности. А вот взрослые? Особенно сами себе создавая предпосылки к погибели? «Правда, и снова вдруг — вдруг, они каждый хотели оказаться святыми или среди святых?!»

Я бы хотел уже результата — стать святым! А погибнуть для этого, конечно же, не было никакого желания. Я хотел бы умереть осознанно, возможно, даже через самоубийство. Но тогда в святые не возьмут. Вот незадача!

Вернулся в урок: про Панамский канал было интересно и тоже полезно знать. По географии я был лидером в классе или даже в параллели: знал не только кучу столиц, но и высоты и глубины, ширину проливов, длину морских трасс, даты открытий. Без иллюзий, что это пригодится — просто как замещение реальных путешествий, в которые неизвестно, поеду ли.

Учительница и наш классный руководитель, Изабелла Константиновна, почему-то иногда ставила ударения не там. Например, Никарагуá. Отличницы и те, кто стремились ими стать, повторяли её интерпретацию. Но все же классная была хорошая (хотел написать «классная», но мы всё-таки в приличном обществе!).

Когда нас пересаживали в классе, я старался найти предлог сесть в ряд у окон. Попутная жизнь природы и людей были интересны — именно там таилась суть, в том числе, про святость и про всё остальное. Сегодня осень входила в уверенный пасмур, земля стала исключительно лиственной. Даже ворОны, а их у нас всегда было чересчур много, примолкли и сами смотрели на нас в окна с немым вопросом про тепло. Копавшие траншею рабочие были заняты улучшением мира — я их уважал и любил. Многие же учителя почему-то показывали на них пальцем и грозили школьникам: «Вот, не будете учиться, станете копать землю!». Я такого не понимал: ведь копать — это самое первое и самое, на мой взгляд, благородное дело от начала времён. В этих усилиях и попытках трансформировать изначально тяжёлую для человека природу кроется суть земли — в призыве «Я — для тебя! И ты — для меня!».

Смиряло с осознанием необходимости «умереть» (это я возвращаюсь к желанию «стать святым», а такое поселилось во мне теперь навсегда) изучение жития кандидатов. При этом звание святого не означало, что он или она должны всегда вести безупречный образ жизни. Святость чаще должна была подтверждаться подвигом веры. Как с Апостолом Павлом: он долгое время был гонителем Христа, когда лично не знал его. Но затем познал и стал широко распространять христианство.

(Когда бы ещё я мог так открыто и без боязни выражать свои мысли! Только такие предельные темы могут дать, и не отнимать, основу для безоспоримых рассуждений — а многие хотят их оспаривать просто по причине своего, данного им по ситуации, места. И да, я горжусь таким длинным рассуждением и не хочу никого оскорбить.)

Эта сложность, или, по крайней мере, претензия на сложность, пришла, конечно, с возрастом. Именно тогда я так не мог думать. Меня занимал больше наш неофициальный турнир в классе по мини-футболу во дворе школы, чем пересдача географии. Тогда я получил единственную за все десять лет «тройку» в четверти — играли полуфинал. Изабелла, оказывается, видела меня играющим, ну и я не явился к назначенному времени. Я одновременно жалею и нет. Жалею — что не уважил любимого учителя, а не жалею — что забил мощный гол, с лёта, левой (я двуногий футболист, это редкость) в ближнюю «девять».

Изабелла Константиновна, разбираясь в классный час с каким-то нашим происшествием, всегда говорила: «Будем сидеть до морковкиного задованья» (вместо «заговенья»). Потом, через много лет, я оценил это «задованье». Оно и важно, как не просто окончание чего-то во вселенском масштабе, а как всеобщий смысл. Итого, вселенское моё личное «задованье» должно было сводиться именно к святому становлению — чтобы я стал (и я должен стать) святым! Готовность пронести свой крест и быть распятым — самое, можно сказать, простое. Хотя я и сёстры и братья по духу готовы сделать это в том самом евангелическом контексте!

Сейчас мне за сорок. Окончил военное училище. Живу — родил — состою… Собственно, я полковник. А в войну, как замполита, призвали в… иезуиты.

Подразделение пропаганды было мощным и многочисленным само по себе. Кроме того, вся военная структура была пронизана напряжёнными струнами смеси особистов с воспитателями, психологами и другими ответственными за дух воинов. Причём половина усилий направлялась вовнутрь самой структуры. Однако на упреждение или подготовку чего-то не хватало — когда реальной, а не показной воли, фактически работающих «серийных», а не штучных моделей идеологического вооружения. А главное: практически все не доверяли системе, знали и частными чувствами боялись, что в любой момент та их пережуёт и выплюнет. Насчёт системы никто не обольщался.

Но войну большинство приняли как правильное движение. Одним из мотивов был долгожданный повод к единению, чего не было многие десятилетия. Пусть будет плохо, пусть будет, как будет, — но это возможность стать снова если не друзьями, то соседями, с теми, кто живёт совсем далеко, кого ты никогда не узнаешь, кто так же готов к новым лихим временам. Приходилось жалеть всех. Ведь многие строили свои мысли от не заданной в их судьбе линии, но имея потребность оказаться вместе. На любое время. Об изломах такой логики и заповедях, конечно, не думали.

Среди скрытых мотивов было, конечно, и «навредить соседу», и иррациональное желание разрушить, и звучал в голове набор фраз из телевизора… Сложнее всего было молодёжи: и до того было неясно насчет будущего, а сейчас всё стало настолько неопределённо, что оставалось только смотреть в себя.

В атмосфере разлилась возбуждённая тревога — и поскольку возбуждение вызывает прилив физиологических проявлений, то тревога была с оттенком веселья. Перепады частного и, уверен, коллективного настроения становились чаще, нарушалась последовательность мыслей и сомнений — реальность происходила как этот бессвязный текст. Неизвестно, происходило всё это так осознанно или нет.

Непонятно почему сегодня первый раз в жизни супруга Лия приготовила кисель. Я, помимо прочего, выбрал жену за имя. Интересное же. Влияет на характер, ну и, например, не знаешь, чего ожидать.

Я уже давно приходил поздно, уходил рано — особенно видеться не приходилось. Ближе к сорока оба стали считать это благом: возникало меньше поводов для ссор, почти каждый день успевали соскучиться. С сыном, которому было на сегодня около пятнадцати, успевали общаться по выходным и по утрам, когда вставали рядом по времени. Домашние всё понимали. А жена даже стала меньше ревновать — понятно же, что я «на фронте».

Она тоже работала, но на «удалёнке» — поначалу это радовало, но после Нового года стало её чуть тяготить. Из дома скучнее, а смысл работы ведь не только в работе, это же ещё вид развлечения.

Было около десяти вечера.

— Привет, дорогой! — Лия дежурно приникла к моей щеке.

Я был «в гражданке» — именно нашему блоку можно было не носить форму.

— Привет! А где Артём?

— Засыпает. Завтра очередная контрольная — сам решил пораньше лечь.

Мы непроизвольно перешли на шёпот. Раздевшись в прихожей, я прошёл на кухню и выключил большой свет. Остались только огоньки над плитой.

— Устаю от мониторов. Подумать толком некогда.

— Что тебе положить? Вот, выбирай, — она подошла к плите и показала на набор кастрюль-сковородок.

— Нет, спасибо! Не хочу есть. Замотался.

— Ну хотя бы кисель!

— О, такое буду, конечно.

Лия налила (или с киселём стоит говорить, наверное, наложила) кружку киселя неопределённого цвета и села напротив.

Я встал и сделал то же самое для неё.

— О, скоро для готовки будет не хватать поверхностей, — комплимент вышел двусмысленным, но я сразу спохватился: — Да, извини за армейский юмор.

— Да норм. Живи пока! — она покрутила в руках столовый нож.

Дом был в стороне от трассы, но шум беспрерывно проникал в квартиру в любое время суток. Большой город надрывал мышцы в обозначении себя в мировом и даже космическом пространстве. Я закрыл шторы — хотя бы от постороннего света.

— Что там у вас?

— В борьбе… — ответил я дежурно на дежурный вопрос.

— Генерала дадут?

— Нет. Там над нашим есть ещё теневой генерал. Ходит у себя в тайном офисе в носках или даже босиком…

В имеющихся обстоятельствах мне самому никакого повышения не хотелось: нервов у меня не хватит.

–…по полу?

— Нет, у него мощный ворсистый ковёр по всей площади. В общем-то, понятно — работа нервная. И на генерала совсем не похож: ходит в майке, патлатый, небритый. А форма висит в дальнем углу, наверное, ни разу не надетая. А так, кстати, в общении приятный и понятный человек.

Я долго не хотел рассказывать жене этих секретов, но совсем сдерживаться было невозможно. И такие частные впечатления вроде как не секрет. На прошлой неделе я действительно побывал у куратора. Это слово наиболее точно отражало пропозиции и функции этого человека. Мы были ровесники — только у А. Д. было намного больше седины. Кабинет был затенён — хотя окна смотрели на юг. Двойные плотные шторы не позволяли солнцу побеспокоить начальство. «Это Иерусалим!» — вместо приветствия сказал в начале рабочей беседы человек, кивая на развешанные по стенам большие, красивые и светлые фотоработы. «Фото — мои». Я только кивнул.

— А у Кондратенко беда. Половина родни здесь, половина — там. Полный раздрай. Все — на успокоительных, — Лия сказала это о друзьях семьи, живущих в соседнем доме.

С мужем мы были сослуживцами, а наши супруги сошлись по возрасту и схожим интересам (конечно, у них было неявное семейное соревнование).

— Да Василий на службе вполне в тонусе…

— Даже непонятно, чем можно помочь. Света сказала, что муж уже несколько раз говорил насчет повеситься. И повторяет всё чаще, — тон супруги был неопределенным: то ли ей страшно, то ли интересно.

Я был настолько уставшим, что не мог выстраивать какую-то легенду в мыслях, а говорил как думал.

— Это нормально. Любой мужик задумывается о самоубийстве. А кто этого не делал — сумасшедший!

* * *

В молчании жены оказалось больше слов, чем можно было ожидать. Давно мы так не общались! Мне понравилось.

В относительной тишине донеслись новости из работавшего в зале телевизора: «…ценю такое внимание от собственной Родины».

— Какой идиот! — прервал я молчание, узнавая по голосу одного из корреспондентов и уверенно ругая его. — А ведь журналист. Когда человек говорит «собственная Родина» как словосочетание — это значит, что он разделяет внутри себя эти понятия, отделяет себя от Родины.

— Да, согласна, — Лия положила в успокаивающем жесте ладони на мою свободную левую руку. — Но ты, пожалуйста, потише. Соседи могут услышать.

— Ну, ты хотя бы с ума не сходи!

— Я, может, тоже тут задумываюсь…

За окном почти одновременно завыли две сирены. По характеру звука можно было предположить, что разные службы мчатся по шоссе навстречу друг другу. Звуки нарастали, наслаиваясь друг на друга — ждать стало невыносимо. Я заткнул уши, но тревожные сигналы всё равно прорывались. «Когда уже вы столкнётесь и начнёте разъезжаться?!»

Чтобы хоть как-то бороться с ожиданием, я начал обратный отсчёт: «Девять, восемь,… три, два, один». Но потребовалось повторить: «… три, два». На новом счёте произошла кульминация этой никем не написанной городской увертюры — сирены слились на пике, ворвались в ночи во все дома, а затем столь же долго эти звуки удалялись, но стало уже легче.

— Как кисель? — супруга всё-таки у меня мудрая.

Она подошла к плите и что-то там колдовала неочевидное.

— Кисель офигенный! Как из солдатского пайка!

Комплимент вышел неловкий. Я-то имел в виду, что это, наоборот, хорошо, мы даже на учениях ели брикеты киселя просто так, сухими.

— Ага. ЭС-Пэ-эС! Завтра налью тебе с собой, — сказала она не поворачиваясь.

Это её свойство говорить, стоя к человеку спиной, мне и большинству друзей не нравилось. Но, собственно, так же, не поворачиваясь к людям лицом, с нами общалась система — почему бы нам не ретранслировать раппорт.

* * *

С недавнего времени сны стали по значению равняться реальности — по смыслу и плотности переживаний. Многие оказывались интереснее и как-то нужнее, чем личные, не говоря посторонние, действия.

«Если там можно видеть сны, тогда вообще не о чем беспокоиться!» Стоило беспокоиться только о детях. Не зря же господь возложил деторождение на своих потомков — а мог бы продолжать творить их из себя. Все были бы прямыми потомками, но люди ходили бы тогда пустыми и обессмысленными.

С сыном мы пересеклись утром на две минуты. Я уже обувался на выход, а он только встал.

— Привет, па! — он обнял меня, полностью прислонившись, как будто ещё досыпая на мягком мне.

— Бодрое утро, боец! — я потрепал его по лохматой после сна голове.

— Не называй его так! — донеслось из ванной через полуоткрытую дверь.

— А чего? — я угадал мысль жены.

— Воевать он не пойдёт! — Лия на полтона повысила голос.

— Да ему ещё три года до возраста! — держал я оборону.

— Ну всё это может затянуться… до бесконечности.

— Что есть, то есть, — согласился я со вздохом.

— Так, ребята, вы чего с утра?! — по-взрослому прервал нас сын.

— Не пойдёт. Будем считать, я за него отслужил! — я посчитал, что поставил точку.

— Вот именно! — супруга выглянула из ванной с намыленным, не похожим на себя лицом.

* * *

Сегодня, как обычно, необходимо было продумать и предложить три контрхода для ведения информационной войны — на реальные или, если недоставало таковых, придуманные факты и события. Каждый из распределённой экспертной группы — а сколько нас было всего, никто не знал, — делал это ежедневно к девяти утра. Затем отбирались лучшие идеи, и их сразу можно было видеть, слышать и читать по всем нашим каналам. Судя по тому, что мои разработки выходили в эфир два-три раза в неделю, группа составляла человек двенадцать (под руководством современного «иерусалимского мессии»).

Огромный зал ситуационного центра был оснащён разнообразными мониторами, светился отовсюду огнями, но жил негромко, урчанием суперкомпьютеров и приглушёнными — в гарнитуры — разговорами военных всех званий и родов войск. Гигантское пространство, казалось, было без опор и даже без потолка. Приходилось специально вглядываться, чтобы разобрать цвет и рисунок на потолке. Там было светлое небо в лёгких облаках, и по нему двигались красные и другие контрастные самолёты и планеры. Они всё летели и летели к нам из дальнего прошлого, не останавливаясь в настоящем, в ведомое только им одним будущее.

Василий Кондратенко занимался технической поддержкой воздушной и космической разведки. Хотя мы никогда предметно не обсуждали свои направления работ, но по отдельным фразам, манере разговора, манере умолчания все знали зоны ответственности друг друга.

Я уже был за рабочим местом, а он только вошёл, в форме. Василий не дал мне подняться для рукопожатия, мягко вернул меня в кресло, положив руки на плечи. Я неловко подал руку вверх.

— Здорово!

— Здравия желаю! — на службе я никак не мог переключиться на цивильную манеру речи.

— Возможно, я сегодня последний день, — сказал буднично друг.

Я не нашёлся что сказать.

— Веришь или нет, фамилией не подхожу, — Василий задерживался больше обычного, могли неправильно понять, тем более, что он брал долгие паузы. — Но тебе, Иванов, это не грозит.

В зале образовалась пространственная тишина — так всегда бывало перед включением громкоговорителя. На том конце связь уже включили, но молчание производило в наш адрес только поток выжидательного эфира. На той стороне постучали пальцем в микрофон — для нас это прозвучало как будто в небесный барабан.

— Внимание! Желающие могут подать заявления в добровольцы на полевую часть. Перед этим можете индивидуально проконсультироваться со своим непосредственным начальником: разнарядка, сроки и условия доведены по вертикали.

Мощный, поставленный голос своим тембром и всем остальным вселял в каждого посыл сразу встать и подать документы. Сопротивляться этому было практически невозможно. Но вдруг говорящего отвлекли, он зашептал что-то секретное в сторону — видно, было срочно, — но мы никто ничего не слышали.

— При этом с вас не будут сниматься регулярные обязанности! — эфир прекратился.

— Пойдёшь? — спросил без давления Кондратенко. — Сразу в рай! — обычно он так резко не шутил, но сегодня — мы оба это понимали — ему было можно.

— Надо подумать. Брат, извини, у меня тут срочное задание — попозже подойду.

Я действительно был в цейтноте. Но загонял себя умышленно. А с учётом новых обстоятельств решение служебных задач помогало ответить и на вопросы про добровольчество и про… святое становление.

Так.

Просмотрел серию новостей — внутренних и внешних, отметил бестолковость материала «Аллигатор» не погибнет, даже если ему отстрелят хвост». Что из этого следует для людей?! А если кто прочитает со смыслом без кавычек? Непонятный предмет для гордости. Ну и надо бы потоньше.

Лобовая пропаганда, как по мне, работает хуже. Я старался работать на семантическом уровне: заронить сомнение, вызвать интерес профессионалов, коснуться скрытых мотиваций, заочно посоревноваться с таким же сотрудником по ту сторону. Низкая стилистика мне претила. Хотя в таком жанре приходилось выступать тоже.

Пора было разгоняться. Вот, можно зацепиться — в одном зарубежном издании проблемная статья «Почти каждый третий из строителей погибает от передоза. Надо что-то делать». Пока неясно, как это раскрутить и обернуть. Мне пришлось включить профессиональное качество — иезуизм. Я так называю изощрённый цинизм. В принципе, мне это несвойственно — а вот тем, у кого есть цинизм в характере, работать у нас проще. Бу-бу-бу-бу — я понадувал щёки. Это у меня такой признак работы мысли.

Вот, придумал! «Выбытие населения из-за социальных проблем — одна из причин, почему страны принимают беженцев». Изощрённенько! За такое в рай меня не пустят — значит, неплохо.

Первая идея есть. Записал. Откинулся в кресле. Подумал, что странно, когда работать на такое приходится душой.

Вот, в мировом котле, смешивая даже на равных чёрное и белое, выходит состав ближе к чёрному. В душе, наверное, так же. Но, хочется верить, что в душе потом можно раскрутить это смешивание в обратную сторону и вернуть белое.

Дедлайн уже вот-вот. Надо начитать свежих материалов. «На великой шахматной доске образовалось динамическое равновесие, но с негативным для соперника трендом… В этом гамбите, выражаясь шахматными терминами, образовалась патовая ситуация…» Я называю подобные рассуждения «кабинетными упражнениями». А ведь путём таких рассуждений во многом и определяется характер действий. Ты попробуй выйди сам в окопы — пожалуй, забудешь про шахматные аналогии! Как будто на пальцах осела болотная жижа — мысленно я её стряхнул.

«Время важнее всего остального!» — это было негласное правило нашей группы. Пусть будет ерунда или бессмыслица — но следует успевать. В этом была своя правда. «У нас эти чёртовы правила не без чёртовых причин», — всплыла на экране из глубин таргетированной рекламы фраза. О чём было всё послание полностью, я не дождался — цигель-цигель.

«О, есть всё же полезное зерно в тексте!» — я зацепился за слово «динамическое». «Современный конфликт требует динамической матрицы целей». Записал и даже поднял потом на первое место. «А, хорошо же?! В меру непонятно, с наукой, и работает в обе стороны — может отражать реальность, и может трансформироваться от реальности».

Остаётся три минуты. Вбиваю в поиск наобум (надо что-то про вечное): «Данте». Поисковики выдают часто непредсказуемые подсказки, плюс столбик быстро читается. (Успел зачем-то подумать: «Интересно, а на Страшном суде так же с ответами торопят? Народа ведь много. А сейчас ещё больше!») И третьей строкой появилось: «Данте… как танк». Вот так да! Полез в контекст — оказалось это про игру «Хроники хаоса», обсуждалось, кто контрит Данте и про танк.

В итоге родилось: «Кто контрит Папу Римского?». Уж задирать пафос, так задирать!

Успел! А кому хочется лишаться премии?

Налитый час назад кофе остыл, но это в моменте было неважно.

«Вася!» Я поднялся и пересёк несколько негласных границ между секторами ситуационного центра. Мы старались не ходить к соседям, чтобы не мешать — ну и чтобы потом не катали на полиграфе на предмет, не познал ли кто чего лишнего. Никаких границ на полу, конечно, не было — эти барьеры висели в воздухе сами собой.

Я подошёл к Кондратенко. Он увидел меня в отражении в мониторе, но не повернулся.

— Не отвлекаю?

— Не сильно, — он, наверное, не хотел, чтобы наш разговор неверно поняли.

Как ни странно, в их секторе было мало народу.

— Да все на перекуре, — ответил он на незаданный вопрос.

— Ну пойдём тоже покурим, — предложил я, хоть и не курил.

— Да, хорошая мысль! — он вытащил из стола свежую пачку сигарет.

Мы долго шли затемнёнными коридорами — курилка располагалась во внутреннем дворе, были закрытый павильон и вроде как запретное пространство вокруг него. Но большинство коллег стояли снаружи: было хоть и прохладно (май оказался не по климату зябким — да вообще, весна из Москвы в последние годы ушла), но солнечно. Все хотели ловить солнце.

Среди курильщиков был в основном васин сектор, они уже успели с утра между собой поздороваться.

— Гутен морген! — неловко вырвалось у меня: пытался пошутить.

А на самом деле у меня после некоторого умственного и эмоционального напряжения снизился контроль за речью.

Некоторые кивнули.

Мы остались на дворе, расположились чуть поодаль.

— Я тоже покурю, — сказал во мне другой «я».

Ну значит так было нужно.

Василий достал сразу несколько пачек сигарет из разных карманов, с разным числом курева.

— Вот, выбирай!

— Зачем тебе столько?

Он продолжительно посмотрел на меня.

— На автомате беру каждый раз новую пачку. Вроде внешне не нервничаю, а изнутри приходится, прорывается само.

Я выбрал Camel. Пачка оказалась из ограниченной серии — вместо верблюда на титуле красовался белый медведь.

— О, неожиданно! Дай посмотреть, — я протянул руку.

Но Василий уже смял пачку — сигарета оказалась последней — и бросил в урну.

— Ну зачем? Прикольно же. Я бы сыну показал.

— Сейчас не до приколов, — оборвал он, и был вправе.

— Ну да, буржуйская вещь.

— Вот именно! — разговаривать при таком скоплении народа он, было видно, не хотел. Или вообще не хотел.

Выкурили по одной. Быстрее, чем хотелось бы.

«Надо бы выпускать метровые сигареты!» — пошутил я внутри себя, правильно решив, что лучше лишний раз не высказываться. «Ага, и пятиметровые винтовки…»

Кондратенко, как и многие другие, чуть подождав, прикурил снова.

— Что решил? — он всё-таки чуть расслабился и задал реально волнующий его вопрос.

— Ты про добровольчество? — догадался я.

— Да.

— Пока не знаю. Надо бы, конечно, съездить, — я действительно так думал.

— Что, с женой проблемы?

— Да в общем нет.

— Просто хочешь убежать, запрятаться? — Василия бы в замполиты.

— Отчасти так.

Проходя мимо, один авиаразведчик, коллега Василия, то ли в шутку, то ли всерьёз спросил его: «Есть идеи, как ещё использовать военно-транспортную авиацию? Чтобы в обратную сторону не порожними летали».

— Можно бомбы под «Ан — двадцать шестые» подвешивать. Правда небольшие и немного, — ответил из меня другой «я».

— О, свежо! Я даже не знал, что такое возможно, — порадовался коллега.

Кондратенко разозлился.

— Ну они обратно-то тоже не пустыми идут! — сказал товарищ, сдерживая злость.

— Лучше, наверное, всё-таки листовками их «вооружить». Над любой территорией, своей или нет, есть смысл доносить смысл, — добавил я, чтобы вырулить из неловкой ситуации.

— Спасибо, бро! — совсем неофициально отреагировал сослуживец и, ускорившись, пошёл в штаб.

Стоять дольше было совсем неприлично. Не считая того, что всё под камерами.

— С тобой-то что?

Он нахмурился.

— Пойдём в моё… личное место, — позвал я его.

— Такое у нас бывает?

— У меня есть.

Пока шли, а идти туда было ещё дольше, чем в курилку, я посвятил его в свой секрет.

— Есть такая психологическая концепция про «третье место»…

— Да, что-то слышал, — наедине Василий заговорил громче и увереннее.

— Я предпочитаю называть это «личное место». Это не работа и не дом, а часть пространства, где ты любишь находиться, отвлекаться, в общем-то, личным образом жить.

— Ага, как у меня курилка.

— Ты немного неправ. Курилка — это видимость твоего личного места. Видел же, ты не можешь там расслабиться. Для тебя и ребят это просто… курилка. Не про душу, и даже не про тело.

— Мне совсем интересно. Это что, где-то у нас? Раздевалка? — Василий повеселел.

— Ну не раздевалка, но… Увидишь.

Я ускорил шаг, он тоже.

— Кстати, у меня сегодня всё-таки последний день! — сказал буднично Кондратенко.

Я попробовал остановиться, но он подтолкнул меня.

— Ничего не говори!

Мы пришли в тупиковый коридор. Он поначалу замер в недоумении. Дальше я повёл его к мало кому известной лестнице вниз. Раньше там был вход в подвал (под зданием скрывалось несколько этажей), но уже давно в ещё более секретные помещения, чем наши, сделали лифты, а двери заварили и закрасили.

Чем ещё было хорошо это место — за первым, видимым пролётом, за поворотом располагался второй, невидимый. Как раз этот тайный кусочек и был уже последние два года моим личным местом. Многократно отражённый свет долетал сюда в настолько малом количестве, что в пространстве можно было разглядеть только силуэты.

На этот раз я включил фонарик на телефоне, чтобы Василию было не так дискомфортно. На одной из ступенек лежала сидушка от древней столовской табуретки. Я жестом предложил ему сесть, полковник последнего дня отказался (такое звание только на одно сегодня я из уважения присвоил ему внутри себя). Тогда я сел сам — это было атрибутом ритуала. Кондратенко пощупал стену на предмет возможности испачкаться — та действительно пачкалась. Он, полумахнув рукой, прислонился лопатками.

Стоило, скорее, помолчать. Я навёл фонарик на дверь и показал ему на вторую после сидушки, не считая собственно наличия этого тупика, местную достопримечательность. На железной, заваренной и закрашенной в тон стенам в салатовый цвет, двери просматривалась старинная нацарапанная надпись крупными буквами: х**. Это вечное и многосмысленное послание — очевидно, у автора и каждого из читателей было своё понимание — сопутствовало нам. Играя в каждый период своими красками, иногда умолкая, но пребывая с нами, даже в закрашенном виде, постоянно.

«И вот, по прошествии семнадцати месяцев и семи дней ковчег остановился на величайшей из гор араратских. И после того, как третий голубь вернулся с оливковой веточкой в клюве, Ной распахнул двери ковчега и вступил ногой своей на траву, распростёр руки к солнцу и громогласно произнёс: «Асса!». Это и было единственное, донесённое до нас из тех допотопных времён, слово. А вместе с ним нам передалась их сила и чистота», — я произнёс эту довольно длинную цитату из фильма «Асса» с рабочей монотонностью, но каждый из нашего поколения, конечно, знал оригинальное звучание.

Этот текст лёг и закрепился у меня в памяти с первого раза. Как будто этот необычный заход, а кино начиналось именно с этих слов, открывал портал в другой светлый мир — собственно в то время это так и было. Только в наличном контексте требовалось одно уточнение — вместе «их сила и чистота» следовало иметь в виду «его сила и чистота».

Это моё личное место никак не получалось наполнить каким-либо иным смыслом.

Про «стать святым», слава Богу, я не стал рассказывать — это было бы слишком.

* * *

(Системе мало выполнения задач и лояльности — ей необходимо наше постоянное унижение и поглощение души. Пожирание души — можно не сразу, даже лучше малыми долями, растягивая направленное ею вовнутрь себя удовольствие. А поскольку система не способна на удовольствие — точнее будет, удовлетворение.)

* * *

Вечером Василий ушёл, не прощаясь, я не сразу заметил его отсутствие. В раздевалке он оставил форму в своём шкафчике, не заперев его.

Я остался на службе ночевать. Семье просто сказал, что так надо. Оставания не приветствовались, но запретить их тоже было нельзя. Спать лёжа не разрешалось, с диванчиков в коридорах справедливо гоняли. Для этого дежурные офицеры и «контрабасы» делали периодические обходы. Сколько нас осталось на ночь, было непонятно — люди то уходили, то приходили. Я просидел на рабочем месте, пытался читать стихи (в последнее время мне требовалась такая доза ежедневно), потом в полуобмороке то дремал, то бодрствовал. Кофе не помогал.

Утром надел полевую форму — моя повседневка висела дома.

Про прямой эфир в этот день с нашим генералом я не знал. Телевидение было у нас частым гостем, поэтому все спокойно работали, единственно, старались не разговаривать и не ёрзать.

Когда он начал уверенно докладывать об обстановке (начальник был всегда, независимо от графика и реального самочувствия, огурцом), я подскочил, стремительно ворвался в кадр и закричал, подняв руки: «Это всё пропаганда! Я не боюсь! Я не боюсь!».

Меня быстро повалили на спину, прижали к полу. Генерал невозмутимо продолжал.

Перед своими я по-настоящему не сопротивлялся, а только обозначал грань свободы, необходимой для дыхания. Большинство смотрели на меня с пониманием, даже те, кто прижимал меня коленями книзу.

Когда через несколько минут эфир закончился, меня отпустили, дали подняться. Все вернулись к мониторам и продолжили службу.