Прогнозы изменения законов природы

Андрей Иванов

Автор сборника, как, видимо, и лирический герой, который объединяет центральный роман и пять рассказов – выпускник Военного университета, специалист в информационных войнах. Но если пиарщик из рассказа «Личное место» ставит себе целью «стать святым официально» и осознает свою особую миссию (совершая в финале рассказа подвиг веры, отстаивая истину), то герой романа, сотрудник секретного Центра прогнозирования изменений законов природы Семибратский, вполне доволен собой и поглощен работой. До той поры, пока ему и коллегам не придется сделать выбор в условиях фантастического бесчеловечного эксперимента и оказать сопротивление системе, пожирающей тела и души в буквальном и переносном смыслах. Недаром в качестве эпиграфа приведены слова Мефистофеля из «Фауста», а в рассказе «Пастушок» действует персонаж, которого герой сравнивает с ловцом человеков, но не удерживающим их, а толкающим их в пропасть. Антагонист пастушку – хранитель реликвии из фантастического рассказа «Умаление фенечки», которому дано воскрешать людей. Но и ему придется сделать непростой выбор, решая кому жить, а кому умереть. Повествования пронизаны философскими размышлениями героев и поисками истины, многочисленными аллюзиями. Уровень заложенных между строк смыслов ориентирован на людей, не стремящихся к легкому чтиву, но заставляющих работать своё мышление и способных получить от сложного текста интеллектуальное удовольствие.

Уха с молоком. Подаяние себе

Автостанции маленьких городов и посёлков отличаются от своих крупных собратьев. В мегаполисах все — люди, автобусы, машины, даже собаки — проносятся сквозь или мимо, каждый по своим делам, стараясь не соприкасаться с другими. В маленьких городах любая станция — свой мир, который вбирает не только тела и корпусы, но и души. Даже если ты проходящий автобус, остановившись здесь на несколько минут, ты не можешь не прикрыть в расслаблении глаза-фары, не можешь не попытаться найти родственную сущность.

Я оказался на станции Шалабов по отпускным обстоятельствам. Торопиться было некуда и приходилось маяться от своего постороннего присутствия в местной жизни. Раньше привыкать было легче, но весна двадцать второго значительно отличалась ото всех других, подстилая другие смыслы и состояние.

В городе стало приятнее, несколько чище и добавилось пространства от стоявших много лет, а сейчас ликвидированных развалин. Грибницы новой жизни пробивались пока несколькими целышами (это по-старорусски молодой гриб). Само же местоскопление людей, это, как и все другие, назвать целышом никак не получалось: в другом значении «целыш» — неповреждённое. Повреждение, оскудение, обесценивание стали настолько привычными, что люди перестали обращать внимание на эти явления, и, как защитная реакция, появлялось примирительное одобрение. Всеобщее понимание выражалось в молчании — боялись сказать такую же, как у всех, мысль, но другими словами. Иная формулировка нарушала коллективное и индивидуальное спокойствие, и если в иные времена круги по воде пусть долго, но расходились, то в нынешние волнение могло множиться, наслаиваться само на себя, обретать перпендикулярные последствия. Даже не в моменте, а в непредсказуемой перспективе. Поэтому часть молчала от боязни жить, часть — от бесполезности усилий.

Изо всех сделали юродивых.

Нищие в маленьких городах ближе к настоящим. Во многом из-за меньшей социальной дистанции с земляками: нищий просит у бедных или таких же нищих и вроде бы даёт им шанс почувствовать себя в роли самаритянина, у которого есть чем поделиться. В сити же иной побирушка богаче большинства прохожих. Циничнее — точно.

Этого нищего, согбенного от возраста или от неясно почему нелёгкой ноши, хотя это были всего две перевязанные холщовые сумки тёмного цвета, перекинутые через плечо, я заметил сидящим на остановке. Он ни у кого ничего не просил, но было видно, что горемыка и будет рад любой мелочи.

Я поначалу прошёл мимо: вроде же не побирается, а живёт какой-то своей жизнью. Так или иначе, выживает и без случайного встречного, как-то же обходился до этого. В целом я даю милостыню, но несистематическим образом: необходимо, чтобы сложился целый ряд обстоятельств, включая впечатление от человека и оценки доверия к нему, наличия какой-то свободной суммы, настроения и даже погоды. Последнее время мне вовсе необязательно встречаться взглядом с человеком — выраженная или невыраженная благодарность или безразличие, которое часто от ставшей необязательной жизни, не добавляют ничего к истине этих действий. Становится хорошо и так.

Через минуту я пожалел, что не свернул и не дошёл до нищего. Ну, скоро буду идти обратно и обязательно подам. Бумажными — монеты совсем обесценились, ими пользовались только обычные люди, для которых это были пусть и символические, но деньги, как осколки реальности настоящего, не столько полезные, сколько скрепляющие с надеждой. Хорошо хоть оставалось солнце — слава Богу, оно не переставало светиться.

Я продолжал помнить про одинокого и пока единственного встреченного мной нищего. Когда сидел на бульваре, когда просматривал новости, когда дети затеяли гонки на велосипедах и один безоглядно промчался мимо меня и через несколько метров упал. Я не пожалел его: мои положительные чувства были сконцентрированы на незнакомце, с которым я всё больше хотел увидеться и познакомиться, и на мальчика доброты уже не хватило. Десятилетнего пацана беззлобно сгрёб в охапку отец, молча отряхнул, снова усадил на велик. Молодец отец! Я бы так не смог.

Ребёнок же оказался по-хулигански доволен: пролетел меж всех как ракета!

Через час я пошёл, специально сделав крюк через ту остановку, но дедушки там уже не было. Пылевое поветрие, которое стояло сегодня — всё-таки вокруг степь — загнало меня в пекарню. «Добро пожаловать — кексы, пирожки, постная выпечка, куличи — кофе, конечно, есть — пироги вкусные — после девятнадцати скидка тридцать процентов — пожалуйста, спасибо», — продавец была естественным образом приветлива. Так она не ленилась повторять каждому, находя в этом личное счастье. В этом небольшом кубике мирового пространства она чувствовала себя в безопасности, любой другой мир становился ненужным, только бы люди приходили, принося ей свой кусочек благости, принимали от неё осязаемую сдобу доброты и бесконечные частицы душевного тепла. Мне показалось, что она внутренне радуется своей вежливости, и каждое слово было для неё как будто внове, и оттого радость наличного буднего дня образовывалась непрерывным потоком — так, что по нему можно даже было пускать невидимые кораблики, всё же на улице апрель!

Следом за мной закончилась… вода. Мне ещё хватило, а следующему посетителю, как оказалось, дальнобойщику в рейсе, на полную чашку кофе уже нет. Хозяйка уговорила его на эспрессо. «Ну вот, человек запомнит Шалабов недостатком воды!» — не расстроился, а просто озвучил я про себя.

Столов и стульев хватало, но гость сел за мой стол на стул напротив. Стал иногда смотреть прямо на меня. Как опытный путешественник, я догадался почему. У меня возникала подобная потребность: вот, ты видишь человека впервые, сверяешь свои наблюдения с проекцией его жизни, пытаешься угадать, кто он и что. В случайной ситуации присматриваешься к местным или командированным, радуешься такой возможности побыть если не вместе, то рядом.

Про дальнобойщика стало ясно из его громкого разговора по телефону: водитель долго рассказывал жене или другой женщине подробности маршрута и своей жизни в ходе поездки. Наверное, не в первый раз. Он постоянно сетовал на выросшие цены и другие реальные или воображаемые трудности в пути. Каждому хочется быть героем!

Вероятно, неожиданный сосед ждал от меня, что я расскажу, хотя бы так же в пространство, кто я и зачем. Я без вызова молчал. Товарищ был тоже опытный — мы каждый без слов что-то поняли друг про друга.

Хорошо, что место было у окна. Я увидел бредущего нищего. Пошарил в кармане — я наощупь помнил, какие деньги как у меня сложены, помельче внутри — покрутил, достать сторублёвую или полтинник. Остановился на пятидесяти: все мы бедные, кто-то больше, кто-то меньше, сегодня я приписал себя к большинству, это на грани между бедностью и нищетой. (Я бы приписал к числу смертных грехов ещё самолюбование, но в этом в нынешнее время я, наверное, не самый грешный. С этим после других своих изъянов буду бороться.)

Я догнал незнакомца.

— Отец, подожди! — сказал громко ему в спину.

Тот повернулся. Оказалось, он лет на десять старше меня, хотя его морщин хватило бы на нас обоих, как будто он забрал мои себе. Также он представал не таким уж и нищим: на нём были старомодные, но чистые джинсы и клетчатая рубашка из плотной ткани, нестарый ремень, белые китайские кроссовки без бренда. Не позже месяца назад его стригли — причёска выглядела косматой из-за ветра и перепелёсой окраски, смеси седины с русой основой. Его согбенное состояние было, очевидно, приобретённым.

— Вот! — я протянул ему сжатую в кулаке купюру. Подавать деньги в раскрытом виде мне показалось неудобным.

— Спасибо! — он, также не глядя на достоинство билета, принял скомканную бумажку и сунул её в карман.

Возникла пауза — он тоже меня рассматривал.

— Да, мы тут в провинции бумажными не балованные! — он заулыбался, сразу снял взаимное напряжение и открыл двери к продолжению разговора.

— Андрей, — я протянул руку.

— Михаил.

Он постарался, чтобы рукопожатие с его стороны выглядело крепким и уверенным, но кисть руки была до невозможности сухой и с чуть скрюченными пальцами, поэтому оно получилось символическим.

— Вам помочь? — я глазами показал на ношу.

— Нет, я привык.

Мы пошли параллельно, я следовал по его пути.

— Я не бездомный и не нищий. Просто люблю жить посреди людей, — пояснил человек.

— Я бы, наверное, тоже так хотел. Но нет привычки. И, мне кажется, это по-своему непросто.

— Да, нужен свой характер или многолетняя привычка. Трудно в первые два-три года. Я ведь тоже раньше пробовал себя в большом городе, — Михаил говорил как-то рывками, не заикался, а как будто каждый раз решал про себя, стоит ли делиться новым откровением.

— Почему вы сказали тоже? — банально поддержал разговор я.

— Ну, по вам видно, что вы из метрополии, — человек переложил ношу на другое плечо, — И предлагаю на «ты», — добавил он без перехода.

— Да, конечно, — мне понравилось, что он сам вёл разговор, я бы затруднился придумывать непринуждённые и нейтральные для начала знакомства темы. Кроме того, необходимость постоянного лидерства в большом городе утомляет, хочется побыть в норке, говорить невпопад, не бояться показаться глупым.

Мы шли по обновлённому бульвару. Из-за хорошего впечатления и первых тёплых дней прохожие казались героями с картин эпохи Возрождения, нёсшими свои образы каждый в свою даль. Во всяком случае, мне хотелось так думать. Но, невольно отвлекаясь на окружавшие эту часть города серые и бурые дома, я возвращался к осознанию, что отовсюду и полностью беда не уходила никогда, и страх и недоля даже не прячутся, а глядят на людей почти из каждого окна.

— А вы знаете… ты знаешь, что в итальянском есть специальное слово, обозначающее искусство вернуться в родной город после неудачи в большом? Только его не помню, — с новым знакомцем было удивительное ощущение, что можно говорить на самый широкий набор тем.

— Я тоже не помню, старею, — Михаил не смутился, и его слова прозвучали так, что он действительно это когда-то знал.

Пока между нами не возникало ни единой маленькой неправды, из которой часто состоят разговоры. Я списал это на краткость знакомства, по привычке не отпуская внутренние настройки, направленные на выявление манипуляций или непреднамеренной лжи.

— Хотите… хочешь выпить? — я и сам был не прочь в отпуске, пусть даже в середине дня.

— Нет, организм пока не просит. Может, попозже. У меня сегодня ничего не болит, и с утра здесь не было никакого горя.

— А что у вас всё-таки в сумках? — мне надо было дознаться для собственного успокоения, контуры ноши и её предполагаемый вес явно не соотносились, будто там были пушечные ядра.

— Там несбывшееся. Невоплощённое. Правда, только в судьбах людей этой местности.

— Например? — внутри себя я решил не избирать одну из простых линий, доверять или нет, а захотел пройти по среднему пути.

— Например, неизданная талантливая книга. Автор уже почти умер.

— В виде рукописи?

— Нет, в переплёте. Я сделал два экземпляра, ей и себе. Для радости. На толстой бумаге. Тяжёлая книга.

— И сказали, что книга издана? — я уже был вовлечён в эту игру с головой. Разгонялся на психологическом велосипеде, как тот пацан.

— Нет. Зачем так врать? Просто молча отдал.

Я знал вес настоящих книг. «Допустим, можно списать четверть ноши на это». (На этот счёт у меня был один «бзик»: я считал, что в современных текстах уже недостаточно привычных исторических знаков препинания, а стоит придумать и внедрить дюжину-две новых. Не эмодзи из Сети, нет — несложных, удобных и всем понятных символов. К примеру, знаки отчаяния, разочарования, приближающейся или происходящей катастрофы, может быть, надежды.)

— А ещё?

— Подожди! — он остановил меня жестом, положил сумки на скамейку, но оставив ношу, так и не распрямился.

Михаил сделал несколько шагов в сторону от бульвара, откуда донеслось громкоголосое: «Приём! Приём! Человечество, приём!». Машины резко остановились, люди отпрянули в сторону — через дорогу, задевая в попытках пощекотать прохожих, широкими волнами перемещалась пожилая женщина. Городская сумасшедшая ярко обозначала себя.

Речью, пёстрой одеждой, многочисленными лентами и тряпицами в длинных волосах. Я впервые видел «человека — лоскутное одеяло».

Люди были к ней неагрессивны — наверное, она выступала не первый раз. Нередко такие человеки, как говорилось по-старорусски (а в ней было много от старорусского), становятся местными знаменитостями или ходячими достопримечательностями, про которые не пишут в путеводителях.

— О! Архангел Михаил! — она помахала моему новому знакомому рукой. — Я сейчас.

Женщина отвлеклась, метнулась на несколько метров в сторону и атаковала хмурого задумчивого мужчину щекоткой. Тот был в куртке, и попытка не удалась. Он отпрянул, поднял до этого опущенную голову, как будто не знал, где он, и попытался понять обстановку и ситуацию. Потом слегка улыбнулся в усы, ничего не сказал. «А вдруг он пожалел, что не дал себя защекотать?!»

Машины терпеливо ждали. Возможно, им была любопытна эта мизансцена.

Ещё гражданка выделялась тем, что она передвигалась, будто порхая: ни в один момент времени нельзя было предвидеть, куда и с какой скоростью она проследует дальше.

— Ты меня принимаешь? — сумасшедшая кинулась на шею Михаилу и повисла на нём на несколько мгновений.

Я уж было подумал, что тот рухнет под такой тяжестью, но нищий (я всё равно продолжал про себя его так называть — вероятно, потому что мне так было удобнее остаться с первоначальным поименованием и условным местом его и моим в системе) даже не согнулся. Он любезно поддержал её за талию и мягко, в общем ритме сюжета, дал опуститься на землю.

— Привет, дорогая!

— Привет, родной! Сто лет… — не выходя из образа, точнее, из своего помешательства, она говорила громко, при этом такая манера не выглядела нарочитой; женщина так просто жила.

— Да только вчера виделись, — захихикал Михаил.

— Я же и говорю: сто лет! — подруга взяла мужчину под руку и повела к сумкам. — Ну, показывай, что у тебя сегодня для меня есть.

Она без спроса стала заглядывать в сумки и хотела было запустить руку в одну из них. Михаил её остановил.

— Подожди, я сам.

Тут она обратила внимание на меня.

— Этот с нами? — речь её стала более связной, то есть сумасшедшая не утратила контакт с реальностью.

— Можно сказать, сегодня с нами. Впрочем, знакомиться вам необязательно.

Женщина обозначила жестом, что хочет меня тоже пощекотать — я ответил ей тоже жестом, показав пальцами звериные или вампирские клыки. Та оценила, зачем-то засунула большие пальцы рук под мышки. Чуть погодя достала их и понюхала.

Неряшливость в одежде дополнялась многочисленными заплатками. Я предположил, что многие из них были не функциональны, а просто так, сами по себе, возможно даже, чтобы лоскуты не пролёживали себя, а присутствовали в общей жизни.

Михаил тем временем завозился с содержимым поклажи, он даже отнёс сумки чуть в сторону, от гостьи и, очевидно, также от меня. Иногда женщина отворачивалась и шептала про себя, вздыхая. Я расслышал со второго раза.

— Ох, слабая сегодня я, ой, слабая…

— Как муж? — спросил её Михаил, не поднимая головы.

Я аж подпрыгнул: а почему, собственно, у женщины не может быть мужа?!

— Пыхтит! — из тона было непонятно, в хорошем или плохом смысле она это сказала. — Приготовила ему ухи: мелких карасей с молоком.

Я подумал, что это как-то несочетающиеся продукты. Прямо из реальной адской кухни — сразу на туалет!

Михаил уловил моё замешательство.

— Многим просто больше нечего, — пояснил он мне. — Ловят карасиков в местном пруду, а молоко, когда купят, когда попросят. — С утра уже пила, что ли? — обращаясь к ней, строго спросил он.

— Да немножко, — она закатила глаза в сцене кающейся жены.

Нищий погрозил ей кулаком — женщине понравилось такое дополнительное внимание.

— Муж практически не пьёт, — повернулся ко мне Михаил.

Я не знал, как себя вести при этой пьесе. Ну, у людей своя драма, своя канва. Ничего не сказал и молча жил с ними. Мог бы попрощаться и уйти, но делать всё равно было нечего, и вдруг как ещё можно было бы помочь. Кроме денег хотелось каким-то, пусть и малым, действием поддержать любого из них или каждого по отдельности — хотя бы удержать, когда кто-то оступится.

Женщина стала задирать в несколько приёмов длинную юбку. Я хотел отвернуться, но под юбкой виднелась ещё одна. К нижней, такой же добротной и вполне самостоятельной, были грубо и криво пришиты два крупных кармана.

— Вот, Миша, тебе! Пасхальное яичко, — она вручила другу первое яйцо.

Он принял, убрал в глубину сумки.

— Что, покрасить не получилось? Поди, поленилась? — Михаил старался разнообразить разговор со знакомой, наверное, потому что с ней мало кто разговаривал, и он хотел покрыть зараз её потребность в дневном или с запасом более долгом общении.

— Красила. Молоком. Просто не прокрасилось, не видно. На лук денег нет.

Я хотел было поделиться сокровенным знанием, что в некоторых магазинах специально продают луковую кожуру, но это прозвучало бы за гранью всякого цинизма. «Вот тебе наука: даже самое безобидное может оказаться грубым и неуместным!» — я пару раз в день делал себе подобные выволочки, когда говорил не думая.

Женщина спохватилась, достала второе яичко.

— А это тебе, прекрасный незнакомец!

— Спасибо! — я сделал неглубокий реверанс.

— Вот, дорогая! Тебе калейдоскоп и конфеты, — конфет было немного, но было несколько «морских камушков» (таких давно уже нигде не было видно).

— А конфеты мытые? — сказала она вместо «спасибо».

Моё здравомыслие и так было подвергнуто сегодня многим испытаниям, а тут захотелось схватиться за голову, закричать, как на картине Мунка, и броситься бежать.

Михаил прихватил меня за локоть.

— Она… — он сморгнул слёзы, — она в детстве мыла конфеты. Работала с детства от бедности уборщицей в магазине и собирала оброненные конфеты. Приносила младшим брату с сестрой домой. Может, тогда и сошла с ума.

Тут уже я отвернулся. Но не ушёл.

Через мгновение Михаил подтолкнул меня.

— Пойдём!

Я, уже не глядя на недужную, пошёл медленно вперёд.

— Понравился ей калейдоскоп? — после некоторого молчания я возобновил диалог.

— Да, а кому калейдоскоп может не понравиться?!

С этим нельзя было не согласиться. Я бы тоже сейчас и в любое другое время смотрел бы и смотрел в неповторимые пёстрые стёкла, ловил в них светлую невозможную будущность!

— Знаешь, что ещё у меня здесь? Невоплощённые души. Это те, кто не родился, хотя уже был помыслен — от войны, от невзгод, от безысходности, от ранних самоубийц…

Я кивнул.

— Они совсем лёгкие. Я даже не знаю, сколько их у меня. Видишь, какая в итоге тяжесть?! От страха перед миром они сбиваются вместе, как-то общаются между собой, продолжают искать защиту, не зная самого страшного о себе, что им не воплотиться.

Мы подошли к окраине города. На пустыре перед рекой оставалась только церковь. Дальше был крутой склон и выход к реке.

— Может, у неё и дети есть?

— Есть. Двое. Уже внучата большенькие. Дети её стесняются. А внуки нет. Может, сейчас их увидим, ребят. Сейчас они, верно, играют. Ладно, завтра раздам всем внучатам конфеты.

— А у тебя есть дети, внуки?

— А как же, — мужчина был горд собой и, возможно, благодарен мне за этот вопрос.

— Чем ты занимался? — я не любил рассказывать о себе, но всегда интересовался трудной жизнью других, а она у нас у всех была трудной.

— Выживал. Невозможно было поднять голову. Огородничал — чтобы прокормить семью. Сейчас, в двадцать втором, тоже так многим придётся. Устаёшь, конечно.

Михаил не глядел на меня, а наговаривал перед небом не заученный, а шедший изнутри монолог.

Мы уже подошли к склону. Отсюда был виден гигантский, широкий и глубокий, километров на пятьдесят, горизонт. Река, наполненная снеговыми богатствами по всему своему пути, разлилась в три раза больше летнего русла, но серая вода выглядела некрасиво, и река этого стыдилась. Леса за рекой разрезали серо-зелёные контрасты: серые — пока голые лиственные деревья, дразнящие свежестью, зелёные — вечная хвоя.

— Спасибо тебе! Иди! — Михаил постеснялся подать на прощание скрюченную руку.

— Да, до свидания! Прощайте!

Я не знал, как поступить.

Пройдя около минуты, я повернулся. Нищий без специальных усилий, чуть наклонившись вперёд, взлетел и стал удаляться со своей ношей ввысь.