Сказ о Кугыже

Андрей Драченин

Главный герой – шаман Кугыжа. Действие происходит во времена языческой Руси. Достигший преклонного возраста Кугыжа занимаясь воспитанием внука рассказывает ему поучительные сказки. Сказки о том, где он, тогда еще молодой, встречается со своими реакциями на внешний мир, с внутренними проблемами и конфликтами, ищет внутренние ресурсы. Сказки полны метафор, где сомнение в собственных силах предстает в виде завистливого соседа, а агрессивные реакции – в виде зверя, живущего внутри.

Чудная рубашка

— Я не смогу! Я не умею! — уперся Жданко. Внук сидел перед дедом насупившись и засунув руки под мышки.

Кугыжа внутренне глубоко вздохнул и попросил у богов силы и терпения. Хоть каким шаманом будь, а внука правильно воспитать — не духов за хвосты дергать. Время идет — восемь лет уж мальцу, — все новые моменты наставления просят.

А случилось вот что. Достатка хватало, но родители хотели, чтоб ребенок не рос бестолочью непутевой, поэтому растили Жданко в духе разумения разного, в том числе и ручного ремесла. Вот и задал ему отец урок: корзину сплести на ярмарку детскую, потешную — устраивали народом, чтоб детишки к труду приучались да соперничества в таком деле не боялись. Показал, конечно, как плести. Основательно, несколько раз. Ну а Жданко заартачился: не буду делать, и все. Почему — родителям понятно было. Неудачи боялся, что выйдет плохо или других хуже. Так-то любил Жданко руками мастерить, но вот, уперся.

Отец уж было вскипел, застрожиться вознамерился, властью родительской принудить. Мать, дочка Кугыжина, остановила, успокоила. Послали деда мосты наводить, Кугыжу, стало быть.

— Батюшка, тебя он послушает, — просила дочь мужняя Кугыжу. — А то мой Твердята дров наломает сейчас. Жданко в него ж, такой же твердолобый. А поди объясни.

Ну что делать, пошел дед к внуку. Потому как если не он, то кто? Молодежи еще самим ума вправлять…

Жданко сидел, сгорбившись, на лавке и шмыгал носом. Перед ним валялись куча прутьев годных на корзину и начаток заготовки донца. Кугыжа присел напротив.

— Ну и что у нас тут за царство уныния? Кто это в роду нашем без боя сдается? А-а? — спросил он внука.

Жданко угрюмо посопел. Затем все же выдал:

— Я не без боя. Я попробовал. Разваливается она.

— Так. Посмотрим давай. Ну вот, здесь вот так сделай, и не будет рассыпаться, — подсказал Кугыжа.

Жданко попробовал — дело вроде пошло.

— Ну да. Так не разваливается. А все равно хорошо не получится. Не умею я. Это ж чтоб не смеялись-то на ярмарке, сколько учиться надо?! Другие вон поди уже давно тренируются, а мне папка вчера показал только, — продолжил он искать причины.

— Ну, вчера папка, сегодня дед. А меня, считай, мои отец и дед учили. Вот тебе сколь знаний за раз! И придумывать ничего не надо. Не закрывай путь им, главное, своим «не умею» и «не смогу». Плохие это заклинания, внучек. Давай я тебя новому научу. Говори вместе со мной: «Я попробую», — поучал внука Кугыжа. — И не верь никому, если скажут, что не сможешь ты. Сможешь. Мне верь, деду своему. Я врать не стану — старый уже, стыдно мне уж врать-то. И лучше других не обязательно. Главное, не сидеть, делать. А там, глядишь, и не хужее выйдет. Парень ты у нас толковый.

— Весь в деда? — улыбнувшись, вспомнил любимую присказку Кугыжи Жданко.

— А то! — засмеялся Кугыжа. — И вот еще. Прежде дела давай сказку тебе расскажу. А потом уж продолжишь, отдохнув.

Внук закивал головой, излучая радость довольной мордашкой.

***

Был у шамана Кугыжи сосед — Бздун Прокопьюшко величали. Затеял Кугыжа баню новую срубить: брёвен из леса натаскал, топор наточил, камни угловые утвердил. Только на ладони поплевал, с топором верным поручкался да к первому венцу примерился — бежит сосед. Ну как бежит — шкандыбает, не скажешь по-другому. Скореженный телом был Бздун Прокопьюшко, как будто напугал кто с налету, а он сжался весь, перекособочился. Страх уже дальше полетел, а Прокопьюшко так и не распрямился. Дак вот, шкандыбает, значится, Прокопьюшко да ещё на подходе причитать начинает:

— О, соседушка! За дело-то какое взялся! По плечу ли? Ты ж у нас душа шаманская, тонкая. Сдюжишь ли дело грубое мужицкое справить? А то нанял бы ково посмекалистей в деле-то этом.

Или возьмётся Кугыжа песнь складывать. Шкуру медвежью на землю бросит, сядет поудобней, в бубен постукивает, дышит, озарение за хвост ловит. Вот уж вильнуло заветное — пошли мысли в кружево вывязываться. Бздун тут как тут, опять за своё:

— Не пойму я тебя, Кугыжа. Вот здоровый вроде мужик, пахать на тебе, а ты слова сидишь перекладываш, в бубен лапищами мозолистыми своими суешь. Спортиш инструмент, а он, поди, золота стоит. Да и кому нужны твои сочинительства? Тут натура тонкая требуется, учёная вирши творить, с грамотой с печатью царской. А ты ж дяревня, лыком опоясанная.

Не совсем, конечно, по словам Прокопьюшки выходит: и баня в рост идёт, и песнь льется. Но работает поклеп, делает свое чёрное дело, чтоб ему. То сомнения загложут: так ли угловые камни выставил, не низковат ли потолок, добрая ли каменка сложилась? Говорил же Прокопьюшко!.. То тоска возьмёт: а и в впрямь, кому сдались мои вирши, пня лесного, мир не видавшего да наук хитрых не ведавшего?

Думал Кугыжа, завидует ему сосед, злословит коль. Побить даже хотел, не бормотал чтоб под руку, да не поднялась та самая рука на убогого. Так и жили рядом. Кугыжа дело планирует иль ладит, Бздун Прокопьюшко сомнения да тоску сеет да поливает. Что вызреет в итоге?

Бывало и такое — пропадал куда-то сосед. К родне, может, уезжал или по грибы ходил. Ладилось все у Кугыжи в такие дни. Мастерил, пел, плясал — как дышал. Оставалось только результату радоваться.

Много думал он по этому поводу. Коли прибить злословца не к душе, жить-то как в таком соседстве? Медитации изучал, заговоры по древним свиткам выискивал, со стариками советовался. Помогало, но ненадолго и не всегда.

Случилось так, конец пришёл терпению Кугыжи. Терпению-то конец, а вот чему другому самое начало. Взыграла гордость наследная: шаман я или так, на, бубен подержи, пока хозяин вернётся?! В кафтан ритуальный обрядился, бубен в одну руку, колотушку в другую. Встал посреди двора. Пробудил туго натянутую кожу — пронзил звук душу. Приплясывать стал Кугыжа, кругом пошёл. Ведёт бубен, шепчет, как ноги ставить, торит путь. Как разделился Кугыжа. Вроде и двор танцем шаманским обходит, а вроде и тропой лесной идёт. Глядь — дерево, ветром сваленное вдоль нее лежит. Старик на нем сидит, древний. Лицом с Кугыжей сходство имеющий. Глаза только умней. Намно-о-го умней.

Поклонился Кугыжа старику:

— Здравствуй, дедушка.

— И тебе поздорову, внучек, — взглядом как насквозь пронял. — Знаю, что нужно тебе. За мной иди. — И лисом обернулся, седым полностью, будто серебряным, да по тропе вперед метнулся — только поспевай.

Дорожки лесные сплетались да разбегались. Как бы сам Кугыжа куда вышел — не понятно, а так думать недосуг, знай за хвостом пушистым следуй, не отставай.

Вывел седой лис к ущелью.

— Здесь то, что тебе нужно, за этим ущельем. Пройдёшь его, увидишь хижину. В ней бабка живёт. Непростая. Есть у неё в закромах рубаха волшебная. Кто оденет её, у того сомненья в душе правятся, верой в себя становятся, тело силой наливается, и воля крепнет многократно. Дальше не пойду с тобой, сам взять её должен.

Сказал так лис и хвостом на прощание махнул. Еле успел Кугыжа спасибо сказать.

Ну а дальше по тропе двинулся, что дном ущелья вела. Сумрачно стало кругом, стылым повеяло, тишина мертвая. Кончилось ущелье, дорога дальше вьется да в калитку упирается — кривенькая калиточка, вот-вот развалится, — за ней двор запущенный, бурьяном заросший. Хижина: бревна почерневшие, погодой и временем траченые, крыша просела. Дверь дощатая распахнута, темно внутри.

Подошёл ближе Кугыжа:

— Хозяева! Есть кто дома?!

В глубине хижины тень горбатая сгустилась, глаза красным блеснули. Напрягся Кугыжа, озноб по хребту ледяными пальцами пробежался. Вышла из темноты на крыльцо старушка ветхая — в чем душа только держится? «Показалось», — подумал Кугыжа.

— Здравствуй, бабушка! Как живёшь-можешь? — поклонился бабуле.

— Хто это тута забрёл до меня? — подслеповато сощурилась та.

— Кугыжа меня зовут. Рубашку чудную сыскать пытаюсь, что веру в себя дарит. Есть ли у тебя такая, бабушка?

Показалось вдруг, зорче зыркнула старушка. Хотя нет, вроде так же щурится.

— Рубашка? Хм… Кака така рубашка? Не знаю, не знаю. Врут должно быть, — прошамкала беззубым ртом бабуля. — Ты вон лучше подмогни водички с колодца дотащить, старая совсем, тяжко мне. Вона, ведро стоит.

Как не помочь? Пошел Кугыжа к колодцу в дальнем углу двора. Бадью, цепью с воротом скрепленную, спихнул вниз. Стук странный услышал, значения не придал. Давай вытягивать, поднял — пусто. Тут бы сообразить уже, но в колодец заглянул по инерции: могилой пахнуло и костяки со дна ощерились.

Позади движение почуяв, обернулся уж было, и понимание тут же: не, не успею. Старушка сзади подкралась. Глаза зоркой злобой горят — где там подслеповатость? Рот в ухмылке мерзко кривится. Беззубой? Ага, и тут перемены — полно зубов. Жёлтые, острые, звериные. И колотушка, железом окованная, к голове Кугыжиной летит — точнехонько так. С силой не по ветхости бабулиной. Потух свет.

Очнулся Кугыжа — лежит, ремнями опутанный, чуть слева от печи. В горниле уже огонь гудит, а бабка шустрит по хижине и под нос себе бормочет:

— Рубашку ему чудную. Ага! Щас! Раздухарился заброда. Много вас таких. Ну ниче, ща мяска нашинкую, нажарю. Давненько свежатинки не забегало. Холодечика заварганю. Ишь, мосластый, жилистый — ха-а-ароший холодечик получится. А с башки борща сварю! — И давай тесак точить, править о край печки.

Видит Кугыжа, бабка-то на бабку все меньше похожа. Космы шерстью жёсткой в разные стороны торчат, руки чуть не до колен отвисли, губы вывернулись, слюна по краям копится жёлтая. Жрать, видать, и впрямь сильно хочет. «Да-а-а, точно не простая бабка», — подумал Кугыжа. Оборотень-людоед похоже. Не по себе стало, как голову свою в борще представил. Ну котлеты, холодец ещё куда ни шло, но башка в борще — это край конечно.

Лежит, что очнулся вида не подаёт, ремни на прочность пробует потихоньку. Хорошо держат, не дура бабка.

Дура — не дура, а с голода разум-то притупился. Подтащила пленника за ноги поближе к устью печи, чтоб сподручней на сковороду лакомые кусочки метать, да в горнило решила заглянуть, уголья пошевелить. Тут уж Кугыжа годить не стал, взметнулся всем телом на загривок да вдарил обеими ногами бабке чуть ниже поясницы, распрямив тело до звона. Залетела бабка-оборотень в печь головой вперёд — только искры шибанули. Один уголек к Кугыже отскочил — подсобила печка, доплюнула.

Накатился он связанными руками на уголек, давай ремень жечь. Припекает, но идёт дело. На запястьях пережег, нож с пояса рванул — нож наследный и на шаманском пути рядом. Беснуется оборотень в пламени, визгом уши полосует, но подыхать не спешит. Режет ремни Кугыжа, торопится. Цепко держит огонь-батюшка, да долго ли ещё?

Последние путы скинул и в угол бросился, где сундук заприметил, связанным валяясь. Откинул крышку, точно — вот она, рубаха волшебная! Не спутаешь: мерцает в полумраке, нитью серебряной по ворот вышита, силой так и веет. Схватил её в руки и только успел за порог выскочить, как вырвалась бабка-оборотень из печи и следом рванула.

Бросил взгляд назад Кугыжа — мать честна! Содрал огонь остатки человечьего обличья: несётся страхолюдина по-звериному, землю всеми конечности когтя. Дерн брызгами! Морда — сплошные зубы! Клацают, пена течёт! Шкура обгоревшая клочками лезет!

Поднажал Кугыжа, в ущелье заскочил. Бьёт в землю ногами, оторваться силится. Проскочить бы его, а там места родные считай, глядишь, и прадед подсобит. А стены-то каменные по сторонам все не кончаются, как в кольцо свернулись. Понял Кугыжа — не убежать, не укрыться. Раз так, стоять надо, крепко стоять. Обернулся, протянул правую руку в сторону — валашка родовая рукоятью в ладонь легла. Так на пути шаманском — не все на горбу таскать надо. Потянулся и взял в сарайке, где бы ни был. Не все. Что по праву крови — легко, другое — по-разному.

«О, вот эт дело! — подумал с легким задором. — И че бегал? Ну что?! Подходи, привечу!»

А страхолюдина совсем уж рядом, кинулась сгустком яростной злобы. Ударил навстречу Кугыжа. Всё в удар этот вложил: и страх свой, и ярость, и злость. Вмахнул через валашку в грудь оборотня, ничего внутри не осталось. Остановил это выплеск зверя в воздухе, на землю бросил.

Смотрит Кугыжа — лежит у ног его старушка сухонькая. На колени перед ней опустился, за руку прозрачную взял:

— Что же ты, бабушка? Как же так-то?

А старушка улыбнулась, свободной ладошкой его по пальцам огладила:

— Не грусти внучек. Проклятье на мне. А ты зверя убил, освободил меня. Теперь пора мне, зажилась я, устала. Схорони только честно меня, внучек, хорошо? — Глаза закрыла, улыбнулась и как будто ещё меньше стала — ушла.

Взял Кугыжа старушку на руки, пошёл. Тут и выход из ущелья, а перед ним лис седой поджидает.

— Осилил, значит. Крепко путь держишь. За мной иди, уважим бабулю.

В рощу березовую привёл Кугыжу:

— Здесь положи, спокойно ей будет среди белобоких.

Схоронил старушку Кугыжа да сам присел дух перевести. Спиной на ствол облокотился, глаза прикрыл.

Прикрыл вроде на миг, открыл — среди двора лежит. Сапоги изорваны, ноги в кровь стоптаны. В руках — рубаха заветная. Обрадовался Кугыжа, стиснул обретенное — никому не отдам! Смотрит — Бздун Прокопьюшко за забором стоит. Вцепился в колья, аж пальцы побелели, ровно как Кугыжа — в рубаху чудную. Не злословит, смотрит на руки Кугыжины. И взгляд, как будто мечту заветную усмотрел, что и не чаял уж увидеть: тоска напополам с желанием смертным в глазах. Руку протянул дрожащую — мольба во взоре.

Встал Кугыжа, посмотрел на Прокопьюшку, на рубаху глянул, опять на Прокопьюшку, да и протянул ему обнову, отдал. Сам не понял, что сделал, одно чувствовал — правильно так.

Схватил рубаху Прокопьюшко, взором жадным впился и тут же на тело свое скореженное натягивать взялся. Мягко легла рубашка. Складки где расправились, там и тело с ними. И как будто истаяла рубаха, внутрь ушла — разовая оказалась. Выпрямился Прокопьюшко, стройней да выше стал, лицом просветлел. Посмотрел на Кугыжу и говорит:

— Прости меня, друг. За все прости. Чуть не сгубил я себя и тебя цеплял попутно. С малого начал, слабости потакал своей. За дела новые не брался, новому не учился. Боялся — засмеют. Лучшим быть хотел, а не делал ничего. Завидовать стал тем, кто делает. Даже тем завидовать стал, кто ошибается, падает, дальше встаёт, опять пробует. «Как вы можете такими быть?! — кричать хотел. Не получается же у вас! Почему не бросаете, не отступаете?! Я же отступил! Чем вы лучше меня?» Сам не заметил, как скрючило всего. Всех ненавидеть стал. Самому с того тошно, а по-другому не могу. С тобой рядом поселился. Знал, что шаман ты. Ненавидел тебя. Знал, что рубашка чудная есть, что помочь мне может. Мысль была — ты-то сможешь добыть. Но попросить не осилил — злость ела. Получается у тебя все. Почему у тебя? Почему не у меня? И смотреть на тебя тошно удачного, и уйти не мог. Так и таскал свою зависть кругом тебя. А ты мне рубаху эту отдал. Не думая. Спасибо тебе, спас ты меня.

— Да ладно. Че уж там… — махнул рукой Кугыжа. — Пойду ещё погадаю. Может, где и для меня рубаха сыщется.

И пошёл к избе, раздумывая, радоваться ему или бороду рвать себе за доброту свою безмерную. Самому-то как теперь сомненья в веру выправить?

— Да не нужна тебе рубаха-то, — окликнул его Прокопьюшко. — Ты вон даже с моей «помощью» с пути не соступил ни разу. И так сильный и делам своим верный. Точно тебе говорю. Знаю, как оно…

Остановился Кугыжа, подумал, в небо посмотрел, улыбнулся.

— А пойдём, — говорит, — Прокопий, обновку твою обмоем. Да баню затопим, а то я с дороги.

И пошли.

Прокопий после подсоблял частенько Кугыже, где руки вторые нужны были. Стали его в народе Прокопий Силович величать.