Сказ о Кугыже

Андрей Драченин

Главный герой – шаман Кугыжа. Действие происходит во времена языческой Руси. Достигший преклонного возраста Кугыжа занимаясь воспитанием внука рассказывает ему поучительные сказки. Сказки о том, где он, тогда еще молодой, встречается со своими реакциями на внешний мир, с внутренними проблемами и конфликтами, ищет внутренние ресурсы. Сказки полны метафор, где сомнение в собственных силах предстает в виде завистливого соседа, а агрессивные реакции – в виде зверя, живущего внутри.

Нутряная дверь

Теплый ветер слегка трогал выбеленные долгой жизнью пряди волос шамана Кугыжи. Шероховатость надежного бока вековой сосны давало удобную опору спине. Прожитый век не съел телесную могуту Кугыжи, спину согнуть не осилил: все так же прямо и крепко стоял он на земле-матушке ногами. Сейчас, правда, сидел: тоже крепко и известно чем. К сосне для удобства спиной откинувшись, зорко наблюдал за игрой внука, меньшого сына дочери своей.

Внук, Жданко, пятилетний сорванец, вел бой с неисчислимыми полчищами злобных недругов, повергая их раз за разом в неравной схватке один против тьмы-тьмущей. Крапиву, в общем, в брызги мочалил вырезанным из дубовой ветки мечом. Дед любимый вырезал, как настоящий меч — трепещет зеленый недруг!

Вдруг ситуация резко поменялась — на помощь крапиве прилетел дракон. Ну как дракон — шмель, невесть чем заинтересовавшийся, завился гудящими петлями вокруг Жданко.

Жданко заполошно завопил и помчался за помощью к деду.

— Деда, там шмель! Я боюсь!

— Ну что ты, внучек! Это ж шмель. Если его не трогать, он не ужалит. И мальчишек он не ест. Тем более таких великих воинов, — усмехнулся в бороду Кугыжа.

— Хорошо тебе говорит! Ты вот, ничего не боишься! И вон какой сильный: папка до сих пор побороть тебя не может, — с легким оттенком мальчишеской зависти проговорил внук.

— Ну, папка твой, допустим, старика жалеет да уважает. Хотя бывало и без уважения валял я его, потому сейчас и уважает. Да и наживное дело — сила. А вот страх — это, внучек, дело такое, тонкое. Страх, он ведь как? Смотришь на него, думаешь о нем — кормишь тем самым. Растет, сильнее становится, уже сам принуждает кормить его еще больше. И без страха совсем никак: бережет он нас. Понять его надо, приручить. Чтоб не перед нами путь загораживал, не позади остался — рядом стоял. От поступков необдуманных берег, но и дело вершить не мешал, — ответил обстоятельно Кугыжа. — Иди ко мне, рядом садись. Сказку тебе расскажу.

— Про тебя, деда?! — глаза внука загорелись восторженным огнем.

— Про меня, внучек, про меня, — сказал Кугыжа и, приобняв доверчиво прижавшегося к нему внука, повел сказ.

***

Злой вернулся шаман Кугыжа: валашку в один угол бросил, сумку в другой. Ногой хотел лавку пнуть — одумался. Сам лавку делал, знал, что крепче ноги.

Почто злой, спросите? Дело вот в чем: урок Кугыже отец отмерил, наказывал ему Дверь Нутряную найти, что у каждого шамана своя.

— Силу там свою найдёшь, Кугыжка, — говорил отец, ус прокуренный покусывая, и смотрел так, со значением. — Но сперва слабость. И страх. Слабость и страх даже важнее.

Не понимал Кугыжа, слушал, открыв рот, но не понимал. «Как слабость и страх силы важнее быть могут?»

Много лет прошло. Отца духи за сердце взяли — ушёл отец с духами, Кугыжу главным шаманом в роду оставил. Много думал Кугыжа, понял — надо искать дверь, не принять наследство по-другому, но боялся. Боялся слабость свою узнать: думал, увидит ее и совсем сильным не стать, правду о себе встретив. Страха тоже боялся, но слабости больше. Но, дело такое: отец наказал искать — значит надо искать. Да и характера у Кугыжи не занимать стать. Дрожит душа зайцем в поиск отправится? Себе на зло пойду и найду.

Дак вот, злой-то, что вернулся. Ходил далеко, за болото, на гору Железную. Слава у той горы была… В общем, где как ни там искать Дверь Нутряную — не нашёл. Столько волокиты с духами горы! Туман напустили, жертву взяли, испытаний назначили — все сделал Кугыжа. А они: нет, говорят, тут никакой двери, пошутили мы.

Психанул Кугыжа! Камень жертвенный перевернул, духов за хвосты связал и на крючок железный посадил. Отпустил потом, конечно, как отошёл маленько и камень поправил: медведя, правда, в помощь просить пришлось, — и как один на бок свернул? Вот из-за всего этого и злой вернулся.

Дело ведь еще в том, что не первое место, куда ходил. И Лихина топь: там кикиморы тоже сладко пели и много хотели — обманули, лягухи драные. И Напужный лес — везде одна история. «А дай-ка добрый молодец все че есть у тебя, и тогда-а-а-а у-уже-е-е мы скорее всего-о-о ска-а-а-жем, где Дверь Нутряная. Но это не точно. Так как это тайна покрытая мра-а-а-а-ком». Голосом-то таким зловещим эту хрень несут, как сговорились.

Плюнул в общем с досады Кугыжа, но кулаком об косяк тоже бить не стал: сам косяк делал, крепкий получился. Пошёл в сарайку, одежу походную скидывать. Сарайка та от отца ему досталась, а отцу от его отца, от деда, стало быть, Кугыжи. Величалась так по-свойски, ласково, а так-то вполне добротно срубленная клеть с крепкой крышей и дверью. Много чего там хранилось: и для охоты, и для рыбалки, и для шаманского промысла. Дак вот, отправился туда и валашку, в угол брошенную, тоже прихватить не забыл. Извинился перед ней за небрежение, жиром медвежьим помазал да на крюк почётный в сарайке повесил: каждой доброй снаряге свое место и почёт положен, тем более если наследная она, не простая. Оглянувшись, решил Кугыжа с расстройства чувств малость прибраться, а то захламилось все — жуть! Впору обряд великого шмона проводить, но не знал такого Кугыжа, руками пришлось.

Давай инвентарь бытовой да магический, годами нажитый, по стенам развешивать, по полкам раскладывать. Шкуры проветрить вынес, сети рваные на изгородь бросил: недосуг пока решать, починить или кикиморам на платья. Смотрит: почти порядок. Черепушка оленья только не к месту ещё валяется, и крюк на стене для неё как раз имеется. Высоковато правда, ну ниче. Подставил чурбачок Кугыжа, тянется, черепушку подвесить. Подвернулась под ним опора, — странно, устойчиво вроде стояла, а подвернулась, — грохнулся Кугыжа: да так гулко, будто он колотушка, а пол бубен.

Задумался: давай руками под щупать вокруг. Чует, крышка в досках обозначилась. Размел пыль: и вправду. Да не простая крышка, железными полосами окованная. И как увидел её, будто чётче она стала, объемней. Силой повеяло, отец за плечом встал, и дед за другим. Сквозняком волосы на затылке взъерошило: «Молодец, Кугыжка. Дальше давай».

«Неужто Дверь Нутряная? — смекнул Кугыжа. — Недаром отец к порядку меня стремил. Дела и мысли, говорил, Кугыжка, в чистоте держать надлежит».

Подковырнул крышку, подналег: тяжела, зараза! Откинул наконец: ступени склизкие каменные вниз ведут, темно и дух тяжёлый.

Валашку со стены снял — не зависелась, нож и так всегда с одного боку на поясе, какая-никакая травка хитрая в кошеле — с другого. Чай не за тридевять земель, в погреб спуститься. Светец на жиру запалил, да и пошёл вниз.

Спустился: пещера просторная. Вроде вниз недолго шел, а свод высоко теряется, свет не достаёт, и туман по углам клубится, вьется, как живой.

— Есть кто? Выходи что ль! — брякнул, недолго думая, Кугыжа.

Не по себе стало: не малец давно, а будто в два раза уменьшился и во двор ночью выйти боязно.

Зашевелилось в тумане, заерзало, вышло из белого марева. На вид маленькое, беззащитное, ребёнок будто. Как-то странно, бочком, зигзагами стало приближаться к Кугыже. Глаза прячет, изредка только поглядывает, жалостливо так. Тоска откуда-то накатила, прям за душу взяла и давай крутить, жилы на веретено наматывать. Напрядет, что ткать затеет? Одежу погребальную? Всплыло, как боялся маленьким, что отец с мамкой любить его бросят: так муторно стало, поплыло перед глазами.

Вдруг как что-то в бок ткнуло и в ухо дыхнуло голосом отцовским: «Кугыжка! Сынка, что ж ты?!..» И как взор прояснило: чудо мелкое уже вплотную. Глаза — как угли злобой горят, рот в два раза больше растянулся, губы чёрные и зубы в нем железные: как иголки, частоколом.

Бросилось! Только успел Кугыжа древко валашки подставить, клацнула железная пасть да не справилась с дубом заговоренным. Зачерпнул Кугыжа горсть из кошеля, как руку кто направил, развихрень-травы, сыпанул в морду чуду. Славилась та трава тем, что все не настоящее развеивала, только суть оставляла.

Высыпались страшные зубы, рот уменьшился, уголья глаз потухли и зелёными стали. Было чудо мерзкое страшное — мальчонка оказался. Как в зеркало Кугыжа посмотрел, лет тридцать назад если б.

Понял Кугыжа, как может слабость сожрать. Но понял так же, что, по сути, и нет её, иначе не подействовала бы развихрень-трава. Мальчонка есть, любят которого. В мужчину вырос, с бородищей, которого тоже любят не меньше, хоть и не такой уже хорошенький. Пирогами мамкиными повеяло, и отец за плечом в усы улыбнулся. Кивнул мальчонка напротив, рукой помахал и в воздухе растворился.

Выдохнул Кугыжа, хотел было податься уже из пещеры наверх, а тут туман рассеялся. Видит: некуда выходить-то. Столпились, окружают.

— О, мясо свежее, — говорят.

Орки. Мышцой бугрятся, наглые, ухмыляются. Смотрят с превосходством, клыки скалят глумливо.

— Ну что, мозгляк? — порыкивают, — вещички скидывай, да и сам подгребай. Борзый ты походу шибко, лезешь куда не надо. Ща научим. А потом наверх к тебе поднимемся, разведаемся…

Оторопь накатила на Кугыжу, слабость в ногах появилась и в животе пустота. Озираться начал, бежать было хотел. Куда — не понятно, лишь бы бежать.

Как будто подпёрли сзади: отец с одного плеча, дед с другого. А за ними ещё родня и ещё. Стыдно стало Кугыже, валашку ловчее перехватил.

— Сюда идите, — говорит. — Хоть по одному, хоть все разом. Говорить с вами буду, как вам понятно.

Не пошли орки, переглядываться принялись.

— Пошутили мы, — говорят.

А главный орк, самый здоровый, с уважением так на руки Кугыжи покосился.

Сам на них посмотрел Кугыжа, подивился: кулаки-то не меньше у него будут. Видно, в бубен бить привычные, дело шаманское.

— Ну, раз так, — говорит, — пошли чай пить, неча в подземелье сидеть.

И пошли, в общем.

Оглянулся напоследок Кугыжа, осмотрел пещеру: как будто съежилась та. Не страшная совсем стала, лучики света откуда-то сверху падают, пылинки в них толкутся, аж в носу щекотно и хвоей пахнет. А больше и нет ничего: ни сундука, ни мешка с силой.

Наверх поднялись, в избу орков завёл, на лавки рассадил, спрашивает:

— Ну что, ребяты, может мяска свежего? У меня есть: оленинка, вепрятинка.

Сидят «ребяты», скромно потупились, да на вожака с надеждой поглядывают. Ну, а вожак, непонятно как умудрившись мордой своей клыкастой умильное выражение скроить, говорит:

— Да надоело оно, мяско-то. Ватрушечку бы, сла-а-аденькую. — И в глаза с затаенной надеждой смотрит.

Достал Кугыжа короб берестяной, где печево мамкино впрок хранил, а в нем вензеля кружевные да пироги с брусникою: поплыл дух лакомый по избе. Орки вконец грозность потеряли, на ребятню стосковавшуюся по-домашнему похожи стали. Накормил Кугыжа их печевом, чаем напоил, поболтали. Неплохие ребята оказались, так, вспыльчивые малость да прямолинейные, зато отходчивые. Научили как скального тролля приваживать и тамгу подарили: покажешь нашим, говорят, если вдруг что — как своего примут.

Распрощался с орками Кугыжа. Сидит, думает. Слабость нашел свою и страх встретил. И слабость-то, надуманная выходит, в голове просто. Нет въяве ее, открыла глаза развихрень-трава. Сам на себя напускал, мыслями черными лелеял, зубы железные растил да холил. Страх? Не такой и большой оказался, как малевал себе. Шагу одного навстречу достало, чтоб дрожь с коленок ушла, а второго, чтоб совсем трухой с плеч осыпался. Сила где обещанная?

Еще подумал, по избе походил, послушал себя, попрыгал, лучину зачем-то взглядом зажег, на руки свои посмотрел: добрые руки, жилами витые, ладони-лопаты, в мозолях да шрамах, опыта памятка. Понял Кугыжа: с ним сила его, давно. Жизнью нажитая, трудами и испытаниями честными, да памятью родовой подпертая.

Тут уже и у деда за плечом борода улыбкой встопорщилась, а отец так вообще подзатыльником любовно волосы пригладил. Оглянулся Кугыжа: нет никого. Отдыхать ушли, успокоились за него до поры. Улыбнулся Кугыжа, во двор вышел, на лавку сел, солнышку лицо подставил. Хорошо!