Бунтарь ее величества

Андрей Гончаров, 2016

Оперативники специального назначения откомандированы в далекое прошлое с крайне сложной миссией: выяснить, кто из высших чиновников внушил Емельяну Пугачеву идею назваться царем Петром Третьим и спонсировал самый драматический бунт в истории России. Консультант Полушкин проделывает смертельно опасный трюк: он проникает прямо в камеру, в которой содержится плененный Емельян Пугачев, и пытается узнать у него, участвовал ли в подготовке восстания кто-нибудь из окружения императрицы. Пугачев подтверждает: да, были такие, но назвать имена не успевает…

© Гончаров А., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Часть первая

Мятеж

Глава 1

Каждый из русских государей имел своего доверенного палача. Это зависело не от характера властителя — жесток он был и зол или, напротив, добродушен и мягок, — а диктовалось государственной необходимостью. Где власть — там принуждение, а также средства немалые. А где средства и дисциплина — там всегда есть людишки, склонные богатства присвоить, а из подчинения выйти. Следовательно, нужен тот, кто таких воров будет искать и наказывать. И, что интересно, характер главного царского палача всегда был сильно похож на характер самого властителя. У царя Ивана Васильевича, прозванного Грозным, дознанием ведал Малюта Скуратов — палач, можно сказать, по призванию. У первого русского императора Петра Алексеевича тайными делами ведал князь Федор Юрьевич Ромодановский. Великий преобразователь земли русской Петр Алексеевич отличался умом, широтой взглядов и крутым нравом — и таков же был и князь-кесарь Федор Юрьевич, творивший сыск сурово, но без лишней жестокости.

У славной государыни, императрицы Екатерины Алексеевны, известной своими просвещенными взглядами и умом, но имевшей при этом некоторые, как бы это деликатней сказать, особенности, был свой главный дознаватель — Степан Иванович Шешковский, сын простого канцеляриста, мелкого дворянина, служившего в Сенате. Сложение Степа Шешковский имел неказистое, внешность незнатную (в его лице было нечто бабье), умом особым не отличался и, однако же, сделал при великой императрице замечательную карьеру, став главой Тайной экспедиции (сие учреждение пришло на смену Тайной канцелярии, упраздненной Петром III).

Императрица поручала Степану Шешковскому самые сложные дела, требовавшие сугубой секретности. Он допрашивал весьма знатных особ, которые попадали от него в полную зависимость. Так, он вел допросы известного заговорщика Василия Мировича, графини Екатерины Бутурлиной, генерал-майорши Кожиной, иркутского наместника Ивана Якоби, бунтовщиков Новикова и Радищева. Во время допросов охотно пускал в дело кнут и другие орудия пыток. При встречах с ним светлейший князь Григорий Потемкин-Таврический, презиравший Шешковского, обычно спрашивал его: «Ну, как кнутобойничаешь, Степан Иванович?», на что глава Тайной канцелярии с подобострастием отвечал: «Помаленечку, ваше сиятельство!» И склонялся в поклоне. А уж что думал, глядя в спину удалявшемуся фавориту, — про то только ему одному и ведомо.

Наибольшую милость императрицы Екатерины Степан Шешковский заслужил, допрашивая злого бунтовщика Емельяна Пугачева. Ох и нелегкая то была работа! С самого дня 4 ноября 1774 года, когда злодей был доставлен в Москву и помещен в подвале здания Монетного двора, что у Воскресенских ворот, Степан Иванович неустанно, днем и ночью, вел его допросы. Вызнать предстояло многое — не только про бунт, про казни дворян и купцов, но и всю жизнь самозванца от самого его рождения, про то, как возник у него злодейский умысел и кто ему в том помогал. Императрица требовала, чтобы «досконально узнаны были все его плутни, от кого родились и кем вымышлены были». Дело осложнялось еще и тем, что великая государыня при этом непременно хотела, чтобы Пугачев дожил до суда и чтобы во время допросов его не уморили. Так что пытку особенно сильную применять было нельзя. А злодей упирался, давал показания неохотно.

Но Степан Иванович потому и заслужил милость царскую, потому и возглавлял Тайную экспедицию, что из любого положения умел найти выход. Если нельзя было поместить бунтовщика на дыбу или рвать его каленым железом, то можно было применить другие методы. Например, старые раны. В Симбирске, где были проведены первые допросы схваченного бунтовщика, допрашивающие — граф Панин и начальник секретных комиссий генерал-майор Потемкин — еще не имели от государыни повеления беречь подсудимого и пытки применяли. Те пытки ничего особо ценного не дали: хотя злодей тогда многих и оговорил, позже от тех своих слов отказался. Зато пытки оставили на теле бунтовщика раны. И можно было, не нанося новых видимых увечий, использовать старые. Что коллежский советник Шешковский и делал, и допросы стали успешно продвигаться.

Спустя месяц после начала следствия, в начале декабря, все основные сведения были следствием получены. Бунтовщик признался, когда и где возник у него замысел назвать себя именем покойного императора Петра III, кому он первому открыл свое новое имя, кто и когда поддержал бунт. Не называл он одного, причем упорно, — тех знатных особ, которые подсказали ему такой дерзкий замысел. Славная императрица Екатерина Алексеевна была убеждена, что без знатных заговорщиков тут не обошлось, и требовала от Шешковского, чтобы тот вызнал их имена. А злодей не говорил. Отказывался он также признать, что получал помощь от каких-либо иностранных держав. Так что в последние дни, перед тем как предать злодея в руки судей, Степан Иванович был занят в основном выяснением этих двух вопросов.

Вот и в этот день, 17 декабря, Шешковский снова бился, стараясь выполнить волю государыни. Хотя какой там день! День давно закончился, ночь наступила, а глава Тайной экспедиции все не отступался от узника.

— Говори же, злодей, кто из знатных особ к тебе на Яик приезжал и тот воровской план тебе подсказал? — настаивал Степан Иванович. — Кто научил тебя назваться императором Петром III?

— Не было того, ваше благородие, — отвечал Пугачев. — Никто мне тот замысел не подсказывал, да и нужды в подсказке не было. Я тебе уже сказывал, что от природы наделен бойким характером, который мне не дозволяет на одном месте оставаться и одну лямку тянуть, хоть бы и была та лямка нетрудна. Все мне перемен хочется, вольной жизни. Ведь я после первой опалы, когда зятю своему со службы бежать пособил, смог снова паспорт получить и к законной жизни вернуться. Жил бы себе и жил в Оренбургском краю…

— А что ж не жил? — спросил следователь. — Небось кто-то тебя соблазнил, план тот представил?

— Да нет, никто меня не сманивал. Это судьба моя за язык меня потянула, ну, я и сбреши казакам, с кем выпивал, что я-де государь Петр Федорович, чудом спасшийся от убийства. Так и пошло.

— Но о чем ты думал, когда назвался царем? — настаивал Шешковский. — Какие планы строил?

— Нет, не понимаешь ты меня, ваше благородие! — покачал головой Пугачев. — Никаких планов я не строил. Я же говорю, скучно мне жить, как все люди, воля меня манит. Да вот хочешь, я тебе сказочку одну расскажу, калмыцкую, мне ее одна старая калмычка сказывала, в этой сказочке все про себя и объясню. Только прежде дай мне воды испить, а то утомился я говорить, и пить хочется, мочи нет.

— Ладно, давай, сказывай свою сказочку, — ответил следователь. — Государыня прочтет, ей, может, интересно будет.

— А что, матушка-императрица все то читает, что ты за мной записываешь?

— Да, государыня интересуется. Ну, давай, говори.

— Нет, ты сперва дай воды испить.

— Я тебе дам воды, разбойник! — воскликнул Шешковский. — А вот этого не хочешь?

И он, подскочив к закованному в кандалы арестанту, с силой ударил его сухоньким кулачком в правое плечо. Метил Степан Иванович точно — там, на плече, после допросов в симбирском застенке у Пугачева осталась рваная рана, которая никак не заживала. Потому, хотя бил Шешковский не сильно, арестант от удара взвыл.

— Вот тебе вода, собака! — повторил глава Тайной экспедиции. — А будешь упорствовать, еще получишь. Давай, говори, что обещал.

— Ладно, ваше благородие, слушай. Сказка такова. Встретились раз орел с вороном. И орел спрашивает: «Скажи, ворон-птица, отчего ты триста лет живешь, а я лишь тридцать три года?» Ворон ему в ответ…

— Погоди, не спеши так, — остановил рассказчика Шешковский. — Тебе легко языком болтать, а мне писать надо. Вот, записал, давай дальше.

— Ворон, значит, ему отвечает: «Потому что я питаюсь мертвечиной, а ты кровь живую пьешь». «Ну, — говорит орел, — тогда я тоже, как ты, попробую». Вот полетели они в поле, видят — лошадь павшая лежит. Ворон сел на нее, давай клевать, клюет — и нахваливает. А орел клюнул раз, другой и говорит: «Нет, не могу я падалью кормиться. Лучше всего тридцать лет пожить, да попить свежей крови вволю, чем триста лет питаться мертвечиной!»

— Что, все? — спросил следователь, видя, что арестант замолчал.

— А ты больше, что ли, хочешь? — удивился Пугачев. — Эта сказка кончилась. А если ты из нее ничего про меня не понял, могу другую рассказать — про волка и волкодава. Но эту уж точно скажу, если только воды дашь испить.

— Ты не на базаре, мошенник! — вскричал Шешковский, рассерженный дерзостью крестьянского «императора». — И хватит с меня твоих сказок! Не желаю слушать ни про волков, ни про лис, ни про каких еще бестий. Сказывай сейчас, кто из знатных особ к тебе на Яик приезжал или в ином месте с тобой, вором, встречался!

— Я бы с радостью сказал, ваше благородие, да не могу, потому как особ таких не было, — ответил бунтовщик.

— Ах, ты опять за свое! — крикнул Степан Иванович, схватил лежавший подле него кнут и принялся лупить арестанта.

Бил, пока не утомился. Аж рука болеть начала от усилий. А толку никакого — злодей только стонал да зубами скрипел. Бросил Степан Иванович кнут, отер пот со лба, погасил свечу, что на столе стояла. Взял бумаги, что за сегодняшний день записал, и пошел прочь из подвала. Уже был в самых дверях, когда злодей позвал:

— Барин, а, барин!

— Ну, чего тебе? — неохотно обернулся Шешковский.

— Пить вели подать, а то мочи нет. Умру ведь за ночь!

На секунду душу Степана Ивановича кольнул испуг — а вдруг и правда помрет? Но тут же тот испуг прошел. Шешковский за годы службы людишек досконально изучил. Про Пугачева он понял, что этот тип весьма живучий. Такой и в воде не утонет, и без воды проживет. Мучиться будет, но проживет. А что помучается — так то даже лучше, может, к утру сговорчивей станет.

— Умрешь — туда тебе, вору, и дорога, — сурово произнес Степан Иванович. — И завтра воды не получишь, пока имена мне не назовешь. — И ушел.

Оставшись один, арестант затейливо выругался в адрес ушедшего барина. Затейливо, но без особой злобы. Потому как донской казак Емельян Иванович Пугачев по характеру своему был человек лихой, но не злобный. А еще потому, что тоже разбирался в характерах людей, с которыми его сводила судьба. И характер Степана Шешковского он хорошо распознал, понял, что тот за человек. А раз понял, чего злиться?

Злиться было нечего, надо было терпеть до утра. Хотя чувствовал себя арестант и правда плохо. Мучила жажда, саднила нарочно задетая следователем рана, даже в голове от слабости мутилось. Вероятно, поэтому арестанту вот уже второй раз за вечер чудилось в углу подвала некое словно бы мерцание. В первый раз такое случилось еще во время допроса — когда он сказку про орла и ворона рассказывал. И вот снова. Что ж, Пугачеву было не привыкать. Когда в Симбирске начальник секретных комиссий Павел Сергеевич Потемкин ему жилы тянул и каленым железом жег, тоже разные видения являлись. Потерпеть надо.

Пугачев повозился, устраиваясь на тощей охапке соломы, что заменяла ему постель, вытянул ноги, закрыл глаза. Сама собой вспомнилась казацкая песня, и он затянул:

Черный ворон, что ты вьешься

Над моею головой…

Не допев песню до конца, арестант погрузился в сон. Через какое-то время он вдруг проснулся от какого-то шороха и, открыв глаза, не поверил тому, что увидел. А увидел он в слабом свете лампадки, что тлела под иконой Божьей матери, как в том самом углу, где чудилось ему мерцание, возник ниоткуда некий юноша. Отрок был строен и лицом светел. Одежды же не имел никакой, только некий покров блестящий его наготу прикрывал. Пугачеву почудилось, что некогда он уже видел этого отрока, только когда, где — не мог упомнить.

— Свят, свят Господь, — забормотал арестант. — Спаси и помилуй!

— Не бойся, — произнес отрок. — Я тебе плохого не сделаю.

— Верю, что не сделаешь. Такие зла не делают. Ты кто будешь — ангел Господень, верно?

— Можно и так сказать, — уклончиво ответил отрок. — Где тут у вас вода? Ага, вижу.

Он шагнул к стоявшей в стороне кадке, зачерпнул ковш и поднес его к губам заключенного. Того не пришлось упрашивать: ковш был выпит вмиг. Юноша зачерпнул другой, подождал, пока арестант выпьет и его, потом отодвинул с плеча Пугачева армяк. Открылась рана — та самая, куда старался попасть кулаком глава Тайной экспедиции. Он осмотрел рану и, покачав головой, пробормотал:

— Эх, жаль, мази никакой нет… Ладно, попробую так…

Приблизил к ране обе руки, стал водить над ней. Сам глаза закрыл и забормотал что-то: должно быть заговор или молитву особую. Арестант почувствовал, что боль в плече постепенно стихает.

— Ну что, лучше? — спросил пришелец.

— Как заново родился! Спасибо тебе, ангел Божий! Ты что же, послан меня перед смертью утешить? Слышал я от старых людей, что бывает такое, что посылает Господь посланцев своих к тем, кому помирать скоро. Утешить, к смерти приготовить. Что, наутро казнят меня, так?

— Нет, не так, — покачал головой отрок. — Помирать тебе, Емельян Иванович, пока рано. Хотя врать не буду, казни тебе не избежать. Но случится она позднее, месяц еще поживешь.

— И то хорошо, — сказал Пугачев. — А раз так, значит, ты прислан, чтобы исповедь мою принять. К этому я готов, прими, отрок, мое исповедное слово!

— Нет, Емельян Иваныч, не приму я от тебя исповедь, — возразил ночной гость. — И права такого не имею, да и не нужно мне это. Я ведь уже тут, в подвале, несколько раз появлялся, многое слышал из того, что ты следователю рассказывал.

— Ага, не зря, значит, я мерцание в углу заметил! — воскликнул Пугачев. — Это ты, стало быть, там скрытно находился! Но, если ты не за душой моей пришел и не за исповедью, тогда зачем?

— Ну, во-первых, хотелось тебе помочь, — ответил отрок. — Боль утишить, ободрить, жажду утолить.

— За то тебе спасибо великое, — горячо проговорил арестант. — И напоил, и боль унял, и ободрил. Но ты сказал — «во-первых». А еще зачем же?

— Надо мне от тебя кое-что услышать, — объяснил гость. — То самое, чего и палач добивался. Скажи, были ли знатные люди, помогавшие твоему бунту? Кто они? Может, это был ближний друг императрицы Григорий Орлов? Или сам светлейший князь Потемкин-Таврический? Или еще кто? Шешковскому эти сведения для Екатерины нужны, чтобы она могла расправу над своими врагами учинить, а мне — для того, кто меня послал, для его особенных целей. Скажешь ли мне сей секрет?

— Скажу, ангел Божий, конечно, скажу! От тебя у меня секретов нет и быть не может. Так слушай: знатные люди у меня в помощниках и правда были. Но только это не Орлов и не Потемкин, это…

И тут их беседа была прервана самым грубым образом. За дверью послышались чьи-то шаги, лязгнул, открываясь, замок, и в подвал вошли сразу несколько человек. Впереди шествовал высокий дородный господин в шитом золотом камзоле. Это был сам московский губернатор генерал-аншеф князь Волконский. Сбоку пристроился давний знакомец Пугачева — дознаватель Шешковский. Позади виднелся тюремщик с ключами и двое караульных с ружьями.

— Почему рано? Ничуть не рано! — произнес губернатор, как видно, продолжая начатый еще за дверями разговор и обращаясь к Шешковскому. — Я ведь тебе говорил, когда вчерне закончишь, чтобы тут же мне все материалы представил и самого злодея показал. Это я перед императрицей отвечаю за исход суда, а не ты! Государыня уже на днях состав суда над злодеем определит, а я все материалов от тебя дожидаюсь!

— Я как раз собирался на днях вашему превосходительству все представить, — оправдывался глава Тайной экспедиции. — А что до злодея, так вот он. Как видите, жив, правда, изнурен допросами и страдает от жажды. Я ему, изволите видеть, воды долго не давал, чтобы язык развязать. Сейчас пить будет клянчить…

— А вот и не буду, ваше благородие, — весело ответил заключенный. — Испил я водицы, испил Божьей милостью! А как да чего — про то тебе не скажу!

— Вот, видали? — обратился к губернатору Шешковский. — Каков подлец!

— Ладно, чего тянуть, — ответил на это Волконский и, повернувшись к тюремщику, приказал: — Отпирай замок, а кандалы оставь.

Лязгнула цепь, Пугачев поднялся на ноги. Перед тем как покинуть подвал, он оглянулся на угол, откуда давеча вышел окутанный в сияние отрок, глубоко поклонился в ту сторону и произес:

— При дворе ищи, средь рыб речных да птиц, там нужного и отыщешь!

— Что это с ним? — вполголоса спросил Волконский у следователя. — Часом, умом не тронулся? Это было бы обидно…

— Да вроде не должен… — растерянно произнес Шешковский. — Наверно, комедию перед нами играет…

Глава 2

— Значит, Пугачев признал, что у него были союзники среди знати? — спросил у рассказчика крепкого сложения блондин среднего роста.

— Да, он так и сказал: «Знатные люди у меня в помощниках и правда были». Вот только фамилии не успел назвать… — ответил белокурый юноша, как две капли воды похожий на небесного отрока, что являлся в камеру арестанта. Правда, теперь он был не в каком-то светящемся покрове, а в обычной одежде.

— Что фамилии не назвал, это крайне обидно, — сказал третий участник беседы, пожилой человек в очках. — Но сути дела это не меняет. Задание не отменяется. И даже если бы Пугачев назвал имена своих знатных союзников, ваша экспедиция все равно бы состоялась. Только характер задания немного изменился бы.

— Ничего себе, «немного»! — возразил еще один участник беседы, высокий брюнет. — Одно дело — просто смотреть, эпоху изучать, и совсем другое — кого-то выслеживать.

— Ну, выслеживать — наша работа, дело привычное, — заметил блондин.

Этот разговор происходил там же, в Москве, причем сравнительно недалеко от подвала, где томился Пугачев. Только на дворе стоял не 1774, а 2016 год. Группа оперативников, готовившихся к заброске в прошлое, обсуждала со своим начальством — руководителем проекта «Хронос» генералом Николаем Волковым и научным руководителем Григорием Нойманом — результаты первого, пробного проникновения в заданную эпоху.

Возглавлял группу полковник Кирилл Углов — тот самый блондин среднего роста. Кроме него, в группу входили также майор Игорь Дружинин (брюнет) и молодой консультант Иван Полушкин («небесный отрок»). В этом составе группа отправлялась на задание уже дважды. В первый раз оперативники искали людей, готовивших убийство премьер-министра России Петра Столыпина в 1911 году. Затем они отправились в эпоху Петра Великого, чтобы выяснить обстоятельства внезапной смерти российского самодержца. И выяснили, установив, что императора отправил на тот свет его ближайший соратник князь Меншиков. А еще раньше, в другом составе (место Ивана занимала тогда Катя Половцева), оперативники расследовали смерть императора Николая I. И вот теперь группа готовилась к новой заброске, на этот раз в эпоху Екатерины II.

Задание, стоявшее перед Угловым и его товарищами, существенно изменилось по сравнению с предыдущим. Изменение состояло в том, что им не нужно было расследовать убийство какой-либо царствующей особы, круг их задач значительно расширился. Вот как объяснял эти задачи руководитель проекта «Хронос» генерал Волков:

— Эпоха Екатерины Великой нам интересна по нескольким причинам. Это одно из самых успешных царствований в русской истории. Границы империи расширились и на юге, и на западе, и на востоке. В это время к России был присоединен весь южный край, который позднее стали называть Новороссией, а также Крым, Белоруссия, Литва, большая часть Польши, Северный Казахстан. Русский флот нанес несколько тяжелых поражений туркам в Черном и Средиземном морях. Русская армия находилась на вершине славы, ею командовали такие полководцы, как Суворов и Румянцев. Строились города, развивались промышленность и сельское хозяйство (вспомните картофель!). Как удалось Екатерине так успешно управлять империей? Руководству страны очень интересен ответ на этот вопрос. Оно хотело бы взять у императрицы своего рода «уроки управления» государством. Но есть и другая сторона вашего задания. Она касается народного недовольства, его причин и проявления. Ведь именно при Екатерине произошло самое мощное народное возмущение — восстание Пугачева. В чем причина такого противоречия? Чем объясняется провал, вызвавший восстание Пугачева? Вот что вы должны выяснить.

— То есть нам предстоит работа скорее исследователей, а не оперативников? — уточнил тогда Углов.

На этот вопрос решил ответить научный руководитель проекта Нойман.

— Да, это настоящая исследовательская работа, — подтвердил он. — Но вовсе не кабинетная. Вам предстоит проникнуть в самые разные слои общества, выяснить настроения людей, механизмы принятия решений на самом верху, в окружении императрицы. А также выяснить, не было ли связей между этим окружением и восставшими казаками Пугачева. Некоторые историки высказывают подобные предположения. Вот вы и начнете с того, что проверите их.

Проверить догадку о связи между казаками Пугачева и кем-то из окружения Екатерины поручили Ване Полушкину. Хотя Ваня был самым молодым и неопытным в группе, он обладал одним несомненным достоинством — природным даром проникать в настроения и чувства других людей, узнавать, лжет его собеседник или говорит правду. Вот руководство и решило отправить Ваню прямо в камеру, где содержался арестованный Пугачев. Юный оперативник должен был поговорить с бывшим вождем крестьянской войны, а затем вернуться назад и рассказать о полученных результатах. Это была своего рода «разведка боем», и Иван ее успешно выполнил.

Такая операция стала возможной благодаря успехам российских ученых, которые смогли усовершенствовать пространственно-временной генератор (то, что в просторечии именуют «машиной времени»). Раньше ученые, забросив группу в прошлое, могли извлечь ее оттуда лишь в строго оговоренной временной точке — скажем, спустя месяц или год после заброски. Сами «попаданцы» не могли послать в будущее никакого сигнала — пора, мол, отсюда сматываться, выдергивайте нас скорей. Теперь, после перенастройки генератора, такая обратная связь стала возможной. Вот почему Ваня, которого измученный допросами Пугачев принял за ангела, смог быстро покинуть камеру, когда в нее вошли следователи. И теперь оперативники обсуждали результаты проведенной разведки и строили планы на будущее.

— Значит, Екатерина была права, когда требовала от своих следователей, чтобы они вызнали имена знатных единомышленников Пугачева, — сказал Волков, выслушав Ванин отчет. — Это у нее не мания преследования, что-то она знала… Очень интересно! Если вы узнаете имена аристократов, помогавших «казацкому царю», вы окажете историкам очень большую услугу.

— Выходит, нам надо отправляться в 1773 год, когда Пугачев поднял свое восстание и впервые назвался именем императора Петра III, — сказал Углов. — Явиться на Яик, нынешний Урал, встретиться с казацкими атаманами…

— Нет, зачем же на Яик? — возразил Игорь Дружинин. — Что, знатный соратник Пугачева, какой-нибудь Орлов или Потемкин, поедет туда, в степи, будет пить с казаками спирт, спать у костров, петь казацкие песни? На кой ляд ему это сдалось? Если кто-то и подговорил Пугачева поднять восстание, то наверняка он сделал это раньше. Надо искать заговорщиков в других местах, где жил и служил Емельян Иванович.

— Да, мысль верная, — кивнул Григорий Нойман. — Скорее всего, встреча знатного «заказчика» казацкого восстания произошла во время службы Пугачева в армии. Например, когда он, уже в звании хорунжего, участвовал в Русско-турецкой войне и отличился при взятии Бендер. Или позже, когда он, вступив в конфликт с законом (помог своему зятю Павлову бежать со службы), уехал в Польшу, чтобы там вернуться к легальной жизни. Этот период его жизни — самый темный. Неизвестно, с кем он там встречался.

— Значит, или Бендеры, или Польша, или Яик, — резюмировал Углов. — А в Бендерах он в каком году был?

— В сентябре 1770-го, — ответил Нойман.

— Выходит, нам с этого года и надо начинать свои изыскания? А закончить в январе 1774-го, когда Емельян Иванович был казнен?

— Закончить можно раньше, но не совсем, — покачал головой Нойман.

— Это как понимать?

— А вот так. До самой казни вам не имеет смысла оставаться — вы же не кино про жизнь Пугачева снимать отправляетесь. Начнете с 1770-го, проследите все связи Пугачева до момента его ареста осенью 1773-го — и можете возвращаться. Но ненадолго. Чтобы потом отправиться в следующий период царствования Екатерины Алексеевны.

— Ух ты! Выходит, мы теперь вахтовым методом будем работать? — воскликнул Ваня Полушкин.

— Можно сказать и так, — кивнул генерал Волков. — Царствование Екатерины было очень долгим, оно растянулось на тридцать с лишним лет. Что же вам, все эти тридцать лет там провести? Мы в руководстве посовещались и решили, что у вас будет два посещения. Первое, как я уже сказал, во времена Пугачевского бунта. А второе…

— Да, когда же второе? — не выдержал нетерпеливый Дружинин.

— А второе — в 1786–1787 годах. Это вершина успехов, достигнутых Екатериной. Годы самых блестящих побед русского оружия. Только что был присоединен юг России, Крым, и в 1787 году императрица совершила туда путешествие. Так что если мы хотим получить у Екатерины уроки успешного управления страной, то лучше всего это делать как раз в эти годы.

Трое друзей переглянулись.

— Да, необычное задание… — протянул Углов. — Такого мы еще не получали…

— Да, задание необычное, трудное, — согласился Волков. — Поэтому и подготовка к заброске на этот раз будет более долгой. Вы прослушаете целый курс лекций по эпохе Екатерины, их будут вам читать лучшие специалисты. Вам, Игорь Сергеевич, — повернулся научный руководитель к Дружинину, — предстоит детально ознакомиться с достижениями инженерной мысли того времени. Ведь на вас, как всегда, будет лежать обязанность обеспечить группу средствами, выполняя разного рода инженерные работы — в прошлые разы у вас это неплохо получалось. А вам двоим, — обратился он к Углову и Полушкину, — надо будет ознакомиться с характерами и личными делами екатерининских вельмож. Ведь именно среди них вам предстоит отыскать покровителей Пугачева. Кстати, попрошу вас, Кирилл Андреевич, подготовить мне список лиц, которые вызывают у вас наибольшие подозрения. А мои помощники подготовят вам по этим людям папки с документами.

— Да я уже думал, кто мог быть этим самым «покровителем Пугачева», — сказал Углов. — И знаете, что получается? Самая вероятная кандидатура — это генерал граф Николай Панин. Ведь именно он командовал армией в Бендерах, под его началом проходил службу хорунжий Пугачев. А я читал, что к Екатерине он относился без почтения, считал ее правление незаконным.

— Ну, вот и отлично! — довольно кивнул Волков. — Стало быть, у вас уже есть первый кандидат.

— Да никакой он не кандидат! — воскликнул Углов. — Этого не может быть!

— Почему же?

— Потому что граф Панин еще раз встречался с Пугачевым, но уже как его смертельный враг. Именно он командовал войсками, которые разгромили восставших под Оренбургом. И он же возглавлял следственную комиссию, которая провела первые допросы Пугачева в Симбирске. Между прочим, эти допросы велись с применением жестоких пыток! И знаете, что выпытывал граф Панин у «казацкого царя»? Имена знатных сообщников! Выходит, он самого себя требовал назвать, что ли?

— Да, действительно, не сходится… — заметил Игорь Дружинин.

Однако оба руководителя проекта, и Волков, и Нойман, не выглядели огорченными.

— И что с того? — пожал плечами генерал. — Да, первое предположение не подошло. Но разве граф Панин был единственным, кто имел претензии к Екатерине? Поищите, и вы найдете других. Так что мое распоряжение насчет списка возможных сообщников Пугачева не отменяется. Ну, еще вопросы у группы есть?

— Да, у меня вопрос, — заявил Ваня. — То есть не то чтобы вопрос, а вроде пожелания…

— Ну, давай свой вопрос-пожелание, — кивнул Волков.

— А нельзя ли забросить нас еще на десяток лет раньше? — попросил Полушкин. — Скажем, не в 1773-й, а в 1763 год?

— Это зачем же? Насколько я помню, в том году Пугачев женился. Ты что же, на свадьбе у него погулять хочешь?

— Нет, тут дело не в Пугачеве. Что мы все время только о нем? Будто в ту эпоху других интересных людей не было.

— Кого же ты имеешь в виду? — спросил Нойман.

— Михаила Васильевича Ломоносова — вот кого, — ответил Полушкин. — Мне всегда, еще с детства, хотелось его увидеть. Хоть одним глазком! Ведь такой человек!

Руководители группы переглянулись, и Григорий Нойман улыбнулся:

— Понимаю твое желание, мой юный друг. Понимаю и всемерно одобряю. Но ведь ты знаешь, сколько стоит одна заброска в прошлое, какая энергия на это уходит? Поэтому одобрять одобряю, но поддержать твое желание не могу. Как я уже говорил, вы не кино про ту эпоху снимаете и не на экскурсию отправляетесь. У вас есть определенное задание — извлечь уроки из нашего прошлого. И руководство будет считать задание выполненным только в том случае, если вы извлечете все уроки до последнего. А что до замечательных людей той эпохи — то ведь не один Михайло Ломоносов там имелся. Тут тебе и Суворов, и Румянцев, и Гавриил Романович Державин, и Карамзин… А Вольтер, с которым переписывалась императрица?

— Ну, Вольтер — это Франция, — заметил Дружинин. — Что ж нам, во Францию отправляться?

— А почему бы и нет? — ответил на это генерал Волков. — Но сейчас перед нами стоит другая задача — составить подробный план действий группы на первом этапе, при поисках знатных заговорщиков. Надо определить, кому из вас будет принадлежать на этом этапе главная роль и как пройдет его внедрение в жизнь Пугачева…

Глава 3

Лето 1771 года было в самом разгаре — короткое северное лето, за которое надо многое сделать. Вот и сейчас из окна особняка, стоявшего на берегу Невы, было видно, как строители возятся в холодной невской воде, возводя новую гранитную набережную реки. Императрица Екатерина Алексеевна не жалела денег на обустройство своей столицы. По всему Петербургу шли строительные работы. Продолжалась отделка роскошного Зимнего дворца, сооруженного еще при Елизавете, строились дома знати на Невском и Литейном проспектах.

Впрочем, обитателя особняка на берегу Невы все эти подробности петербургской жизни вовсе не интересовали, как не интересовал и сам город на Неве — он был москвич и Северную столицу не слишком жаловал. Особняк, доставшийся ему по наследству от матери, служил ему во время не слишком частых приездов в столицу по делам службы. Хотя сейчас он переехал в город на Неве не по делам службы, а по нужде — жить в Москве из-за народных волнений стало невозможно.

Кроме хозяина особняка в комнате находился еще один человек — моложе и ниже его чином. Никого из слуг в комнате не было, не было их и в ближних покоях, о чем хозяин дома позаботился. Его беседа с подчиненным майором не предназначалась для посторонних ушей.

— Да уж, управилась матушка императрица с волнениями московскими, нечего сказать! — произнес, качая головой, хозяин. — Донской монастырь дочиста разгромили, архимандрита убили, весь центр Москвы, считай, сожгли. Жить в Москве совсем невозможно стало. Императрица Анна Иоанновна за такое небрежение губернатора бы на виселицу отправила, а Елизавета Петровна, что была характером помягче, — на каторгу. А сейчас что? Губернатора, который такое допустил, вовсе никак не наказали! Чем же может закончиться такое небрежение государственными делами?

— Вы все так же резки по отношению к императрице, — заметил его собеседник. — А знаете ли вы, что до ее величества доходят слухи о вашей фронде? Мне передавали, она давеча говорила, что вы «критикуете все и всех», и даже называла вас «первым вралем и себе персональным оскорбителем».

— А и пусть так! — махнул рукой хозяин. На его полном властном лице — лице человека, привыкшего командовать, — появилась гримаса раздражения. — Я за ее милостью гоняться не стану, как прочие. Что мне в милости или немилости этой немки, усевшейся на российском престоле? Я-то знаю, что она не имеет никаких прав на трон. Да, она умна, это у нее не отнимешь. Умна и хитра. Но что пользы для России от ее ума, если весь он направлен единственно к цели укрепления ее самовластья? Ты мне лучше скажи, Матвей, разделяешь ли ты мое мнение о вреде правления Екатерины для России?

— Вы же знаете, ваше сиятельство, что разделяю, — отвечал человек, которого хозяин особняка назвал Матвеем. — Я просто не могу, как вы, все обвинения против этой особы в порядке выстроить.

— Да, обвинений против ее правления много накопилось, — кивнул хозяин. — Начать с того, что она престол незаконно захватила и никаких прав на него не имеет. Пусть ее муж, воспитанный при голштинском дворе, был дуралей и к управлению вовсе не способен. Это так, личность Петра Федоровича мне известна. Но ведь имелись еще двое, имевшие в то время все права на престол. Это несчастный Иван Антонович, заточенный в крепость еще Елизаветой, и сын Екатерины Павел Петрович. Возведи она кого-либо из них на трон, оставшись при нем регентшей, — слава бы ей была в веках! Но нет, этой немке самой власти захотелось. Потому она так боится заговоров против себя, потому приказала казнить славного поручика Мировича, что пытался спасти шлиссельбургского узника. А ее всем известная расточительность, когда миллионы рублей ассигнациями и золотом жалуются ее любимцам? А сами эти любимцы, что сменяют друг дружку возле престола? А ее известные связи с английским послом, у которого она постоянно спрашивает совета? А ее неумение управлять, которое довело мою родную Москву до чумного бунта? Да что говорить! Перечень большой, еще можно прибавить. Судить Екатерину есть за что, да только суда того нет.

— Так вы, ваше сиятельство, как можно понять, и хотите стать тем самым судом?

— Да, я положил себе твердое намерение отнять российский престол у узурпаторши и передать его законному государю.

— И кого же вы полагаете таковым государем. Неужто ее сына?

— Да, законные права на престол сейчас имеются лишь у одного человека — Павла. Только в нем течет кровь Романовых, хотя и малая толика.

— Но как же вы мыслите осуществить такой переворот? Ведь гвардия целиком на стороне Екатерины! Я знаю настроения в гвардии — ведь я постоянно нахожусь среди гвардейских офицеров. Да и дворянство в большинстве поддерживает императрицу — что неудивительно после ее Жалованной грамоты. А ведь еще была и грамота городам…

— Да, это был самый хитрый ее ход. Две грамоты с вольностями, вышедшие почти одновременно, перевели на ее сторону два самых влиятельных сословия — дворянство и купечество. Обделенным осталось лишь духовенство, у которого Екатерина отняла множество земель, да еще простой народ.

— Но эти сословия, как мы знаем, никакого влияния на ход государственных дел не имеют и никакой угрозы для императрицы не представляют. Простой народ, эти невежественные рабы даже не сознают своего положения, они никогда не возвысят свой голос против государыни.

— Отчего же? Народ может подняться, надо только его хорошенько толкнуть. И потом, имеется такое вольное сословие, как казаки. Если вдруг появится человек и объявит себя законным государем… Вспомни Григория Отрепьева!

— Так вот что вы задумали! Вот на что надеетесь!

— Я не надеюсь, отнюдь. Ты неправильно меня понял. Тут не надеяться надо, не мечтать, а составить план и согласно ему действовать. И я такой план составил. Целая диспозиция имеется, как немецкую самозванку от власти убрать. А начать следует с того, чтобы найти смелого человека из простого народа, который не побоится взять на себя имя убитого Петра III. Смелого и толкового — иначе ничего из этой затеи не выйдет.

— А что он должен сделать?

— Он должен поднять волнение среди населения какой-нибудь губернии, возможно отдаленной. Если это волнение будет иметь успех и армия с ним не справится, дворяне тоже начнут роптать. Ведь над ними нависнет опасность! Я в это время установлю связь с кем-либо из полководцев — разумеется, исключая фаворита императрицы, сладчайшего и хитрейшего Григория Потемкина. Если мы будем действовать таким образом, с двух сторон, трон под Екатериной зашатается. Но важно начать! А для этого нужен подходящий человек. Где бы нам такого человека найти…

Собеседник его сиятельства некоторое время размышлял, затем несмело произнес:

— А ведь я знаю такого человека. Да и вы, ваше сиятельство, его знаете, хотя имя его вам вряд ли известно. Помните, в прошлом году, при взятии у турок крепости Бендеры, отличился отряд казаков из полка Кутейникова? Сим отрядом командовал хорунжий Пугачев. Вот про этого хорунжего я и подумал.

— А, кажется, я вспоминаю этого хорунжего, — подумав, произнес его сиятельство. — Такой речистый, бойкий? Кажется, он ранее участвовал в сражениях в Пруссии и там научился артиллерийскому делу?

— Все верно, ваше сиятельство, это он. Если вы согласны, я могу с ним поговорить. Он меня знает, и я найду к нему подход.

— Нет, тебе самому ни в коем случае нельзя с ним говорить! — твердо заявил его сиятельство. — Как раз потому, что он тебя знает! А ну как захочет выдать? Тут ты и пропал. И потом, в таком деле важна тайна. Надо не предложить этому казаку сыграть роль погибшего императора, а прямо заявить ему, что он и есть Петр III. Сочинить легенду покрасивее о его чудесном спасении… Он должен поверить, понимаешь? Тогда он отдастся этому делу со всей душой, без оглядки.

— А еще денег дать, и потом посулить, — поддержал Матвей.

— Деньги само собой, деньги тут не главное. Главное — тайна и вера. В общем, ты для этих переговоров не годишься. Сделаем так: ты найдешь этого твоего хорунжего и скажешь мне, а я подберу человека, который будет с ним говорить. Месяца два тебе на это хватит?

— Думаю, хватит. Пошлю ординарца на Дон, он все разузнает… Но я вот что подумал. А что, если это волнение нашего самозванца будет иметь слишком большой успех? Если он получит слишком много силы? Тогда он не захочет уступить трон Павлу, сам захочет на него сесть.

— Пожалуй, ты прав… — задумчиво проговорил его сиятельство. — Сделаем так. Когда начнется волнение, мы зашлем в окружение этого твоего… как его?

— Пугачев, Емельян.

— Зашлем в окружение Пугачева нашего человека. Он должен постоянно находиться при нем, следить, как идет дело. И если случится то, о чем ты сейчас говорил, этот человек остановит самозванца.

— Да, так будет лучше всего, — согласился Матвей.

Глава 4

— Ну что, Емельян Иванович, получил бумаги? — спросил Михайло Белоусов, когда его товарищ вернулся в корчму.

— Все в подлинности получил, всю справу! — подтвердил Пугачев. — Вот, гляди!

— А что же так долго? Разговор, что ли, какой был? Или допрашивали?

Тут Емельян Иванович, обычно на язык весьма бойкий, замялся и невнятно что-то ответил.

В польском городе Жешув Емельян Иванович и его товарищ Михайло Белоусов пробыли совсем недолго, меньше месяца. Да они и не собирались тут задерживаться. Вся поездка в Польшу была задумана с одной целью — чтобы Пугачев смог получить новые документы и стать чистым перед законом. А Емельян Иванович очень хотел снять с себя вину, избавиться от преследований и не слыть бунтовщиком.

Да и то сказать — разве большая была его вина? Проезжих купцов казак Пугачев не грабил, офицерам и государевым людям не дерзил, не совершал какого лихоимства. Провинился он исключительно по широте душевной и легкости характера.

В 1771 году, находясь на лечении в городе Таганроге (после ранения под Бендерами у него стали воспаляться грудь и ноги), Емельян Иванович встретился со своей сестрой Феодосией и ее мужем Симоном Павловым. Зять, человек неосновательный, сообщил родственнику свой замысел — бежать со службы и отправиться на Терек, где настоящая вольная жизнь и никакой царской службы нет. А Емельян Иванович возьми да и согласись ему помочь.

С чего он решил встрять в эту зятеву авантюру? Михайло не раз и не два о том товарища спрашивал, но Емельян никак не мог дать вразумительного ответа. «Должно, черт меня тогда за язык потянул. Брякнул: помогу, мол. А почему — не знаю» — вот все, что он мог сказать.

Помощь эта обернулась для Пугачева боком. Из побега на Терек у зятя ничего не вышло, его поймали недалеко от Черкасска, и на первом же допросе он выдал всех, кто о его проступке знал и помогал, в том числе и Пугачева. С тех пор началась для доброго казака и женатого человека Емельяна Ивановича совсем другая жизнь — в бегах. Он бежал, его ловили, он снова бежал (стерегли его свои же братья-казаки, и не больно строго). Наконец, в Кабаньей слободе тамошний беспоповец Осип Коровка подсказал Емельяну, как ему вернуться к правильной казацкой жизни. Для того надо было пробраться в Польшу и объявить себя тамошним старообрядцем, чей род в давние времена сбежал в Речь Посполитую от царских гонений. После чего явиться перед строгие очи начальства и заявить о своем желании переселиться в отдаленные края, на реку Яик, где нужны были казаки для охраны границ. Пугачев так и поступил: вместе со своим товарищем Михайлой отправился в Польшу.

Здесь надо сказать об этом самом Михайле Белоусове. Емельян Иванович познакомился со своим новым товарищем, когда бежал из-под стражи в станице Цимлянской. Собственно, Михайло и помог ему бежать, без него бы не сладилось. Помог бежать, а потом вызвался сопровождать Пугачева в Кабанью слободу. А когда возник план пробраться в Польшу, Белоусов и тут не оставил товарища, заявив, что давно хотел побывать в тех краях. Так вместе и отправились.

Емельян Иванович особенно не задумывался, отчего и по какой причине справный (хотя и немного чудной) казак Михайло Белоусов вдруг решил удариться с ним вместе в бега. Мало ли отчего? Вот он сам отчего вдруг решил зятю помогать? Что, особливо дружен с ним был, что ли? Нет, не было такого. Так, вожжа под хвост попала, ветром понесло. Вот и Михайло так же. Пугачев про нового товарища постановил: тот тоже человек легкий, веселый, охочий до всяких поворотов судьбы. Такой человек никак не может всю жизнь на одном месте просидеть. И была еще одна причина. Емельян Иваныч знал за собой свойство людей приманивать. Тянулись к нему люди, слушались его. Так и в полку было, так и в родной станице Зимовейской, и в других местах. Вот и Михайло Белоусов, мыслил Емельян Иванович, попал под его влияние, прикипел к нему — не отстать. А Пугачеву и хорошо — помощник есть. Тем более у Михаила денежки водились. Невеликие, но водились. Откуда — Михаил не сказывал, да Пугачеву и нет нужды знать. Важно, чтобы в корчме расплатиться можно было да коню овса задать.

Вообще, если задуматься, Михайло Белоусов действительно был с чудиной, причем во всем. На коне сидит справно, но как-то иначе, не по-казацки. Ест как люди, только норовит перед едой руки водой мыть. Емельян Иваныч его за этим занятием раз застал, другой и на смех поднял. Лицо утром умыть — это да, есть такой обычай, а руки-то зачем? Тот перестал, а потом, глядишь, опять за старое. Емельян его пытал: зачем воду на руки лить, какой от того прибыток? А тот отвечал: «Батя так делал, вот я и привык». Чудно. А еще слова иногда странные говорит, каких ни в одном языке нет — «промышленность», например, или «мебель». Ну, и Пугачев в долгу не оставался, подшучивал над ним: «Какой ты Белоусов, когда весь, как есть, черный? Ты должен быть Черноусов!»

И вот теперь этот Михайло Белоусов встретил своего товарища, вернувшегося из казенного присутствия по делам раскольников, и вернувшегося с полной победой: новые документы были получены, можно было возвращаться в Россию, не опасаясь никаких преследований.

— Так что же, был там какой разговор или не был? — повторил Белоусов свой вопрос.

Емельян Иванович ответил не сразу. Встал, прошелся по горнице, что они в корчме занимали, потом остановился перед товарищем, поднял голову, вид принял торжественный и произнес:

— Вот как ты мыслишь, Михайло, кто я таков есть?

Казак Белоусов от таких слов, конечно, растерялся, глазами захлопал и ответил:

— Как — кто? Ты — Пугачев Емельян, казак донской, воин лихой.

— А вот и нет! — заявил на это «воин лихой». — Знай же: я есть государь император Петр Федорович, чудесно спасшийся от злодеев! — И руку за отворот кафтана заложил, и глядел гордо.

Тут надо отдать должное Михайле Белоусову: не стал он ни стыдить товарища за обман, ни смеяться. Вместо этого выразил на лице радость, словно от ожидаемого известия, и глядел на своего спутника во все глаза. А потом спросил:

— Это тебе в присутствии кто-то открыл, так?

Он верно угадал. Пугачев такой догадливости не ожидал, потому растерялся и ответил самым простодушным образом:

— Верно, в присутствии.

— Но не асессор, не секретарь, а кто-то приезжий? — продолжал допытываться Белоусов.

— Ну да, вельможа весьма знатный, — отвечал Пугачев. — А ты откуда знаешь?

— Да ведь догадаться легко, — ответил его товарищ. — Откуда местному писарю государя знать? Какое отношение он имеет к делам секретным, государственным? Это может знать только человек, прибывший от самого императорского двора, из Петербурга. И кто же это был?

— Да не знаю я, — ответил Емельян Иванович. — Не назвался он. Сказал только, что особа он весьма знатная и состоит при его сиятельстве фельдмаршале Суворове. А здесь, в Жешуве, он проездом.

— И каков этот знатный человек из себя? Молод ли, стар? Высок или низок?

— Ни то, ни другое. Он не молод, но и не сказать, чтобы старик. Лет, пожалуй, сорока будет. А про рост вовсе не могу сказать — сидел он. Но что вельможа высокого полета, про то у меня сомнений нет. Что я, на своем веку вельмож не видел? Генерал-аншефа графа Панина вот как тебя видел.

— И что же этот вельможа тебе поведал? — продолжал допытываться Белоусов. — Не томи, расскажи все в подробностях.

В душе Пугачева боролись два противоположных чувства. С одной стороны, ему хотелось подержать перед товарищем новую роль императора, а с другой — его так и распирало от желания рассказать о необычном свидании. А кому еще рассказать, как не Михайле? И Емельян Иванович не выдержал — желание рассказать победило.

— Так слушай же, — начал он. — Только пришел я в присутствие, сказал писцу, кто я таков есть, как отворяется дверь, выглядывает асессор и велит мне идти в другую комнату. «Тебя, — говорит, — там дожидается важное лицо». Признаюсь тебе, Михайло, я так и обмер. Ну, думаю, это беспременно за мной с Дона приехали. Прознали про ту хитрость, что мне в Кабаньей слободе подсказали, и учинили за мной погоню. Пропала моя головушка. Была даже мысль брать ноги в руки и бежать оттуда сломя голову. Да здесь не Дон, не степь родная, где тут укроешься? Ладно, думаю, пропадать — так весело. Сделал вид самый независимый и в ту комнату вошел.

Вхожу. Вижу — комната совсем небольшая, в углу кресло, а в нем сидит вельможа в шелковом камзоле. И лицо такое… Одно слово — вельможа.

Я, конечно, робею, но тут же и радуюсь, потому что не может такая важная особа с Дона за мной явиться, чую, тут что-то другое. А вельможа спрашивает: «Это, стало быть, ты зовешься Емельяном Пугачевым?» Я отвечаю, что таково мое прозвание. Он говорит далее: «Подходи, Емельян Иванович, садись вот на энту лавку, потому разговор у нас с тобой будет серьезный».

Я, опять же, заробел — никогда еще не доводилось при высших чинах сидеть, — но стараюсь робости не показать. Прохожу, сажусь. И стал он меня рассматривать. Смотрел, смотрел — я аж вспотел весь.

— Ну а ты, в свою очередь, успел его рассмотреть за это время? — спросил Белоусов.

— Как же, разглядел.

— Если бы довелось встретиться, узнал бы?

— Узнал бы, конечно. Нос крупный, глаза серые и пронзительные такие — все насквозь видят. Волос черный, вот как у тебя, а росту высокого. Ну вот, насмотрелся он на меня, как на девку, что на смотрины привели, и говорит: «Ты, Емельян Иваныч, наверно, в недоумении находишься, зачем тебя сюда позвали и кто я таков. Имени своего я тебе покамест не открою, а открою со временем. Называй меня Павлом Петровичем. А зачем тебя пригласил, скажу. Нужно мне возвестить тебе великую истину — что ты есть не казак Емельян Пугачев, а император Петр Федорович, чудесно спасшийся от убийц». Я ему на это отвечаю, что того быть никак не может: я казак и вся моя жизнь от рождения до сего дня всем известна. И отец у меня есть, и мать, как же я могу быть императором, который, я слыхивал, до отроческих лет и на Руси не бывал, а рожден и проживал в немецких землях? А Павел Петрович так странно на меня посмотрел, словно на несмышленыша какого, и говорит: «Вижу, не веруешь ты в чудеса, Емельян. Разве не может Господь чудесным образом спасти невинного императора и укрыть его среди простого народа? А твоим родителям внушить, что ты есть простой казак, дабы они в искушение не впали? Вот скажи, разве у тебя на теле нет какого чудесного знака, говорящего о твоем царском происхождении?» А ведь мы с тобой, Михайла, в баню ходили, и ты видел у меня на левой груди такой знак: двуглавого орла величиной с пятак!

— Верно, видел я у тебя родинку на груди, — сказал Белоусов. — Но разве там орел? Просто пятно родимое. Ты и сам не говорил, что там орел был.

— Не говорил, потому что время не пришло мою тайну открыть! — с большой важностью произнес Пугачев. — А теперь, когда царский гонец явился, могу тебе сказать: да, там ясно виден орел. Я и Павлу Петровичу так же ответил: да, мол, есть такой знак. А он мне говорит: «Вот видишь! У тебя на левой груди виден двуглавый орел, символ царской власти. А на правой груди ничего нет?» Я отвечаю, что нет. «А должен быть. Ты уж постарайся, чтобы к осени непременно был знак. Там должно быть нечто вроде твоего портрета. Пусть он будет небольшой, вроде того орла. Этого хватит. Тогда простые люди тебе охотней поверят». «Так я, выходит, должен людям осенью открыться?» — спрашиваю. «Да, не позже осени, — говорит Павел Петрович. — Точный срок я тебе позже скажу, уже на месте, на Яике. И срок скажу, и советом помогу. А пока ступай». И с тем меня и отпустил.

— Стало быть, этот Павел Петрович велел тебе самому второй знак нанести? — уточнил Белоусов. — Какое же тут чудо? Это, брат, больше похоже на сговор.

— Молчи, молчи! — воскликнул Пугачев. — Тут дело тонкое, государево! Не твоего ума дело! — Он вскочил с лавки, прошелся по комнате, бормоча: — Такой вельможа важный… И в свите фельдмаршала состоит. И все в доскональности про меня знает. Разве такого не может быть, чтобы мои мамка и батя от меня происхождение мое утаили? А Гришка Отрепьев разве не царствовал на Руси? И начинал, кстати, отсюда же, из польских пределов…

— Вот ты уже и Отрепьева вспомнил… — с понимающим видом произнес Белоусов. — Ладно, не буду повторять Александра Сергеича, напоминать тебе, чем тот Гришка закончил. Скажи лучше, что ты сам собираешься теперь делать?

— Что делать? Что собирался, то и буду делать. На Яик поеду. Тем более что Павел Петрович мне так повелел, обещал меня там найти и срок назвать. А ты со мной поедешь ли, как намеревался?

— Отчего же не ехать? Поеду, — ответил Белоусов. — Только давай уговоримся, что для меня ты по-прежнему останешься Емельяном Ивановичем. Ты ведь не будешь требовать, чтобы я звал тебя именем императора и служил, как императору служат? А то мне тяжко будет, в сумление могу прийти.

— Ладно, разрешаю, — произнес Пугачев с важностью. — Мне, брат, и самому так проще будет; да и Павел Петрович не велел до срока мне имя свое открывать. Да, скажи, а что за Александр Сергеич, которого ты давеча поминал?

— Да был такой человек, старинного дворянского рода. Ученый человек, большого ума. Ну, да не про него сейчас речь. Ладно, пойду лошадей проведаю, посмотрю, довольно ли им овса задали.

И с этими словами спутник Емельяна Ивановича надел бешмет. Убедившись, что Пугачев за ним не следит, а разговаривает со слугой и требует подать ему водки и мяса, взял зачем-то свою шашку, седельную сумку и вышел из корчмы. Затем заглянул на конюшню, проверил, задан ли корм его коню. Только в горницу уже не вернулся, а вывел своего Баязета за ворота, сел в седло и направился к присутствию, где был сегодня его товарищ. Доехав до места, казак спешился, вошел внутрь и обратился к сидевшему в приемной писарю:

— Скажи-ка, сударь, а где тут помещается приезжий вельможа из свиты фельдмаршала Суворова? Павел Петрович его звать. Тут мой брат с ним давеча беседовал и мне велел прийти, потому как у его светлости до казаков есть дело.

— Это правда, был тут такой вельможа, — ответил писец, — но уж давно ушел. Верно, отправился к губернатору — все знатные особы, которые в Жешув приезжают, там останавливаются.

Михайло Белоусов поблагодарил писаря и отправился в центр города, к дому губернатора. Вряд ли он мог надеяться проникнуть в этот дом — простым казакам доступ туда был заказан. Однако ехал казак уверенно. А подъехав к дому, стал расспрашивать стоявшего у дверей швейцара, одетого в ливрею, давно ли прибыли фельдмаршал Суворов и люди из его свиты и где расположились. Швейцар с удивлением взглянул на казака и заявил, что тому, видно, кто-то по глупости ту новость сбрехал, никакой фельдмаршал за последний год в Жешув не приезжал и вообще никаких гостей сейчас у губернатора нет. Однако этот отрицательный ответ почему-то казака Белоусова нисколько не расстроил. Он вежливо поблагодарил губернаторского слугу, снова сел в седло и поехал прочь. Только двинулся он не в сторону корчмы, а совсем в другую сторону — к дороге на Варшаву. По дороге он все приговаривал себе под нос:

— Стало быть, Павел Петрович… Вариантов тут может быть много… Ну, да следствие покажет…

Глава 5

Апрель 1773 года в столице Российской империи Санкт-Петербурге и его пригородах выдался исключительно теплым и солнечным. По сему поводу славная императрица Екатерина Алексеевна соизволила часто совершать прогулки по любимому ею парку Царского Села. В окружении фрейлин и придворных она ходила по парку и вела беседы с людьми, домогавшимися ее общества. А домогались его многие — ведь знакомство с повелительницей империи могло стать началом стремительной карьеры, источником обогащения. Обыкновенно свиту императрицы составляли человек пятьдесят-шестьдесят. Екатерина была не против — она любила находиться в окружении придворных. Ближе всех на прогулке к ней находился ее нынешний фаворит — Александр Васильчиков. Он был приближен к императрице недавно, всего месяц назад, став заменой давнему другу Екатерины графу Григорию Орлову. Замена бессменного Орлова на никому не известного Васильчикова стала, безусловно, главным событием сентября для всего аристократического Петербурга.

В тот день в числе лиц, представленных императрице во время прогулки, оказались двое французов, только что прибывших в Петербург. Один представился как шевалье Николя де Ружен. Шевалье был высок, строен, держался изящно и с большим достоинством. Он произвел на Екатерину самое благоприятное впечатление. Шевалье сообщил, что прибыл из Швейцарии, из поместья Ферне, и привез императрице послание от тамошнего обитателя.

— Ах, так вы привезли мне письмо Вольтера! — воскликнула Екатерина. — Как это мило! Как вовремя! Когда я долго не получаю посланий от великого человека, жизнь становится мне скучна. А кто этот юноша, прибывший с вами?

— Это мой названый брат, Жан Полье, — ответил де Ружен. — Он живописец, одинаково успешно пишет как пейзажи, так и портреты, а также жанровые сцены.

— Что ж, это хорошо, — милостиво кивнула императрица. — Я чрезвычайно люблю все виды искусства. И все они у меня процветают. Моя предшественница, императрица Елизавета, основала Академию художеств, а я основала музей Эрмитаж и много других заведений.

— Да, я слышал о том, что ваше величество оказывает покровительство искусству, — почтительно склонил голову де Ружен. — Равно как и наукам, и литературе. Мой названый брат мечтает о том, чтобы писать портрет вашего величества.

— Что ж, возможно, я дам на это согласие, — улыбнулась Екатерина. — Подойдите, мой мальчик, я на вас посмотрю.

Жан Полье шагнул вперед и склонился в глубоком поклоне. Он был юн, строен, хотя не мог похвалиться тем же изяществом, как его старший товарищ.

— Я глубоко польщен, что могу лицезреть владычицу Севера, — сказал отрок на безукоризненном французском языке. — Ведь я столько слышал о достоинствах вашего величества! И я буду вдвойне рад, если мне будет дозволено писать ваш портрет.

— Если ты столь же талантлив, как и учтив, я дам свое согласие, — кивнула Екатерина. Затем, вновь повернувшись к де Ружену, сказала: — Расскажите, как поживает мой друг Вольтер? Над чем он сейчас работает?

— Больше всего времени он посвящает своему «Карманному философскому словарю», — доложил шевалье. — И дорабатывает свою последнюю трагедию «Танкред».

— А что, в своем «Философском словаре» мой ученый друг все так же нападает на христианство? — спросила императрица. — Если меня что и огорчает в его воззрениях, то именно это обстоятельство.

— Увы, это так, ваше величество, — вздохнул де Ружен. — Он признает существование высшего Разума, но настаивает, что этот Разум вовсе не вмешивается в дела людей. Однако он признает полезность религии для простого народа. Если хотите, я расскажу одну историю, которая хорошо описывает воззрения великого философа на этот предмет.

— Конечно, расскажите! — воскликнула Екатерина. — Мне интересна малейшая подробность из жизни моего друга.

— Как-то при мне Вольтера спросили о Боге. Прежде чем ответить, великий мудрец велел закрыть двери, а затем сказал так: «Бога нет, но я не хочу, чтобы мой слуга и моя жена об этом слышали. А то мой слуга меня зарежет, а жена начнет изменять».

Услышав эту историю, Екатерина от души рассмеялась. Смеялась она искренне, весело, и тут вслед за императрицей заулыбались и засмеялись и все окружающие (хотя лишь те, кто стоял рядом, могли слышать рассказ де Ружена).

— Какая прелестная история! — отсмеявшись, снова заговорила императрица. — Вы подарили мне минуты истинного веселья, а это дорогого стоит. Ну, теперь давайте мне письмо моего друга, я должна его почитать.

Шевалье с поклоном вручил своей собеседнице запечатанное письмо. Екатерина огляделась в поисках места, куда можно было бы сесть. Как назло, поблизости не оказалось ни одной скамьи. Однако выход нашелся. Из толпы придворных выдвинулся молодой человек в гусарском мундире и, поклонившись императрице, поставил на дорожку кресло. Откуда он его взял, было неведомо. С собой, что ли, всю прогулку нес? Но это было неважно. Важно то, что молодой человек был высок, румян, строен и оказался в нужный момент в нужном месте.

— Как твое имя? — с интересом спросила Екатерина услужливого юношу.

— Зорич, ваше величество, — ответил тот. — Семен Зорич. Поручик гусарского полка вашего величества.

— Что ж, Семен, ты очень мил, и я тебя отмечу. Но не сейчас, сейчас мне надо прочитать письмо.

Екатерина сломала сургуч, развернула послание и стала его читать. В это время придворные дружно отошли на некоторое расстояние от погруженной в чтение императрицы. Всем было известно, что она не любила, когда ей мешали во время чтения, отдаваясь этому занятию со всей серьезностью, чем резко отличалась от своей предшественницы Елизаветы. Пока императрица читала письмо, приближенные переглядывались, бросали исподтишка взгляды на двух героев дня: нового фаворита Васильчикова и услужливого юношу Зорича. Кое-кто даже начал шепотом обсуждать возможные перспективы молодого гусара.

Конец всем разговорам и перешептываниям положила сама Екатерина. Дочитав письмо, она сложила его, улыбнулась и, покачав головой, обратилась к де Ружену, стоявшему, как и остальные, в некотором отдалении:

— Подойдите сюда, милый шевалье. Еще раз хочу выразить вам свою признательность за то, что доставили это послание. Как интересно узнавать мысли великого философа!

— Можно ли осведомиться, о чем пишет господин Вольтер? — спросил князь Голенищев, стоявший рядом с де Руженом.

— Ах, мой друг так меня захваливает! Представьте, он называет меня северной Семирамидой! А еще пишет, что в моем лице само солнце знания переместилось с Запада, где оно обитало ранее, на Север. Ну, это уж он преувеличивает. А еще рассуждает о некоторых мерах, необходимых для развития в нашем отечестве разных производств и для налаживания денежного обращения. Скажите, шевалье, а разве наш общий друг хорошо разбирается в денежных делах?

— Да, ваше величество, — ответил де Ружен. — Господин Вольтер, еще живя в Пруссии, весьма успешно занимался банковскими операциями, так что составил себе изрядное состояние. И теперь он совершенно ни в чем не нуждается, разве только в общении с такой великой государыней, как ваше величество.

— Ах, все вы, французы, любите льстить! — довольно улыбнулась Екатерина. — Ладно, пора возвращаться во дворец, к делам и государственным заботам!

С этими словами она встала и решительно двинулась к дворцу. Свита послушно пошла за ней. Все знали, что Екатерина твердо придерживается определенного распорядка дня. Например, теперь, после прогулки, у нее было отведено время для изучения государственных бумаг и приема послов. По этому случаю во дворец загодя прибыли английский посол Гуннинг и прусский посланник барон Кунц.

Войдя в гостиную залу, Екатерина поманила к себе управляющего дворцовым хозяйством Саморукова и что-то негромко ему сказала. После этого по пологой лестнице (императрица терпеть не могла крутых подъемов, и это знали все архитекторы, которые строили по ее заказам) в сопровождении канцлера Бестужева поднялась в свой кабинет.

Придворные стали расходиться. Де Ружен решил, что ему тоже настало время покинуть дворец и вернуться в гостиницу в Петербурге, где он остановился. Но тут к нему подошел дворцовый управляющий и обратился к приезжему с такой речью:

— Милостивый государь! Извольте вместе с господином Полье, что прибыл вместе с вами, проследовать в отведенные для вас покои. Ее величество соизволила распорядиться, чтобы вам были отведены комнаты на первом этаже, в гостевом крыле.

— Как это мило со стороны ее величества! — воскликнул француз. — Жить под одной крышей с повелительницей столь обширной империи — огромная честь. Куда идти?

И они с Полье, следуя за управляющим, прошли в отведенные им покои.

Не успели французы обменяться мнениями о прошедшем приеме, как в дверь постучали и в комнату вошел человек, которого де Ружен уже видел во время прогулки — тот самый граф Голенищев, который спрашивал Екатерину о содержании письма Вольтера.

— Прошу меня простить, что нарушаю ваше уединение, — сказал гость, — но мне хотелось побеседовать с вами, шевалье. Мне, как и ее величеству, интересно все, что касается вашего великого друга Вольтера. Со своей стороны я надеюсь оказаться вам полезным. Ведь вы не знаете обычаев нашей придворной жизни. Возможно, я смогу сообщить некоторые сведения, которые вас заинтересуют.

— Весьма признателен вам за ваше предложение, граф, — ответил де Ружен. — Вы угадали: мне действительно нужен советчик, чтобы лучше узнать ваш двор и вообще все, что здесь происходит.

— В таком случае я предложу вам снова выйти на открытый воздух, — предложил граф. — Если мы проследуем в отдаленную часть парка, нам никто не помешает.

— Вы не будете возражать, если мой названый брат будет сопровождать нас в первой части нашей прогулки? — спросил шевалье. — Дело в том, что он хотел немедленно приступить к работе и начать писать вид здешнего великолепного парка и дворца. Он сядет работать, а мы с вами пойдем гулять и беседовать.

— Почему бы я стал возражать? — ответил граф. — Пусть господин Полье работает, он не будет нам мешать.

Жан Полье подхватил ящик с красками, мольберт и складной стул и поспешил за двумя собеседниками. Выйдя в парк, он огляделся, выбрал место, с которого открывался хороший вид на дворец, и принялся за работу. А де Ружен и граф Голенищев не спеша двинулись по аллеям парка.

— Так расскажите мне, шевалье, как поживает наш друг Вольтер? — заговорил граф, искоса поглядывая на собеседника.

Тот ответил не сразу. Сначала огляделся по сторонам и, убедившись, что в парке, кроме них, никого нет, произнес, доверительно понизив голос:

— Я должен сделать вам важное признание, граф. В последнее время я мало виделся с великим человеком, и даже в поместье Ферне не заезжал. Письмо Вольтера мне передали уже в Париже. Зато я часто виделся с другим великим человеком — я имею в виду короля Людовика.

— Вот как?! — воскликнул Голенищев. — Вы близки с королем?

— И весьма близок, — подтвердил де Ружен. — Я являюсь доверенным лицом короля, которому он дает разного рода деликатные поручения. Одно такое поручение его величества я выполняю и сейчас.

— То есть это король поручил вам передать императрице письмо Вольтера?

— Да, и это тоже. Его величество Людовик XV весьма поощряет эту переписку, хотя философ официально по-прежнему находится в опале. Потому его величество меня и послал. А также затем, чтобы я своими глазами увидел, что происходит в Российском государстве. Конечно, существуют рапорты нашего посланника, но он может чего-то не заметить.

— Что ж, интерес французского короля к нашему Отечеству понятен, — заметил Голенищев. — Наблюдается сближение России с Англией и Пруссией, и король Людовик опасается, что против него вновь может сложиться могущественная коалиция, как во времена Семилетней войны.

— Я вижу, граф, что вы мыслите весьма тонко, — согласился француз. — Да, король Людовик опасается растущего влияния Британии на политику ее величества Екатерины Алексеевны. Ему хорошо известно, как она доверяет английским послам. И нам бы хотелось, чтобы при дворе императрицы был человек, который понимал бы французские интересы. Его величество король всегда сможет вознаградить такого человека…

— Давайте пока не будем об этом говорить, — остановил его Голенищев. — Условимся, что мы пока просто беседуем как два светских человека. Вы хотите лучше узнать о положении дел в нашем государстве, а у меня есть понимание такого положения, и я готов им поделиться. Прежде всего хочу вам объяснить, почему императрица так благоволит английскому послу. Причина состоит в том, что ее положение непрочно и она нуждается в могущественном покровителе.

— Как же так?! — воскликнул де Ружен. — Екатерина повелевает огромной империей, у нее самая большая армия в Европе, и эта армия ей послушна. Почему же ее положение непрочно?

— Потому что она не имеет никаких прав на русский престол. Ее сын Павел — да, имеет, а она — нет и прекрасно это знает. Она не может сделать ничего, что могло бы вызвать недовольство дворян, особенно гвардии. Отсюда непрерывная череда дарений, подарков, раздача имений. Отсюда же и снисходительность ко всякого рода ворам и растратчикам. Народ при этом остается в небрежении, голодает, отягощен поборами. Оттого вспыхивают разного рода волнения. В прошлом году произошел известный бунт в Москве, получивший название Чумного, тогда суеверный народ поубивал множество знатных людей. Произошли также волнения казаков на далекой реке Яик. Неспокойно и в Запорожье, этом вечном источнике недовольства. Но самое опасное для императрицы — среди знатных людей тоже имеются недовольные, и там возникают заговоры.

— Вот это, признаться, интересней всего, — заволновался француз. — Расскажите мне подробней об этих заговорах. Кто в них участвует? Я понимаю, что вы можете не знать имен…

— Да, я не знаю имен, — кивнул Голенищев. — А и знал бы, не стал говорить — сами можете судить, как сие опасно. Но кое-какие соображения могу изложить…

Глава 6

Проснувшись на другое утро, Емельян Иванович удивился отсутствию закадычного друга Михайлы. Потом, удостоверившись, что пропал не только сам казак, но и все его имущество — сумки, шашка и, главное, лошадь, — понял, что казак Белоусов решил его покинуть. Вначале это Емельяна Ивановича огорчило: за несколько месяцев скитаний он успел привыкнуть к своему молчаливому товарищу. Но затем, сообразив некоторые обстоятельства, Пугачев решил, что так, пожалуй, даже лучше. «Это ведь нехорошо, что он меня еще в простом звании знавал, — размышлял он. — Вона как вчера произнес с подковыркой: «То у тебя простая родинка, а никакой не орел, и ты про орла допрежь не сказывал». А как он такое при других говорить будет? Как начнет сомнения в моем царском происхождении высказывать? Что тогда делать? Только одно — смертию его казнить, как бунтовщика и изменника. Нет уж, лучше пусть отъедет незнамо куда».

Придя к такому выводу, Пугачев не стал более задерживаться в Жешуве и в тот же день тронулся в долгий путь в степной край. Путь этот занял у него более месяца. Лишь в начале ноября Емельян Иванович прибыл в Мечетную слободу, что располагалась на берегу реки Иргиз.

Слобода была основана казаками-старообрядцами всего восемь лет до этого. Да и что за слобода — одна улица всего. Поскольку жили тут люди старой веры, в слободе не знали ни водки, ни табака. Земли тамошние жители пахали совсем немного, а жили в основном рыбной ловлей, охотой да еще царским жалованьем, которое полагалось казакам за службу. Казаки, жившие на Иргизе, относились к Яицкому войску и призваны были охранять восточные границы империи, города Саратов и Симбирск, от набегов башкир и других степных народов. Впрочем, в последнее время набеги со стороны степняков прекратились, и казаки жили в состоянии мира.

Хотя о мире в уральских степях в то время можно было говорить только в насмешку. Пусть и прекратились стычки казаков с башкирами и калмыками, зато в 1771 году развернулась их настоящая война с правительственными войсками. Императрица Екатерина взяла курс на полное уничтожение всех казацких вольностей. Была отменена выборность атаманов и старшин, казаков стали направлять в другие регионы как простых солдат, кроме того, стали задерживать жалованье. В результате в январе 1771 года казаки напали на генерала Траубенберга, приехавшего в Яицкий городок усмирять непокорных. Вместе с генералом были убиты несколько офицеров и казацких старшин. В ответ правительство направило в Яицкий городок войска, которые наголову разбили восставших. Главари возмущения были казнены, у других был вырван язык, их подвергли клеймению и сослали на вечную каторгу. Однако большая часть участников возмущения укрылась на дальних хуторах, на реках Иргиз и Большой и Малый Узень.

Эти люди вовсе не собирались всю оставшуюся жизнь таиться и жить в страхе. Напротив, они горели жаждой отомстить за свое унижение. Вот в какой «мирный уголок» попал Емельян Иванович, прибыв в Мечетную слободу. Он то и дело встречался с участниками возмущения, причем некоторые из его новых знакомых играли в событиях не последнюю роль — например, известный Иван Зарубин-Чика. Понятно, что Пугачев с огромным интересом слушал рассказы этих людей об их схватках с войсками императрицы. Он разделял их возмущение, их ненависть к этой женщине, захватившей русский трон. Его душу жгла тайна, которой он владел, — тайна его «царского происхождения». Ведь он был тем человеком, который мог законно претендовать на трон! Пугачев изо всех сил сдерживался, помня наказ Павла Петровича открыть тайну по его знаку. И, наконец, не выдержал — беседуя с бывшим участником восстания Денисом Пьяновым, сообщил, что он вовсе не Пугачев, а государь Петр Федорович.

Однако вышло худо. Один из участников этой встречи донес на «государя», его схватили и отправили вначале в Симбирск, а затем в Казань. Но Пугачев не пал духом. В заключении на его сторону перешел один из караульных солдат, которого звали Григорий Углов. Он помог Емельяну Ивановичу бежать, и они вместе добрались до селения Таловый Умет близ Яицкого городка. Здесь в августе 1773 года Пугачев объявил местным казакам, что он является государем Петром III, и показал знаки на своей груди — двуглавого орла на левой и изображение человека на правой. Это изображение Емельяну Ивановичу сделали еще до ареста, в Мечетной слободе. С этого момента подготовка к восстанию вступила в решающую фазу. Пугачев решил не ждать появления Павла Петровича и действовать на свой страх и риск.

Григорий Углов все это время безотлучно находился рядом с ним, оказывал ему большую помощь. «Император» доверял своему новому сподвижнику, ему одному он открыл, что ждет знака от некоего знатного покровителя.

— Тот Павел Петрович с главными царскими генералами связан и большущее влияние имеет, — рассказывал он бывшему солдату. — Мы-то сами по себе, одними казаками, вряд ли можем царское войско одолеть. Надо, чтобы помощь из Петербурга пришла. Может, Павел Петрович допрежь моего подхода императрицу смертью порешит. Тогда я сяду на трон невозбранно.

— А кто такой этот Павел Петрович? — допытывался Углов. — Может, это сын императрицы? Ведь его прозвание таково — Павел Петрович.

— Нет, сын не может быть, — покачал головой Пугачев. — Я уж думал об этом. Павлу сейчас и двадцати годов нет, а мой покровитель значительно старше. Кто он таков, я не знаю. Да мне-то и неважно, важно, что он на моей стороне.

Близость между «императором Петром» и бывшим караульным солдатом вызывала недовольство казаков. Они не хотели, чтобы кто-то посторонний имел влияние на их «царя», и несколько раз устраивали покушение на Григория Углова, однако бывший солдат проявил удивительную ловкость и каждый раз оставался в живых.

Наконец к середине сентября все было готово, силы собраны, и 16 сентября отряд восставших, развернув знамена, выступил к Яицкому городку. Правда, взять саму крепость восставшим не удалось, и они двинулись вверх по Яику, захватывая одну за другой малые крепости. Всюду казаки, посланные против бунтовщиков, переходили на их сторону. Войско «императора Петра» насчитывало к этому времени уже свыше двух тысяч человек. Пугачев приказал двигаться к столице края Оренбургу и осадил его. Казалось, перед ним открываются самые лучшие перспективы, однако было заметно, что «император» невесел и все время ждет чего-то. Лишь один Григорий Углов знал, чего так дожидается Пугачев.

К концу 1773 года весь Яицкий край, кроме Оренбурга и крепости Яицкого городка, где засели остатки гарнизона, находился во власти восставших. «Император» основал свой лагерь в Бердской слободе, занимался там обучением войска, вершил суд, издавал указы. Он даже женился (при живой первой жене, оставшейся на Дону) на 17-летней Устинье Кузнецовой.

10 декабря все шло как обычно. Уже когда стемнело, Пугачев вышел из дома принять жалобщиков (крестьяне из окрестных деревень каждый день приходили к «императору», жалуясь на поборы его атаманов). Когда он вернулся обратно, Углов заметил, что в вожде произошла какая-то перемена. Он был необычайно возбужден, на вопросы отвечал невпопад, мысли его явно были заняты чем-то другим. Наконец Углов улучил минуту, когда рядом никого не было, и спросил «Петра Федоровича», что стряслось.

— Да уж стряслось, друг Григорий, — ответил Пугачев. — То, чего я ждал, оно и стряслось.

— Неужели Павел Петрович прибыл? — догадался беглый солдат.

— Нет, не он, — покачал головой Пугачев. — Но от него доверенный человек.

— И что сказал?

— Ругался сильно, что мы бузу начали, его указа не спросясь. «Чудо, — говорит, — что тебя царские люди в Казани после ареста смертию не казнили». Но потом успокоился. Сказал, что не все еще потеряно. Что против меня двинуто сильнейшее войско во главе с генералом Бибиковым, и вряд ли мои казаки против того войска устоят. «Но ты не бойся, Петр Петрович и его соратники тебя не оставят, — сказал посланец. — Сделаем все, чтобы силу того войска ослабить. Нам надо, чтобы ты, главное, продержался еще год, до начала 1775-го». Я тогда спрашиваю: а что, мол, случится в указанный тобой срок? Он отвечает, что то не моего ума дело, но если хочу голову свою сберечь и к вершинам власти вознестись, должен держаться. «Можешь с Яика вовсе уйти, — говорит. — Ты на одном месте не задерживайся, иди в новые места. Ведь пожар, когда займется, в одном месте долго не горит — он, чтобы не погаснуть, в другие места перекинуться должен. Вот так и ты. А еще за окружением своим следи, старайся его менять. Как бы твое окружение тебя не выдало. А мы тебе всяческую помощь оказывать будем». На том и уехал.

— Как, уже уехал? — воскликнул бывший солдат, вскочив с лавки и намереваясь выбежать на улицу. — А я так на его светлость поглядеть хотел!

— Ну, того тебе вовсе не надобно, — сурово ответил Пугачев, преградив ему путь. — Ишь, чего удумал! Я тебя и не пущу сейчас наружу. Пусть посланец из Санкт-Петербурга невозбранно уезжает. Тебе его личность знать не надобно. Я и то мыслю, что зря тебе так много рассказал. Видишь, чего он мне посоветовал: беречься свово окружения. Ты уж довольно много про меня знаешь. Не пора ли тебя, того, сменить?

— Так, я полагаю, посланец тебе про другое окружение толковал, — ответил на это Углов, — он про твоих казаков говорил. Ведь это они в прошлом годе под Оренбургом офицеров поубивали, которые на твою сторону переметнулись, а ты их помиловал. И вдову офицерскую Татьяну Харлову, которая тебе полюбилась, тоже казаки застрелили. Казацкие старшины да атаманы хотят тебя в руках держать. Вот кого тебе надобно бояться!

— Что ж, наверно, ты прав, — согласился Пугачев. — Я вижу, что ты мне истинно предан, да и корней на Яике у тебя нет, ни с кем сговориться не можешь. Ладно, не оставлю тебя без своей царской милости. Вознесешься со мной вместе, а если погибать придется, то и погибнешь со мной. Но лишнего тебе знать все же не надобно!

Однако, проснувшись на следующее утро, «император Петр Федорович» не обнаружил своего верного соратника Григория Углова. Его не было нигде — ни во «дворце» (то есть большой избе) самого «императора», ни среди старшин, ни среди простых казаков. Пугачев заподозрил было, что казацкие старшины добились-таки своего и убили беглого солдата. По сему случаю он даже учинил розыск. Но этот розыск ни к чему не привел — все казаки, как один, клялись и божились, что руку на беглого солдата не поднимали. А когда обнаружилось, что вместе с солдатом пропали и его конь, и сумка, Пугачев пришел к выводу, что верный соратник его покинул, — как ранее покинул его Михайло Белоусов. Впрочем, горевать по этому поводу казацкий император не стал — не до того было. И потом, в том деле, что он затеял, потеря одного человека мало значила. Нечего было о них жалеть, о людях.

Глава 7

«Ну вот, еще мазок, еще… Пожалуй, дворец выходит неплохо. Теперь можно заняться прудом. Какое хорошее освещение, так и хочется передать эти блики солнечного света на воде… Но нет, нельзя: нельзя писать слишком ярко, в эту эпоху так никто не делал. Возникнут вопросы…»

Так размышлял Ваня — то есть, разумеется, не Ваня, а французский живописец Жан Полье, сидя за мольбертом и работая над картиной. Он так увлекся, что ничего вокруг не слышал и не видел, и потому даже вздрогнул от неожиданности, когда вдруг услышал рядом нежный девичий голосок, произнесший:

— Ах, смотрите, тетя, как мило! Какие краски!

— Ты находишь? — отвечал другой голос, пожестче. — Как-то уж слишком ярко все. Хотя недурно, да, недурно.

Жан обернулся. Позади него стояли две женщины — совсем юная девушка, лет семнадцати, с волосами соломенного цвета, в нежно-бирюзовом платье, и дама постарше. Пожалуй, ей было уже за сорок, но это неважно: дама оставалась писаной красавицей. Чувствовалось, что она знает о своей красоте и привыкла к тому, что ей расточают похвалы.

Жан приподнялся со стула и учтиво поклонился. Будучи французом, только недавно приехавшим в Россию, он, разумеется, не мог понять того, что говорили подошедшие дамы, поскольку говорили они по-русски, а потому был избавлен от необходимости отвечать. Но такая необходимость тут же и возникла.

— Ты кто? Назови себя, — спросила его старшая дама.

Жан Полье еще раз поклонился и ответил на языке Вольтера:

— Меня зовут Жан Полье, мадам, я только что прибыл из Франции. Императрица Екатерина милостиво разрешила мне работать в парке.

Надменная дама слегка смутилась — за то, что приняла иностранца, гостя самой императрицы, за лицо подчиненное и незначительное, какими были все русские художники того времени.

— Ах, так ты… так вы француз… — сказала она, не очень правильно выговаривая слова чужого языка. — Вот как… — И замолчала.

Ее юная спутница тут же пришла ей на помощь:

— Меня зовут Катерина, или, по-вашему, Катрин, — прощебетала она. — Я — княжна Щербацкая. А это моя тетя, графиня Прасковья Александровна Брюс.

В отличие от своей старшей родственницы, юная графиня говорила на чужеземном наречии совершенно чисто, как на родном языке. Она принадлежала к новому поколению знати, начиная с которого знание французского языка сделалось в России нормой.

Услышав, кто перед ним, юный живописец вскочил, да так резво, что чуть не уронил свой мольберт.

— О, я много слышал о графине Брюс! — воскликнул он. — Самые знатные люди моего отечества слышали о ее красоте! Счастлив лицезреть столь знаменитую особу, а также ее юную родственницу!

— Вы учтивы, как все французы, — милостиво улыбнулась графиня. — Только француз может сказать самый обычный комплимент с таким чувством.

Пока они таким образом обменивались любезностями, на дорожке парка показался человек лет тридцати, невысокого роста, в мундире офицера Преображенского полка. На умном, полном достоинства лице его была видна некоторая тревога. Подойдя, он отвесил общий поклон и собирался пройти дальше, но графиня Брюс его остановила:

— Куда же вы так спешите, Гавриил Романович? Даже не хотите остановиться, побеседовать с нами…

— Прошу прощения, графиня, — ответил офицер, останавливаясь. — Я не смел мешать вашей беседе.

— Да у нас никакой особой беседы и не было. Мы с Катей только что познакомились с молодым художником и вот смотрели на его начатую картину.

Офицер искоса взглянул на Полье, на его картину и сказал:

— А, вижу, молодой человек прибыл из Франции. Полагаю, он будет иметь успех при дворе — ведь великая императрица жалует иностранных художников, к тому же и пишет он неплохо.

— Но как вы смогли так сразу угадать, что молодой человек — иностранец? — удивилась юная княжна.

— Ну, в этом нет ничего хитрого, княжна, — ответил офицер. — Немного наблюдательности, немного знания жизни и людей — и вы так же легко сможете угадывать, кто находится перед вами.

— Позвольте, однако же, вам представить, — сказала Катерина Щербацкая. — Это господин Жан Полье из Франции. А это — наш известный поэт господин Державин.

— Державин?! — воскликнул художник и тут же осекся: это было сказано слишком эмоционально, к тому же по-русски. И этот факт не скрылся от глаз наблюдательного поэта, который удивленно взглянул на молодого человека.

— Что, разве во Франции так известно имя Гавриила Романовича? — спросила графиня Брюс. — Он ведь совсем недавно стал бывать у императрицы со своими стихами…

— Мне просто рассказывал один русский… русский путешественник… — начал оправдываться Жан. — Он отзывался о господине Державине весьма восторженно.

— Вот как? — сказал поэт. — Рад, что моя слава шагнула так далеко. Приятно было побеседовать с вами, графиня, с вами, княжна, и с вами, господин живописец, однако мне и в самом деле пора во дворец. Императрица милостиво соизволила назначить мне прием. Я должен читать ей свою оду «Фелица», посвященную превосходным результатам ее царствования. Одновременно со мной прием также назначен и господину Сумарокову, нашему, так сказать, Еврипиду. Пора бы ему уже подойти. А вон, кстати, и он!

Действительно, к воротам парка подъехала карета, из которой вылез величественного вида господин в парике. Он был значительно старше Державина и держался более уверенно. Впрочем, это было объяснимо: Александр Сумароков, прозванный «отцом русского театра», автор девяти трагедий и двенадцати комедий, сочинитель ряда од и шуточных стихов, был любим императрицей, которая тоже пробовала сочинять для театра. В отличие от Державина, он был частым гостем Екатерины — как в Царском Селе, так и в Петербурге.

— А, Гаврила Романыч, ты уже здесь! — подходя, приветствовал он поэта. — Мое почтение, графиня, и вам поклон, прекрасная Екатерина!

На художника Сумароков даже не обратил внимания — просто скользнул по нему взглядом, но здороваться не стал.

— Да, я уже здесь, Александр Петрович, — ответил Державин. — И удивляюсь на твою беспечность. Как бы нам не опоздать к сроку, что назначила нам императрица!

— Пустяки! — махнул рукой драматург. — Великая императрица знает, что мы, люди искусства, любимцы муз, не можем жить по часам. Опаздывать для нас — дело естественное. Напротив, было бы странно, если бы мы были точны, словно немцы какие. Впрочем, уже и правда пора идти. Идем, Гаврила Романыч! Простите нас великодушно, дамы, что мы покидаем ваше прелестное общество!

С этими словами он подхватил Державина под руку, и они вместе направились к дворцу. Жан Полье проводил их взглядом, в котором можно было прочитать глубокое уважение, даже восторг. Ведь перед ним были два человека из трех, с которых, можно сказать, начиналась великая русская культура. Третьим был Ломоносов, и его Ваня Полушкин, волею судьбы превратившийся в француза Полье, хотел увидеть сильнее всего. Но не удалось. «Эх, поговорить бы с ними! — размышлял Ваня, глядя вслед двум поэтам. — Или хотя бы послушать, что они говорят!»

Между тем два поэта действительно беседовали.

— Так что ты будешь читать, Гаврила Романыч? — спросил Сумароков.

— Новую оду «Фелица», — ответил Державин. — Кажется, мне удалось воплотить в ней некоторые новые приемы, которые до сих пор не встречались в русском стихосложении. А еще, если таково будет желание государыни, прочитаю и другую оду, «Бог». И еще кое-какие стихи имеются про запас. А ты с чем выступишь, Александр Петрович?

— Я намерен зачесть отрывок из своей новой трагедии «Хорев», — с важностью произнес Сумароков. — А еще стихи шуточные — императрица их весьма любит. А скажи, Гаврила Романыч, эти твои оды, я так надеюсь, не похожи на сочинения покойного Михайлы Ломоносова? А то, я помню, как начнет он императрице Елизавете свои оды читать да вопить — хоть из дворца вон беги! Нехорошо так говорить о покойном, но я, признаться, его терпеть не мог.

— Мне трудно судить, похожи ли мои сочинения на стихи Михаила Васильевича, — сказал Державин. — Однако же я с тобой в сем пункте вовсе не согласен. Стихи покойного Ломоносова величавы и торжественны. Да, они немного устарели, но это не лишает их величия.

Наступила пауза, оба собеседника молчали. Они уже подходили к дворцу, когда у Державина вдруг вырвалось:

— И подумать только, что за все свои труды такой человек, как Ломоносов, не имел почти никаких наград! А ведь заслуги перед Отечеством имел огромные. Или взять, скажем, художника Антона Лосенко. Преотличный живописец! А живет, можно сказать, в нищете, от императрицы никаких заказов не получает. А приедет какой-нибудь заморский хлыщ — вот вроде этого, что сейчас перед Брюс хвост распускал, — и будет обласкан и осыпан милостями. Обидно это!

— Что ж, такова участь человека искусства! — вздохнул Сумароков. — Но ты не кручинься, Гаврила Романыч, — глядишь, за сегодняшнюю оду государыня тебя как-нибудь наградит.

— Увидим, — мрачно проговорил Державин.

Глава 8

Новый, 1774 год в Санкт-Петербурге отметили, как никогда, пышно. Устраивались гулянья, театральные представления, немецкая забава — фейерверки, на площади перед Зимним дворцом для простого народа были поставлены бочки, из которых всякому желающему наливали чарку водки. До поздней ночи продолжалось веселье.

Трудно понять, почему с такой пышностью встречала столица Новый год, ведь дела в империи шли не слишком хорошо. Прошедший год был неурожайным, то из одной губернии, то из другой приходили сообщения о голоде. Процветало мздоимство и даже откровенный разбой. Так, следователь Крылов, посланный в Иркутск для расследования злоупотреблений, стал захватывать местных купцов и вымогать у них деньги, а их жен и дочерей склонять к сожительству. Подобных примеров было множество, и никто из мздоимцев не был наказан. А самое тревожное — начались волнения среди казаков. До столицы доходили слухи, что на далекой реке Яик какой-то самозванец сколотил целую армию, казнил множество дворян и едва ли не захватил Оренбург. Однако императрица запретила все разговоры на эту тему.

Три человека, встретившиеся на постоялом дворе в районе Нарвской заставы, в общем веселье не участвовали и на представления не ходили. Вообще эти трое были довольно странной компанией. Двое — высокий господин с черными усами и бородкой, записавшийся в книге как дворянин Игорь Дружинин, и прибывший с ним юноша, которого звали Иван Полушкин, — походили на иностранцев и одеты были богато, по самой последней моде. Третий же, среднего роста крепыш, записанный как однодворец Углов, приехал на постоялый двор в мещанской одежде и только потом переоделся в господское платье, которое висело на нем, как на вешалке. Этот третий совершенно не походил на обитателя салонов и богатых домов — ходил широко, кожа на лице и руках у него была задубелая от ветра, и говорил он громко, как человек, привыкший жить на открытом воздухе.

В новогоднюю ночь эти трое собрались в комнате Дружинина. На столе, как и полагается в праздник, стояло угощение, впрочем, довольно нехитрое, и вино. Прежде чем сесть за стол, три товарища крепко заперли дверь, а затем, для верности, еще и завесили ее одеялом — чтоб уж точно нельзя было из коридора ничего услышать. После этого сели, наконец, за стол и разлили по стаканам напитки. При этом «однодворец Углов» отказался от превосходного французского вина и налил себе водки. Подняв стакан, он провозгласил:

— Ну, друзья, выпьем прежде всего за то, что мы наконец встретились, за то, что можем снова видеть друг друга. С Новым годом!

— С Новым годом! — повторил за ним изящный шевалье де Ружен, подняв бокал вина. — Целиком и полностью поддерживаю твой тост и понимаю твое настроение. Мы-то с Иваном всегда вдвоем, могли обменяться мнениями, а ты там, в своих степях, был совсем один.

— Если бы один! — воскликнул Углов и тут же спросил: — И где у нас селедка? Ты, Иван, вроде говорил, что селедка обещается.

— А вон, ты ее за чугунком не видишь, — ответил Ваня Полушкин. — Давай я тебе подвину.

— Благодарствую. Так вот, если бы я был там один, среди волков и медведей, это еще полбеды. Но я никогда не думал, что мне придется увидеть столько пролитой крови, столько бессмысленной жестокости, как за эти полгода в войске Пугачева. Как прав был Пушкин, когда написал про русский бунт, что он «бессмысленный и беспощадный»!

— Я чувствую, что тебе требуется значительное подкрепление, — сочувственно взглянул на товарища Дружинин. — Давай вторую налью. Ну, теперь выпьем за успех нашего дела.

— Да, давайте за дело, — согласился Углов. — Если бы я там, на Яике, каждую минуту не напоминал себе о своей задаче, я бы, наверное, с ума сошел. За успех!

Все трое выпили по второй, закусили, после чего Углов уже совсем другим, деловым тоном произнес:

— Ну, о деле так о деле. Давай, Игорь, ты у нас самый информированный, с тебя и начнем. Расскажи, что успел узнать при дворе.

— Если все слухи считать информацией, то я действительно самый информированный, — улыбнулся Дружинин. — За последние восемь месяцев я слышал столько сплетен, столько домыслов разного рода — голова кругом идет. Что во всем этом самое существенное? Самое существенное — упорные слухи о заговоре. О нем говорят все и везде — и на приеме у английского посла Гуннинга, и на балу у всесильного князя Потемкина, и в самом дворце. Самая серьезная беседа у меня была с Ваниным знакомым, Степаном Шешковским.

— Это который у Екатерины Тайной экспедицией ведает? — уточнил Углов.

— Он самый. Так вот, этот верховный дознаватель большую часть сил тратит на поиски заговорщиков, которые вознамерились лишить Екатерину трона. И он по секрету сообщил мне, что выполняет приказ самой императрицы: она весьма опасается заговорщиков и приказала Шешковскому искать их неустанно.

— И что, неужели не нашел?

— В том-то и дело, что не нашел. Правда, кое-что ему удалось узнать. Так, он выяснил, что кто-то минувшим летом вел переговоры об участии в заговоре с рядом генералов. Но с кем? Все полководцы — и Румянцев, и Суворов, и другие, менее известные, — это отрицают.

— А кто может поддержать заговорщиков? Разве среди дворян много недовольных?

— Нет, недовольных немного. Поэтому и не удались первые заговоры, возникшие в самом начале царствования Екатерины. Очень показательна в этом смысле история поручика Мировича. Он хотел освободить из Шлиссельбургской крепости содержавшегося там уже двадцать лет, со времен Елизаветы, законного государя Ивана Антоновича. Склонив на свою сторону группу офицеров, Мирович уже стоял на пороге камеры, в которой содержался узник, однако начальник караула остался верен Екатерине и предпочел убить Ивана Антоновича. Заговорщики были схвачены, Мирович казнен. Так что недовольных немного, но они есть, — повторил Дружинин. — Прежде всего их надо искать среди деятелей прежнего царствования, времен Елизаветы. Они ставят в вину Екатерине не только ее немецкое происхождение, но и плохое управление, хищение средств, — в общем, то, что в наше время назвали бы словом «бардак».

— То есть это такие законники?

— Есть законники, а есть и честолюбцы. Те, кто думает: «Почему этой немке удалось, а мне не удастся?» Екатерина подозревает, что все они ставят на наследника.

— То есть на Павла?

— Да. И потому в последнее время стала относиться к сыну не только хуже, чем раньше, но и установила за ним постоянную слежку.

— Понятно. А у тебя, Иван, какие сведения? — спросил Углов, повернувшись к Полушкину.

— Ну, я на приемах не бывал, — усмехнулся Ваня. — Я все больше времени проводил за мольбертом. Правда, рисовал портреты знатных особ — фрейлин императрицы Дашковой и Брюс, княжны Щербацкой, графа Плещеева, дочерей маршала Румянцева. А они не просто позировали — собирали вокруг себя подруг, а женщины — обожателей. Временами вокруг моего мольберта собиралось до дюжины знатных особ, и они живо обсуждали самые различные проблемы. Мои, так сказать, клиенты не стеснялись разговаривать в моем присутствии, считая, что я русского языка не понимаю. В основном, конечно, говорили о всякой чепухе — кто на кого как посмотрел на последнем балу, кто может составить хорошую партию, кто — продвинуться по службе, и тому подобное. Но иногда удавалось услышать и серьезные вещи. Так, Плещеев говорил при мне графу Лебедеву, что имеется некое лицо, замыслившее свергнуть Екатерину и возвести на трон Павла. Потому-то, дескать, императрица в последнее время и удалила сына от себя.

— Вот, и здесь говорили о Павле! — воскликнул Дружинин. — Ну а у тебя, мон шер, какие сведения? Что говорили вольные сыны степей?

— Вольные сыны? — усмехнулся Углов. — В основном они хвастались своими подвигами во время последних стычек с войсками, говорили, кто сколько солдатских голов срубил да сколько дворян повесил. А еще предавались мечтаниям, как они будут Москву грабить да со всякими вельможами расправляться, когда ее возьмут. Надо сказать, их мечтания дальше Москвы не идут, о Петербурге при мне ни разу разговор не заходил, словно его и вовсе нет. А что касается интересующего нас вопроса, то есть контактов казаков со знатными заговорщиками… Да что мы все «по-сухому» разговор ведем, будто у нас не Новый год?! И раз уж заговорили о казаках, то надо соблюдать казацкий обычай — раньше третьей не закусывать. А мы третью даже не наливали, а кушанья трескаем без остановки!

С этими словами Углов налил себе еще водки. Дружинин только покачал головой на такую речь начальника, но возражать не стал и последовал его примеру.

— За что пить будем? — спросил он.

— Давай Катю помянем, Катю Половцеву, — сказал Углов, вновь ставший серьезным. — И других хороших людей, погибших на наших глазах. Ну, не чокаясь — за помин!

Они молча выпили.

— А все-таки ты не договорил. Что было слышно насчет загадочного «посланника от знатного лица»? Прибыл он на Яик или нет? — нарушил молчание Дружинин.

— Да, посланник был, мне об этом сам Пугачев сказал, — ответил Углов. — Посол был и велел восставшим продержаться до начала следующего, 1775 года. Но мне этого посла увидеть не удалось — «император» не дал из избы выйти. Но вот что я скажу. На данном этапе расследования мы можем сделать один вывод. Один, но зато крайне важный. Знатные круги действительно участвовали в восстании Пугачева. Заговор против Екатерины существует! Теперь нам предстоит раскрыть детали этого заговора, состав участников, их мотивы, выяснить, как заговор развивался.

— И как мы это будем делать? — спросил Дружинин. — Опять разойдемся по своим «участкам»? Ты поедешь на Яик, мы с Иваном будем крутиться в Петербурге?

— Нет, способ действий надо менять, — покачал головой Углов. — Мне на Яик возвращаться незачем. Скорее всего, посол от знати там больше не появится — нужды в том нет. Они дали толчок, побудили Пугачева поверить в то, что он в самом деле император. Теперь процесс идет сам собой — без их руководства и даже без руководства самого «императора Петра Федоровича». Фактически он в последнее время мало управлял своей армией. Честно сказать, мне его даже жалко, он не самый большой злодей.

Конец ознакомительного фрагмента.