Тот же и другой

Андрей Бычков, 2020

Андрей Бычков – автор яркий и необычный. Гештальт-терапевт, эссеист, прозаик, преподаватель курса «Антропологическое письмо», сценарист культового фильма Валерия Рубинчика «Нанкинский пейзаж», в прошлом физик-теоретик. Лауреат премий «Silver Bullet» (USA), «Тенета», «Нонконформизм», финалист премии Андрея Белого. «Тот же и другой» – роман о безумии и смерти. Это одна из тех опасных книг, которые возвращают читателя к проклятым и невозможным вопросам – зачем, почему? Нет ответа. «Пиши кровью, – говорит Ницше, – и ты узнаешь, что кровь есть дух». В оформлении обложки использована картина художника Станислава Бычкова, отца автора книги.

Часть 2

1

Разворот в сторону и укол. Никто не знает. И я не знаю.

Снег склона слепил, ослеплял. Белое, а выше — синее. Опустить защитные, вдохнуть морозный.

Бодрит.

Шурша и вжимаясь в наст, мимо проносились горнолыжники. И Филипп устремился вслед за ними.

Вершина сверкала. И небо синело отчаянно.

Рядом пролетела девчонка, та самая, с которой поднимались на канатке, в красном комбинезоне. Внизу ветер, снег. Она была без перчаток, дула на пальцы, прятала в свитер. А здесь, наверху — солнце, тепло. «Я вчера видела на снегу муху». «Это же было первое марта». «Нет, — сказала она, усмехнувшись как-то странно. — Вчера еще было двадцать восьмое февраля».

Истереть Москву, как о наждак.

И Филипп срезал на повороте — догнать девчонку. Красный комби мелькал впереди. Филипп неумолимо приближался.

Прошел на скорости совсем близко. Проглиссировал — показал искусство. И уже ускорялся дальше, оставляя девчонку далеко за спиной.

Легко перескакивать, опираясь на тонкие уколы. Выскальзывать, ввинчиваться в повороты и отталкиваться от блестящей поверхности. Взвихривать вихри. Врезаться на кант, выноситься на лед. Влетать на вираж с укола легкого и выходить низко на параллельных. Выпархивать на свежий нетронутый снег, как куропатка, и взвиваться с обрыва (смотри, «красный комбинезон»!). Долго лететь, выкладываясь на ветер, вперед, вытягиваясь на носки лыж. И мягко приземляться в ослепительное. Битый снег, увернуться от налетающей опоры, выйти на пологое. И обгонять уже горизонтально, отталкиваясь палками, идти «коньком». Снежно развернуться, перпендикулярно затормозить у канатной станции. Снять шлем, подставляя лицо обливающему, яркому, как влажная фотография, солнцу.

Накатавшись, Валентин вернулся в отель. Тело устало, гудело. Валентин был Валентином. Он не был Филиппом. Он хотел, чтобы Филипп стал таким же, как и он.

Ему было легко не вспоминать, потому что он знал, что ему никуда не уйти от воспоминаний. Но сейчас они все еще были вдалеке. Как за границей экрана.

Он принял душ и спустился в кафе. Широкоскулая казашка разносила дымящиеся супы.

«Красный комбинезон, наверное, из другого отеля».

Он заказал пятьдесят коньяка. Широкоскулая улыбнулась.

И вдруг — вошла та, в красном комби…

После обеда он снова поднялся в свой номер, и теперь лежал на кровати, вспоминая, как девушка прошла на один столик дальше, села спиной… Легкий укол, поворот на кантах, яркий снег, красный комбинезон… Позвонить жене?

— Я ни в чем не виноват.

— А я тебя и не виню.

— Я просто не мог не улететь, понимаешь?

— Я прекрасно понимаю тебя. Ты ни в чем не виноват.

— Что ты заладила — не виноват, не виноват!

— Я и, правда, не виню тебя.

— Что сказал профессор?

— Подтвердил.

— Значит…

— Ты же ни в чем не виноват. Ты улетел спокойно.

— Я отвез Фила в больницу во второй раз, понимаешь?!

— Он сам просил его отвезти.

— Но именно я отвез его, а не ты.

— Я говорила тебе, что…

— Он не идиот!

— Ему поставили диагноз.

— Я ненавижу твоего профессора!

— А твой сын ненавидит тебя!

— А ты ненавидишь своего сына!

— Зачем ты позвонил? Ты мог бы и не звонить. Тебе же там хорошо. Ты катаешься. Ты развлекаешься.

— Мне надо было вырваться. Ты же знаешь. Весь этот год — сначала отец, мать… Теперь эта история… Ты же знаешь, что мне надо было вырваться!

— Развлекайся.

— Я не развлекаюсь! В конце концов, в больнице с ним ничего не случится. Ты бы знала, чего мне этого стоило!

— А я?

— Ты валялась пьяная и хохотала!

— Я ничего не!..

— Заткнись!

Он бросил трубку. Он хотел швырнуть трубку в стену, чтобы трубка раскололась пополам. Разлетелась на две, на три половины. На четыре. Он еле сдержался. Телефон упал на постель.

Снова в ловушке.

Снова в капкане.

Также, как и когда татары не прорыли еще четыре кольца.

Но ведь все уже позади.

Он посмотрел в окно. Горнолыжники скользили. Наверное, они ни о чем не думали. Ни о чем не вспоминали. По склону скользили тела. Изгибаясь на поворотах, приседали на параллельных. Кто-то упал, отстегнулась лыжа, закрутилась в снежном вихре.

Вечером включат прожектора. Идти сейчас уже нет смысла.

Валентин спустился в фойе. Подождал. Потянуло в буфет.

Казашка ополаскивала бокалы. В проеме кухни изогнулась половинка ее черного облегающего трико.

— Вам что-нибудь налить? — глаза ее засмеялись.

— Нет, спасибо, — сказал Валентин.

Оглянулся:

«Ее, конечно же, нет…»

Спросил:

— А молоко у вас есть?

— Молоко? — с удивлением переспросила официантка.

И достала легко. Из холодильника.

— Сами-то катаетесь? — спросил Валентин, глядя, как она наливает.

— Я здесь зарабатываю, — засмеялась она.

— Значит, не катаетесь?

— Один раз за три месяца. На сноуборде. Влетела в ограду так, что больше не хочу.

— Ушиблись?

— Нет, слава Богу, — она рассмеялась, — упала на попу.

Он выпил молоко и заплатил. Как за коньяк.

— Спасибо, — сказала она, широко, загадочно улыбаясь.

Помолчали. Он посмотрел ей в глаза и спросил:

— А что вы делаете сегодня вечером?

Да, он имел на это право… Он построил дом… Это все было летом… Дом для нее, дом для Фила. А сейчас февраль. Несколько месяцев в больнице. Весь этот рецедив. Гадина. Задушил бы своими руками.

Валентин стоял возле лифта. Развел пальцы, сжал…

«Надо было не молока, а коньяк».

Лифт подошел. Двери открылись.

Красный комбинезон.

Девушка улыбалась, как будто его ждала.

2

Где-то там, в больницах, скользил на черных крыльях Фил. Он знал и не знал, с этажа на этаж, на черных, горизонтальных, полупрозрачных. За ним закрывали двери, и перед ним открывали двери, чтобы он не мог вернуться назад, чтобы он поднимался все выше и выше, мрачные сестры в халатах весны и января.

Он был один, он всегда был один. Это странное одиночество, что другие люди — всего лишь роли, которые как будто играли с ним в одном театре, в котором по странной причине приходилось не только играть, но и жить, так невозможно жить. И если бы только не своя комната, где можно быть никем или кем-то другим.

Длинные больницы, полупрозрачные, с затемненными стеклами, справа и слева приоткрываются двери. Они следят, как он скользит по длинным коридорам, не вглядываясь в их лица, они подсматривают за ним, но ему все равно, все дальше, пока не щелкнет в очередном замке очередной ключ, и не откроется очередная дверь, все выше, на самый последний…

Солнечная лестница перехода, высокие окна, за которыми яркая праздничная зима с охапками белого или синего снега на зеленых елках, как будто сегодня день рождения и вечером придут друзья, будут дурачиться, красные носы на резинках, будут шутить, играть, и вечером чай, где даже не помешают отец и мать, огромный со сливовым кремом торт, четырнадцать свечей, которые надо задуть одним махом, набрав побольше воздуха в легкие, слегка синеватый волшебный дым, что все получилось, все четырнадцать, и значит все будет хорошо, она позвонит, пронзительно синий и темный вечер, завороженное радостное молчание, восхищение друзей, синее сизое горизонтальное облачко, сползающее в сторону от сквознячка, что-то приоткрывшееся во всех лицах, и даже в блюдцах и чашках, в широких настенных часах, что всегда идут по кругу, невидимые стрелки, и это странное чувство, что ты по-прежнему счастлив, и все так просто и хорошо…

— Филипп, к тебе пришли, — сказала дежурная.

— Кто?

— Какой-то мужчина. Наверное, твой отец. У тебя есть отец?

— Да.

Она провела Фила с этажа на этаж. Открывала и закрывала двери. Он думал, что он поднимается. Она вела его вниз.

Щелкает, как затвор, чистая беспредметная любовь. Почти не разговаривали при встрече. Только «привет — привет». В школе отличница. А в мессенджере — «нет смысла жить».

У входа в палату он задержался. Не хотел встречаться с отцом.

— Скажите, что я сплю. Пусть все оставит в приемной. Я заберу потом.

— Я сказала, что тебя нет в палате. Он попросил найти.

— Я не могу с ним сейчас встречаться, понимаете?

— Так что передать? Так и сказать ему что ли? Что ты не можешь с ним встречаться?

— Скажите, что я сплю.

Если бы это пришла мать, а не отец, если бы это пришла мама. Тогда и больница перестала бы быть больницей. Слегка смешная, что это будет видно только ему, а для дежурной — взрослая, ее бы пропустили, с ней и медсестра разговаривала бы по-другому, а он здесь как будто и не человек. У него же нет кожи, как он зачем-то сказал вчера профессору, да, он боится… потому что все всегда происходит… внутри — подсказал профессор, ласково, доверительно так подсказал, как будто о чем-то просил, доброжелательно, нет-нет, профессор ничего никому не скажет, он же его новый друг, и Филипп повторил вслед за своим новым другом — да, внутри, как будто друг уверенно вел его за руку, повторил и добавил, но я же ни в чем не виноват, а тебя никто ни в чем и не винит, обворожительно улыбнулся друг, просто твои поры сами расширились, правда? это же не ты их разодрал? просто мне не совсем нравится мое имя, сказал Фил, а как бы ты хотел, чтобы тебя звали? И тогда Фил задумался, он подумал, что его друг, наверняка, уже знает, что ему сказал отец, ведь отец взломал пароль и вошел в мессенджер Фила, и значит, отец знал… отлично, Бэртэр, сказал профессор, я, конечно, не знал, что твое имя такое острое, что оно состоит из осколков, только твердые осколки, э, которое циркулирует, унося твердые бэ, эр, оно вращается, как кровь, нет, сказал Фил, это не кровь, почему же, с какой-то папиросной улыбкой спросил профессор, нет, сказал Фил, это не кровь, это сияние, огненное сияние, ах, ну да, баллончик, сказал друг…

Почему ты плачешь?

Я не плачу… Просто я давно тебя не видела.

Ты меня любишь?

У меня никого нет.

А отец?

Он сам по себе.

Иногда мне кажется, что ты меня не любишь.

Это неправда.

Где ты была после того, как я родился?

Я…

Ты всегда любила волейбол?

Солнце поднималось из-за снежной елки. Солнце было высоко, и… Уже садилось, оставляя снег, блестящий, синий, новогодний снег, по которому раскатывались тени. Они все еще медленно раскидывались, росли, это были тени деревьев, они удлинялись.

Фил стоял у окна и смотрел, как удаляется широкая фигура отца.

— Он принес тебе новую рубашку, — сказала дежурная.

3

Как будто она долго не хотела его отпускать, а потом отпустила. Он рождался трудно, но, в конце концов, родился легко. Она просто улетела в туннель — ей сделали укол. А когда очнулась, когда ей его принесли, когда она увидела его в первый раз — этот взгляд, этот крик. «Наложили четырнадцать швов, — сказала акушерка. — Он едва не разорвал тебя на части». Как будто она не хотела, чтобы он рождался.

Тогда Вера всего боялась, и даже плакала, она была беременна, но Валентин потащил ее с собой в Непал. Ничего не случится. Фил — дитя любви, с ним ничего не случится. И она поверила.

Автобус шел на Покхару. Они решили уехать из Катманду. Дорога по Гималаям. Шофер включал радио на полную громкость, сигналил, когда приближался поворот. Шоссе поворачивало над пропастью, из-за склона горы не было видно, что несется навстречу. Чтобы не смотреть, не слышать ничего, Вера судорожно перебирала спицы, вязала разноцветное покрывало. А Валентин улыбался. «Какой-то кошмар!» — почти вскрикивала она. «Все будет хорошо».

В Покхаре Валентин напился с каким-то американским полковником, и обратно Вера тащила его в отель на себе.

Утром она проснулась от холода. Она лежала одна. За окном раздавался свист неизвестной птицы. И Фил, наверное, тоже слушал вместе с ней этот свист. Неизвестная птица, яркая среди ярких цветов издавала резкий протяжный свист. Валентина не было. Вера заплакала. Она лежала и плакала одна. И теперь, наверное, Фил слушал, как она плачет.

Наконец вернулся и он.

— Где ты был?

— Я захотел пить.

— Где ты был?

— Я проснулся от жажды.

— Где ты был?!

— Не кричи!

Она зарыдала. Он попытался ее обнять. Она оттолкнула его. Разило перегаром — и пробивалось что-то еще, какой-то тонкий новый запах. Каких-то диких растений.

— Я купил себе немного джина.

Он помедлил.

— В баре… Болела голова после вчерашнего.

Она закричала:

— Зачем ты меня сюда притащил?!

Он встал, подошел к окну и посмотрел сквозь алюминиевые полоски жалюзей.

Белела на глубоко синем Аннапурна. Ее вершина слегка клубилась, мелкое облачко на глазах рассеивалось. Валентин отпустил жалюзи. И полоски сомкнулись.

Вера лежала на кровати лицом вниз.

4

Договорились на утро, а теперь уже было утро. Девушка смеялась и дула на пальцы. Все тот же красный комбинезон. И — что-то новое. Позолоченный чертик — брошка на рукаве. Валентин отдал ей перчатки. И теперь она дула на перчатки. Договорились поехать с вершины.

Конец ознакомительного фрагмента.