Ошибка доктора Свиндебарна

Андрей Арсланович Мансуров, 2023

В невероятной катастрофе, провалившись, словно в пучины Ада, гибнут три крупных Европейских города. Спецслужбы Европейских стран сбились с ног, пытаясь найти странных террористов с чудовищными возможностями, потому что объяснения о "естественных геологических причинах" не устраивают разумных людей и Правительства. И под угрозой любой город! Однако результат нулевой.Наконец на расследование ставят "нетривиально" мыслящего комиссара. И он находит наконец следы учёного-террориста. И ведут они… В Россию!Но в чём же причина, побудившая талантливейшего человека встать на сторону Зла?!..

Все имена и события вымышлены. Любые совпадения являются случайными.

— Начинаем. Время выхода на исходные позиции — двадцать один пятьдесят. — спецагент поправил бронежилет на рубашке, (пиджаки сотрудники АНБ всё же сняли. Комиссар констатировал, что фигуры у всех — не хуже, чем у него: плотные, накачанные) и вторично обратился к комиссару, — Может всё же воспользуетесь? — постучав по кевлару и нагрудной стальной пластине.

— Благодарю. Что-то мне подсказывает, что жилеты не понадобятся… Может быть, всё же пошлём вперёд только несколько бойцов, а остальные… — комиссар чувствовал, что в доме их поджидает опасность, против которой бессильны кевлар и сталь…

— Нет. Практика проведения подобных операций однозначно доказывает: чем больше человек участвует в штурме, тем скорее происходит захват, и тем меньше ненужных потерь. — апломб, с которым это было сказано, не изменил сосредоточенности комиссара, и даже не обидел его. Он — в чужой стране. С чужими порядками и традициями. Хочется АНБ выпендриться перед ним — пусть. Выпендрится. Он промолчал, кивнув.

— Прошу вас, комиссар. Если, вы, конечно, всё ещё хотите принять участие и в непосредственно полевой операции… — комиссар не заставил себя приглашать дважды, пусть и слегка ироничным тоном. Прошёл и уселся в очередной «Хамви», присоединившись к команде из мрачного сержанта и ещё трёх морпехов в чёрных маскхалатах, и с разрисованными ваксой а-ля Шварценеггер, лицами. Сержант молча предложил коробочку с вонючей чёрной массой и ему.

Комиссар отказался.

И подумал, что он в своём лучшем чёрном костюме смотрится в таком окружении нелепо — словно порнозвезда в миниюбке и сетчатых колготках на съезде чопорных пуританок. Или — монашек.

До места добрались минут за двадцать — по хорошему шоссе. После чего по ухабам и бездорожью низких гряд холмов пробирались ещё минут пять. Наушник в ухе сержанта ожил, и что-то пролаял. Тот отреагировал:

— Выдвигаемся сразу, и оцепляем дом. Направление — северо-северо-восток!

Спецназовцы и сержант нацепили на глаза огромные уродливые тубусы приборов ночного видения. Комиссару достался инфрабинокль. Неудобно, но видно неплохо.

Оружие бойцов не гремело — в этом комиссар убедился, пока они бежали добрый километр по бездорожью, ориентируясь по компасу сержанта, и смутно видневшимся в приборы тёмным фигурам, бегущим параллельно по радиусам, сходившимся у темнеющей громады двухэтажного дома посреди луга. Комиссар порадовался выучке морпехов — не шуршала высокая сухая трава, достигавшая колена, и даже крохотного лучика ниоткуда не отблёскивало… Впрочем, не шуметь удавалось легко: шумело и тарахтело там, возле дома — комиссар мог бы поспорить, что это стучит движок автономного генератора в сарайчике у чего-то вроде конюшни. Или коровника. Это напрягало — поскольку ни света в окнах, ни следов автомашины в гараже не наблюдалось. Метров за двести от дома комиссар начал замедлять бег. Затем и вовсе остановился. Морпехи не обратили на это внимания — лишь сержант коротко кинул взгляд через плечо один раз… Жаль ребят.

Живыми после этого комиссар их уже не увидел.

Потому что когда до дома оставалось не больше пятидесяти метров, вдруг раздался вскрик, затем ещё один, и местоположения всех солдат обозначилось слепящим сиянием — словно каждый боец вдруг стал нитью накаливания прожектора, на пару секунд вспыхнувшего сине-белым ореолом, и тут же перегоревшего!..

Донёсся стук — на землю попадали обгоревшие скрюченные тела. Запахло горелой плотью — самый мерзкий запах из всех, которые знал комиссар, но с которым иногда сталкивался, расследуя изуверские и необычные случаи… Но пришлось сдержать позывы к рвоте — дело ещё не кончено.

Он рысцой вернулся к бронемашине, и, покопавшись, открыл багажное отделение. Ага — есть! «Классика» жанра.

Базука.

«… наверное, это всё же изуверство. То, что я собираюсь сделать. И, что самое главное — я как никто осознаю его бессмысленность. Ведь уже ничего не вернёшь и не исправишь: те, кто жили там, в том Доме, в том времени, что называют детством, кто были рядом со мной, те, не знаю даже как назвать — Сотоварищи по несчастью… Избранные Агнцы… Жертвы неогестаповских экспериментов… Жертвы палачей из новых нациков. Словом, со-мученики — уже изуродованы, нравственно искалечены на всю жизнь. Их Сознание изменено. Но — не так, как в Теории НЛП*, нет — не к улучшению…

* Нейро-лингвистическое программирование.

А очень даже — наоборпот!

Кто из нас, оставшихся в живых, вынесших, не сломившись, все эти круги Ада, теперь сможет вести себя, жить, мыслить, как обычный человек?..

Доверять другим людям, так, что называется — безоглядно, без тяжкого, но никогда не проходящего подспудного ощущения: «нет, я все-таки подстрахуюсь, «дорогая», на случай, если ты опять забудешь, не сможешь, или не успеешь, окажешься не в том месте… Словом, подведешь меня… Как, впрочем, и всегда!..»

Любить?..(Но только не это фальшивое «Зай, я так люблю тебя!», сказанное с мимолетным чмоком в щечку, словно ненароком, перед витриной ювелирного магазина в годовщину знакомства… Или — что уж совсем профанация: эсэмэска, когда кончаются деньги: «Милый, я так тебя обожаю! Положи, пожалуйста, денег на счет — а то приходится писать в долг!)

Дружить… («Ну что, брателло, пошли — отметим праздник? Я угощаю!..») Да и просто — быть человеком.

Я тщательно отслеживаю судьбу всех своих… Всё же лучше называть их так, как мы и называли тогда, в Доме. Товарищами по несчастью. Братьями. Сестрами. Мы все — одиночки.

Озлобленные, недоверчивые, боящиеся сорвать на окружающих — близких ли, чужих! — раздражение и горечь, выстилающих толстым слоем, словно фекальные массы — непрочищенный кишечник — самые недра подсознания! Да и сознания.

Или пуще смерти страшащиеся показать этим окружающим свою обнаженную мятущуюся душу. И фактическую беззащитность перед Жизнью. Тщетно пытающиеся найти смысл этой самой жизни в работе, или так называемых «хобби»…

Только у одного возникло желание… Тяга — выместить на невинных и слабых ту жестокость, что проявляли… Систематически проявляли к нам — таким же в те далекие годы, слабым и беззащитным.

С ним пришлось разобраться. Потому что я его понимал. Но его желание выместить на родных и близких то, что накипело — не принимал!

Упокой господи его озлобленную и нераскаявшуюся душу. Лишь у двоих «подвергавшихся обработке» теперь есть семьи, и нормальные дети. Правда, сомневаюсь, что удастся воспитать их так, как положено, как принято. Те, кто испытал такое, как мы, никогда ребёнка и пальцем не…

Ну, то есть — ударятся в противоположную крайность: будут баловать, улыбаться на проказы. Покупать все, что дитя ни попросит. За провинности — не наказывать. И даже вряд ли будут хотя бы ругать.

А зря. Я так понимаю теперь, что детей иногда всё же нужно наказывать. Но — лишь за дело! Это как в Библии: «тот, кто жалеет розгу, портит дитя своё!..» Но всё же… Когда я вспоминаю…

Нет — НЕ ТАК, БУДЬ ОНО ВСЁ ПРОКЛЯТО!!!

Ничего мне вспоминать НЕ НАДО!!!

Всё это продолжает стоять в глазах, и ощущаться всем телом, всеми кишками, отдаваясь в позвоночнике электрическими разрядами: что ночью… когда просыпаюсь, как ощипанный цыплёнок, весь в гусиной коже, липком поту, и с диким криком… (Раньше иногда прибегал Роджер, но потом я запретил… Я рассматриваю это как часть… Искупления, наверное. Мои кошмары — это только моё достояние!

И я никому не позволю мешать мне смотреть их. И уж тем более — меня ЖАЛЕТЬ!!!)

Что днём — иногда картины столь реальны, что приходится моргать, трясти головой, или пить чёртов кофе. Или что там окажется под рукой. А иногда — что греха таить! — в минуты осмысления, когда нападает «сплин», или депрессия, я и сознательно, словно хирург, извлекаю из ножен памяти, заглушенной самоубеждением, клинок острейшей боли — то, что режет душу, словно бритвой по глазному яблоку: омерзительно, дико! Заставляет сердце трепетать, легкие — гореть, а тело — покрываться ледяным потом…

Даже не знаю с чем сравнить это ощущение — будто иголкой ведут по стеклу!

Я-то про себя точно знаю — да, психика… Нарушена. Мягко говоря. Но ни к какому психоаналитику я не пойду! И пусть я осознаю, что не совсем адекватен…

Это — мое прошлое, мои воспоминания! И где-то в глубине души я, наверное, даже горжусь и молча рисуюсь ими перед другими — вот, завидуйте, пресно-приторные, ОБЫЧНЫЕ: у вас таких воспоминаний точно нет! И никогда не будет!

Я — псих? Мазохист? Шизофреник? Маньяк?..

Очень даже возможно.

Да что там возможно — точно!

Плюс полный набор всех мыслимых и немыслимых Комплексов — от эксгибиционизма до Мании Величия! (Да, я — Велик, как никто! Я — техногенный Гений! (Черт, звучит тавтологично… Зато — по сути верно!) И то, что я сделаю — часть жестокой Игры, призванная подтвердить обоснованность хотя бы этой части моих Комплексов!)

Но в том, что я… Неадекватен — нет моей вины: меня таким сделали. Сознательно уродуя юную и так легко изменяемую, вылепливаемую как из пластилина, детскую психику. А повернуть стрелки назад я, наверное, смог бы…

Но — не хочу! Да, я не желаю быть нормальным!

Правильно, уже десять раз можно было бы излечиться — гипноз, сеансы у психоаналитиков, водка, наконец — как сделали или делают все те, кто… Словом, остальные братья и сёстры.

Что пытаются «вписаться» в Социум.

А вот я — не пытаюсь.

Или мне доставляет извращенную радость сознание того, какой я умный. И изобретательный. И, скорее всего — я такой именно благодаря «обработке»…

Нет, я не буду лечиться, и посещать психоаналитиков и терапевтов.

Потому что уверен — все мои «лечившиеся» сотоварищи продолжают видеть кошмары. И просыпаться в панике, в насквозь пропотевшем белье, со сведёнными судорогой мышцами и перекошенным беззвучным криком лицом. Потому что какой психоаналитик, пусть даже с помощью гипнотерапии, поможет полностью забыть такое?!

Темнота карцера, связанное в козла* онемевшее тело, и чёртова соль под голым боком, разбитые в кровь губы и насыпанный в глаза перец — разве это можно забыть?!

* человеку связывают руки и ноги, соединяя их за спиной.

А пинки в живот и пах окованным носком сапога, когда с замиранием сердца гадаешь: куда придется следующий удар? А мешок на голове, и верёвка на шее, которая то стягивает, то вновь пропускает сквозь горящее горло крохотную порцию воздуха?.. А панические мысли — вдруг всё, такое пока короткое земное существование, вот так и закончится: если внезапно в голове мучителей сверкнет, разгораясь прихотливым отсветом адского пламени, некое воспоминание, или нахлынет припадок беспричинной ярости на весь мир? И кровожадный Зверь их подлинной, глубинной, Сущности, выберется наружу?!

Или они попросту отвлекутся, забудут на секунду ослабить давление удавки, поглощенные беседой, забудут что у них в руках — чья-то Жизнь, и не позволят глотку воздуха ворваться в горящие, трепещущие и раздираемые удушьем, легкие… А бочка — бочка обитая изнутри заточенными гвоздями! — так, что не прислонишься, не распрямишься, и даже не сдвинешься — в томительные часы, (кажется — что дни ожидания!) пока они не откроют крышку…

А не сдвинешься — чтобы не пораниться, не истечь кровью, и, потеряв сознание от слабости, не рухнуть на только и ожидающие этого отточенные острия, которые уже не позволят вырваться из цепких лап ее Величества мучительной Смерти!

И всё это — в кромешной тьме, и абсолютной тишине, когда знаешь: кричи — не кричи, никто не услышит, а палачи придут, только когда решат прийти. Сами. А не выживешь — так и ладно. Там же, за садом, где уже восемь безымянных могил — да никаких не могил, а тщательно закопанных и замаскированных ям с телами! — они ночью выроют новую… И закопают в случае чего. Сообщив, конечно, в полицию, что ты пустился в бега!.. Только Вера, фанатичная и слепая Вера в то, что вытерплю, и отомщу, когда вырасту, и поддерживала тогда, в так называемом детстве…»

Когда хэрр Магнус Ханссон входил в свой банк, дождь только начинался. Шофер, открывший ему дверцу и подержавший зонтик, пока он дошел до парадного, откозырял на его кивок, и величаво и плавно, словно Линкор, двинул монументальную машину — в гараж. Задержавшийся на крыльце Ханссон убедился, что зрители — некоторые прохожие даже замедлили шаг! — «оценили» его приезд по достоинству.

Это всегда так приятно — знать, видеть, что ты произвел впечатление!

Первые крупные, «породистые», капли серыми точками начали возникать на асфальте улицы — словно кто-то бесшумно, но неумолимо, вгоняет в мостовую гвозди…

Хитро усмехнувшись в аккуратно подстриженные усы, хэрр Ханссон погладил отполированное его цепкими пальцами корневище экзотической секвойи, которую ему преподнесли на пятидесятилетие друзья, и которое уже двадцать лет верно служило в качестве рукоятки любимого зонтика: открывать монументальное полотнище не пришлось. Так что не придётся и сушить. Обратно его точно так же быстро и удобно доставит личный «Мерседес-Майбах», а уж дома дворецкий пошлёт кого-нибудь подержать над ним один из домашних зонтиков, пока он пройдёт до парадного входа особняка. Председатель правления четвёртого по объёму оборота Банка страны имеет право на маленькие личные удобства.

— Доброе утро, хэрр Ханссон! — на приветствие услужливо открывшего двери и склонившегося в почтительном поклоне отутюженного и набриллиантиненного швейцара он привычно чуть заметно кивнул: «М-гм». Нужно соблюдать и видимость близости к своим людям… Но и в то же время дать им понять: он — «хозяин». Никакого панибратства!

Уверенной походкой он прошёл по коридору к своему кабинету позади главного зала. Десяток служащих за перегородками из дерева и стекла уже вовсю трудились, перед каждым окошечком нетерпеливо постукивали каблучками, или хмуро сжимали в руках свернутые газеты, в ожидании, пока клерк выполнит нужные операции, ранние клиенты. Похоже, мрачное небо и обещанная гроза на популярность услуг его Банка не повлияла. Количество людей, расположившихся на диванах и креслах, позволяло надеяться, что сегодня оборот будет даже больше обычного.

А угадали они, похоже, с этой процентной ставкой.

Отлично. Колёса должны крутиться!

В своём кабинете, отделанном до середины высоты стен панелями из резного дуба, доставленными прямо из Англии, из разобранного старинного особняка викторианской Эпохи, Хэрр Ханссон позволил себе убрать сосредоточенно-деловитое выражение с морщинистого холёного лица. В настоящее, хоть и тускловатое, Венецианское зеркало посмотрелся уже торжествующий мальчишка.

Сегодня! Сегодня он, наконец, пожнёт лавры! Пятьдесят лет он шёл к этому!.. Проклятый старик!..

Как это он тогда сказал Магнусу? Обидные слова до сих пор гигантскими, словно слово «Голливуд» на зеленых холмах Калифорнии, огненными буквами, выложены на бетонной стене его ничего не упускающей памяти:

— Вот когда будешь Швейцарским банкиром, тогда и будешь поглядывать на мою дочь!

Да, он поглядывал… Да что там — пялился, как восторженно пялится, словно на недосягаемый идеал совершенства, юный художник — на «Мадонну» Рафаэля! Как голодный — на дымящуюся индюшку, только что из гриля! Как…

Ну, словом, как может смотреть сопливый юнец на недоступную, и от этого еще более восхитительно вожделенную, воплощенную Красоту с большой буквы!..

А вот сама эта «дочь» тогда, если честно, на него, зелёного и восторженного (и, разумеется, всего лишь одного из десятков!) почитателя, даже не глянула: для неё он был просто очередным мальчиком из обслуги: из вечно меняющегося штата садовников и слуг их фамильного загородного имения.

В череде обидных унижений и многочисленных крушений надежд, эта фраза старого хрыча явилась последней каплей. Шестнадцатилетний Ханссон в ту же бессонную ночь, сжимая во тьме кулаки, и шмыгая покрасневшим натёртым носом, всё для себя решил. Воспаленные горящие глаза не удалось даже на минуту сомкнуть — так распухли веки! А уж Душа…

Да он готов идти хоть по трупам — только чтоб добиться Положения в Обществе!.. Причём такого положения, чтобы уже он мог свысока глядеть на своих старых обидчиков — всех этих хозяев бакалейных лавчонок, начальников департаментов, владельцев контор, и имений, где он имел несчастье пробовать свои силы в качестве рассыльного, клерка, продавца, и вот теперь — садовника…

Учёба в Базеле представлялась теперь попросту одной большой Катастрофой. Вечно урчащий от голода кишечник. (Тогда он игнорировал его позывы — а пять лет назад пришлось сесть на строгую диету. Ничто не проходит даром!) Слипающиеся на лекциях глаза. Сотни разгруженных ночами вагонов — с зерном, мукой, кофе, вонючими удобрениями… (А это теперь сказывается на спине — приходится носить пояс из собачьей шерсти! И все равно — малейший дождичек — и!.. Ох, уж этот радикулит…) Кипы тетрадок — с лекциями и выписками из справочников, кодексов и учебников.

Зубрежка, зубрежка, зубрежка…

Да что вспоминать теперь об этом аде — остаётся порадоваться, да и удивиться за себя. Не сломался. Выдержал. Терпел. Терпел. ТЕРПЕЛ!!! Нашёл в себе силы, и засунул в…пу свою наивно-возвышенную совесть. Блестяще сдал Выпускные. За время учёбы успел перезнакомиться с полезными сверстниками: Детьми… Кого надо. Всячески проявлял свою смётку и деловитость. Узнал — кому нужно почти неприкрытой лестью откровенно «почесывать за ушком», а кому и… Симпатичного пьяненького мальчика на ночь обеспечить. Ох уж эти маленькие слабости юности… Потом переходят в большие. Старости. И позволяют знающему о них легко…

Вот именно.

Устроился тогда, в самом начале, младшим кассиром в Первый Национальный.

Нашёл способы и ходы. Перезнакомился и узнал тонкости обращения с Очень Важными и Нужными Людьми. Думал, нащупывал, просчитывал… Собирал сплетни, проверял и перепроверял. Кое-что, конечно, рассчитывал. Но больше доверял чутью — инстинкту. Всего девять лет — и он заместитель Управляющего. О-о-о!..

Конечно, если б не выгодный брак по расчёту, не видать бы ему дальнейших перспектив — в тесный мирок Финансистов с родословной и безупречным послужным списком не пускают тех, у кого ни гроша за душой. А так — сплочённый и хваткий клан Гугенхаймов открыл ему пути к…

Хохотушку Клару Магнус вспоминал с добротой и щемящим ощущением утраты — она и правда любила его. А он… Позволял себя любить. И ковал, стиснув зубы, и вкалывая, как каменщик на стройке, по шестнадцать часов в сутки, для неё (и для себя, конечно), могучий фундамент! На котором и воздвиг в годы расцвета собственного таланта (Это — для непосвящённых его способность увидеть выгоду — талант. А для него самого, и сотни-другой таких же как он, дельцов — бешенное терпение и трудолюбие! И, разумеется, трезвый холодный расчет.) здание преуспевающего Бизнеса. И, разумеется, получил заслуженное ПОЛОЖЕНИЕ в чертовом Обществе!

Как тут не вспомнить симпатягу Рэта Батлера — вот уж четко и цинично описала его старания Маргарет Митчелл! Ханссон же просто нагло воспользовался методикой. Можно, казалось бы, не напрягаясь, пожинать лавры. Будущее семьи обеспечено! Оба их сына — процветающие юристы. Старший — даже Председатель Коллегии адвокатов. Дочь замужем за сыном сенатора США. В перспективе — губернатора штата Мэн. А еще в активе компании «Магнус Ханнсон и Ко» — пять внуков и две внучки! И это, конечно, главное достижение старого лиса: будущее его отпрысков вполне безоблачно и радужно. Потому что не отягощено кандалами нищеты — у каждого есть Счет…

Лицо в зеркале приобрело обычное выражение: уголки губ опустились, придавая рту хищное и сосредоточенное выражение. Глаза…

Глаза в последнее время стали сдавать — для чтения пришлось выписать совсем уж сильные очки. Но выражение… Фанатичный блеск отчаянно жаждущего «пробиться в люди» юнца не исчез — он как бы преобразился в сосредоточенную деловитость и просвещённую компетентность. Да, изощрённо-хищную и гнусно-подлую изнанку финансового мирка хэрр Ханссон теперь знает вовсе не поверхностно. В том числе и это привело к тому, что великолепная львиная грива чёрных, как смоль, волос, которой он так гордился в молодости, превратилась в жидкую белую полоску по контуру черепа где-то там, далеко за макушкой…

Хватит ностальгировать. Сегодня это случится. Сегодня та, что в далёких семидесятых даже не удостоила его хотя бы единственным взглядом из-под роскошной шляпы, придёт к нему. Уговаривать его отсрочить выплату по закладным. Кстати, не только на то самое имение, но и на дом в городе, и на последнее прибежище — здание Банка отца. Где самого Банка уже нет и в помине. А он…

Он должен отказать ей.

И вовсе не потому, что огонь всепоглощающей ненависти, зависти, чувства собственного унижения и обиды всё ещё полыхают в груди. Нет — он как Делец понимает, что это…

Попросту было бы невыгодно его Банку. Хотя самому-то себе он может признаться: да. Да! ДА-А!!! Тысячу раз он пересиливал себя, и заставлял вымотанный, казалось бы, до последних пределов мозг — учить, учить, а тело — не спать! И что же? Вот и настал этот самый момент, который он рисовал себе в воображении пятьдесят с хвостиком каторжных лет: момент его торжества. В дешёвых романах пишут, что в таких обстоятельствах победивший чувствует стыд, горечь и раскаяние… Потому что унизит ту, что боготворил тогда.

Ничего подобного он не чувствует — только чистую, можно даже сказать — светлую, радость!

Может, очерствела душа? Какая чушь — согласно поговоркам и пословицам у Швейцарского Банкира и не бывает Души!

Он уселся за массивный стол. Корреспонденция, требующая личного ознакомления уже готова — ещё бы! Попробовала бы мисс Гендерсон не подготовить её…

Через десять минут он закончил. Нажал маленькую кнопку под столешницей два раза. Лёгкий стук в дверь, и личная секретарша-референт возникла на пороге с блокнотиком — два звонка означали, что Босс будет диктовать.

— Мисс Гендерсон, прошу, присядьте. Писем будет много. Так. Первое — Леви Швайгерту, в Амстердам. Хм. «Уважаемый… — он диктовал автоматически, не торопясь. Не потому, что боялся, как бы стенографирующая девушка за ним не успела (нет — она — профессионал, и успела бы даже за скороговоркой!), а в силу привычки — стараясь сразу избежать неловких и нечётких формулировок, которые пришлось бы потом исправлять. Нельзя сказать, что он не доверял мобильной связи… Спешные вопросы, конечно, можно решить и личным звонком.

Но с тех пор, как его «просветили» знающие эксперты, (само-собой, достойно оплаченные!) о технических возможностях американских спутников-шпионов, он предпочитал старый проверенный способ — рассыльный с заказным письмом на самолете или машине Банка…

Через полчаса с корреспонденцией было покончено. Мисс Гендерсон ушла. Заместитель управляющего пришёл.

— Хэрр Ханссон. К вам миссис ВанЭмерих.

— Пригласи. Я приму её.

И вот она заходит — воплощение всех его детских грёз и ночных эротических фантазий… Гос-споди… (прости, что упомянул всуе!..) Что с ней сделало время. А ведь ей не нужно было, как ему, лбом, зубами и локтями пробивать дорогу к куску пирога, и месту под солнцем…

Странно. А где же та милая, и придающая столько пикантности, крохотная родинка над верхней губой? Почему вместо нее — только выделяющаяся нарочито искусственной чужеродностью, но тщательно заретушированная тональным кремом и румянами, пустота? Неужели… Столь чудесная родинка, под старость, как это обычно бывает, превратилась в отвратительную, с прорастающими насквозь волосами, свешивающуюся книзу бородавку?! И ее удалили пластические хирурги.

Ох уж эта мода на «подтяжки», и всякие «золотые нити»…

А давно, похоже, у неё нет возможностей на все это.

Пытливо всматриваясь в поджатые тонкие губы и обвисшие щёки, он, тщетно пытаясь воскресить те, юношеские, эмоции, вежливо-деловым тоном (О! Уж эти тонкости сотен интонаций, когда, вроде тактично, но чётко можешь дать понять просителю, как его презираешь, и только и мечтаешь поскорее от него отделаться, он освоил в совершенстве!..) сказал привычные положенные слова приветствия, и жестом предложил присесть. Чёрт, да он явственно слышит скрип — это скрипят её колени, не иначе! Иссушенное диетами и солнцем средиземноморских курортов тело весит, наверное, не больше пятидесяти килограмм — как баран. Или овца. Пришедшая на заклание. И что же?

Он не без трепета прислушивался к своим ощущениям. Нет! Никаких «былых» чувств… Как и никаких угрызений совести, или раскаяния от предстоящей экзекуции он не ощущает. Ощущает только лёгкую досаду — на себя. Как раз за то, что не ощущает. Этого самого раскаяния. Это ведь именно его тайными и не очень, стараниями, её семейство прогорело. (ха-ха!..)

— Хэрр Ханссон… — Боже, какой у неё, оказывается, неприятно-дребезжащий голос. Волнуется? Или он стал таким из-за прожитых лет? — Я хотела просить вас лично, и, разумеется, Правление вашего Банка… — однако закончить ей не удалось. Под ногами возникла вдруг лёгкая дрожь, перешедшая тут же в могучие толчки! Ого!

Землетрясение! Землетрясение?! В Швейцарии?! Что за!.. Больше ничего дельного подумать он не успел. Потому что внезапно эксклюзивный мозаичный пол из берёзового паркета, привезенного из далекой Карелии, перекрытия первого этажа, бетонные подвалы, и всё, что находилось в Банке — его Банке! — полетело вниз, вниз, ВНИ-И-И-З!!!

А вокруг — он видел сквозь разломившиеся, словно скорлупа ореха, стены! — летели и другие здания: банки, магазины, конторы и кафе! Летели люди и автомобили! Деревья и скамейки скверов!

Всё, словно в безумном фильме-катастрофе, неслось в многокилометровый провал, краёв которого скоро не стало видно: они скрылись где-то далеко вверху, и в туче мусора, осколков, и водах знаменитого озера, каскадом заливавшем возникшую вдруг в земле гигантскую воронку-кратер, и скрывшем небо и поверхность равнины, пыльном облаке…

Как-то сама собой женщина оказалась падающей рядом с ним. И расширенные в панике глаза с мольбой и непониманием обратились к нему. Рука его как-то сама нащупала, и ухватила тоненькую кисть. Он постарался ободряюще кивнуть, улыбнуться…

И, если уж быть до конца честным (ну, с самим-то собой!), хэрр Ханссон всё же почувствовал некоторое облегчение от того, что ещё не успел произнести роковых слов.

Значит, душа его всё же вовсе не так зачерствела, как считал он сам!

«Баран я и баран. И никакой я не Родион Раскольников. Не чувствую того, что описывал Фёдор Михайлович: «Тварь ли я дрожащая? Или — право имею?!..» Совесть вовсе не так сильно грызёт и терзает. Если честно — вообще никак!

Что это — бессердечие? Хм-м-м… Вряд ли. Ведь даже кота мне было по-своему жалко. Ведь он — не человек. Это люди расчётливо и сознательно причиняют боль и страдания другим!

Особенно, когда ощущают свою безнаказанность… Или тут дело — в самоосознании? В настрое? А ведь я вовсе не считаю себя — правым. Или — вправе. Просто знаю, что — надо! Да, я вот так буднично и просто — сделал то, что сделал. И для самого себя я отлично осознаю: нет! Я — не сбрендивший маньяк! Это — вовсе не желание причинить как можно большему числу людей муки и страдания, и убить их, чтобы расквитаться, дать почувствовать и другим те унижения и боль, что выпали в детстве на мою… На наши доли.

Как же назывался этот фильм? А, да — «Не вижу зла».

А что — неплохое психологическое исследование. Ребёнок, воспитанный в клетке, становится послушным и беспринципным орудием в руках ханжи-пуританки… Жаль, про клетку показали мало.

А как насчёт ребёнка — детей! — воспитанных в концлагере? Или — в гестапо? Или — в застенках Инквизиции?!

Кем они ощущали бы себя?! Изгоями? Мучениками? Нелюбимыми, и без причин забытыми Обществом, забитыми, задавленными гнётом мучений и унижений… Рабами, которых заставляют ежедневно драить унитазы, и протирать специально обоссанные полы, и вообще выполнять всю ту работу, за которую денежки платят как раз их мучителям-садистам?! А ещё вспоминаю один из рассказов Джека Лондона — о мальчике-эскимосе. У которого умер отец-кормилец, и ему с матерью приходится довольствоваться объедками от стола племени. Ведь он — не сдался на волю Провидения! Нет — он думал!!!

Нужда и отчаяние вынудили его изобрести что-то совсем новое: тонкие полосы китового уса, заострённые с концов. Которые он сворачивал в пружины, и замораживал внутри шарика из жира… Потом, когда белый медведь — эта пятисоткилограммовая громадина, враг всего живого на севере! — глотала такой шарик, «случайно обронённый» убегающей жертвой, жир таял, и распрямившиеся острия втыкались в кишки и желудок зверя… А мальчику только надо было дождаться, когда от внутреннего кровотечения и боли тот сам сдохнет. Или — не сможет сопротивляться удару копья!

Жестоко, но — какова сама идея! Каким бы ты не был маленьким и слабым — всегда возможно выдумать Средство и Способ победить любого! Любого врага!.. И отомстить тем, кто… Впрочем, отомстить-то как раз… А вот проблема — в том, чтобы привлечь внимание так называемой «Общественности», которая в нашем случае… Не поверила. Или — не захотела поверить? Да и правильно — кому хочется осложнять себе жизнь, и верить в такое… Что оно возможно в двадцатом веке, и не в застенках того же гестапо. Потом же сколько хлопот — «реагировать, разбираться, и принимать меры!..»

Их отпустили. Вернее — их даже не забирали, ограничившись «расследованием и допросами на месте». И это — как ножом по сердцу!.. И я не мог. Не дождался изготовления Излучателей. Душа горела…

Да и сейчас там, где-то внутри, горит… бушует грызущее, словно личинка осы-паразита, гложущая изнутри тело гусеницы, в которое отложила ее мать-оса, Пламя: нельзя было пускать их судьбу на самотёк! Я — сам Судия!.. И Палач. А вдруг бы они умерли раньше, чем их настигло бы Возмездие?! Своей смертью? В тёплой и спокойной постели?!

Но дело-то как раз — в том, чтобы исключить такие случаи в будущем!.. Чтобы никто никогда не осмеливался унижать и мучить таких, как мы. Беспомощных и слабых детей. Беззащитных и… «Ничьих». Как бы калёным железом выжечь в мозгах всех людей — не сдавайте вы детишек в Детские Дома! Даже с самым распрекрасным персоналом! Чужие руки — это всегда не то, что руки Матери. Или хотя бы отца…

Нет, не могу передать то, что, как мне кажется, я хочу сказать тем, что сейчас делаю. И собираюсь сделать дальше. Маша, Лёня, Пётр, Алиса… И ещё четверо, которых даже не знаю по именам! Я уже клялся — и хоть миллиард раз повторю: я добьюсь, чтоб о вашей участи узнал весь Мир! Хотя бы мне пришлось для этого уничтожить половину всего населения Земного шара! Зато — какой урок всем остальным! Господи! — прости, что опять помянул всуе! — какой бред я пишу! Я, наверное, слегка… Да скорее всего, и не слегка — сдвинулся, пока сидел в бочке, лежал, связанный в козла, стоял на цыпочках, полуподвешенный, там, в подвалах карцера, или просто — висел, вывернутый на дыбе на крюке… Но хуже всего — привязанное за шею к гениталиям сгорбленное тело: когда уж сам выбираешь, что тебе больше нужно — порция безумной боли, или глоток свежего воздуха!.. Я не могу остановиться — пишу об этом почти на каждой странице!

Но — не могу! Не могу! Не могу не писать!

В память о тех, кто покоится в ямах там, за садом, даже без табличек с именами… Я должен. Должен донести до людей эту мысль: жестокость поражает только жестокость. Другую щёку — пусть подставляет кто хочет!

Да пусть подставляет её хоть всю жизнь — правды или справедливости так не добиться! Скорее — презрения, и ещё худших мук. Я — не Христос. Подставлять не буду. Скорее уж — убью обидчика! Как там у Ницше — «То, что не убивает нас, делает нас сильнее!» Сволочь этот Ницше. Потому что прав, чёрт его раздери…

В этом смысле, наверное, сильнее и умнее меня сейчас во всём мире не найдётся. Как не найдётся и заплатившего за это столь страшную цену…»

Короткий взгляд из-под кустистых бровей показал, что шеф закончил. Да, Ханс Свиндебарн, откинувшись от рабочего стола, потёр друг о друга огромные ладони жилистых рук. Редкостный случай: шеф доволен.

Ассистент доктора, Роджер Эффорд, подумал, что патрон больше всего похож на редкостную птицу эпиорниса, как та описана у Уэллса. Если бы у той были руки… А так — один в-один: поистине вселенская злоба в горящих из-под очков (да, в последний год, чтобы работать с мелкими деталями, пришлось выписать плюс два!) глазах, крепкое шестифутовое тело, порывистые, полные энергией движения. Нет, не эпиорнис. Скорей уж — тираннозавр-рекс! Непреклонно нападающий — пока противник не испустит дух. Или — тупо преследующий жертву, пока та в отчаянии, или обессиленная, не рухнет на землю. Потому что крохотный мозг может вмещать только одну мысль!

Ханс Свиндебарн-то точно — преследует одну, определенную, Цель.

Только вот мозг — вовсе не как тот шарик с теннисный мяч, что заменяет таковой тираннозавру! Такого изощренного и изобретательного мозга уж точно нет ни у кого в мире. От этого становилось не по себе. Слегка.

Да и не слегка — особенно в моменты вспышек ярости

— Ну-с, мой уважаемый побратим, первый — готов! С чем тебя и поздравляю! — никакого раскаяния в тоне доктора не ощущалось, напротив: он прямо-таки лучился глубочайшим удовлетворением. Словно, наконец, завершил трудную и кропотливую работу, знаменующую Этап в жизни. Впрочем, как знать. Скорее всего, именно так и обстоят дела!

— Но сэр… Вот тут в газетах сообщают, что всего в Цюрихе погибло более пятиста тридцати тысяч по самым приблизительным…

— Ну и что?! Главного-то мы добились! Рассадник чёртовых банкиров-глобалистов и их прихвостней, прямо как в Священном Писании — «провалился сквозь землю»!

— Но сэр… Ведь там были…

— «Невинные люди»?! Ты это хотел сказать? Чушь. Таковых не бывает в принципе! Согласно официальной медицинской статистике средний человек врёт двадцать раз за день. А уж грешит!.. Мы раздавили, словно осиное гнездо, рассадник хапуг, барыг и лицемеров!

А то, что при этом неизбежны жертвы и среди «невинного» населения, никоим образом не должно нас волновать! — слово «невинного» доктор произносил иронично-обвиняющим тоном, как бы давая понять, что или этого самого «невинного» населения не существует в Природе как класса, или он в оную «невинность» не верит принципиально.

— Да, сэр… Главного мы добились. — Роджер старался говорить сугубо нейтральным и спокойным тоном, — Что мне теперь делать?

— Как — что? Следующий пункт назначения твоего фургончика — Шато Д, Кабо. Вот и выезжай. Как будешь на месте — найди автомат и звони. Я-то до своей Точки доберусь, наверное, пораньше. И — чтобы без этих глупостей! Соблюдай правила парковки.

— Да, сэр. Выезжаю, сэр. — Роджер, потирая лоб, вышел за дверь, оставив доктора с его любимыми реостатами-генераторами-амперметрами. И новейшим излучателем. Конечно, док прав — в прошлый раз Роджер заплатил совершенно ненужный штраф за неправильную парковку чёртова фургона — передвижного дома. Дотошные французские полицейские придрались к тому, что его «сливное отверстие не подключено к приёмному коллектору, или — не опломбировано!». И плевать им было на то, что он и остановился-то на чёртовом поле всего на пару часов… Ну и ладно.

Профессорская хреновина к моменту прихода полиции уже сработала. Так что он расплатился на месте, наличными, и отбыл с домом-прицепом марки «Форд» восвояси. Профессорский потрёпанный «Рено» и то привлекает меньше внимания — вот именно в силу своей потрёпанности. Зря они купили новый… Зато мотор хорош. Теперь при выборе места придётся внимательней относиться к «приёмным коллекторам». Или закрытой заглушке. Или не застревать на месте работы так надолго. Док верно говорит: сделал дело — гуляй смело… Но люди…

Он снова закусил губу.

Попадавшиеся навстречу люди, машины и мысли не мешали ему чётко соблюдать скорость и правила движения. Водил ассистент профессионально. Нет, не то, чтобы Роджер любил глобалистов. Жаль было всех остальных — пострадавших заодно с «проклятым фарисейским племенем финансовых воротил», как называл эту братию доктор. Ладно, приехали. Заперев кроссовер «Шевроле», он пересёк стоянку. Усевшись в кабину мощного «Форда», повернул ключ зажигания.

Ну и мотор! Такой, скорее, под стать седельному тягачу — даром, что «Катерпиллер». Профессор молодец. Знает почти любое дело профессионально — чего никто никогда, поглядев на его челюсть боксёра, не скажет… Посмеиваясь в накладную бороду, Роджер вырулил со стоянки.

Сливную трубу полуприцепа отсоединить от коллектора, и закрыть крышкой он не забыл.

«Как этот придурок сказал? «Невинные люди»? Невинные люди… Невинные люди, посмеиваясь про себя, и покачивая головами, слушали сбивчивые и «эмоционально окрашенные подростковой мнительностью» показания.

Действительно ли — не верили? Или просто не хотели связываться?

Не слишком расторопно отправились с Инспекцией из Районо в детдом. Проверили подвалы и подсобки. Не нашли там «Ничего, даже отдалённо напоминавшего бы орудия пыток… И всего остального, фигурировавшего в обвинениях…»

А ещё бы: у тех было почти двое суток, чтобы всё вывезти ещё до первого приезда… И удалить тех, кто не побоялся бы повторить и подтвердить показания!

Бедный Лёня. Твоя храбрая попытка не удалась — некому оказалось повторить и подтвердить твои слова: нас, тех, кого «избрали» для «просветления через телесные муки», вывезли на это время на обнесенную трехметровым забором и оснащенную запирающимися воротами территорию летнего лагеря, вывезли даже без тёплой одежды!..

Заперли в бетонном гараже. Пришлось тогда сбиться в плотный комок в углу ремонтной ямы, где нашлись замасленные бушлаты и какие-то полусгнившие обтирочные тряпки и мешки — подстелить на ледяной пол, и кое-как прикрыть дрожащие и почти синие, как у отечественных цыплят эпохи Брежнева, тела: чтобы просто — выжить! Неудивительно, что вскоре — месяца через два — истощённый и замученный Ленька «отправился в бега…» А над очередной безымянной могилой весной выросли ромашки…

Невинных людей нет.

Есть равнодушные сволочи, самовлюблённые и влюблённые в свой маленький уютненький обывательский мирок, твари, не желающие грузить себя чужими проблемами, с молчаливого согласия которых и существуют такие, как они… «Нацики» проклятые.

Блин. Миллиардный раз напоминаю себе, что — уже не существуют. Я уплатил по счетам.

Но теперь нужно сделать так, чтобы о них узнали все. И — всё.

И никогда больше такое не…

Для этого я и веду этот дурацкий Дневник — веду, словно малоумная, зато — «высокоэмоциональная» гимназистка! Описывающая свои чувства к!.. Да, чтоб вам у… раться! Я тоже — описываю свои ЧУВСТВА!!! Только — это отнюдь не любовь…

Те, кто будет читать этот дневник! (А таковые, скорее всего, будут представителями нехилых Силовых Структур!) Бойтесь!

Бойтесь тех, кто кажется сейчас бессильным и бесправным!

Бойтесь чрезмерно закручивать гайки!

Бойтесь обижать НАС!!!

Возмездие — неизбежно!!!»

— Не-е-ет! Дерьмо это собачье, а не крем для загара! Вот — помажься лучше моим — посверкивая пальцами в бриллиантах, Моника отработанным перед зеркалом изящным движением точёной ручки передала тюбик Констанс. Та осторожно, словно тюбик кусался, приняла его двумя пальчиками — видать, опасается за наращённые ногти, подумалось Монике. У-у, с-сучка… Знала бы ты, что я трахаюсь с твоим благоверным каждый четверг! Уж он-то про тебя мне такого… Особенно про то, как ты козюли из носа — да по дну сиденья стула!.. А ты всё строишь из себя даму Высшего Света, а сама не больше, чем десять лет назад, небось, жрала одну жидкую чечевичную похлёбку. Да и то не каждый день! — из-под искусственных ресниц смотреть на заклятую подругу незаметно было проще простого. Но Моника никак не могла остановить вошедшие в привычную колею мысли:

«И сейчас тянешь из мужа бабло на ораву голо… опых оборванцев-родственничков, хоть и перебравшихся из трущоб фавеллы в городскую квартиру, но до сих пор, небось, едящих одной ложкой и суп и жаркое, и удивляющихся устройству унитаза!…»

— Фи! Так он из прошлогодней Линии! — брезгливо, словно протухшую падаль, Констанс вернула тюбик обратно, — Нет, я уж лучше по-старинке. Тем, которым привыкла.

Привыкла ты, б..дь подзаборная, как же! Повезло просто со смазливым личиком да фигуркой — небось мамаша-то не терялась, пока отец-шахтёр отрабатывал в своей шахте. А она — на постели. С каким-нибудь загорелым породистым мачо. При мысли о загорелом теле своего последнего ухажёра, Моника невольно сглотнула и задышала сильней. Подругу-соперницу она уже почти без инстинктивной первоначальной брезгливости рассматривала куда спокойней.

Ну — так! Они знакомы уже пару лет. Так что можно уже с чистой совестью рассматривать ту, словно банальную редкостную… Змею. Выставленную в музее энто… Этно… Короче — музее природы.

Наблюдая, как на поджарое и плотное благодаря шейпингу и пилатесу тело наносится толстый слой крема, Моника не могла не отметить весьма соблазнительную стройность и грацию заклятой подруги — та не зря платит за всю эту хрень. Может, и самой записаться, да походить? Средства позволяют. Муж тоже. Да и «свободного» времени… Полно.

Однако подумав, Моника откинулась глубже на шезлонг — плевать на все эти процедуры. Она вовсе не толста. Шестьдесят кило для её роста — отличный показатель. А селёдкой-манекенщицей ей никогда быть не хотелось… Ну, вернее, если и хотелось — то лишь до той поры, пока она не повстречалась с Лопесом. Тот сказал, что она в «естественном», неподправленном всеми этими снарядами-упражнениями, и липосакциями, виде, в тысячу раз сексапильней, чем любая дура, тратящая в день несколько часов на то, чтобы согнать избыточный вес, потея, словно глупая кобыла… (Хи-хи. Вот бы дать мужу Констанс понюхать её сразу после занятий в тренажерном зале!)

И, к счастью, похоже, Лопес до сих пор остаётся при своём изначальном мнении. Моника протянула точеную ручку, и взяла чёртов Махито. Ну и мерзость эти зонтики. А никуда не денешься — надо соответствовать. Ноблесс — облидж. Положение обязывает. Приходится иметь виллу. Яхту. Ездить с мужем в самые дорогие рестораны, делая вид, что вся дороженная фигня, что там эксклюзивно готовится и подаётся в таких порциях, словно это ребёнок на… ал, страшно ей нравится. Посещать спа-салоны, курорты, рауты, одевая тряпки, которые так же удобно носить, как и спать на курином насесте… Загорать на крыше этой самой чёртовой виллы…

Ривьера, мать её!..

— Моника, смотри! Что там с морем? — Констанс, отбросив столь тщательно прививаемый ей лоск и изящную небрежность, показала пальцем. В голосе чувствовался…

Страх?!

Моника, ещё раз злорадно подумав о плебейском происхождении подруги, всё же взглянула в сторону, куда был направлен пальчик с безвкусными рисунками на наращённых ногтях. И…

Вскочила с лежака, тоже забыв про чёртов лоск и ужимки! Чёрт возьми!.. Б…ство! Да что же это за…?!

— Бежим отсюда скорее! Это цунами! — уже не думая, достаточно ли элегантно распахивается второпях накинутый халатик, обнажая строго дозированную для слуг долю наготы, Моника сломя голову кинулась к лестнице. Констанс, взвизгнув, и схватив свой халат в руку, бросилась за ней.

На втором этаже вода их и застигла. Мгновенно почерневшее от огромной глубины панорамное стекло проломил могучий пенящийся поток, и от перепада давлений женщины погибли даже раньше, чем успели захлебнуться!

Цветущий и сонно-расслабленный после очередного кинофестиваля Канн перестал существовать менее чем за две минуты: то, что не поглотило цунами, провалилось на глубину добрых трёх километров… И затопленная воронка размером с весь город, долго бурлила мутно-чёрной, покрытой обломками и грязью, водой.

— Ну что, всё в порядке?

— Так точно, сэр! Запустил минута в минуту. На всё ушло не более пяти минут.

— Отлично. Что — аккумуляторы?

— И они в порядке. Уже снова зарядились до полной… Только… Сэр…

— Ну что ещё, совестливый ты мой? — профессор только что не сплюнул. И лицо сделал такое, словно ему попалась на зуб тухлая селёдка. Или дохлая кошка. Впрочем, за последнее Роджер бы не поручился — никогда не пробовал…

А вот профессор, похоже, попробовал всё. И знал — всё. В его памяти сохранялись, чётко разложенные по полочкам, знания из сотен смежных областей и профессий. И в любой момент он мог достать их оттуда, сдуть пыль, и применить. К делу.

— Я по поводу Канна. Мы ведь успели продать вашу… Э-э… Ваш домик там?

— Ну… да. Я успел. И — что?

— А вы не думаете, что это… Может вызвать подозрения? Ну, если кто-то решит…

— Решит — что? Связать нас — с этими естественными природными катаклизмами? А с чего бы кому-то так решить?! Разве эти олухи не осмеяли меня двадцать лет назад? Разве с тех пор мы (ну, вернее — я!) где-то светились со своими «идиотскими теорийками»? — вот теперь оказалось видно, что профессор-таки здорово рассержен (если не сказать сильнее!) тем, что оппоненты, и озлобленные его нецензурной руганью и презрением к официальным Званиям и Заслугам коллеги, в своё время подняли его теорию на смех! Он даже снял очки, и протёр запотевшие стёкла и глаза. Затем с видимым усилием вернув себе деловой тон и вид, буркнул:

— Ну, хватит ностальгических «приятных» воспоминаний. Начинается серьёзная работа. Следующий объект — Берн.

Не волнуйся — я проверил. Все наши Точки на этом континенте находятся в зоне одного тектонического региона. Так что никто особо не удивится, что пласты наконец проснулись: напряжения накапливались достаточно долго. Да и Везувий рядом. Если что, умники-тектоники из геофизических Университетов свалят всё на него…

За работу!

Петра Ковальска подняла выцветшие глаза к пасмурному небу. Похоже, дождя всё же не будет, но давление явно скачет — опять прихватывает сердечко, и дышится тяжело. Да и всё равно пора уходить: скоро любимое шоу со старыми артистами. Оглянувшись, она встала.

— Арто! Домой! — крохотный пекинес поднял от земли бусины подслеповатых тусклых глаз. Вяло помахал хвостом. Вразвалочку двинулся домой, подметая шерстью на отвисшем пузике дорогу. А ведь казалось только недавно — не могла сдержать на поводке! Любимец гавкал и кидался на всех подряд. А пуще всех — на Густава. Наверное, ревновал… Ну правильно: мужчины приходят и уходят, а собака — твой друг навсегда! Ах, Густав, Густав…

Ты теперь на старинном кладбище, в родовом склепе. А вот они с Артемоном пока скрипят. Правда, Арто уже не может подниматься вверх по ступенькам в подъезде — приходится заносить почти ничего не весящее тельце, оставляющее каждый раз на тонких пальцах в коричневых старческих пятнах клоки вылезающей, и такой же, как теперь и ее, и его, глаза, полиняло-выцветшей шерстки…

Медленно, словно прогуливаясь, они двигались к дому. Берлиненштрассе, к счастью, идёт почти ровно — здесь нигде нет очень уж сильных уклонов и крутых лестниц. Эрнест словно знал, что ей предстоит доживать именно здесь — продал обе другие квартиры, положил деньги на ее счёт. Теперь ей вполне хватает на хлеб с маслом. Да ещё и на колбасу для Арто.

Ах, Эрнест… Ах, Густав. Ах, Пьер…

Ушли они от неё. А её вот время всё не призывает к последнему отдохновению… Уходу. Нельзя сказать, что она так уж сильно расстроена этим. Но вот глаза почти не видят, ноги — не ходят, ревматизм крутит суставы пальцев рук, стоит на небе показаться не то что облачку — дымке, словно от гаванской сигары. Сигары у неё курил Хулио. Она дразнила его Иглесиасом — уж больно гнусаво он пел под гитару… Хотя бог с ним — пускай бы пел. Так уж и его… Лет с… Восемь? Так, она, значит, получила телеграмму о рождении правнучки в… году, а Хулио не стало в предыдущий год. Чёрт! Получается — двенадцать лет. Боже, как они летят — годы-то, годы!..

В подъезд она вошла за Атро — он даже не задержался, как обычно, понюхать, кто тут ещё оставил пахучих «меток» на его территории. Да, она как-то смотрела документальный фильм про волков: у них точно то же самое: каждый самец метит территорию. А ей-то всё было невдомёк — почему это её красавец не сходит сразу полностью на очень удобной лужайке, а всё норовит частями — и под фонарными столбами, и у парапетов мостов.

На решётчатую дверцу старомодного скрипучего лифта она даже не глянула — нужно не сдаваться, а разрабатывать! Ноги и лёгкие… Хотя какая уже, к чертям собачим, разработка — чуть не силой она заставляет себя выходить в супермаркет и сквер. До второго этажа добрались за три минуты: минута — пролёт, вторая — отдых. Потом — ещё пролёт.

Отпирая два мощных замка, она подумала, что железная дверь в её квартире — явное излишество. Давно уж считается хламом всё то, что они с очередным мужем, или она сама, так тщательно выбирали, покупали, радовались, как два идиота, приглашая друзей и знакомых на «обмыв» очередного комода или шифоньера. Или телевизора.

Ну и куда теперь всё это? На свалку? В антиквариат? Оценщик сказал, что «коммерческую ценность» представляет только старинный шкаф — который ей достался от прабабушки. Вот уж ни от неё самой, ни от Эрнеста сей монументальный, и занимавший, казалось, полкомнаты, предмет мебели никогда ничего хорошего не слыхал! Самый мягкий эпитет — старая рухлядь. (а как приложишься локтем — так и вообще!..) А сейчас это определение лучше всего подходит к ней самой.

Протерев песику лапки со стёртыми когтями влажной тряпкой, она зашла в ванну — помыть руки. Потом двинулась в гостиную. Пора включать чёртов ящик. Новомодный плоский агрегат, названия которого она так и не запомнила, с экраном в полстены, мирно стоял прямо на заслуженном ветеране — полупроводниковом «Филлипсе», которым они так гордились. И из-за которого им какое-то время так завидовали все — и соседи (как сделаешь звук музыки погромче, сразу прибегает сверху фру Гретхен — у неё, понимаешь, «малыш не может уснуть!» А то, что «малышу» двенадцать лет, дела не меняет…), и родственнички. Никак она не смогла решиться, и сдать ветерана в утиль.

Да и ладно — подставки зато не нужно.

Изображение возникло вдруг. Она всё не может привыкнуть. Что это там сейчас? Гос-с-поди! А, это просто фильм ужасов. Эта, как её… Годзилла. Вот. Ох, какая волна! Бедные рыбаки… А гул! Ну-ка, сделает она звук потише… Странно. Что-то звук не убавляется. Батарейка, что ли, опять в пульте сдохла?.. Да и гул-то идёт как будто не от телевизора, а…

С улицы? Хм-хм… А если посмотреть в окно? Ох!.. Волна, между прочим, катит прямо по улице, откуда они только что… Странно. И дом содрогается — точно под ним проходит ветка метро — она была в каком-то городе, где метро неглубоко. Вот там реально земля тряслась, как… Как сейчас! А вода-то… Поднимается.

— Арто! Арто, скорее к мамочке! Сюда, пёсик, скорее, мой маленький!.. — схватив подмышку извивающееся и ничего не понимающее тельце, она кинулась снова в прихожую.

Взять, что ли, из шкафа документы?! Э-э, ну их к чертям! Лучше поторопиться!..

Осознавая, что это, похоже, уже ни к чему, она все равно заперла дверь снова на два замка, и поспешила вверх — к спасительному люку на чердаке! Гул, крик, грохот нарастали, и когда она выбралась на крышу, вокруг царили настоящие Содом с Гоморрой! Только там был огонь с неба, а тут — вода с моря…

Мутные бурные потоки достигали уже второго этажа, и вода всё прибывала… Да что же это такое?!.. Куда смотрит Муниципалитет? В их чистеньком и аккуратном законопослушном городе такого безобразия отродясь не было! Молча, замерев словно в оцепенении, и не в силах осмыслить происходящее, наблюдала она, как волной наконец размыло фундамент, и обрушился и исчез из глаз соседний доходный дом: ну правильно, он был построен на век раньше их дома — тогда ещё не было цемента, а только известь…

Конец ознакомительного фрагмента.