Жизнь российская. Том второй

Анатолий Цыганок, 2023

В приключенческом и социально-психологическом романе рассказывается о жизни российского пенсионера Василия Никаноровича Кулькова, который по воле случая переехал в Москву из Забайкалья и стал жить и работать в столице в непростое для страны время – конец нулевых-начало десятых.Хождения по разным инстанциям продолжаются…Читатель вплотную столкнётся и с хорошим, и с плохим, творящимся в нашем современном обществе. Что-то ему будет до боли знакомо, а с чем-то он встретится с неизведанным впервые…Книга 1, Часть 1, Том 2.

^{Глава 63}

"Кабинет статистики"

И лёгкая ноша тяжела, если далеко нести.

Еврейская пословица

Хождения продолжаются

Делать нечего. Раз доктор сказал, что сперва надо справку зарегистрировать у статистов, прежде чем к врачу на приём идти, значит так и надо делать. Если начальство приказало, то не стоит перечить ему, нет, не стоит сопротивляться, не стоит рыпаться и хорохориться, не стоит права свои качать. Доктор плохого не посоветует. Ведь он доктор, а не хмырь какой-то с маслобазы, не ирод он царя небесного, не чёрт болотный. Слушать надо доктора, врача лечащего, тем более Айболита. Он же всё популярно объяснил. На закон указал. На устав. На правило. На инструкцию. На распоряжение начальства. А с начальством нельзя нам, сирым, бедным и больным спорить. И не подчиняться нельзя. Ни в коем случае. Ни при каких невозможностях. Ни-ни!! Проблем только на свою задницу наживёшь. А их, проблем, и так хватает. Лишние нам не нужны. На фига они нам? Спина и так мокрая. От сих пор и до сих. От эпистрофея и до репицы, как доктор определил. Хоть выжимай её, спину-то. Да-с. Так-с.

Пришлось идти в кабинет статистики. А куда деваться-то… Деваться некуда. Мы люди подневольные! Мы исполнять законы, уставы, правила и распоряжения должны! А начальство нам приказывать! На то оно и начальство. Для этого оно и поставлено.

«Вот врач какой хороший — без очереди потом примет, — радостно пронеслось в голове у Кулькова новое обещание Ашота Карфагеновича Ильясова, — все бы доктора и врачи такими добрыми рождались. Вот бы жизнь хорошая была бы».

И Василий Никанорович зашагал дальше и выше. На четвёртый этаж. Пешком по лестнице. Шапку надел прямо на голову, чего её в руках-то держать… а шарфик повесил на шею, чтобы он не мешал ему: пусть тут болтается. Одной рукой, свободной, Кульков крепко держался за поручень, в другой осторожно нёс пакет с пирожками — впопыхах забыл отдать доктору. Не возвращаться же… Времени-то в обрез… Поспевать надо.

Кое-как поднялся по лестнице. Спина колом стоит, в колене ноет и режет, в сердце боль страшная, руки затекли, спасу нет, в голове сумбур, в душе вой то ли собачий, то ли свинячий, то ли ещё какой.

Настроения вообще никакого!

Да ещё пирожки эти чёртовы… мешают и болтаются из стороны в сторону… как маятник у часов, как это… как его… как то… как не то… как не знай что…

***

У кабинета статистики на скамеечке сидела молодая красивая женщина в короткой до не могу юбке с высоким разрезом, в капроновых чулках телесного цвета; и в ажурных, в сеточку, в шибко модных, сверху напяленных. Красота неимоверная! Так и смотрел бы на неё вечно: с утра раннего и до следующего утра… Каждый божий день бы смотрел.

Рядом с красотулей этой ногасто-жопастой, на краюшке скамейки примостилась какая-то сирая бабка с маленьким щербатым сопливым мальчиком на коленях. Она тоже, как и Кульков, держала при себе какие-то бумаги и, как оказалось, тоже ожидала приёма.

«Хоть здесь народу мало», — шумно перевёл дыхание запыхавшийся пенсионер, в который уже раз машинально скосив глазёнки на ядрёные сочные бёдра вальяжной молодухи, приветливо и завлекающе выглядывающие из-под тесной-претесной (вот-вот лопнет) узкой юбки. Момент ещё тот… Нервический. Дыхание замерло. Само оно стихло. В горле чем-то режущим и давящим перехватило. Вроде как кто-то ножиком полоснул по гортани или руками крепко схватил и сжал глотку намертво. Чуть не задохнулся. Сердце сперва остановилось. Застыло. Перестало биться. Как будто помер. Но нет, пронесло. Или сам справился. Или Бог помог. Смилостивился. На этом свете жить оставил. Слава ему и спасибо огромное! Через миг оно, сердечко милое, разбушевалось там… внутри… во всю ивановскую, раскочевряжилось не на шутку, готово было даже выпрыгнуть к чертям собачьим из той тёмной тесноты наружу и разорваться тут же надвое или натрое. Это веселилось оно… что помогло человеку выжить, что ещё дало один шанс. Да… шутки плохи с сердцем в такие моменты. Про глубокий до чрезвычайности разрез на подоле юбки женской и говорить нечего: у мужика (он же мужик, а не кто-то другой) тут же в головушке буйной яростно и неистово разыгралась феерическая интимная фантазия с красочными картинками, а внизу живота сперва приятно заторкало, зателепалось, а потом зажгло нестерпимо. Даже дым валом повалил. Да-с… Так-с… Именно… Хоть пожарную машину вызывай и бешеной струёй из брандспойта заливай. Вася-Василёк сидел, выл как волк одинокий на луну ночную, страдал и маялся. Всё передумал. Насилу успокоился. Но через минутку наново впал в беспамятство. А как не впасть, коли рядом молодка сидит с такими волшебными формами, с такими ножками в чулочках в сеточку… Ногу на ногу смело закинувши… задравши одну до неприличия. Да ещё разрез на юбке… до этого… как его… до самого-самого… Грех говорить, до чего… До нутра женского…

***

Через некоторое время из кабинета выполз хроменький тщедушный дедушка с палочкой, а туда вошла (вплыла) красавица-молодка, раскачивая аппетитным упругим задом. В коридоре осталась бабушка с пацаном, за ней Василий. Но грудастая и ногастая молодейка сразу выскочила обратно и обратилась к старушке:

— Вы, бабуля, заходите. Я за карточкой своей сбегаю в регистратуру. — Потом она повернулась к Кулькову и предупредила: — Я сейчас подойду… А вы, дяденька, за мной тогда будете. Хорошо? Чего молчите? Язык проглотили? Ну и ладно. Я быстро! Я скоро!

Пенсионер очнулся от завороживших его видений, лихорадочно тряхнул головой, нехотя пожал плечами и с нетерпением стал ждать, когда выйдет бабка. Ему думалось, что она быстро там сделает свои дела, и он успеет войти в кабинет раньше, пока та красавица-молодуха ногастенькая и глазастенькая ходит за своей историей болезни. Но старушка «застряла» у статистических работников надолго. Вот чёрт… Что же там творится… Что там деется… Вот старуха какая вредная… Специально, шалава, там сидит… мне во вред. Вот вредина… Вот гадина… Вот стерва стоеросовая… Вот змея подколодная…

Кульков смотрел на дверь, прожигая её насквозь острыми и горящими как уголья глазами. И шевелил мозговыми извилинами, стараясь вычислить причины такой долгой задержки. Он бормотал что-то вполголоса, с дьявольским нетерпением перебирая массу различных вариантов. Но… ничего путного в голову не приходило, кроме: «Чего она там колупается!? Старуха эта… Изергиль… Вылезла бы уже быстрее эта баба Яга. И чего это она там делает… Чего вошкается? Сколько можно там сидеть! Ну скоко моно… А то сейчас вдруг возвернётся та деваха чудная… грудасто-ногасто-жопастая, с карточкой своей, и опять ждать надо будет. А так, я зашёл бы туда сразу после старухи — всё быстрее прошёл бы процедуру эту! Мне же к терапевту ещё успеть надо… к Ильясову Ашоту Карфагеновичу, к милому доктору Айболиту. Он же приём заканчивает… Он же ждёт меня… Он же обещал мне лекарства выписать… О, Боже… помоги… сделай милость…»

Бог услышал молитвы — бабка вышла, кое-как выползла. Вот она! И мальчонка с ней рядом топает, за руку держится, громко шмыгая носом и подбирая второй ладошкой висящие до пола сопли. Платка носового у него не было. Кульков хотел ему свой дать, но вспомнил, что тот в куртке остался, там… в кармане где-то… с перчатками вместе… Да и времени уже не было соплякам всяким помогать. Цейтнот полнейший бал правил.

Василий Никанорович быстро просвистел в кабинет сразу за ними. Как олень заскочил. Как лось. Как барс. Как рысь. Бесшумно. Осторожно. Но всё же вероломно. Вломился Кульков. Запрыгнул как конь, как жеребёнок резвый, как молоденький козлёнок. И тут же плотно дверь за собой закрыл.

Всё! Успел! Удачно вышло. Никто не помешал.

Вот и отлично. Вот и прекрасно! Молодец! Удалец! Всегда бы так.

***

В небольшой комнате находились две женщины в белых халатах. Одна, которая постарше, в очках и с каланчой пожарной на голове, высокомерно восседала в дальнем углу справа. Другая, без очков и помладше, бледненькая, тоненькая как тростиночка, худенькая, сухонькая, рыженькая, густо конопатенькая и с длинной косо обрезанной фиолетовой чёлкой на впалом лбу, сидела за другим столом, что стоял сразу при входе.

— Гражданин! Вы почему одетым в кабинет вошли! — услышал Василий из угла. Оттуда на полном серьёзе чванливо произнесла та, которая была постарше, в очках и с чрезвычайно высокой странной причёской. Она грозно уставилась диковинными очками с отсвечивающими линзами на вошедшего: — Гражданин, гардероб у нас на первом этаже. Идите и разденьтесь!

Кульков опешил. Он мгновенно растерялся, совершенно не зная, что ответить на такое идиотское, по его меркам, изречение. Василий внимательнее всмотрелся в то место, откуда услышал эту невероятную несуразицу, эту нелепицу, пытаясь получше разглядеть спесивую начальницу кабинета статистики. Из угла блестели только очки. Всё остальное расплывчато рябило и смутно просматривалось… Или у посетителя в глазах помутнело…

Но вот что-то там, в самом конце комнаты, скрипнуло и слегка зашевелилось.

Пациент резко мотнул головой и напряг зрение. Ну-ка… ну-ка… что там…

Хозяйка высокой причёски и круглых очков с ярко блестящими стёклами всё так же сидела на стуле с невозмутимым видом и надменно глядела на него. Каланча из жидких волосёнок была, по всей вероятности, укреплена чем-то жёстким изнутри. Может, проволокой железной, медной или алюминиевой, пластмассовой безделушкой типа ракеты детской, этажерки игрушечной или ещё чем-то таким стойким и мощным… или… или обыкновенной деревяшкой, подходящей для этого. Иначе бы она просто не устояла.

Женщина, положив руки на стол, смотрела вроде бы на Василия Никаноровича, но её странный и ужасающий взор был устремлён куда-то чуть выше и намного левее головы стоявшего перед ней мужчины. В общем, она смотрела вовсе не на него, а совсем куда-то в сторону. Василий невольно повернулся в направлении её взгляда, — может, там кто-то другой находится… Нет. Там никого нет. Не видно. Только белые стены, да сестричка в беленьком халатике и с дурацкой фиолетовой чёлкой, нависшей над узким бледным лбом.

Кульков не мог понять, как ему поступить в данном случае, как разговаривать с человеком, который смотрит непонятно куда, только не на него. Их глаза вообще ни разу не встретились. Даже не пересеклись в окружающем пространстве. Толстые стёкла её очков увеличивали так, что за ними виднелись огромные чёрные зрачки в радужном обрамлении и красные прожилки по белому полю. Но смотрели они — мимо… Мимо Васиных глаз. Мимо лица. Мимо его самого. Мимо посетителя. Мимо пациента. Ого! Вот как! Вот это да! Параллельный взгляд! Вот так так… Васе стало не по себе, холодок по спине пробежал, и он отвернулся. При этом, однако, успел разглядеть, что одно стекло в её очках было очень толстое, а второе — ещё толще.

— Вы что, не слышите меня? Я вам русским языком говорю: идите и разденьтесь!

Василий Никанорович опять-таки не понял, к кому она обращается и с кем она тут разговаривает. И почему она всё так же смотрит куда-то влево от него. Что это такое? Он снова инстинктивно проследил за её взглядом, но там опять никого не было. На всякий случай обескураженный происходящим человек огляделся вокруг, посмотрел по другим сторонам — там тоже никого. Только он, Кульков Василий Никанорович, который зашёл в этот кабинет для того, чтобы им справку предъявить. Да их двое, в халатах белых.

Кульков стал анализировать, почему эта упрямая вредина, эта гадина, эта мымра, эта чёртова статистическая начальница с океанским маяком на голове ему так сказала, почему она отправляет его в раздевалку; он же сейчас стоит здесь без верхней одежды. Как и положено. Почему она это делает? Почему она настаивает на этом? По! Че! Му! Да-да, с какой такой стати. Ведь это же она именно его отправляет раздеться! Да-да! Его! Пациента! Больного человека! Кулькова Василия Никаноровича! Старшего охранника! Его, недавно раздевшегося в местном гардеробе, отправляют опять (или снова) раздеться в том же самом гардеробе! Ахинея какая-то. Зачем? Для чего? Невозможно понять… Его, раздетого, стоявшего тут с двумя замечательными справками, отправляют раздеваться! Да-да! Раздеваться! Именно! Его! Кулькова! Именно его! Кроме него нет посетителей в этом кабинете… Ни-ко-го!! По-че-му она это делает… По! Че! Му!

Внезапно его осенило! Будто в бок кто торкнул со всей силы. Зубы даже лязгнули. Василий мгновенно осознал, что на голове у него шапка, ведь он её специально напялил, чтобы руки стали свободными, когда шёл сюда. Его аж мороз по спине пробил. Мурашки пробежали по всему телу. «Вот придурок… Вот идиот… Вот олух царя небесного! Как же это я её не снял…» — выругал он себя родимого последними словами и быстренько стянул головной убор, буквально его сорвав, чуть ли не с волосами.

Но женщина в очках опять повторила то же самое. При этом она снова смотрела куда-то мимо. Тётенька ещё раз язвительно промолвила, чтобы он немедленно сходил в раздевалку и там разделся. И… чтобы не перечил…

Василий Никанорович вновь опешил после таких несуразных слов, после такого её безапелляционного утверждения. И он не знал, что ей ответить. Будто бы язык проглотил. И никак не мог понять, для чего это ему нужно раздеваться… для чего ему надо на эту вешалку идти. Для чего? Для чего? Для чего? Всё это как-то нелепо смотрится. Несуразно. Несообразно. Гадко и противно до чёртиков. Странно как-то. Анекдотично. Да-да. Так. Именно. По-дурацки. По-идиотски. А идиотом очень обидно себя чувствовать…

На всякий случай очумевший Вася-Василёк пошарил рукой ещё раз по голове, затем по плечам, по шее, по груди, — наткнулся на висевший мохеровый шарф и тут же сдёрнул его с великим ожесточением, мысленно выматерив себя во второй раз.

Всё. Он чист. Как ангел. Теперь к нему не за что было придраться. Верхней одежды на нём не было. Никакой. Вообще никакой. Ни-ка-кой!!

— Вы что, гражданин, терпение моё испытываете? Я вам уже четвёртый раз говорю: идите и разденьтесь! Неужели вам непонятно! Вы что? Тупой? Идите и разденьтесь! Ну я уже не могу. Вы не слышите меня? Сколько можно вам это повторять! — Гадкие гнусности из угла продолжились.

Кульков оказался в нокдауне и плохо соображал: зачем это надо той, которая… в очках… и с каланчой… Зачем!! Он же и так раздетый, то есть… без верхней одежды… Шапка с шарфом в руке… Куртка с перчатками там… в гардеробе… на вешалке висит.

Вася закатил глаза в недоумении, глянул на всякий случай на медсестру, которая помоложе, и которая сидела за другим столом, у двери.

Та тоже была удивлена и даже обескуражена тем, что сказала её руководительница. Девушка только улыбалась как малахольная и смотрела то на вошедшего мужчину, то на свою старшую сослуживицу. И, видимо, тоже ничего не могла понять.

— Как это раздеться? — Василий Никанорович ещё раз попытался уточнить, что это она имеет в виду насчёт раздевания. — Догола… что ли?.. Я же и так раздетый…

— Вы что, хамить мне ещё будете?! Идите и разденьтесь!!! Пока не разденетесь, я с вами разговаривать не буду!

Кульков опять потерял дар речи…

— Мария Ильинична, он же раздетый. Это шарф у него просто на шее висел. И он его снял. И шапка в руке. Вот! Видите? В руке шапка!! А это… Это… Это же пиджак! Это же не пальто… и не куртка… — произнесла тут молодая, внимательно и с интересом разглядывая посетителя. — Это же френчик на нём одет… обычный такой… как и у других пациентов. — Сестричка старалась разрядить неприятную накаляющуюся обстановку и всё говорила, говорила и говорила. Об одном и том же. Снова да ладом: — Это же не пальто у него, а пиджак… Вы поняли?

— Зина! Ты, пожалуйста, не учи меня жизни.

— Мария Ильинична! Я не учу. Я же…

— Ну, я всё сказала! — скоропалительно выкрикнула начальница, сверкая очками и перебивая подчинённую. — Пусть идёт и раздевается!.. — произнесла она, как отрезала.

Молодуха сначала опешила от такого разворота событий. Тень обиды скользнула по её лицу. Но, глянув с сожалением и угрызением совести на растерянного посетителя и на невозмутимую, строгую и едкую свою руководительницу, открыто косившую глазами куда-то в самый дальний верхний угол комнаты, не удержалась, звонко прыснула со смеху себе в раскрытые настежь ладошки и отвернулась прочь.

Она пыталась совладать с собой, но хохот, всё нарастая и усиливаясь, вырвался наружу: «Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!!»

Её начало трясти и колотить: «Хо-хо-хо!!» Бить и подбрасывать: «Хи-хи-хи!!»

Девушка выскочила из-за стола и стремглав выбежала из кабинета в коридор, корчась, давясь и извиваясь от безудержного гоготанья, визга и воплей. При этом она ещё умудрилась движением руки (пальчиком) выманить за собой онемевшего и охреневшего, в ужас пришедшего пациента. Тот, как пёсик на поводке, послушно и незамедлительно вышел вслед за ней.

***

Там, в коридоре, её опять периодически трясло, лихорадило, колотило, кидало из стороны в сторону. Ржала она… как конь боргойский… Давилась хохотом.

Смех донимал, допекал, докучал, всё больше захватывая бедняжку в свои объятья.

Её всю трясло, выворачивало наизнанку от размётанных по лицу фиолетовых волосиков и до самых розовых пяточек, которыми она без устали отплясывала чечётку.

Смотреть на девушку было страшно.

Она рыдала. Ревела. Стонала. Стенала. Визжала. Улюлюкала. Подпрыгивала. Ногами топала. Руками махала. Глазами по сторонам сквозь чёлку страшно зыркала. Лицо своё девчачье корчила. Гримасы менялись одна за другой.

Медсестра собой не руководила, не могла совладать с собой. Чёрт ею руководил. Или дьявол. Может, сам сатана… или сама… Или ещё кто…

Жалко сестричку медицинскую. Очень даже жаль…

И помочь ей ничем невозможно. Вообще ни! чем и не! чем.

Слёзы смыли тушь, пудру и румяна. Прыщи вспухли и вылезли наружу. Розовая кожа приняла свой естественный цвет — бледно-зелёный фон с тухлым сине-жёлтым оттенком. Волосики на верхней губе взбунтовались и встали дыбом.

Зина пыталась угомониться, утихомириться, но ничего не получалось. Нет, нет и нет. Никак не могла она успокоиться. Ни! как! Сколь ни старалась.

В который уже раз приступ дичайшего до одури хохота случался с ней.

Опять смех. Вновь ржание. И снова гогот и топот.

Девчонку корчило и подбрасывало. Она была не в себе.

Корёжило и крючило её. Винтом заворачивало. Спиралью. Буравчиком. Штопором.

Конопушки девчушкины, этой милой бедняжки, густо рассыпавшиеся по её уже весьма раскрасневшемуся до пылающего цвета лицу потемнели настолько, что даже стали огненно багряными и очень-очень ярко выраженными. Как у клоуна циркового.

Кульков сжался в комок. Прислонился к стене. И так стоял, рассеянно наблюдая за происходящим. Ему было жалко девушку. И в то же время страшно, хоть прячься.

Медицинская сестричка всё пыталась и пыталась успокоиться, но… у неё никак это не получалось. Несколько раз замирала на миг, но… заново принималась хохотать, только взглянув на обескураженного пациента. Наконец ей удалось-таки справиться со смехом, и она, едва отдышавшись, устремилась к нему со словами:

— Вы, дяденька… не обращайте на неё внимания… Она… она сегодня что-то не в себе… Какая-то не такая она сегодня… Да-да. Не такая она, как всегда. Она добрая. Она хорошая. Я, дяденька, даже не знаю, что это с ней случилось… Простите её… Извините нас… Ну, пожалуйста… Прошу вас…

Тут девушка опять расхохоталась. Мелкая дрожь (как дробь свинцовая) вновь стала бить её по трепетному телу. Гогот сызнова овладел бедняжкой. Чёлка разметалась по лбу. По лицу бурно текли слёзы… водопадом ниагарским они на пол падали…

Конец ознакомительного фрагмента.