5
Княжил тёплый май.
Цвели ромашишки.
Из села Крюковки — это такая дальняя даль, где-то на Волге, под Нижним, — понаехали мастеровые строить нам станцию.
Бегал там один дружливый гулебщик с гармошкой.
Исподлобья всё постреливал.
А наведу на него смешливый свой глаз — тут же отвернётся.
Поначалу отворачивался, отворачивался.
А потом и перестань.
На обкосках[22] подступается, шантан тя забери, с объяснением:
— Говорю я, Нюра, напряминку… Человек я простой…
— Что простой, вижу. Узоров на тебе нету.
— Знаешь, Нюра, как ты мне по сердцу…
— Кыш, божий пух! — смеюсь. — Кыш от меня!
— Чать, посадил бы в пазуху да и снёс бы в Крюковку…
— Ой, разве? Чирей тебе на язык за таковецкие слова!
— Да-а… Такая к тебе большая симпатия. Не передам словами…
— А чем же ты передашь-то? Гармонией?
Осклабился. Только зубы белеют:
— Нет. И гармонией не могу.
— Тем лучше. Ничего не надо передавать. У меня и без тебя есть парень!
А он, водолаз, напрямки своё ломит:
— Ну и что ж, что парень. Он парень, и я парень.
Заложил упрямец начало.
Стал наведываться на посидёнки.
Играл Михаил на гармошке трепака, казачка.
Плясали как! Будто душу тут всю оставили…
Сормача играл…
Играл всё старые танцы.
А мы знай танцевали. Хорошо танцевали. Не то что ноне трясогузки трясутся да ногой ногу чешут.
Как ни увивался, не посидела я и разу рядком с нижегородской оглоблей. Так я его звала, хоть был он невысок.
Сладили крюковские нам новую станцию.
По лицу здания, поверх окон, из края в край во всю стену мастеровато вывел Михаил толстой кистью чёрно:
«Этот дом штукатурил Блинов Михаил Иванович в 1928 году» (как пойду в лес по ягоды, увижу, вспомню всё, наплачусь — тонкослёзая стала), написал и объявился ввечеру на посиделках. Манит эдако пальчиком на улицу:
— Нюронька! А поть-ко, поть-ко сюда-а…
— Ну!
Я как была — шоком[23] на крыльцо.
Иду, а он загребущие моргалки свои бесстыжие и на момент не сгонит с меня. От девчат мне дажь совестно.
— Оглобелька, — в мягкости подкручиваю. — Ну ты чего уставился, как голодный заюшка на чужу капустку? Лампочки сломаешь…
— Не бойся, не сломаю.
— Ну, ты зачем приявился?
— Попусту, Нюронька, и кошка на солнце не выходит.
— С кошкой дело ясное. А ты?
— А что ж я, глупей кошки?
— Тебе лучше себя знать. Так что там у тебя?
— А всё то жа… Я те, Нюронька, гостинчик принёс…
И достаёт из пузатенького кулька одну круглую печенюшку.
В опаске протягивает — не беру.
— Брезгуешь? Я и не знаю, как тя и потчевать, Нюронь ка…
Вывалил весь кулёк на стол под яблоней.
А я и не подойди к тому печенью.
Видит он такой кислый пустопляс, покачал головой, протяжливо вздохнул да и побрёл к куреню, где квартировали крюковские.
