Совокупность М.

Анатолий Мусатов, 2022

Религиозные, философские, материалистические и прочие концепции эволюции человеческой цивилизации так и не дали ясного и полного ответа на извечный вопрос, − что там, за пределами бытия? Люди здравого смысла, исповедующие объективную реальность, найдут в этом романе мысли и понятия, созвучные их представлениям о мире. Верующие, несмотря на внешний резкий тон изложения многих религиозных аксиом, при известных усилиях воли и желании узнать, что противостоит их вере, обнаружат, что не так уж неправы и те, кого они не приемлют в своих духовных исканиях.Главный герой романа пытается отстоять свои, прямо сказать, путаные и поверхностные взгляды на жизнь. Но та Сущность, в сферу интересов которой он попал, безжалостно и целенаправленно перекраивает его менталитет в угоду собственным целям. Максим не понимает конечных целей Сущности. Он не может понять, что это она собой представляет, зачем он нужен этой инфернальной силе. Это повергает его в панический ужас…

На свете существуют только две непреложные истины —

Случай и Закон.

Первый управляет рождением, второй — смертью.

Всё остальное между ними — прихоть судьбы.

Амус

Пролог

В одной из московских квартир, на широком диване лежал старик. Несмотря на вливавшуюся в распахнутое окно густым потоком волну удушливого жара, он был укрыт плотным одеялом. Его знобило. Выпростанные из-под тяжелого одеяния руки что-то нашаривали пальцами по сатиновому пододеяльнику. На его лице застыла бесстрастная маска отчуждения от мирских забот и страстей. Полуприкрытые тонкой плёнкой век глубоко запавшие глаза бездвижно рассматривали сквозь даль времён видимые только одному ему образы. Нередко они часами не меняли своего положения. Маленькая седая женщина, сидевшая рядом с ним, откладывала книгу и с тревогой всматривалась в лицо старика. Привстав, она поправляла подушку и спрашивала о чём-то. Он не понимал её слов, но перемещал взгляд на её лицо, и женщина успокаивалась.

Иногда особенно громкие звуки, долетавшие из-за окна, беспокоили его. С трудом поворачивая голову, он осматривал комнату. Его тревожно-напряжённый взгляд останавливался на сиделке. Женщина снова откладывала книгу. Наклонившись, она тщетно пыталась выспросить старика о его желании. Он не отвечал, — взгляд его делался обиженно-больным. Отвернув голову в сторону, старик надолго замирал.

Он давно находился на грани полусна-полуяви. Старик сознавал, что умирает. Это его заботило мало. Он видел, как к нему в комнату заходят разные люди, — и молодые и старые. Одни смотрели на него с участием и жалостью. Другие, видимо медицинские светила, по-деловому перебрасывались между собой непонятными терминами. Осматривая исхудавшее тело старика, они щупали и простукивали его, нарочито разговаривая с ним бодряцкими интонациями.

Его часто навещали сын с дочерью. Они подводили к нему его внуков. Те, с опаской приближаясь, целовали в щёку и тут же испуганно спешили в сторону. Приходили ещё кто-то: в одних он узнавал соседей, в других бывших друзей, теперь оставшихся где-то там, за дверьми, в той полной деловой суеты жизни, которую вёл когда-то и сам.

Всё это его утомляло. Он начинал стонать, и жена спешила выпроводить докучливых посетителей. Тем не менее, старик в любом из входивших в комнату явно желал кого-то увидеть. Он поначалу выказывал нетерпение, но, разобравшись с визитёром, разочарованно замирал. Так было вначале его болезни, но потом, с ухудшением состояния, он перестал злиться и только отрешенно смотрел на непрошенного гостя. Глаза его потухали, и он терял интерес к происходившему вокруг него.

И всё же женщина, неотлучно находившаяся при нём, каким-то шестым чувством ощущала терзающее старика мучительное желание ожидания. Чего он желал, кого так хотел видеть, она не могла понять. Часто старик что-то шептал, но как ни вслушивалась женщина в обрывки слов, больше походивших на вздохи и стоны, чем на звуки человеческой речи, ничего понятного ей не удавалось расслышать. Её вопросы старик воспринимал с раздражением, и она спешила оставить его в покое…

Максиму Даниловичу было в эти скорбные дни за восемьдесят. Многое он уже забыл. Подёрнутое густым туманом забвения детство и юность скрыли в безвозвратной дали что-то очень важное. Он силился вспомнить, но не мог. Старик знал, что это необходимо для него сейчас как воздух. От этого его охватывала неизбывная тоска. Она разливалась по телу ознобом, который он не мог ни побороть, ни отогнать от себя.

Это обстоятельство ввергало Максима Даниловича в отчаяние. Ему казалось, что если он сейчас умрёт, то эти мгновения его долгой жизни так и останутся для него тайной. Без нее сама его жизнь не обретёт смысла. Эта мысль обращала теперешнее его существование в муку. Ничто не могло отвлечь его от титанических усилий вспомнить драгоценные мгновения его жизни. Всё по сравнению с этим уже не имело для него никакого значения. Поднимающиеся иногда со дна памяти образы и видения были бледны, беспорядочны, как мозаика в истершемся от времени старом разбитом зеркале.

Башантинская степь. Вот он, трехлетний мальчонка. В его руках арбуз. Надувшись от важности, он вышагивает по пыльной, мягкой колее. Влекомый тяжестью арбуза, не в силах удержаться на ногах, карапуз неудержимо устремился под уклон. Падение головой в расколовшийся от удара о пыльную дорогу арбуз обернулось ужасным конфузом. Отец с матерью и шедшие рядом люди весело заливались хохотом, глядя на его страдальчески-обиженное, в арбузной мякоти, лицо.

Он не заревел от обиды и испуга. Обиженно сопя, мальчонка терпеливо сносил веселье окружающих его людей. Мать утирала ему лицо, отец отпускал шутливые словечки, а он молча переживал выпавшее на его долю унижение. Может, Максимка запомнил этот случай потому, что в этот день он понял одну простую истину: его несчастья горьки только ему одному. Для других они лишь повод для веселья. С того времени и на всю жизнь поселилась тогда внутри него, несмышленыша, отчетливое и точное понимание амбивалентности человеческих отношений.

Суетившиеся каждодневно вокруг него ненужные и странные люди только мешали ему сосредоточиться на самом важном в эти последние дни. Сколько ему ещё ждать кончины, он не мог знать. Старик точно знал только одно, — если он не сможет освятить эти дни желанными воспоминаниями, то сгинет в никуда отжившим куском никчемной плоти. Это желание появилось у него давно, с первых дней болезни. Но наравне с ним росло ещё напряжение ожидания встречи с неким человеком. Его он воспринимал как мессию, избавителя, подателя его сокровенной мечты. Часто это напряжение становилось вовсе нестерпимым. Максим Данилович в любом из входивших в комнату людей ожидал увидеть только его. Обманувшись, уходил в себя, и лишь горькая складка у его губ выдавали глубокое разочарование.

Старик снова сосредотачивался на своих воспоминаниях. Смутные видения хаотично теснились перед его мысленным взором, но часто в них возникали пугающие чёрные провалы. Старик знал, что именно в них сокрыта тайна, которой он жаждал и никак не мог открыть. Он не мог понять, что связывало эти воспоминания и долгожданного посетителя, но чувствовал, что одному без другого не быть. Без этого он не сможет принять своё последнее успокоение в этом мире.

Почему-то воспоминания возникали из беспорядочного мельтешения не так, как хотелось ему. Он жаждал проникнуть в черные провалы, а его усилия вызывали перед взором пустые, хлопотные дела, случившиеся в его долгой жизни.

Часто, ближе к вечеру, он знаками просил откинуть шторы с окон, так как боялся не разглядеть в темноте комнаты своего таинственного посетителя, пропустить его приход. Старик был почему-то убеждён в том, что тот должен прийти в сумерках и остаться незамеченным никем в одном из дальних углов большой залы. Максим Данилович перестал спать и только на краткие мгновения забывался тяжелым, беспокойным сном. Сны не приносили ни облегчения, ни отдыха его, измученному постоянным напряжением ожидания, мозгу. Но всё же он всё чаще видел сон, который был воплощением его давней мечты. Но даже он не приносил успокоения. Он знал о нем, но вспомнить был не в силах. Черная бездна высасывала из него все значимые даты его жизни.

Вскоре ему стало совсем худо. Максим Данилович перестал реагировать на вопросы жены. Она смачивала его пересохшие губы, кормила бульонами, вытирала обильный пот со лба, подкладывала подушки и по-прежнему всё время видела его устремлённый из-под красных, обмякших век напряженный взгляд в сторону окна. Иногда Максим Данилович издавал неопределённый звук и жестом показывал на окно, желая обратить внимание жены на призрачный фантом.

Жена понимала этот жест по-своему и торопливо спешила задёрнуть тяжелые шторы. Лицо старика сейчас же багровело, и он всем своим видом выказывал крайнее неудовольствие, приходя по мере своих сил в возбуждение. Шторы тотчас же отдергивались, и старик замирал. В такое время он часто видел в проёме окна некий мужской силуэт, который, по прихоти его измученного воображения, непрекращающаяся жара из струившегося зыбкими потоками воздуха ткала подобие человеческой фигуры.

Старик осознавал эфемерность такого способа визита. Он просто страстно желал видеть своего избавителя и не отвергал ни малейшей возможности встречи с ним. Но лишь с приближением сумерек ему становилось спокойнее. Он чувствовал, что неведомый покровитель не оставить его, придёт к нему, успокоит и ответит на мучившие старика вопросы. Что это были за вопросы, Максим Данилович даже не догадывался, но ясно понимал, что вспомнит всё сразу же, лишь бы встреча состоялась, лишь бы он пришёл! А что он придёт, старик ни на мгновение не сомневался! Только бы скорее, только бы он успел!

Однажды, ближе к вечеру, М. пришёл. Максим Данилович вдруг явственно почувствовал необычайный прилив сил. Он встрепенулся. Ещё не видя М., старик чувствовал его присутствие. Жаркая, сладкая волна, сродни экстазу первой любви, омыла каждую клеточку его изболевшего тела. Густые сумерки легли по углам, пропали в них предметы, мебель и само пространство комнаты, но старик прямо перед собой увидел своего долгожданного посетителя. М. сидел в дальнем углу комнаты, тихонько и всеми незамеченный. Его фигура явственно обрисовывалась в поздних сумерках, будто они были ярким ореолом для этого сгустка мрака, имеющего форму человеческого тела. Он был тёмен, как само естество мрака. Он весь словно светился этой тьмой, исходившей от него тяжким, мощным потоком.

Увидев М., старик потянулся к нему всем своим существом. «Как же ждал я тебя, Бог мой!..», — шептал он, протянув навстречу ему руку. Слезы радости и облегчения катились по его лицу. Он понял, что пришло освобождение.

«Стоило ли так беспокоиться? — отозвался М. — Я пришёл, как только это стало нужно…». Фигура во мраке изменила свои очертания. Там, где должно быть лицо, старик уловил тонкую полоску губ, оплеснувшую его мягкой улыбкой. «Нет! — запротестовал старик. — Ты же знаешь, как я давно желал нашей встречи! Не обижай меня, я не заслужил твоего забвения!».

Истовый шепот старика был еле слышен, но он, видимо, тронул М. и тот сказал: «Ну, будет, будет! Я всегда помнил о тебе. Даже когда ты и не подозревал обо мне…». «Мне трудно, невыносимо думать, что я пропустил всю свою жизнь вне общения с тобой… Только под конец… моей жизни… я обрёл тебя…».

Старик зашёлся кашлем, долго и натужно. М. терпеливо ждал. Лишь когда старику стало легче, сказал: «Ты ошибаешься, старик, мы с тобой были неразлучны. Только ты об этом не знал. Ты не помнишь нашу первую встречу?». И как только М. произнёс эти слова, пелены забвения спали с глаз Максима Даниловича, и он увидел всё так отчётливо, как никогда в жизни не видел, даже в детстве.

Яркие и подробные картины прошедших лет, — они теснились перед его взором всё сразу, и ни одна из них не потерялась для его жадного и нетерпеливого внимания. Для старика все его воспоминания всегда были окрашены в два цвета; яркие и светлые цвета сопровождали их, если они были приятны, но становились серыми и смазанными, если припоминалось что-то страшное, злое и грубое. Но тут всё ожило таким буйным разноцветьем, какого старик не мог припомнить за всю свою жизнь. Он был растерян и смущен таким обилием подробностей, открывшихся его взору. Ему казалось, что и не было так в его жизни, — ан нет, вот оно — и лестное и подлое, всё рядом; стыдное, гадкое, как старая перепрелая падь, но и волнующе-радостная победа над недостойным поступком, либо умыслом.

«Спасибо тебе, мне никто в жизни не делал таких драгоценных подарков, — взволновался Максим Данилович, — но голова идет кругом… я хочу всё подробнее рассмотреть, а для меня сейчас это так трудно… Прошу тебя… повремени… с остальными, дай мне сроку рассмотреть их в последний раз…». «Ну, что ж, это нетрудно. Но мне хочется сделать тебе маленький подарок. Пойдем со мной, и я покажу тебе всё, что ты желал увидеть и о чём спросить меня».

«Да, но как же я смогу идти за тобой, мне это не под силу». «Ничего, я помогу тебе. Дай мне руку».

Поднявшись, М. сошел со своего места. Старик с волнением наблюдал, как по комнате перемещается тёмное облако, в середине которого плывет по направлению к нему неразличимо-черная фигура. Подойдя к старику, М. протянул руку. Старик без колебаний ухватился за этот продолговатый сгусток мрака. Он почувствовал пальцами неизъяснимо приятную, прохладную и шелковистую кожу. «Ты готов?», — спросил его М. «Да, да, я… готов, я иду с тобой…», — волнуясь, шептал Максим Данилович, не удивляясь тому, как легко он встал на ноги, как распрямилась спина, и свободно стало дышать.

В комнате, где сумерки скрывали таинственного визитера, в это время находились ещё двое. Маленькая, седая женщина и пожилой мужчина с атрибутами врача около себя, с тревогой вслушивались в горячий, бессвязный шепот лежащего перед ними старика. Мужчина, качая головой, тихо говорил что-то женщине, а та, подняв заплаканное лицо, только прерывисто вздыхала. Она с тревогой всматривалась в лицо старика, видела его заострившийся, побелевший кончик носа и горестно слушала слова доктора: «Это агония… кончается…».

«О ком это? — бесстрастно подумал старик. — Обо мне?.. Что они понимают, эти доктора!». Он взглянул на стоявшего рядом М. и усмехнулся. — «Только Он решает, кому и когда…». Максим Данилович понял это как-то вдруг, внезапно, и, уже нисколько не сомневаясь, принял эту мысль как истину. Он не сомневался, что вот сейчас, уйдя из дома с М. он покинет его навсегда, чтобы странствовать с ним по временам своей жизни, и о лучшей доле для себя он не смел ещё недавно и мечтать. «Пойдем, я готов!» — снова воскликнул он и шагнул вперед.

Лишь в последний момент что-то сжало его сердце, словно прося о последней, маленькой услуге. Он не понимал, что его тревожит, но, повинуясь безотчетному влечению, старик остановился. Он оглянулся на своё ложе, увидел на нём чужой, неподвижный остов, склонившуюся над ним маленькую седую женщину и понял, ясно и пронзительно, что покидает всё это навсегда…

Максим проснулся от томительно-щемящего чувства потери. Он провел пальцами по векам. Их влажная кожа дала понять, как труден и желанен был этот сон…

Максим уже не помнил, когда впервые приснился тот удивительный мир. Всё в нем было настолько близким и родным, будто кто-то угадал все его желания и перенёс туда во сне. На протяжении многих лет, отношение к нему менялось с возрастом: от сладостно-восторженной радости в детстве, от которой щемило в груди в предчувствии необычайных, удивительных событий, до умиротворённо-мудрого принятия сна как данности только ему знать всё наперёд.

В этом сне, в первой половине своей жизни, он всегда видел себя старше своих лет. Но потом время будто застыло, и он так и остался там сорокалетним, уже навсегда. И сейчас, лёжа в темноте, глядя в нависший над ним, как могильная плита, тёмный потолок, Максим постепенно проявлял свой вещий сон.

Картина становилась всё ярче. Вот он уже без труда различал отлогий берег маленькой реки с прозрачной водой, в которую тот сбегал широким желтым полотном чистейших кристаллов мириад песчинок. Его тело растворяется в потоках ласкового тепла, исходившего от них. Он чувствует легкое дуновение ветра и прохладу воды, омывающей ступни ног. Видел, (и ему странно было ощущать этот двойной взгляд: его нынешнего и того, лежащего там, на песке), синеву неба с плывущими по нему ярчайшей белизны крепкими облаками. Его слух наполнялся еле слышным шелестом листвы от склонившихся над ним берёз, пением птиц, жужжанием шмеля на цветке у самого лица. Было сонно, безмятежно и покойно…

Его желанием было только одно чувство, — не покидать этот мир покоя и неги никогда. Максим знал, что больше нигде ему не будет так хорошо. Но, вместе с тем понимал, что оставить его когда-нибудь придется. Хотя он и не мог знать, по какой причине ему нужно будет это сделать, но даже мысль об этом не причиняла ему боли. Всё здесь было исполнено той неуловимой меры счастья бытия, которой никогда не достичь там, в грубой окантовке этого чудесного мира. Сейчас он принадлежал ему целиком.

И все же час расставания пробил. Не сразу, исподволь, но Максим почувствовал произошедшие изменения. Всё вокруг стало постепенно замирать, будто превращаться в театральный задник. Он увидел, как замедлили свой неторопливый бег облака, почувствовал исчезновение ветерка, и увидел остановившийся бег прохладных речных струй. Не стало слышно пения птиц, шелеста травы, листвы на ветвях и жужжания шмеля на цветке. Всё замерло.

Максим приподнялся и сел. Ни малейшего движения вокруг, ни звука. Что-то было очень странное в том, как он чувствовал себя сейчас. Не было ни испуга, ни страха. Только любопытство и желание встать и идти куда-то. Это желание было настолько сильным, что он понял, — его зовут…

Глава 1

По равнине, усеянной бесчисленными мелкими, округлыми камнями, мела нескончаемая песчаная поземка. Далеко позади остались речка и её берег с изумрудно-шелковистой травой. Нависший над головой купол неба постепенно с глубокой лазури сменился на красновато-бурый. Это раздражало Максима больше всего. Даже ощущение на зубах противного похрустывания мелкого, всепроникающего песка не доставляло ему такого неприятного ощущения, как от впечатления, что купол вот-вот рухнет на него.

Он шел уже давно, подчиняясь влекомой его силе. Подчинялся Максим ей без размышлений и анализа. Умом он понимал всю нереальность и, даже, абсурдность этой ситуации. И все же он знал, что отступиться или не подчиниться этому влечению не в его силах.

Постепенно к нему пришла уверенность, что этот поход в никуда имеет свою, непонятную сейчас, цель. Она слагалась из многих ощущений. Одно из них исподволь просачивалось из окружения странным, будоражащим душу, тоном. Максим отчетливо слышал какой-то не то гул, не то непрерывный, тяжкий стон. Он доносился до него, казалось, отовсюду, так он был далёк. И всё же Максим знал, что этот стон исходит из того места, которое станет его конечной целью.

По мере его продвижения вперёд, камней становилось все больше. Они увеличивались в размерах, будто вырастая из-под земли. Многие были Максиму уже по колено, и их приходилось обходить. Песок скапливался около них продолговатыми откосами, похожими на пряди длинных, русых волос. Они шевелились под напором ветра, словно живые. От этого Максиму становилось не по себе. А вдали, сверкая красно-серебристыми сполохами над самым краем нескончаемой равнины, разгоравшееся зарево охватило половину небосвода. Позади же небо, сгущаясь в черноту, постепенно сливалось с землей…

Усталости Максим не ощущал. Он чувствовал, что его тело больше не принадлежит ему. Какое-то внутреннее «я» говорило, что он теперь только временный обладатель физической плоти. Бывшее когда-то его телом, теперь оно служило вместилищем его интеллекта.

Максима это обстоятельство не пугало. Мало того, он с интересом изучал своё нынешнее положение. Он смотрел глазами, уже не принадлежащих ему, как ноги без устали несли это вместилище по пустыне. Он находился в пути очень давно, а, между тем, ему не хотелось ни пить, ни есть. В другом мире он давно бы свалился от усталости. Это пришло ему на ум, только исходя из прошлого опыта.

Внезапно Максим остановился. Он будто уперся в невидимую стену. Сначала Максим не понял, что это может быть. С минуту он стоял, сосредоточенно анализируя свои ощущения. Исчезла сила, толкавшая его вперёд, как будто в нём выключили мотор. Он огляделся по сторонам. Унылый ландшафт без единого признака растительности, даже намёка на неё, порождал такое же чувство пустоты, ненужности самого существования.

Камни, одни только камни по всем сторонам, теперь достающие Максиму почти до пояса. Они составляли единственное наличие чего-то материального в этом сером, цвета золы, пространстве. Но вместе с тем, Максим чувствовал около себя присутствие кого-то невидимого, но от этого не менее материального, чем он сам. Оглядываясь вокруг, он какое-то время тщетно высматривал что-либо, что могло бы походить на предмет поиска.

Глазам не на чем было остановиться. Всё вокруг было затянуто серой, неразличимой пыльной пеленой пепельного цвета. Она скрадывала свет. Тени исчезали на ней, как на ровной, без единой складки, поверхности. Камни и весь рельеф казались вырезанными из картона и наклеенным на такой же плоских задник. С трудом приспосабливая зрение Максим едва мог различить расстояние между ними. Он растерянно озирался. Ветер по-прежнему гнал песок мимо него, огибая валуны, создавая этим видимость перспективы.

Эта текучая масса производила впечатление легкой и невесомой материи, так как уже не отличалась по цвету от остального ландшафта, полностью сливаясь с ним. Мимо него длинными дымными тяжами проносились полупризрачные тени. Их стало гораздо больше со времени появления первых в начале пути. Сполохи вносили в удручающее единообразие цвета темно-серые оттенки. Но они только подчеркивали давящий чувства колорит бесконечной пустыни.

Максим не сразу понял, что могло породить такие перемены. Когда он понял в чём дело, то сразу покрылся обильной испариной, как будто ему и вправду стало невыносимо жарко. Все вокруг словно было выжжено необычайным жаром. Телом он не ощущал его, но умом понимал, что окружен пеклом. Максим будто находился в невидимом коконе и мог только видеть этот, сожженный дотла, до праха и золы мир, и слышать его звуки.

Максим настолько он был поражен открывшейся перед ним картиной апокалипсиса, что не сразу услышал доносившийся со всех сторон, полный жути и страданий, вой. В нём как будто смешались тысячи оттенков человеческой боли и тоски. Этот непрерывный вопль-стон ворвался в его мозг. Он обрушился на него с сокрушительной силой взрыва, грохотом сокрушаемой Вселенной!

И тем более было невероятно, что среди этого первородного источника какофонии, Максим вдруг услышал звуки, вовсе невозможные среди этой массы овеществлённых звуков: «Кхе… кхе…». Возникшие в его голове, они сразу перекрыли все остальные. Наступила тишина.

Оглушенный и потрясённый увиденным, Максим поднял глаза. Прямо перед ним, шагах в пяти, на камне сидел человек. Он был в плаще с наброшенным на голову капюшоном такого же неразличимо-пепельного цвета, как и всё вокруг. Капюшон полностью закрывал лицо, лишь борода, концом острого клинышка серела из-под кромки. Его фигура почти слилась с фоном, и лишь черный посох, тонкой, неровной линией прочеркивал её от ног до багровой кромки неба над его головой.

Человек шевельнулся, осыпая со своих плеч тончайшую пудру пепла:

— Ну, что ж, вот ты и добрался…

Его голос был густ, с оттяжкой в хрипотцу и чуть свистящ. Своим звучанием он производил впечатление такой же невесомости и праха.

— Кто ты? Зачем я здесь?! Что тебе надо?! — чуть ли не закричал Максим.

— Погоди… не стоит горячиться! На всё ты получишь ответы…

Фигура повела рукой, указав пальцем на соседний камень.

— Нам о многом надо поговорить. Мы с тобой только в начале пути, а потому не трать свой запал и присядь. Можешь задать свой первый вопрос. Хочу тебя предупредить, если хочешь узнать, где ты, и почему ты здесь. Обдумывай свои вопросы тщательнее, не торопись, от них будут зависеть последующие. У нас с тобой впереди много времени, можно сказать, вечность…

— Я умер? Где я?

Максим скорее машинально выдавил из себя эти слова. Сознание отказывалось воспринимать действительность. Осыпанная пеплом фигура источала ужас. Он стал воплощением того вселенского страха, который сопровождает человека с первых мгновений его жизни. Фигура неспешно подняла посох. Указав на далекие сполохи, опоясывающие горизонт, пророкотала:

— Умирают вон там… Не таких вопросов я жду от тебя. Напрягись и обдумай хорошенько, что следует спросить. Я жду…

Максим часто полагался на свою интуицию. Вот и сейчас эта пара слов наитием сорвалась с его губ:

— Кто ты?

Максим скорее почувствовал, как сидящая напротив фигура, чуть заметно усмехнулась:

— Резонно. Многие начинают с этого… Как ты сам думаешь, кто перед тобой?

— Не знаю… если бы знал, то не спросил бы.

— И это резонно, — всхрапнула густым обертоном фигура, отчего с ее капюшона тонкими невесомыми струйками ссыпался пепел. — А потому не заставлю тебя более напрягаться в поисках ответа. Оставлю эту задачку на потом, когда тебе действительно придет пора найти ответ. А пока можешь звать меня М.

Фигура оперлась одной рукой на посох, а другой медленно сдвинула назад капюшон. Максим с удивлением увидел, как ему открылось, похожее на мумию, лицо, но при этом не потерявшей ни единой живой черты. М. глянул на Максима черными провалами зрачков:

— Твой первый вопрос был, скорее, импульсивен, чем обдуман, но задать его все же стоило… Итак: «я умер…».

М. хмыкнул, скорее доброжелательно, чем иронически:

— Почему люди, оказавшись в такой ситуации, которую не в состоянии объяснить, именно так и думают. Но они потому так думают, что все представления о загробной жизни были построены на рассуждениях самих же людей. А так как страх смерти изначально сопровождал их со времен пращуров, воображение, несмотря на достижения цивилизации, продолжало рисовать в их умах весьма примитивные способы его воплощения.

Максим собрался с духом и осторожно едва слышно проронил:

— Может, ваши доводы и рассуждения неоспоримы, но я лично никак не связываю свои представления о смерти на основании воображаемых глупостей.

— Похвально… Это указывает на то, что твоим поводырем в жизни является интеллект и здравый смысл. Не многие могут этим похвастаться.

— Я так не думаю, — ответил Максим. — Мои приятели и знакомые вполне здравомыслящие люди.

М. издал несколько глухих, рокочущих звуков. Максим понял, что он так засмеялся:

— Это пока они здоровы и молоды! Если бы ты смог покопаться в глубинах их сущностей, ты бы поразился той бездонной пропасти страха смерти, которую эти люди прикрывают в меру возможностей своего интеллекта и здравого смысла разнообразными философскими байками или религиозной шелухой.

— В этом, я думаю, наверное, есть свой смысл. Раз мы смертны, то хотя бы отпущенный нам срок затушевать этими… атрибутами, которые вы только что упомянули, — аккуратно подбирая слова, ответил Максим.

— Как сказать… — с нотками снисхождения ответил М. — Те, кто запудривает мозги своих ближних высокомудрой дурью, делает самое мерзкое и страшное дело. Cонм всевозможных религиозных проповедников своими химерами уводят людей от истины и правды жизни. Срок, отпущенный человеку для жизни, можно было бы потратить с пользой для себя. Есть и другая беда вашей цивилизации, − псевдофилософы и прочий околонаучный сброд вбивают в головы людей ложные понятия нравственности, морали и меркантильной выгоды, — ернически закончил М.

Пересиливая свой страх перед этим потусторонним чудовищем, Максим, в отчаянии от своей непроизвольной дерзости, пробормотал:

— Я не могу с вами согласиться. Вера в Бога превратила пещерного дикаря в человека. А те люди, занимавшиеся философией и наукой, сделали человечество просвещенным. Иначе мы бы жили еще в каменном веке, убивая мамонтов и укрываясь их шкурами в темных пещерах.

— Ха-ха-ха… — закатился смехом М. — Да-а, глупость людская безмерна! Кто вам сказал, что, избрав другой путь развития, вы остались бы во тьме невежества и прозябания?! То, что случилось с вами, случилось по людской глупости и скудоумию. Вы породили химер, которым поклонялись тысячелетия! Вожди, которые из века в век стояли во главе людского стада, мало задумывались о благе и мудрости. Они выбирали пути, выгодные для их сиюминутной корысти. Оттого и вся ваша религиозная основа бытия была порождена только страхом смерти! Праархаичный человек избегал ее любыми средствами в силу заложенного в его природе инстинкта. Это уже потом религия, сделавшись духовной скрепой, приобрела черты, свойственные социальному обществу: жадность, корыстность, лживость, меркантильность, паразитируя на страхе смерти и невежестве людских масс!

Голос М. прогремел, как близкие раскаты грома. Тьма, исторгавшаяся мощной силой из бездны его зрачков, ввергали Максима в состояние мистического трепета. Какими-то последними остатками здравого смысла Максим осознавал, что все происходящее не имеет ничего общего с реальным миром.

Но сидящий перед ним М. казался ему столь же реальным, как и все, что окружало Максима. Он физически чувствовал свое присутствие в этих вратах ада. И все же, подавленный и растерянный, но движимый некой подспудной решимостью, Максим нашел силы возразить этому воплощению вселенского страха и ужаса:

— Я… не знаю… Может быть, вы и правы… Но я думаю, несмотря на всё зло и несправедливость… которые вы упомянули, религия и наше развитие цивилизации есть единственный выбор человека… Другого же нет… Если бы был другой, то, наверное, он был бы и справедливее, и счастливее для людей, но есть то, что есть. Вы с этим согласны?

В глазах М. вдруг отразились сполохи дальних зарниц. Он медленно поднял посох. Приблизив его к Максиму, он опустил древко на его плечо:

— Хорошо, м-да, совсем хорошо. Я не ошибся. Тебе не откажешь в логике и анализе цепи случайных событий, которые люди называют историей… Что же касается нашей сегодняшней беседы, я намеренно провоцировал тебя. Мне хотелось узнать, насколько ты готов к серьезным этапам наших бесед.

— Ну и… как? — мрачно поинтересовался Максим.

— Вижу, как ни испытывай тебя, ты не отрекаешься от своих убеждений. На самом же деле, если хочешь узнать, как обстоят дела с этими вопросами, то смерть есть то единственное и великое благо, ниспосланное вам в дар природой. Мудрость Природы безгранична. Что есть ваша физическая смерть? Люди страшатся ее, как предела своего существования. Но подумай сам, чтобы было, если бы после смерти человек не исчезал бесследно? Многие думают, в силу разных представлений о загробной жизни, что от человека что-то сохраняется после физической смерти в каком-то неведомом пространстве. Я знаю людей… Поверь, это был бы ад, почище самых страшных людских представлений о нем.

То, что человеку было бы дано после его физической смерти никоим образом не принесло бы ни успокоения, ни удовлетворения, ни ощущения полноценности бытия. Он тосковал бы по тому, что оставил в своем плотско-физическом Бытии. Человек стал бы самым несчастным существом, которого не смогло бы наказать сильнее ни одна загробная нечисть, в виде дьяволов или других «вражьих» сил. Так что смерть, неизбежная и окончательная, есть великая милость и дар природы по отношению к вам…

А если иная сущность, которую люди зовут Богом, изменит восшедшую в рай душу так, что она не смогла бы отождествить себя с тем, кому она принадлежала в жизни земной? Какое же было бы это воскресение, если не та же самая фактическая смерть, которой так страшатся при жизни? Продолжение сознания в полном объеме в иной реинкарнации — вот что есть Воскресение! Вместе с памятью об ушедшей жизни, чувствами и желаниями, нереализованными возможностями! Но даже эти миражи по всем религиозным канонам там недоступны!

Ты знаешь, что ждало бы душу там, в вечном обиталище? — гремело и бухало в ушах Максима, отдаваясь в висках тяжкой вибрацией. − Века сливались бы в бесконечный, обезличенный поток. Ничто не могло приобрести там значимость события, так как только конечность вашего бытия придает вкус и страсть любому событию в жизни смертных. Многие, желая при жизни испытать это ощущение, намеренно, на грани жизни и смерти, подвергают себя таким экстремальным поступкам, так сказать, повышают свой адреналин!

− Ну, так кто я? — вдруг, без всякого перехода М. ткнул в грудь Максима костлявым пальцем, необычайно длинным и сухим, как ветка столетнего саксаула. — Догадался?

Максим медленно кивнул:

— Вы есть Смерть…

— Вот это да! — патетически воскликнул М. — Да о чем же мы сейчас толковали! Неужто тебе в голову не пришло, что есть еще сущности, помимо тех, которыми забиты ваши мозги! По-твоему, я Смерть?!

М. медленно поднялся. С его плаща заструились невесомые ручейки серого праха. Некоторое время М., чуть наклонившись к Максиму, рассматривал его. Затем сухо и коротко бросил:

— Пойдем…

Максим повиновался без каких бы то ни было мыслей и чувств. Он шел за фигурой М. как сомнамбула, спотыкаясь о камни, чем вызывал неудовольствие своего поводыря:

— Очнись, парень, очнись! Мне не очень хочется проводить время в компании с одеревенелым пеньком! Тебе еще понадобится кое-какое соображение. Ну, твой следующий вопрос?

— Куда мы идем? — хрипло, с усилием проговорил Максим.

М. скроил недовольную гримасу:

— Ступор совсем заклинил твои мозги. Разве это то, что ты хочешь спросить?

На Максима вдруг навалилась невыносимая тяжесть. Она давила к земле не только его тело, но и мысли, чувства и остатки ощущения себя в этом страшном мире. Он едва нашел силы, чтобы прошептать:

— Зачем я вам?

М. остановился.

— Скажу сразу, только из желания предупредить пустую трату времени: вопросы вроде «Кто вы? Куда идем? Зачем?» исключаются. Отпусти свое сознание. Знаю, сделать это нелегко, учитывая ситуацию, в которой ты оказался. Поэтому одну подсказку, хотя это и не в моих правилах, я дам. Разве тебе не интересно было всегда, кто ты есть, зачем, и что будет, когда ты перестанешь быть, — выбирай.

Максим без сил опустился на ближайший валун:

— Я не могу больше… Я устал… Если вы не Смерть, отпустите меня… Дайте собраться с мыслями. Может, я тогда смогу найти нужные вопросы…

М. покачал головой:

— Ну, вот, и этот раскис, едва только мы начали разговор. Что ж, пусть будет по-твоему. Но совсем отпустить тебя я не могу. Ты слишком много позволил себе, чтобы прервать наши отношения на этом этапе… Сейчас я тебя отпускаю. Мы продолжим наши беседы, как только в этом будет необходимость. Мой друг, все постепенно сложиться в единую картину. Времени у нас достаточно. А потому, в следующие наши встречи мы будем ломать стереотипы твоих представлений, выполаскивать из зашоренного мозга догмы и заблуждения, вытряхивать из самых пыльных уголков твоего сознания суеверия и предрассудки.

− Разве я не могу отказаться…

Вопрос остался без ответа. Тяжелый мрак опустился на Максима, погрузив его в забытье.

Мужчина отставил стакан. Он пил уже несколько часов подряд. Почти весь день. В последнее время запои становились все чаще и продолжались дольше. Наутро мужчина похмелялся остатками и заново валился отсыпаться. Вечером надо было вставать.

Бывало питье заканчивалось. Он с трудом одевался и выбирался из квартиры. Оказавшись на улице, мужчина останавливался в раздумье. На ней было несколько торговых точек для продажи спиртного. Направо павильоны, налево маркеты… До маркетов было гораздо ближе. Но мужчина, не задерживаясь, направлялся к павильонам. Там, в одном из них, работала славная дама. Она всегда давала товар в любое время. Иногда у мужчины не хватало денег. Тогда дама, скупо улыбнувшись, говорила: «Потом занесете».

Мужчина, благодарно кивая, бормотал слова признательности. Эту славную даму он не подводил никогда. С получки первым делом он направлялся на эту торговую точку. Выкладывая на прилавок несколько купюр, он ждал, пока дама отсчитает накопившийся долг. На остальное она выставляла несколько бутылок непонятного водочного бренда. Мужчина аккуратно складывал их в пакет. Женщина, улыбаясь, прощалась с ним. Глядя ему вслед, она вздыхала.

Она имела на него свои виды. Жизнь проходила стремительно и бесповоротно мимо ее павильона. Женщина тоскливо смотрела из-за прилавка на улицу. Там, за огромным витринным стеклом проносилась чужая жизнь. Пусть этот мужчина пьет. Он одинок и неухожен. Заботливая рука и уход сделают свое дело. Она видела, что мужчина несчастен. Это сразу бросалось в глаза. Не от того, что он заискивающе просил у нее одолжения на отсрочку оплаты. Он был по природе мягок и деликатен. Такой жаждет ласки и ухода, но сам никогда не попросит об этом. Пора с ним поговорить, — пригласить домой и поговорить. Как только придет, не откладывая, сразу привести его к себе домой. Женщина поморщилась. К себе бы она привела его немедленно, но чувствовала, что мужчина может испугаться. Кто его знает, как он воспримет ее предложение. Лучше сначала к нему. Предлог найдется…

Дома мужчина выставлял на стол одну из бутылок. Остальные он прятал по разным местам. Такая стратегия давала ему возможность не остаться без допинга, когда дела были совсем плохи.

Работа сторожем на огромном складе промзоны не приносила большого дохода. Иногда ему подкидывали несколько ассигнаций за то, чтобы он на некоторое время посидел у себя в каморке и не высовывался. Мужчина так и делал. Эти купюры всегда были кстати. Его не интересовала суетливая беготня нескольких крепких парней по складскому помещению. Это было не его дело. Главное, чтобы такой доход не иссякал. А потому он тщательно следил за входом на прилежащую к складам территорию. Лишние люди были тут ни к чему. А потому от его бдительности зависели не только денежный приварок, но и сама его синекура в виде должности сторожа.

По своим статям он мог считаться еще крепким мужчиной… Был крепким… Он чувствовал, что его силы на исходе. Стати статями, но душа его была изъязвлена такими прорехами боли, страданий, унижений, что эти язвы превратили его жизнь в несвязные обрывки бессмысленного существования…

Глава 2

Поземка, взвихриваясь маленькими водоворотами, гнала меж бесчисленных тёмно-коричневых валунов бесконечные струи серо-пепельных тяжей. Они были похожи на снежные, но Максим знал их настоящую природу. Насколько хватало взгляда, все пространство до горизонта было усеяно этими валунами: одни выше других, толще или тоньше. Один вид их порождал глубинный страх, от которого до самого нутра пробирала мелкая противная дрожь.

Максиму было не по себе. В нем возникло чувство, будто он смотрит не на камни. Перед собой он видел нечто, бывшее когда-то живыми существами, но ставших бесформенными глыбами…

— Я надеюсь, что с тобой больше не случится нервических припадков, как давеча? — услыхал он сзади раскатистый рокот голоса М.

Максим обернулся. Метрах в трех от него, пронизывая черной тьмой бездонного взгляда, стоял М.

— Постараюсь не испортить вам ваши ожидания, — набравшись решимости, буркнул Максим, — раз у вас снова возникло желание видеть меня.

М. снисходительно рассмеялся:

— Да уж, такое желание возникло, но только не у меня. Ты этого сейчас не поймешь, но должен знать, — любая наша встреча предопределена твоим состоянием духа и настроения.

— Может быть, вы правы…

Максим замолчал. На его хмуром лице отразилось тоскливое недоумение.

— У меня такое ощущение, что там, в той жизни, откуда вы меня призвали, случилось непоправимое… Я не могу точно сформулировать произошедшее, но оно, я совершенно в этом убежден, как-то связанно с религией. Именно из-за нее мне был нанесен тяжкий удар. Я не могу понять, почему люди никак не могут избавиться от догм темных времен, в частности веры в Бога. Неужели нет никакой альтернативы этой архаичной химере? Почему из-за нее ломаются судьбы людей, обрывая их жизни?!

Тяжелый взгляд М., казалось, обрушился на Максима, вдавив его в лежащий под ногами прах:

— Ну, что ж, вопрос задан! Ты получишь на него ответы, убедительные, доказательные, на многих примерах. Но то, что ты узнаешь, скажу сразу, принять разумом будет невероятно трудно! Ты готов к этому?! — разверзся мощным раскатом и покатился к горизонту звук его голоса. − Даже тебе, атеисту и материалисту, то, что скажу, покажется чудовищным бредом воспаленного разума…

— Я не жду от вас милости. — обессиленно уронил Максим. — Я всего лишь прошу о малости — дать мне возможность остаться самим собой в той жизни, которая так жестоко покарала меня.

Максим склонил голову. Его сердце билось так, будто сотни молотобойцев в бешеном азарте пытались перестучать друг друга.

— Обернись…

Максим обернулся и замер. Перед ним раскинулась зеленая долина, по которой были разбросаны в живописном беспорядке низкие строения. Их крыши поддерживали колонны белого камня, стройные и изящные. Высокие фронтоны были украшены фигурами людей, лошадей и перевиты узорчатым горельефом резных листьев.

— Я не понимаю, к чему этот мираж? — не отрывая взгляда от панорамы, недоуменно выговорил Максим. — Прошу прощения, если не так выразил свою мысль, но не эти южные виды занимают сейчас мои мысли.

— Хм! Ты видишь предместья Рима того времени, которое позже назовут началом христианской веры. Это латифундия самого богатого землевладельца этих мест.

— Но к чему мне это?! — недоуменно пожал плечами Максим.

— К чему? Это и есть ответ на твой вопрос. Тебе будет полезно знать то, что для других, живших до тебя, а, впрочем, и для ныне живущих, есть величайшая, самая сокровенная тайна, о которой, знай они, мир от века был бы другим. Я хочу, чтобы ты послушал то, что здесь будет сказано. Пройдем вон туда, на ту террасу. Там начало все быть, и началось, как будет потом сказано в Евангелиях, со слова…

М. легонько подтолкнул Максима. В тот же миг они очутились за колонной, одной из ряда, обрамляющих внешний периметр широкой галереи. Отсюда все было видно, как на ладони. Обширная поверхность невысокого стола была уставлена блюдами, чашами с фруктами, кувшинами вина и кубками. Возле него, на кушетках возлежали четыре человека, облаченные в белоснежные тоги, с пурпурными полосами по краям. Говорил один из них, трое остальных, неспешно пригубливая вино из бокалов, внимательно слушали.

— Через пять, максимум шесть лет ситуация на этих землях станет неуправляемой. Там набирает силу движение сброда, которые называют себя зелотами. Они мутят плебс, рабы сбегают к восставшим. Местная власть ничего не может поделать, никакой управы. У меня есть некоторые соображения, как остановить разрастающееся брожение масс. В этих провинциях очень сильна вера в скорое пришествие Мессии, который, по их чаяниям, должен освободить народ от угнетателей, то есть, от нас с вами. Мысль такова, — что, если воспользоваться этой верой и, так сказать, воплотить ее в жизнь, дать этой черни их вожделенную свободу духа.

— Что-то с трудом представляю себе, что ты, уважаемый сенатор, намерен предпринять? — удивленно усмехнулся один из возлежавших.

— А то, что предпринимать ничего и не нужно. Моя идея в общем-то проста. Посеяв в умах плебса и рабов нужную нам идею, мы, тем самым, столкнем лоб в лоб ортодоксальную веру иудеев, которые за свои свитки погубят и мать родную и новую веру, полностью противоречащую их догмам. Последующая грызня и свара, называйте как хотите начавшийся процесс, отвлечет внимание и тех, и других от наших, сугубо меркантильных задач. Им станет не до них. Это и есть искомый результат. Все уже за нас сделано. Есть ожидание, есть твердая вера в пришествие их Избавителя, есть благодатная почва в виде плебса, жаждущих Его пришествия. Нам нужно только найти способ воплотить эти чаяния в жизнь, то есть, создать живое воплощение их веры во плоти.

— Ты хочешь сказать, что мы сможем подсунуть им самого Мессию? — с усмешкой склонил голову Маний Аквилий.

— Вот именно, подсунуть, предварительно обработав этого «мессию» для правильной реализации поставленных задач, — хитро сощурился на возлежащего рядом тучного претора Юлий Сестий.

— Ну, что ж, дело за малым, — всего лишь осуществить вашу идею, — с легкой иронией, подытожил Корнелий Марций.

— У меня есть некоторые практические наработки, — не обращая внимания на скепсис не перестающего жевать Корнелия ответил Юлий Сестий. — Один из моих клиентов служит у меня управляющим в поместье. Он из бывших рабов. А потому знает их жизнь досконально. С ним можно провести соответствующую работу. Одновременно с этим будем проводить предварительную работу в Иудее, особенно в Вифлееме, Назарете и некоторых других, периферийных местечках. Там мы и внедрим с соответствующими инструкциями нашего агента.

— Мне не совсем понятно, что ты имеешь в виду, досточтимый Юлий, под твоими словами «соответствующую работу»?

— Всего лишь, любезный Маний, необходимое количество подготовленных рабов, которые будут сеять, распространять слухи в этих местах о появлении со дня на день Мессии.

— А какая гарантия, что этот Мессия будет усердствовать в исполнении вашей цели?

— Хм, на этот счет предусмотрены очень действенные меры. Если мой человек в кратчайший срок добьётся поставленной перед ним цели, то я предоставлю его потомству гарантийное поручительство на вольноотпущенную манципацию. За это они готовы душу Баалу продать вместе с жизнью, лишь бы их дети стали свободными.

— Это резонно, может и сработать. Выбора у нас нет, время подпирает.

Не участвующий до сих пор в разговоре Маний Аквиний, отодвинув от себя блюдо, продолжил:

− Ваша идея, сенатор, проста и, вместе с тем, сложна и опасна до чрезвычайности. Вполне возможно, что императору, да продлят боги дни его, донеси кто ему о наших замыслах, не понравятся наши игры. Но что ни сделаешь ради сохранения устоев великого Рима. Хотя эта затея со всей очевидностью потребует немалых вложений, я готов вручить судьбу Паркам. Пусть они решают…

Остальные сенаторы, будто ждали этих слов. Подняв бокалы, они скрепили свое решение глотком прекрасного сорта цекубы…

После этих слов все стало меркнуть, великолепный, залитый солнцем и сверкающий южными красками пейзаж постепенно растворился в багрово-тусклом фоне далекого горизонта.

Максим обернулся к М. и спросил:

— Я не понял, что имели в виду эти мужчины, говоря о создании какой-то, как мне показалось, религиозной секты.

— Ты прав, речь шла именно о создании секты, может, в больших масштабах, чем имели в виду эти достопочтенные патриции. Секта эта впоследствии даст начало религии, которая будет называться христианством. Тот, что предложил идею создания новой секты в Иудее, был одним из самых богатых людей в Малой Азии. В Сирии он владел несколькими маслодавильными фермами, в Иудее самыми крупными меняльными конторами и землями под выращивание бобов, сои и проса. Ему было что терять, как, равно и остальным трем, которых ты видел. Каждый из них владеет большими латифундиями, так что для обработки огромных площадей нужно, как ты понимаешь, соответствующее количество рабочей силы. В основном это рабы, но есть и много вольнонаемных местных жителей.

Теперь наберись терпения и слушай меня внимательно. Мы проследим, для большей ясности, некую хронологическую последовательность, как было зачато само учение. Римская провинция Иудея, мой наивный друг, была в то время непредсказуема и взрывоопасна. Любые народные выплески слишком дорого обходились тамошней власти, от которой метрополия требовала налогов, с каждым разом все увеличивая ее размер…

Багровые отсветы за спиной М. делали его фигуру еще более непроницаемо черной. Но, удивительное дело, там, где под абсолютной тенью капюшона ничего нельзя было даже и помыслить что-либо различить, Максим ясно видел истекающий оттуда мощной волной взгляд его могущественного собеседника, проникающий до сокровенных глубин ума и сердца Максима. Слушая М., он не предпринимал никаких усилий для того, чтобы осознать слова этой непостижимой сущности.

Его слова рождали в душе Максима образы и понятия, которые доселе являлись ему лишь в смутных образах грез либо ночных сновидений. Там, в той жизни, сутью понятий религиозного толка Максим не хотел даже себя утруждать. Они всегда вызывали в нем саркастическую усмешку со столь же резкими репликами в разговорах на эту тему. Но сейчас он ясно понимал, что все не так просто, как ему казалось. Не все проистекало из темноты и невежества людей тех давних времен. Он только сейчас вдруг уяснил, почему эти понятия так живучи в людской памяти. То, что он услышал от М. все поставило на свои места…

М. заметил некоторую рассеянность Максима. Укоризненно покачав головой, он сказал:

— Вижу, тебя не увлекает тема нашей беседы. Может, она тебе не по силам, или ты устал от той малости, которую я тебе только что изложил?

Максим виновато отнекался. Со всей убедительной искренностью в голосе, на которую только был способен, попросил М. не прерывать столь интересную тему.

М. бросил короткий взгляд на Максима. Затем, безо всяких комментариев, продолжил:

— Так вот, внедрив, а затем и укоренив среди рабов и простого люда идею о покорности и непротивлении властям, эти проницательные мужи с успехом достигли своей цели. Произошло это потому, что главным постулатом ее было обещание верующим в учении явившегося Мессии будущей жизни вечной, счастья и достойной награды на небесах.

Почему это стало возможным в Иудее, тебе, должно быть, понятно. Только здесь существовала огромная разница в вероисповедании в различных слоях общества. Весь этот пестрый набор религиозных исповеданий, хоть и сосуществовал в терпимых рамках, но в самой Иудее любое проявление постороннего вероучения воспринималось ортодоксальной иудейской верой, как покушение на ее главенство. Больше нигде по всей Римской империи, во всех ее провинциях, такого не наблюдалось.

Сами же миссионаты, то есть люди, закладывающие основополагающие направления миссионерской работы, в открытую объявить себя создателями такого учения даже не могли помыслить, иначе они были бы распяты за ересь против религии и власти кесаря.

Некоторый период времени все шло хорошо, но вот затем, к неудовольствию римской власти, это учение вдруг набрало силу. Трансформированное апостолами, которые неустанно его дополняли, проповедовали и распространяли по всей Малой Азии, оно вышло из-под их контроля, став огромной проблемой для империи.

Остальное тебе известно из исторических хроник. Христианство стало искореняться по всему малоазиатскому региону и метрополии. Но, как оказалось, было поздно с ним бороться. Проповедники-христиане поняли, какую силу управления массами они получили в свои руки. И этот рычаг из своих рук они уже не упустили…

Максим недоверчиво хмыкнул:

— И все же, мне непонятно, как эта вера так распространилась? В общем-то из местечка, ничего из себя не представляющего, а на карте мира так и совсем микроскопического?!

М. покровительственно прикоснулся набалдашником посоха к плечу Максима:

— Это не имеет значения. Позже, в одну из наших встреч, я объясню тебе весь механизм возникновения такого рода человеческого конгрегата. Сейчас же для нас важнее то, как протекал сам процесс становления этого учения. Скажу тебе, этот факт будет опровергаться во все века адептами христианства и восприниматься, как самая злостная ересь. Суть его вот в чем: распятие, как казнь, в Иудее была широко распространена. А потому, в истории христианства, в качестве казни было взято именно распятие некой личности. Личность эта не была тем, кого впоследствии стали называть Христом. Как некий абстрактный субъект, это была одна из многочисленных жертв того времени. Потому, как самый распространенный способ казни, эта безымянная жертва была взята в качестве убедительной доказательности случившегося события.

− А если допустить, учитывая особый статус Иисуса, ему бы отрубили голову? — поинтересовался Максим.

− Тогда бы вся эта история закончилась, даже не начавшись. Церковникам трудно было бы объяснить, как тогда смог воскреснуть Христос. Много возникло бы неувязок. В частности, шрам на месте приживленной головы и сроки Его оживления. А так как это в принципе невозможно, учитывая уровень медицины того времени, никто не поверил бы в такое воскресение. Хотя, − хмыкнул М. − такой вариант самым убедительным образом доказал бы божественное происхождение Иисуса.

− И все-таки, они как-нибудь бы исхитрились… нарисовать шрам на шее, или сделать его натуральным способом при помощи ножа. Зажив бы, это шрам был бы неотличим от натурального при отсечении головы.

− Вот ты предполагаешь ситуации, в которые сам не веришь. Представляешь, что случилось бы со всей структурологией Евангелий и основы Веры? Самое главное то, что при таком способе казни невозможно было бы утверждать о трехдневном воскресении Иисуса. Любые манипуляции в этом случае были бы не только бесполезны, но и вредны. Покойник, помещенный в гроб без головы, даже замещенный абсолютным двойником, оставит много вопросов. Ученики Иисуса никоим образом, при их возможностях, не смогли бы устроить эту чрезвычайно трудную, в принципе неосуществимую акцию. Ты просто подумай о всех аспектах этого варианта, и поймешь все сам. А потому, эту твою версию, как несостоятельную, мы забудем. Продолжим далее по той исторической канве, которую оставили предтечи.

Так называемые «апостолы», в основном это Павел и Петр, − люди необычайной интеллектуальной мощи. Они воспользовались некой незначительной чередой событий, имевших место быть в то время в Иудее. На основе этих фактов сумели создать учение, которое впоследствии стало называться христианством.

М. взялся за посох. Короткими, лаконичными движениями он начертил на слое пепла изображение мужского лица. Максим с любопытством смотрел, как вырисовывается типичный образ восточного человека. Закончив, М. спросил:

− Как ты думаешь, кого я изобразил?

− Похож на еврея или араба. Я точно не могу определить.

М. усмехнулся:

− Ну, ну… Ты не один такой. Вот уже два тысячелетия люди бьются над неразрешимым вопросом: как же выглядела ипостась Бога на земле, − Иисус Христос. И эту проблему они решали весьма своеобразно. Где-то он выглядел как негр, или монголоид, в других регионах был белокожим блондином, или брюнетом, в зависимости от предпочтений той или иной нации или расы. В православии его предпочитают видеть голубоглазым славянином с некоторыми чертами иудейского племени.

И вся эта неразбериха и мешанина ликов Спасителя проистекает от того, что все сочинители Евангелий, не оставили описания ни внешности, ни лица самого Мессии, так как конкретного предмета описания не существовало на самом деле. Казалось бы, одним из важнейших доказательств существования богочеловека должно стать его описание внешности. Но во всех Евангелиях ни один из евангелистов описать его образ не смог, в силу расхождения их представления о физическом облике Христа. Это является одним из самых надежных доказательств не существования той личности, которую впоследствии отождествили с Иисусом Христом.

— Тогда я не понимаю, − откуда взялись иконописные и множество живописных и скульптурных изображений Христа?

— Насущная потребность в визуализации образа своего Спасителя у людей вылилась в многочисленных артефактах много более поздних воображаемых домыслах о внешности Христа. И плащаница и другие «подлинные» артефакты ничего не проясняют. Сам посуди, ни в одном из Евангелий ни единым намеком не сказано о покрове, на котором бы обнаружили «нерукотворный» образ Иисуса.

— Как это возможно? Ведь апостолы должны были заметить на пеленах отпечаток лица Христа?

— Начнем с того, что ни один из апостолов на погребении своего Учителя не присутствовал. Хоронили Иисуса посторонние люди.

— М-да! Похоже, что сочинители Евангелий были людьми совестливыми и постеснялись гнать туфту в своих текстах.

— Это правда. Сама плащаница была обнаружена в четырнадцатом веке. Подлинность ее пытались многократно проверить, но даже сами католическая и православная церкви сомневаются в истинности происхождения так называемой «туринской плащаницы». О ней мы поговорим чуть позже.

— Вот так-так! А откуда же тогда взялось имя Иисус? — скептически ухмыльнулся Максим.

— Это имя было слишком распространено в тех местах и поэтому, обозначив им образ Христа, апостолы рассчитывали на психологический феномен человеческого восприятия. Если человек слышит что-то очень знакомое, то ему легче представить себе знание этого артефакта, неважно, — человек это или же какое-то событие.

— И все же, мне непонятно, как же эта вера, христианство, стало такой массовой?

М. утвердительно качнул головой:

— Вопрос по существу. Дело вот в чем. Как ты теперь уже знаешь, в те века истинно ученые, просвещенные люди, были единичным явлением. Они понимали суть явлений и вещей, окружавшей их жизни. Они были способны понять, что так называемая «божественная идея» сама по себе является пустой фикцией, плодом воображения неразвитого интеллекта невежественных масс. А потому, посеять такую идею в народе не составляло особого труда. Что и было сделано в Иудее известными тебе личностями. Потом надо было лишь усердно поддерживать пламя веры, не давая ему угаснуть. В этом и состоит секрет любой из существующих на настоящее время религий. Они все зародились именно по такому принципу.

Максим осторожно возразил:

— А что мешает в наше время появиться новому вероучению. Ведь люди в своей массе не очень-то продвинулись в развитии интеллекта, да и страх смерти не стал меньше. Я слышал о подобных сектах, которые в наше время появляются как грибы после дождя.

М. снисходительно улыбнулся:

— Так-то оно так, только дело в том, что уровень просвещенности современного состояния цивилизации не дает укорениться сектам в такой части населения Земли, которая необходима для выживания любой религиозной идеи. Так сказать, ее критическая масса не набирает необходимого количества адептов. К тому же, слишком сильно влияние традиционных религий. Они не позволят этому случиться, учитывая печальный опыт противостояния двухтысячелетней давности, — иудейского ортодоксального большинства и ничтожной кучки первохристиан.

— Каким образом? Причем тут иудеи?

— Дело все в том, что сами иудеи весьма способствовали распространению христианства. Первый и самый большой просчёт синедриона заключался в слишком серьезном отношении к появившейся секте. Будь они немного дальновиднее, ни один из них не должен был обращать ни малейшего внимания на деятельность адептов христианства. Им следовало объяснять правоверным иудеям, что эти люди безумны, что они потеряли рассудок на почве религиозной мании величия. А пославший проповедовать апостолов чудак, выдававший себя за Мессию, поврежден в уме.

Далее: если бы синедрион принял бы политику осмеяния, и полного игнорирования их деятельности, такого явления в религиозной истории человечества, как христианство, не существовало бы. Вместо этого они сами впоследствии создали версию жизни и смерти Христа…

Максим, слушая М. все время ловил себя на мысли, что М. намеренно подвергает его какой-то извращённой мистификации. И вместе с тем, какая-то подспудная мысль беспокоила его. Она настойчиво внушала ему, что именно такой сценарий возникновения христианства может существовать с точки зрения здравого смысла и условий жизни того времени.

Читая Евангелия, он все время не мог отделаться, что читает некий фантастический роман в стиле фэнтези с многочисленными чудесами, явлениями, пророчествами, принципиально составляющих этот род литературы. Максим думал: «Вообще, если бы не существовали сонмы книг такого рода, можно было бы принять Библию за Откровение Господа. Но, если вспомнить всего лишь один из множества таких опусов, наугад, вроде «Властелин Колец» Толкиена, все становиться не столь однозначным».

Огромный корпус внехристианской литературы говорит о том, что фантазия и воображение людей, пишущих о чудесных явлениях и пришествии неких богов, чтобы спасти мир, не имеет конца и края, как в количественном отношении, так и в бесконечной безбрежности их вымыслов.

Он слышал много разговоров о том, что вера не нуждается в доказательствах. Но в таких же доказательствах не нуждаются и все истории о пришельцах с других планет и прочих Атлантидах. Так в чем же разница, в чем их разновеликая правда, если воображение человека может породить невероятную реальность в таком бескрайнем диапазоне фантазий. Множество причудливых миров воображения, переплетаясь с пространством нашей жизни, создали все богатство духовного Бытия. Максим запутался…

И все же, несмотря на совершенную очевидность истинности смыслов, сказанных М., Максим ответил:

— Я не согласен с вами. Пусть человек будет знать досконально, совершенно доказательно, что Бога нет, или чего-то такого, что может дать людям надежду на жизнь после смерти, − он никогда не смирится с этим. Пусть хоть какая вера, но только не полное забвение и исчезновение. Никто и никогда не сможет переубедить людей, что им дано так мало при рождении.

— Святая простота! — воскликнул М. — Причем здесь надежда и вера! Там, где можно просто и легко жить за счет заблуждений и страхов, всегда появятся предприимчивые люди, которые захотят использовать эти изъяны человеческой природы. И поверь, они все сделают так, чтобы легковерные и невежественные, приняли их проповеди за чудеса Нового Откровения!

— Да, но всегда найдутся люди, которые с легкостью разоблачат этих лжепророков!

— Не то ты говоришь! — досадливо проворчал М. — Мы с тобой обсуждаем принципиальные возможности, а не сонм частностей, коих впоследствии было нагромождено вокруг так называемых «чудес» во все времена. Скажи, − то, что ты услышал от меня, имеет право на существование, наряду с толкованиями самих апостолов, святых отцов и легионом их последователей? Есть ли такая возможность?

— Несомненно.

— Значит, это дело не истины, а всего лишь веры, что, как суть вещей, ничтожно. То, что не доказуемо, не составляет основы цивилизации в материальном мире, каким является наше Мироздание. Я тебе говорил ранее, что вариантов путей развития человечества множество. Один из них реализован в его нынешнем состоянии. Он круто замешан на принятии религиозных понятий, как движущей силы духовно-моральной основы вашего Бытия.

— И все же, как быть с чудесами, которые творил Иисус? Ведь в Евангелиях описаны многочисленные чудеса, явленные Христом при большом скоплении народа? — упрямо вернул разговор к предыдущей теме Максим.

— Ты совсем наивен. Вот тебе пример: при известной ловкости и правильной организации дела, при примитивнейшем простодушии простой массы, кто сможет проверить, сколько было хлебов и рыб? Тем более, если они раздавались заранее разделенными на куски и при известной ловкости подставных помощников, вовремя подсовывающих эти куски собравшейся массе, особенно, если эта масса в сплошной давке рвется к бесплатной кормушке, то бишь, святым дарам. И то при условии, что эти байки не были сочинены ретивыми борзописцами от святых текстов.

— А как же быть «по воде, аки посуху»?

— Как сказал тогда Иисус, − «маловерный, зачем усомнился?». Кто присутствовал при сём «чуде», кроме его учеников, то есть, людей заинтересованных? Для установления истины всегда нужен третейский судья. Как ты думаешь, кто бы им мог быть?

— Если не вы, то кто? — пожал плечами Максим. — Но мне трудно принимать на веру ваши слова, − вполне возможно, что передо мной разворачивается абсолютная галлюцинация. Как, например, сцена с римскими патрициями!

— Твои слова только лишь подтверждают известную истину: люди тяжело расстаются со своими заблуждениями, особенно, если они приняли форму догм. Ты взгляни шире, по-новому, преодолей общепринятые суждения об истине. Тебе сразу откроется другой мир. Те люди, запустившие процесс создания нового Учения, были людьми мудрыми, прекрасно осведомленными о проблемах, которые двигали жизненную квинтэссенцию окружавшего их общества. Они все просчитали, предусмотрели. Они смогли преодолеть прокрустово ложе тогдашних воззрений на суть Бытия. Им пришлось гораздо тяжелее, чем, положим, тебе. Вся их жизнь была регламентирована религиозными канонами и уставами. Они шагу ступить не могли, чтобы не принять какое-либо решение без совета оракула либо жертвенного воздаяния своим многочисленным богам. И, тем не менее, эта четверка смогла переступить порог сакральных предубеждений. Не боясь гнева всего пантеона римский богов, они создали своего бога.

Конец ознакомительного фрагмента.