Начало. Педагогическая повесть о детстве

Анатолий Крикун

Педагогическая повесть о становлении характера и развитии духовных качеств подростка в 50—60-е годы. Повесть о времени и о себе.

ТАМАРА И МОИ АНГЕЛЫ-БАБУШКИ

Как же я вас люблю вас — бабушка Мария и бабушка Анна, хотя с первой я прожил лишь первые шесть лет своей жизни, а вторую, украинскую, видел всего несколько раз, когда она приезжала к нам в гости навестить своего сына, осевшего в Башкирии, а так же сноху и троих пацанят. Бабушка Мария жила в домике младшей, тогда еще одинокой дочери, которую я, как и многие другие называл, Анютой. Невзрачный домик-маленький с завалинками, чтобы в холода было теплее, стоял на самом краю деревни. Покосившийся, вросший в землю, не чувствующий мужской руки, с низким потолком и низко сидящими окнами был самым ближним к реке. Покосившаяся калитка, поросший травой дворик, небольшой, огороженный где — плетнём, а где просто жердями, участок под овощи, пустой сарай, где хранились дрова, а из живности держались только куры, постоянно разбойничавшие в огороде. Вместо крылечка, лежала широкая вросшая в землю замшелая доска. Участок под картофель был защищен с двух сторон, стоящего на краю деревни дома, зарослями крапивы. Другая сторона участка упиралась в соседний огороженный участок, где жила тетка Лукерья, которая приходилась бабушке невесткой, так как была замужем за старшим сыном бабушки, а после похоронки с войны снова вышла замуж за редкого возвратившегося с фронта, односельчанина, что было для того времени редким случаем. Мужиков в деревне не хватало, так что, ее муж, как мы его звали — дядька Кирилл, бывший и знатным охотником и работягой в колхозе. Часто он бродил, особенно поздней осенью и зимой, по окрестным лесам когда не было напряжённой работы, помогал бабушке вести скудное хозяйство. У меня в их крепком доме отстроенном до войны погибшим дядей, жили, старшие чем я двоюродные: брат Михаил и сестра Тамара, а так же появившийся в новой семье друг раннего детства Лёнька. Дядька Кирилл осмелился взять в жены вдову с двумя детьми, хотя на него заглядывались даже молодые девчата. Тамара от рождения была впечатлительной и необычной. Одни называли ее — «блаженной», другие — «тронутой». Болезнь, видимо, углубилась с гибелью отца и трагической смертью брата моей матери — её двоюродного брата, который во время войны вкалывал в колхозе как мужик и в один из осенних дней скирдуя солому упал с верхушки стога на промерзшую землю, то ли от потери сил на пустой желудок, то ли от порыва ветра. Тамара была копией моей бабушки: с широким, открытым, округлым лицом, светлыми волосами, постоянно убранными под платок, и имела неопрятный вид, Она не носила новой одежды не потому что ее не было, а просто раздавала её или убирала подальше и ничего поделать с этим было невозможно. Волосы, когда выбивались из под платка, были не чёсаны, да и спала она, видно, не снимая одежды. Нос часто шмыгал, но никаких лечений видимо не принимал. Крупные руки с огрубевшими ладонями, от работы по дому и на огороде, и вся ее фигура демонстрировали большую физическую силу. По сравнению с нашей малышней, что жила на краю деревни, она казалась нам великаншей и была действительно крупной, но трудно было определить ее возраст. Порой, она выглядела как взрослая девица, а разум был — как у малого дитя. Однако ее чумазое лицо, нескладная речь и грубоватый хриплый голос, толстые губы, никак не гармонировали с ее округлым, добрым лицом с серыми выразительными глазами вечно источающими вопрос: «Чем вам детишки помочь?» С девушками — одногодками она не дружила — те её отвергали, как инородное тело, а малышня мужского пола принимали её зная, что она незаменима во многих делах, выполнит любую просьбу: присмотрит, подкормит, защитит и поможет. К малышне она относилась лучше чем некоторые матери. Тамара расчесывала и заплетала волосы девчёнкам малолеткам, которые сами липли к ней, утирала своим приспособленным для этих целей большим платком сопливые носы, постоянно играла с ними в незамысловатые игры. Мальчишки постарше ее дразнили, а малышня, я даже и до сих пор с высоты прожитых лет, не понимаю в полной мере, тянулась к ней. Кому-то, видимо, она заменяла и бабку и мать, занятых своими вечно нескончаемыми деревенскими делами, и своей вечной улыбкой и тяжёлыми, но ласковыми руками, готовыми к любой работе; давала то — чего кому — то не хватало. Взрослые часто использовали Тамару приглашая на чёрную работу и она никому не отказывала и была благодарна когда её просто кормили и благодарили и, даже не обижалась когда этого не было. Щедрая, богатая душа, которую я не мог оценить тогда в полной мере, раскрылась мне в полной мере слишком поздно, когда я мельком узнал что она в преклонном возрасте ушла из жизни никому не доставив хлопот о себе и никто не мог припомнить, чтобы Тамара за свою долгую, бесхитростную жизнь сказала недоброе слово, не откликнулась на чужую беду или просьбу. Почему я вспоминаю её? Да потому, что она, когда мать и тетя уходили на работу, оставляя меня орущего в люльке, привязанного в ней полотенцем, таскала, по-родственному и по-соседски, на своих, тогда еще полудетских руках крепко прижимая к своему теплому телу, боясь что я выпаду из рук и что-то тихо бормотала на ухо для успокоения. А, что же бабушка? Она, в то время, уже с трудом ходила, болели ноги, часто опухали и Тамара была тут — незаменима. Зато бабушка могла часами колыхать люльку, петь ласковые песни, а когда я начал соображать, рассказывать мне, а, скорее, самой себе свою нелегкую жизнь из которой я почти ничего не запомнил. Запомнился её голос и речь которую сейчас уже нигде не услышишь — многие слова ушли в прошлое и непонятны нынешним людям. Приходиться только сожалеть, что такое богатство и житейский опыт утерялись тогда и я оказался невнимательным слушателем. Все шесть лет общения пришлись на год когда я был несмышлёнышем но, наверное, что — то генетически вошло в меня, вело меня по жизни, и что хотелось бы передать своим детям и внукам. Бабушка любила безумную Тамару, она любила и меня, что я чувствую и до сих пор, она очень сильно любила всех своих и не только своих детей и двух моих братьев, явившихся на свет сразу после меня. Любила самозабвенно, отдав им все свои силы и душу. За семь лет своей недолгой супружеской жизни у нее появилось семеро детей, как говорится — семеро по лавкам; каждый год — прибавка в дружной, любящей семье. Рано схоронив мужа и двух сыновей во время войны, оставшись навек вдовой, пережив мужа на сорок лет и, будучи при этом еще привлекательной молодой женщиной — она всю оставшуюся жизнь посвятила своим детям безропотно перенося все тяготы тогдашней нелегкой жизни, впитав в себя четыре проклятые войны, социалистические эксперименты, годы страшного голода и иных более мелких, но частых потрясений. Пройдя через тяжелые времена бабушка вложила все силы с избытком в своих детей, никого не выделяя, обо всех болея. Из всех лиц, являющихся в моих воспоминаниях о раннем детстве, лицо бабушки Марии мне является наиболее отчетливо наряду с лицами матери и отца, с которыми я вместе прожил сорок лет. Бабушка Мария не была красавицей как ей рожденные дети, которые красотой не были обижены: округлое, белое, но очень выразительное лицо, светлые волосы, к моему появлению на свет ставшие совершенно седыми и всегда аккуратно прибранные под платок, маленькая отметина, в виде припухлости, над верхней губой — всё это украшали глаза — большие и тёплые, ясные, лучистые, с грустинкой; всегда широко открытые и, как мне казалось совсем не мигающие, в которых таилась такая притягательная сила, которая и заставляет настоящих мужчин совершать безумства, забыв про всё и, утопая в их глубине. В этих глазах, даже в старости, светилась жизнь и молодость. И если лицом, моя мать в бабушку не удалась а переняла все черты от своего отца, то глазами сошлась — по этому, видимо, мне и легче вспоминать их сквозь толщу времени. Наверное, мой дед, вернувшийся после почти шести лет беспрерывной войны, — героем которой он оказался, ожесточающей мужские сердца, писаный красавец — Иван-царевич, правда весь израненный, долго не раздумывал с кем связать свою дальнейшую жизнь. Заглянув в глаза деревенской простушки, вроде на фоне других ничем не выделявшейся — он нашёл в них и верную любовь и успокоение в своей мятежной и нелегкой жизни. Семья Марии, тоже из работящих переселенцев, как тогда водилось, была многочисленной, и отдать дочь за героя известного и государю — императору и советским полководцам, еще молодого, по мужским меркам, имеющего завидную должность и при советской власти и жилье в городе с радостью согласилась на такой выбор. Однако случился конфуз, дедушка по обычаям заведенным в лейб — гвардии императорском Волынском полку и пристрастившемуся к карточной игре, спустил квартиру в городе, хотя был хорошим картежникам, проиграв ее шулерам и как то замял это дело с властями, исполнив неписаный закон, что карточные долги следует непременно отдавать. Так что бабушке пришлось оставаться в деревне, а дед постоянно, будучи инспектором по боевой подготовке, постоянно мотался командируемый по воинским частям по Уралу и Поволжью и с семьей встречи были не частыми зато долгожданными и горячими, да и дом в деревне был добротный и всегда ожидал хозяина. Супружеский долг был исполнен с избытком и в доме за семь лет жизни с семьей в доме, один за другим появилось семеро крепких детей. Когда же дед от ран и постоянных мытарств и в результате трагического случая скоропостижно умер не дождавшись ожидаемого очередного ребёнка, вся эта ватага, из которой старшему было не более семи лет, а младший появившийся на свет ещё не отлип от материнской груди, осталась тяжелым бременем на плечах у бабушки. Чего пришлось хлебнуть многодетной вдове — трудно представить! Это были и голодные и переломные годы — 20-40 — е,в огне которых сгорели десятки миллионов людей. Чтобы выжить пришлось лишиться и крепкого дома, почти всего нажитого имущества, распродать и обменять на продукты золотые и серебряные Георгиевские кресты деда и подарки от последнего императора и от благотворительных обществ за подвиги и раны в боях по защите Отечества в Первой мировой, или как её тогда называли — Германской. От власти советской — мизерное пособие по потере кормильца. Спасало то, что с малых лет все были заняты в хозяйстве и рано познали тяжесть и значимость крестьянского труда, да и родственники и, даже, односельчане, сами находясь в нужде, чем могли тем помогали. Бабуля поставила на ноги всех семерых, пройдя через страдания голодных лет проведения коллективизации и раскулачивания, когда у вдовы с крепким домом и хозяйством — отняли и имущество и детей, отобрав их в детский дом. Сколько сил и здоровья психического было потеряно в борьбе за то, чтобы семья воссоединилась! Это был — материнский подвиг! Всех довела, через школу до приличного образования, слезами омыв потерю двух погибших в войне сыновей и переживая за дочерей и самого маленького единственно оставшегося сына Феденьку, который был копией мужа, и в доме которого она умерла, прожив долгую жизнь в год — когда Юрий Гагарин поднялся в космос. Трудно представить — сколько пережила она в жизни, не измерить духовных и физических сил вложенных в детей и внуков! При моей несовершенной памяти, в ней затерялось многое из далёкого детства, но её светлый образ и сейчас даёт мне силы бороться за жизнь, радоваться каждому прожитому дню; вдохновил к написанию главного труда моей долгой жизни — романа — эпопеи, семейной саги — «Жизнь прожить — не поле перейти», где воссоздана жизнь моих предков на протяжении пятидесяти лет и на фоне великих, трагических и переломных событий в истории человечества, Отечества и моей семьи. В её словах и делах, в её жизни родилось то, что двигает меня в жизни и вылилось в творчестве: в стихах и прозе.

Моя украинская бабушка, которую удалось увидеть ненадолго, лишь несколько раз, когда она из аппетитного села Борщовки, что привольно расположилось на полях Харьковщины, приезжала в Уфу. Когда её дети уже выросли и остепенились она могла позволить себе далёкое, нелёгкое путешествие зимой, когда на селе меньше работ и хлопот, хотя боялась железной дороги и появиться в нашей городской однокомнатной квартире на пятерых жильцов и уместиться на ночь на широком диване вместе с тремя мальчишками. Предварительно приходила телеграмма, и мы с нетерпением ждали встречу, рассматривая фотографии, где бабушка снята со своими многочисленными детьми. Её старший сын, ставший таковым после смерти на проклинаемой ей войне, унесшей первенца и мужа, не захотел возвращаться на родину, а свил свое гнездо на не порушено войной, привольной земле Южного Урала, которую он полюбил так же как и мою мать, имевшую и малороссийские корни в своем роду. После первого приезда бабушки Ани, именем которой отец назвал своего последнего ребёнка, четвертого по счету, появившемуся на свет когда матери уже было за сорок лет и я заканчивал школу и готовился — и в рабочие, как отец, и в студенты как многие одноклассники, и которую мы — три брата, совершенно не ожидали, но любили и баловали, мы уже с нетерпением ждали далёкую бабушку. Мы заранее предвкушали — сколько радости своими подарками, любовно собранными всей ее большой семьёй, она принесет нам. С нетерпением ждали её домашних, ни с чем не сравнимых угощений, абольше всего ее рассказов о войне, что нам пообещал отец, сам о годах войны нам не рассказывавший. После её первого визита мы — уже повзрослевшие, и больше расспрашивали, и больше запомнили её яркие, продолжительные рассказы о своей жизни — основу которой составлял бесконечный труд в заботах о своих детях, которых у неё было аж восемь, на одного больше чем у бабушки Марии. В жизни и судьбе обеих бабушек было много общего. В её рассказах о семье чувствовалась такая страстная любовь, которая только и может поддерживать человека в тяжелое время. «Мой Коленька, мой Гришенька, мое золотко» — только так она называла своих детей и нас внучат. Муж её, украинский мужик-землероб, в начале войны ушел бить врага уже топтавшего землю Украины. Пришло несколько писем, а потом связьПрервалась — фронт двигался слишком стремительно и люди в шинелях сгорали в пламени войны так же быстро и бесследно как сухие несжатые хлеба от пожарищ. Двух старших сыновей мобилизовали в армию. Мой отец оказался в военном училище. «Мишенька» остался только на фотографии с моим отцом, сделанной во время войны на их встрече — когда воину казачьего полка был предоставлен отпуск по ранению и он не мог попасть на оккупированную немцами родину, но смог отыскать в тылу отца, который окончил Краснохолмское пехотное училище и готовил резервы в тылу. На фото, мой дядя в казачьей кубанке и с медалью на груди, улыбается. Погиб казак уже в конце войны и «Гришенька» остался старшим. О муже своем бабушка узнала после освобождения от фашистской оккупации. На запрос от семьи о судьбе мужа и отца солдата пришло простое сообщение-«Пропал без вести». Где? Когда? Только много лет спустя, после поисков имен погибших солдат в «Книге памяти» Харьковской области появилась запись, что сержант пулемётчик, Крикун Николай Степанович, погиб в оборонительных боях защищая Ростов. Место захоронения неизвестно, как сказано в стихах: «Ни петлички, ни лычки с гимнастёрки моей». Все слёзы бабушка давно выплакала и все рассказы о проклятой войне и оккупации велись напевно и спокойно с порой появляющейся на её лице улыбкой, которой она одаривала внимательных слушателей затаивших дыхание около неё в тесненькой квартирке, и старавшихся не упустить ни одного слова. И за единственным в комнате окном на первом этаже выходящем в сад, в вечерних сумерках во время рассказов и после них не раз мне являлись картины пережитые, когда-то бабушкой. Первое её появление запомнилось так ярко, что и сейчас, спустя, без малого, шестьдесят лет, воскресает из несовершенной памяти как яркое удивительное чудо.

Холодный зимний короткий день подходилк концу, приближалась ночь перед Рождеством после отмеченного Нового года. Мать приоделась в лучшее платье и сделала причёску, чтобы в первый раз предстать перед свекровью в достойном виде. Мы — трое сорванцов, ждали появления далёкой бабушки, сидя на обширной жёлтого цвета тахте с многочисленными подушечками и смотрели на дверь. И вот почти в полночь, в полной тишине слышится, как открывается дверь подъезда и приближаются шаги к квартире, затем открывается дверь квартиры и, вместе с холодным воздухом, рванувшимся к нам через открытую дверь подъезда и открывшуюся дверь квартиры — что была, как раз, напротив двери подъезда, в морозном воздухе появилось непонятное небольшое существо, закутанное в громадный шерстяной платок, скорее похожий на одеяло, скрывающий голову, подвязанный на поясе, закрывавший всю верхнюю часть тела — с головы до щиколоток. Из этого одеяния выглядывал остренький носик и щелочки глаз, отыскивающих нас. «Деточки!» — звучит ее низкий бархатный голос; начинаются объятья, с не успевшей сбросить странную одежду бабушкой. Затем в дверях появляется отец, с расплывшейся от счастья широкой улыбкой на широком лице, с огромным холщёвым мешком за плечами и громадным фанерным старомодным чемоданом — каких я никогда больше не видел. Он — больше смахивал на сундук, и весу в нем было больше трёх пудов. Все семейство загружало кладь и доставляла на вокзал в Балаклею — откуда бабушка, непонятно как, добралась и до нас со своей тяжеленной поклажей. Наверное, половина Борщёвки собирали её в дальнюю дорогу, а бабушка в первый раз ехала на поезде, и везла все лучшее, что могла дать ее щедрая земля и щедрая душа. В уфимских городских магазинах, не отличавшихся разнообразием продукции, деликатесов тогда не наблюдалось. Наконец, избавившись от тяжёлого груза, наверное не тянувшего плечи, отец избавляет бабушку от тяжелого платка, короткого, подбитого ватой пальто, совсем не зимнего по меркам Урала, которое бабушка называла кацевейкой, избавляет от валенок с галошами задубевшими за несколько минут на крепком морозе. Затем новая серия объятий со» сношенькой», как она ласковым, певучим голосом называла мать, и с каждым из нас отдельно. Наконец мы разглядели бабушку: маленькая, худенькая, остроносая и востроглазая с весёлыми глазами и улыбчивым лицом, быстро двигающаяся по тесной квартирке, — она, сразу, заполнила комнату своим скорым, певучим не совсем понятным нам — скорее южнорусским чем чисто украинским говором, и накинулась на нас с новыми ласками. Мать хлопотала за столом на котором появилось особым образом засоленное сало, лакомство для отца, дурманящая воздух домашняя колбаса, разогреваемая на сковороде и уничтожившая все иные запахи, привычные нам и оставившая свое присутствие в нашей квартире и по всей лестничной клетке подъезда, поднявшись до четвертого этажа, что я почувствовал и на следующее утро. А была ещё — домашняя выпечка, какой не найти ни в каком магазине, а так же непременные сладости. У нас — , которые в детстве не были избалованы игрушками, в руках появились незамысловатые игрушки с украинским колоритом. Мне досталась свистулька в виде певчей птицы, которую я немедленно испытал, а потом долго берёг. Второй простенький белый платок, прикрывавший её лоб, бабушка не снимала и даже спала в нем. Ночью мы, с бабушкой и братишкой погодком, размещались на обширной тахте, отец на полу, а мать с младшим братишкой на кровати, чтоб мы не придавили его и он не мешал нам слушать бабушкины рассказы. Наше любопытство привело и к тому, что мы узнали и тайну не снимаемого белого платка. Платок закрывал приличную припухлость на лбу, которая у нее появилась давно, не доверялась врачам, и ласково называлась ей — «гузулей» и которой она не хотела смущать нас. Бабушка Анна внешне полностью расходилась с бабушкой Марией, но как я понимаю сейчас и чувствовал тогда, своим внутренним содержанием была её двойником. Нежность, ласковость, заботливость и теплота исходили от обеих. От обеих я, никогда, не слышал упрёка, окрика, грубого слова, даже нотации и поучения, и не очень приятные для нас «неслухов» просьбы и приказания, произносились ласково. Хотя моя мать припомнила один случай, когда во время одной из гулянок в деревне меня — трехлетнего, кто — то из гостей ради шутки угостил сладенькой кислушкой и я захлебнулся и посинел, Бабушка Мария на своих больных ногах вырвала меня из рук в страхе окруживших меня людей и так тряхнула меня, схватив за ноги и опустив вниз головой, что вся сладенькая дрянь вышла из меня. Так же быстро под её обретший звук металла голос, быстро были выметены все званые и незваные гости. Мои перепуганные, присмиревшие родители получили свою долю грубоватых «комплиментов». Может быть, тогда бабушка в первый раз спасла мою жизнь, которую спасали не раз.

Самыми сладкими часами и минутами, проведенными с бабушкой-хохлушкой, были те, когда она, собрав нас, как клушка цыплят под своё крыло, начинала повествование о виденной и пережитой ей с оставшимися шестью детьми войне целиком разрушившей деревню, а так же полутора годах немецкой оккупации. Линия обороны советских войск оказалась на краю деревни. В деревне остались только старики, женщины и дети, которым некуда было деться и которых, при спешном отступлении, не вывезли. Окопы были спешно вырыты на краю деревни — куда по открытой равнине двигались немецкие войска. Жители попрятались в погреба и, вырытые с помощью бойцов — земляные щели. Несколько дней на этой линии шли бои, и от построек ничего не осталось: скот был угнан ранее, куры, кошки и собаки обезумели и носились по дворам и окопам, припрятанный мелкий скот разбежался по кустам, хаты крытые соломой вспыхивали как спички, гибли невинные люди. В редкие минуты затишья в окопах бойцов появлялись женщины, чтобы покормить бойцов, помочь эвакуировать раненых. Мальчишки приносили воду, собирали стреляные гильзы и просили у солдат стрельнуть в гадов. После отступления советских войск немцы в деревне не появлялись, так как, ни — крова, ни — пищи здесь они найти не могли. Изредка являлись полицаи и пытались отловить подростков, чтобы отправить на работы в Германию, но бабушка как и многие другие, успевала прятать своих детей, кто то, видимо из местных полицаев вовремя предупреждал о готовящихся облавах. Удалось пережить и сохранить здоровыми — всех. Один раз явились хорошо обмундированные, сытые полицаи, чьи разговоры выдавали в них националистов с западных и присоединённых накануне войны новых земель Украины перешедших от разгромленной Гитлером Польши. Согнали молодёжь, изнасиловали девиц и угнали в эшелоны, отправлявшие в Германию крепкую рабочую силу и жирный украинский чернозём. Жить много месяцев с ощущением ужаса, потеряв связь с мужем и двумя сыновьями, призванными в армию — испытание, которого и врагу не пожелаешь.

Что случилось, что ещё могло случиться!? Не обо всём нам следовало знать, чтобы не травмировать своими рассказами о годах войны наши не окрепшие души И то что выжили, не умерли от бескормицы (травой приходилось питаться) и болезни не подкосили — все это подвиг матери, наградой за который явилась безграничная любовь детей и внуков. Мужа с войны не дождалась, и никого другого не приветила. Нам с Украины писала письма и когда, после войны восстановили хозяйство, присылали любовно собранные посылки, на которые мы взаимно отвечали. Мы узнавали, как растут её дети, и радовалось за них. О печалях и трудностях ничего не сообщалось. Отец навещая мать на Украине, куда он не вернулся (служба, женитьба, в Борщёвке — ни кола, ни двора),но всячески ей помогал хотя у самого была орава детей. Из каждой своей поездки на родину отец привозил нам подарки от многочисленной родни, а мы все время спрашивали:"Когда же, наконец, к нам бабушка приедет?» и каждую зиму ожидали её, но встреч было немного.

Последний приезд к нам в Уфу, уже на новую трехкомнатную квартиру, вместо приболевшей бабушки совершил ее сын Николай-дядя Коля, который был тамадой на моей свадьбе и провёл её так что это запомнилось на всю жизнь. Вскоре я увидел никогда не лившего слёз, плачущего навзрыд отца, когда пришло сообщение о смерти любимой бабушки со ставшей родной мне, благодаря бабушке, не близкой Украины.

Так судьба подарила мне двух чудесных бабушек и что то от них, видимо, досталось мне не только в виде благодарной памяти, родной крови, но, надеюсь, и в, формировавшемся — благодаря им, характере, а, может быть, и в моей судьбе. Однолюбки, самоотверженные родители, бескорыстные, преданные, не ропщущие на трудности, несущие свой тяжкий крест и любящие жизнь. Спасибо вам, мои голубки, за всё лучшее, что есть во мне!