Вектор ненависти

Анатолий Александрович Страхов, 2019

"Прятки на сутки" и комиссия по делам несовершеннолетних. Интернет-зависимость подростков и бессилие взрослых перед ней. Суицидные селфи и самоубийства перед ЕГЭ. Компьютерные игры в теракт и настоящие бомбы. Обычные школьники становятся террористами, а школа – объектом совершения теракта.

Любе Страховой

Я хочу упомянуть об одном очень тяжёлом факте моей биографии. Мне как-то очень долго — лет 6 — пришлось пробыть среди власовцев, не среди жертв — хотя, в общем-то, жертв было больше, — а, так сказать, среди волков. Это были очень страшные и закалённые в ненависти люди. Целеустремлённые и непримиримые. Так вот, добрая половина из них в доверительных разговорах со мной, когда я спрашивал их о том, что же они думали, когда шли с Гитлером или участвовали в том-то и том-то, рассказывали мне о чём-то совершенно подобном — о таких же судах и следствиях. И абсолютно не обязательно, что это были суды уголовные, с тяжёлыми санкциями, — нет, это могло быть простое школьное собрание, собрание актива и общественности, колхозное собрание, милицейский протокол и многое-многое другое. Важно было одно, и это они подчёркивали всегда, — первая трещина в сознании появлялась не от вражеского удара, а от пощёчины, от плевка, от отсутствия государственной совести.

Домбровский. Записки мелкого хулигана

Глава 1

Звонок с урока вдребезги разбил размеренную тишину школьных коридоров. И пока воздух сотрясала акустическая судорога, казалось, что и стены тоже трясутся, будто нечто живое под ударом электрического тока. А когда звонок смолк, настала тишина, беспокойная, тревожная. Тишина-ожидание.

И вот распахнулись двери классов, из них вылетели ученики, как семена из бешеных огурцов. Вырвались — и забегали, загомонили, завопили, да так громко, что лишь звонок на следующий, последний урок перекричал их.

Вяльцев, историк, на переменах чувствовал себя узником огромной цистерны, по которой лупили железными палками. Окружающий шум наполнял его голову и не давал покоя, хотелось забиться под учительский стол, пусть это и не спасло бы от мучивших его звуков. Из учителя он готов был превратиться в карикатуру на учителя, если бы это хоть как-то помогло. Физичка Репова говаривала: «А что такое белый шум? А это школьная перемена». Вяльцев не знал, что такое белый шум, но изображал на лице ту поддерживавшую разговор улыбку, после которой проницательный человек и сам понимал, что не интересен своему собеседнику, а Репова на такое просто не обращала внимание. Она была некрасива, но молода, ещё молода, и Вяльцев, находившийся в том возрасте, когда мужчина делит женщин не на красивых и некрасивых, а на молодых и немолодых, одинокий Вяльцев питал к ней сентиментально-анемичные чувства, которые никак не могли распуститься, расцвести наконец.

Уроки же давно стали для Вяльцева единственными приятными отрезками времени. Сидя за столом, стоя у доски или расхаживая по классу, он рассказывал, задавал вопросы, выслушивал ответы. К нему было приковано внимание учеников. Он ставил оценки — и влиял на чужие судьбы. Пусть и незначительно, пусть совсем-совсем незначительно, но всё-таки влиял. Нет-нет, Вяльцев не занижал оценок, Вяльцев был объективен, и это тоже придавало ему значимости в собственных глазах. С грустным лицом, с вечной скептической усмешечкой на губах он полагал, что быть значимым для себя — не так уж и мало, особенно — и этого он никогда даже мысленно не додумывал — если ты почти ничего не значишь в глазах других. Уроки истории были небольшим мирком, пожалованным ему во владение Министерством образования, и Вяльцев, полноправный властелин этого мирка, считал, что является определённой величиной и в большом мире. Занятия воспринимались им как установление гармоничного миропорядка, и всякий раз, когда хаос перемены разрушал гармонию урока, Вяльцев мнил себя патрицием, переживающим падение педагогической цивилизации под натиском малолетних варваров и вандалов. А когда он слышал, как старшеклассники фрондёрски распевали в школе: «Перемен требуют наши сердца!» — то бубнил недовольно: «Анархия, мама — анархия…»

И звонок с последнего урока всякий раз убеждал Вяльцева в том, как недолговечен анархистский порыв. Детский бунт, хлынувший по команде, постепенно стихал, стихал, его эхо некоторое время ещё доносилось с улицы, а потом воцарялись тишина и пустота.

Впрочем, философское настроение возникало у Вяльцева не часто. Обычно учитель запирал пустой класс и, минуя выкрашенные в безжизненно-бледный зелёный цвет коридоры, спускался в столовую, где духовная депрессия сменялась депрессией гастрономической. Питая отвращение к склизким макаронам и жидковатому картофельному пюре, он предпочитал запеканку, поглощая которую, подсчитывал число изюмин в порции. Обычно их попадалось две или три, больше бывало только в дни каких-нибудь плановых проверок, когда в школе ожидалось начальство из РУО. Сегодня же и вовсе не было ни одной изюмины, так что, отхлебнув сладковатого компота, Вяльцев вдруг почувствовал себя проигравшим, обманутым. Словно сыграл с мошенником в напёрстки и проиграл: не на тот напёрсток указал, не ту порцию запеканки взял с прилавка. Обида усиливалась ещё и осознанием своей беспомощности: не подойдёшь же к поварихам поскандалить, не потребуешь полагающийся изюм, полагающийся, по рецепту положенный, но в тесто не положенный, а положенный в сумку какой-нибудь поварихи. Вяльцев даже попытался представить, как они делят между собой уворованную добычу: всем всего поровну — или одной изюм, другой мясо, третьей макароны? Последний способ дележа казался более подходящим, наверняка и график составляли: кому вчера досталась курица, нынче мяса не получит, нынче берёт рис. «А мне сегодня досталась пустая запеканка», — подумал Вяльцев, злобно усмехаясь.

Ему вспомнилось детство, вспомнилось, как часто он играл с друзьями за домом, и мимо них ходила женщина с полными сумками. Она работала в школьной столовой, а жила в дальнем подъезде, но шла с работы не коротким путём, а делала небольшой крюк. Дети не обращали ни на неё, ни на сумки никакого внимания, потому что это не мешало их играм. Лишь позднее, уже став учителем, Вяльцев однажды вспомнил про неё, и стало ясно, почему она возвращалась с работы кружным путём: чтобы сидевшие у подъездов жильцы не видели сумок с продуктами, которые она не покупала в магазине, а таскала из школы. И он, советский школьник, и все его друзья и одноклассники годами получали в столовой чуть уменьшенные порции, а эта труженица и её товарки годами — даже не воровали — уворовывали. И Вяльцев снова усмехнулся: «Стоило разрушать СССР, если всё равно ничего не изменилось…»

И вдруг он решил испытать судьбу. Да, испытать, бросить судьбе вызов. Он подошёл к раздаче и попросил ещё кусок запеканки. «Понравилось?» — расплылась в улыбке одна из поваровок. «Нет», — беря тарелку, бросил Вяльцев, так что у поваровки физиономия стала такой, будто её поймали с поличным за дележом того самого изюма.

А Вяльцев вернулся к столу и принялся за вторую порцию. Он втыкал вилку в запеканку так, словно пытался причинить ей боль; челюсти работали с аллигаторским проворством. Вяльцев даже перестал понимать, хочет ли он, чтобы попалась хоть одна изюмина, или наоборот. Он просто поглощал запеканку, исступлённо, остервенело, пытаясь что-то кому-то доказать, но не разбирая, что и кому. Наконец, разжевав последний кусочек, он кинул вилку и ругнулся: «Ворьё-поварьё». Хотелось бить посуду, орать и швыряться стульями. Хотелось устроить скандал, но Вяльцев, бережно взяв поднос, встал и направился к окну судомойки.

Когда он вышел из столовой, в кармане завозился смартфон. Звонила мать Серёжи Тосина, ученика из его класса. Вяльцев сделал глубокий вдох, задержал дыхание, досчитал до пяти и принял звонок.

— Алло.

— Здравствуйте, Андрей Александрович, — голос звонившей казался тревожным и суетливым.

— Здравствуйте.

— Скажите, Серёжа сегодня был в школе?

— Не знаю, у меня сегодня не было уроков в моём классе. А что случилось? — Вяльцев не был уверен, стоит ли переходить к сочувственным интонациям, поэтому вопрос прозвучал несколько отрешённо.

— Он до сих пор не пришёл домой после школы, дозвониться до него мы не можем, он мобильник выключил, мы звонили ребятам, они сказали, что его сегодня в школе не было, — протараторила мать Серёжи.

— Он мог куда-нибудь зайти, — всё ещё отрешённо ответил Вяльцев.

— Но у него мобильник выключен, мы дозвониться не можем.

— У меня сегодня не было уроков в моём классе, — ещё раз сказал Вяльцев. — Я спрошу у наших учителей, был ли он в школе, и перезвоню вам.

Не дожидаясь ответа, Вяльцев завершил звонок и со вздохом направился к доске со школьным расписанием. Классное руководство безмерно тяготило его. Денег доплачивали очень мало, зато ответственность и нагрузка возрастали существенно. Одни только внешкольные мероприятия чего стоили. И родители учеников постоянно названивали: то снимите с питания — ребёнок заболел; то поставьте на питание — ребёнок выздоровел; то узнать что-то архиважное; то сообщить что-то архиважное; то ещё какая-нибудь глупость. Теперь вот Тосин срулил куда-то после школы, а ему, Вяльцеву, покоя не дают. Не работа — мученье.

Быстро найдя нужную клетку в таблице расписания, Вяльцев чуть улыбнулся: последним уроком в его классе сегодня была физика. Что ж, это был повод заглянуть к Реповой. Настроение как будто улучшилось, и учитель, окончательно позабыв про запеканку без изюма, бодро направился к лестнице.

Репова как раз запирала дверь, когда он подошёл к ней.

— Ольга Михайловна, день добрый.

— Здравствуйте, Андрей Александрович, — повернулась в нему Репова. Её лицо являло собой дисгармонию красоты: миловидные глаза, нос, губы природа не пожелала соединить в миловидное целое — лицо Ольги Михайловны. Отчего казалось, что перед вами — оживший портрет Пикассо.

— У вас ведь пятый урок был в моём классе?

— Да, в вашем.

— А Тосин был на уроке?

— Тосин? Нет, его не было. А что?

— Да вот, ищут Тосина. Ищут пожарные, ищет милиция, ищут фотографы нашей столицы, — чуть насмешливо продекламировал Вяльцев.

— Что-то случилось? — встревожилась Репова.

— Надеюсь, ничего серьёзного. Штатный прогул. Не волнуйтесь. Всего вам доброго.

— До свидания, Андрей Александрович.

— До свидания, Ольга Михайловна.

«Как старосветские помещики, — думал Вяльцев. — Андрей Александрович. Ольга Михайловна. Ещё бы галантно раскланялись…» Необходимость называть Репову Ольгой Михайловной, а не Олей стесняла Вяльцева и воспринималась им как непреодолимый барьер для развития их отношений. Он пасовал перед условностями педагогического коллектива, ни разу не задумавшись о том, как их можно преодолеть.

Вернувшись в свой класс, Вяльцев включил компьютер, загрузил электронный журнал и увидел, что Тосин сегодня не был ни на одном уроке. Он отзвонился маме Тосина. Та всё ещё не знала, где находится сын, и сообщение Вяльцева окончательно убедило её в том, что стряслось нечто серьёзное.

— Нужно звонить в полицию, — проговорила она, словно не была до конца уверена в необходимости этого шага.

— Да. Если считаете нужным — звоните, — ответил Вяльцев. Ему не хотелось, чтобы события разворачивались именно так. Ему не хотелось, чтобы события вообще разворачивались. Он собирался уйти домой и провести остаток этого пасмурного сентябрьского дня, находясь в состоянии усталости и лёгкого отупения; может быть, даже вздремнул бы… Но отсоветовать звонить в полицию было бы в данной ситуации крайне неосмотрительным шагом, и Вяльцев добавил:

— Позвоните.

Завершив звонок, Вяльцев стал размышлять, нужно ли ещё задержаться в школе или можно уходить. В самой школе ничего не случилось, раз Тосин тут не появлялся. Он, Вяльцев, тоже ни при чём. С другой стороны, ответственность за то, где ученик находится во время школьных занятий, ложится на учителя — и иногда очень тяжёлым грузом. Даже если Тосин через час придёт домой цел и невредим, избежать формальных объяснений Вяльцеву всё равно не удастся. Он подошёл к окну, и в этот миг из-за облаков показалось солнце и залило светом школьный двор. Вяльцев смотрел на пожелтевшие деревья, на лужи, и тоска наполнила его душу. Начался очередной учебный год, очередной цикл бесконечного процесса образования, воспитания и развития. Будет прочитан материал, будут отработаны часы, будут проведены контрольные работы, будут выставлены оценки. Будет проведена ГИА. Всё будет сделано. Бег по кругу. Жизнь без цели. А потом — снова первое сентября, снова отыграет песенка Шаинского про «учат в школе, учат в школе, учат в школе». Вяльцев постареет ещё на год, незаметно так постареет. И — никаких перспектив впереди. Сейчас нет — и потом не будет. А тут ещё Тосин…

Придя домой, Вяльцев опять позвонил маме Тосина. Та сообщила, что по-прежнему ничего не известно, хотя она обзвонила всех Серёжиных друзей. Сама она уже находится в полиции, привезла фотографии сына, написала заявление на розыск. По голосу чувствовалось, что женщина держится из последних сил и нервный срыв близок. Всё же Вяльцев не смог побороть любопытства и поинтересовался: «Что в точности произошло?» Оказалось, что Серёжа утром ушёл в школу, ушёл как обычно, с рюкзаком. А теперь выяснили, что он нужные тетради и учебники с собой не взял, а что лежало в рюкзаке — не известно. И никто его больше после этого не видел. Куда он ушёл? Зачем? А главное — с кем?..

Вяльцев выслушал, выразил сочувствие и готовность помочь. Теперь и он начал волноваться: произойти могло всё что угодно, даже непоправимое. Раз Тосин не взял учебники, выходит, он что-то задумал, заранее спланировал. В его возрасте на такое идут легко и быстро, не задумываясь о последствиях. Вяльцев порылся в памяти, стараясь отыскать хоть что-нибудь, случившееся недавно и касавшееся Тосина, но ничего не вспомнилось. И вдруг его озарило: нужно было проверить по классному журналу, не отсутствовал ли сегодня кто-то ещё. И по журналам других классов тоже. Не бог весть какие сведения, но и они могут иметь значение. С юношеской увлечённостью он решил действовать. Загрузил компьютер, но обнаружил, что интернет-соединение не устанавливается: в браузере появилась картинка с извинениями за сбой в работе сервиса. Сообщалось, что восстановительные работы уже ведутся и доступ в интернет будет восстановлен в ближайшее время.

Чертыхаясь, Вяльцев наспех оделся и направился обратно в школу, до которой было пару остановок на автобусе. Но его охватило возбуждение, хотелось действовать, а не терять время на остановке, и он быстрым шагом пошёл вдоль проезжей части. И чем ближе была школа, тем больше он чувствовал уверенность в том, что его догадка верна и он найдёт, обязательно найдёт ценную информацию.

В классе Вяльцев первым делом просмотрел журнал своего, 8 «Б» класса. Кроме Тосина никто больше уроков сегодня не пропускал. Вяльцев просмотрел журналы других восьмых классов, но и там не нашёл ничего существенного: из 8 «А» пропустила занятия отличница Лена Колтунова, а в 8 «В» отсутствовавших вовсе не было. Решив, что между Тосиным и Колтуновой вряд ли возможно протянуть цепочку причинно-следственных связей, Вяльцев приступил к изучению журналов седьмых и девятых классов, но и в них не нашёл ничего интересного.

Испытывая разочарование от несбывшейся иллюзии, Вяльцев трахнул с досады по столу кулаком и выключил компьютер. «Возомнил себя Эркюлем Пуаро!» — злобно сказал он, не в силах справиться с нахлынувшей досадой.

И лишь на обратном пути он сообразил, что результаты его проверки тоже могут оказаться важными. Вяльцев некоторое время колебался, не желая навязываться и беспокоить и без того измученную женщину, но всё же позвонил, извинился, объяснил ситуацию, сказал, что остальные ученики вряд ли причастны к пропаже мальчика, выразил надежду на то, что всё разрешится благополучно. В ответ мама Серёжи долго и горячо благодарила его за помощь и неравнодушное отношение, так что Вяльцеву даже стало неловко.

Происходившее уже пугало и угнетало учителя. Серёжа Тосин, обычный восьмиклассник, ещё вчера получивший «четыре» за ответ на уроке, привычно мелькавший в толпе учеников, — этот самый Серёжа теперь находится невесть где. Да и жив ли он?..

Дома Вяльцев достал фотографию класса, сделанную пару недель назад по случаю начала нового учебного года. Вот Серёжа, стоит в третьем ряду. Ничем не выделяется, ничем не отличается от остальных. Но остальные сегодня были на занятиях, а он — нет. Остальные и завтра придут в школу, а он?.. Вяльцева пронзил ужас. Он смотрел на ребят — и видел ребят, и знал, что они живы. А Серёжи на снимке словно и не было. Его лицо, шея, плечи стали пустой видимостью, за которой — дыра, провал, пустота.

Потом Вяльцеву позвонила директор, взволнованная, расспрашивала его о Тосине. Расспрашивала так, словно именно Вяльцев виноват в случившемся. Словно учителю следовало сегодня утром зайти за учеником и за руку привести его в школу. Вяльцеву стало тошно, погано. Даже захотелось нагрубить, но — сдержался.

Вечером он старался хоть чем-нибудь занять себя, чтобы отвлечься от тревоги. Не получалось, в голове вновь и вновь возникали догадки о том, что происходит с детьми в таких случаях. Насильники, убийцы, подростковые группы смерти… Если Серёжа сам ушёл из дома, значит, действовал не спонтанно, готовился, имелась цель. Ушёл без учебников, без тетрадей. Куда? К кому? Кто позвал его?

Хотелось помочь, хоть как-то помочь, хоть в чём-то быть полезным, но приходилось лишь томиться и ждать. Восстановительные работы у провайдера закончились, и Вяльцев просмотрел ленту городских новостей: о пропаже Сергея Тосина — ничего. Это обнадёживает или удручает?..

А когда перевалило за полночь, психическое напряжение перешло в новую фазу. Подсознательно смирившись с тем, что Серёжа погиб, и привыкнув к мысли об этом, Вяльцев тяготился неизвестностью: хотелось непременно узнать, что же произошло, или хотя бы увидеть труп ученика. Один в своей квартире, он не мог справиться с тревогой, штормившей его, переходившей в панику. Не в силах больше бороться с наваждением, он выпил тройную дозу валерьянки, лёг в кровать и через некоторое время, измученный волнением и расслабленный лекарством, заснул.

Проснувшись с тяжёлой головой, Вяльцев первым делом потянулся к смартфону: проверить, есть ли пропущенные звонки. Но ночью никто не звонил. Отсутствие новостей привело к новой волне беспокойства: предстояло что-то тягостное, но Вяльцев не осознавал, что именно.

Позавтракав, побрившись, почистив зубы, он снова взял фотографию класса — и понял, что его тяготило. Предстояло вести урок в классе, где больше нет Тосина; увидеть его место пустым. Предстояло отмечать в журнале пропуски занятий, долгую череду пропусков, пока не…

Вяльцев выронил фотографию. И вдруг, словно желая использовать невесть откуда возникшую магическую возможность повлиять на ход событий, он метнулся в ванную, вытащил из бельевой корзины вчерашнюю рубашку и надел её. Подошёл к зеркалу, взглянул себе в глаза и горько усмехнулся.

В школу он вновь отправился пешком, мерно вышагивая и стараясь таким образом совладать с нервозностью. Глубоко вдыхал прохладный утренний воздух, глядел на ясное небо, на шедших в том же направлении учеников и учениц, с родителями и без, с рюкзаками и мешками для сменки, и некоторые ребята развлечения ради попинывали мешки на ходу. Они не горевали, они вообще, наверное, не знали про Тосина. Пока не знали…

А когда в плотном потоке учащихся Вяльцев уже подходил к вечно распахнутым школьным воротам, он мельком увидел… Он даже сперва не поверил… Вгляделся… По соседней дорожке к воротам шёл Тосин. «Серёжа! — закричал Вяльцев. — Серёжа! Тосин!» Тот обернулся на крик. По газону, по хрустким листьям Вяльцев с вытаращенными глазами подбежал к нему. «Серёжа! Что случилось? — тараторил учитель. — Ты в порядке?» А ученик смотрел ему в лицо и улыбался.