Рахит

Анатолий Агарков, 2023

Родился я через год после смерти Сталина. В ясли-садик не ходил, а воспитывался старшей сестрой – первой на улице драчуньей и матершинницей. Но, несмотря на такие посулы, рос примерным, скромным мальчиком. В школе учился сначала плохо, потом не очень плохо, потом совсем хорошо, и окончил её с одной тройкой. В институт поступил – мечтал стать строителем. Но поссорился с хулиганами и бежал от них в вооруженные силы. Ещё мальцом, почитывая книжки, очень порой бывал несогласным с автором. Ну, зачем Робинзон вернулся в Англию? Так мечтал о дальних странах, приключениях – что, чужбина охоту отбила? Мой герой непременно остался бы на острове, приручил дикарей, разыскал все сокровища пиратов и вообще избавил Америку от нашествия бледнолицых.В шестом классе наши литературные потуги с приятелем стали школьным бестселлером.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Рахит предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Шесть-седьмой

История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли

не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она —

следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана

без тщеславного желания возбудить участие или удивление.

(М. Ю. Лермонтов)

1

Не правда ли, грешно сидеть дома в яркое солнечное, пусть хоть и зимнее утро. Радостями, которые преподносит жизнь, следует дорожить, решил я и, потеплее одевшись, вышел на улицу. Воздух звенел не только воробьиным гомоном — в соседском огороде вопили мальчишки, играя в войну.

Юрок Куровский догнал Вовку Грицай, свалил в сугроб, оседлал.

— Ага, попался! Жизнь или смерть?

— Ой, жизнь! — тяжело дыша то ли от бега, то ли от смеха, взмолился Вовка. — Ой, больше не буду.

— Хватит вам дурачиться! — крикнул я им сквозь щель в заборе. — Посмотрите, какие снегири прилетели.

Куровский перестал тузить Вовку. Тот поднялся из сугроба, выглянул из-за Юркиного плеча, увидел меня и быстро пошёл — мягко сказано — побежал ко мне. И такой радостью засветился — просто родного брата встретил, с которым десяток лет не виделся. Перед забором погасил свою улыбку — должно быть, застеснялся.

— Давно бегаете? — спросил я. — Небось, ухи отморозили. Гляди — отвалятся.

— Эти отвалятся, новые вырастут, — беззаботно махнул рукой Юрка, подходя.

— Жди-и, — на полном серьёзе усомнился Вовка. — Вырастут…

— А у нас сегодня ёлка будет, — похвастал он.

— Какая ёлка? — я потёр застывающий нос варежкой. — Игрушечная?

— Ну, вот ещё! — Грицай попытался быть серьёзным, что, однако, ему плохо удавалось — Ёлка самая настоящая, из леса, а на ней игрушки.

— А-а, настоящая? — я шмыгнул носом. Мне хотелось посмотреть на ёлку.

Вовка это сразу понял.

— Пойдем, глянешь. Замёрз совсем.

— Я не замёрз — я только вышел.

Хозяйка дома подозрительно оглядела нас от большой печи.

— Что, уже набегались? Быстро…

Вовка оправдывался, пытаясь расстегнуть закоченевшими пальцами пуговицы пальтишка:

— На улице — Мороз Красный Нос. Вон и мальчишки подтвердят.

Мать слушала и смотрела на его торчащий вихор, оттопыренные уши сначала как будто бы с угрозой, но постепенно сердце её оттаяло, и по лицу заструилась улыбка.

— Мам, есть что поесть? — Вовка опростал ноги от валенок, подошёл к матери и приложился холодным ухом к её полной руке выше локтя.

— Промялся? — Стюра Грицай провела рукой по вихру, но он тут же встопорщился.

За её спиной весело потрескивало в очаге — по комнатам разливалось тепло.

— Давай-ка сюда свои лопушки, — сказала тётя Стюра, прижимая к себе голову сына и оттирая его озябшие красные уши.

Вовка посматривал на нас смородиновыми глазами из-под материнской руки и счастливо сопел.

— Нате-ка гостинца, — хозяйка разломила кусок пирога на три части и подала нам.

И мы уплели его с таким наслаждением, будто это был не обыкновенный капустник, а невесть какое лакомство.

— А ты, Толька, всё хилой какой-то. Или мать тебя плохо кормит, или гуляешь мало? Много, говоришь? Так что ж такой худющий — кожа да кости? Или молока у вас сейчас нет? Вот погоди, весна придёт, корова растелится — будет и молочко…

— Скорей бы уж, — посетовал Юрка. — Зима как надоела…

Поев, мы забрались на печку. В тепле нас разморило, а вот пальцы ломило.

Подошёл хозяин дома, погладил мои волосы большой мозолистой ладонью кузнеца:

— Согрелись? Тогда слезайте, ёлку будем ставить.

Глаза у него хитроватые, с постоянной лукавой усмешкой в глубине.

Самый маленький Грицай — Серёжка скакал, скакал на одной ноге, упал, нос расквасил. Его старшая сестра Людмила присела перед ним на корточки, намазала нос зелёнкой.

— Не ори, так надо. А то будет заражение крови, и тебе весь нос отрежут.

Увидев нас, она встала и начала собирать в пучок рассыпавшиеся волосы. Они были тёмными, и потому, наверное, кожа на лбу и на висках казалась особенно нежной, матово-белой. Кофточка-безрукавка с широким вырезом на груди оставляла открытыми руки и шею.

Хозяин принёс с веранды пушистую ёлочку с крестовиной у комля, поставил возле окна, в комнате сразу стало темнее. Он широко раздул ноздри, ловя острый аромат хвои, потом поперхнулся, сердито махнул рукой и трудно закашлялся. Лицо его стало тёмным, под стать ёлочным иголкам, в груди что-то хрипело и клокотало.

Прокашлявшись, сказал:

— Кому что, мать чесная! Наполеону для настроения Россия была нужна, Гитлеру — весь свет, а кому и так вот, у ёлочки посидеть — красота, милое дело. Как думаете, пацаны, будет из вас толк в жизни? Даст Бог — посчастливит. Жизнь, она ведь что коловерть: кого на дно затянет, в самую тину, а кого на быстрину вынесет — плыви по раздолью.

— Ясный ты на слова, и лампу зажигать не надо, — сказала ему жена от дверного косяка, тоже любуясь ёлкой.

— Видишь, какая экономия выходит, забогатеть можно. Что ни говори, а здорово сотворён мир, с отделкой исключительной. Только вот человек в недоделке остался — словно кто помешал в процессе создания…

Жена отмахнулась, сказала, уходя на кухню:

— Ёлка в дом — праздник в нём.

Нина Грицай развешивала на качающихся ветвях стеклянные бусы, а её старшая сестра держала в руках коробку с ёлочными игрушками и декламировала:

— Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит,

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет,

И речка подо льдом блестит…

Ёлка совсем отошла от мороза. Над хвоёй заклубился дымкой пар. На иголках засверкали капли росы. Тянуло от коры смоляной свежестью.

А мне вдруг погрезились сказочные берега далёких стран, крики птиц и шум прибоя, грохот барабана, зовущего на бой, короткая, но кровавая схватка, смуглые плечи и курчавые головы пленников, что склонились на жертвенный алтарь…

— Тотошка!

Я вздрогнул и оглянулся — на пороге в шубейке с платком в руке стояла моя старшая сестра Люся.

— Идём обедать.

— Отстань, я ёлочку наряжаю.

Высоченный кузнец Михаил Грицай на самый кончик ёлки водрузил рубиновую звезду.

— Без этой вершинки — раскосматится.

И засипел широкой грудью.

— Я жду, — напомнила о себе моя старшая сестра. — За вихры тебя тащить? Могу.

— Ты сама-то зайди, — пригласил её хозяин. — Да на ёлку полюбуйся. У вас такая?

— Не-а. Мы вообще не ставили.

— Вы вечером вместе с Толиком приходите, — пригласила Люда Грицай.

— Ладно. Пошли, — теребила меня сестра.

Михаил Давыдович покачал головой, усмехнувшись:

— Думаю, всё думаю, старость пришла, уж и в землю пора, да что-то не хочется. Вот я и говорю иной раз, куда люди спешат — торопятся, будто бегом бегя дольше прожить можно.

С сестрой спорить бесполезно — я оделся и побежал домой.

Дома было чисто, тепло и уютно, словом, как перед праздником.

Я поел и забрался на широкую родительскую кровать. Вскоре подкрался сон.

… У меня были крылья — огромные, сильные. Я парил высоко над землёй. Подо мной растелилась незнакомая равнина, виднелись вдали горы. Зорко оглядывая безмерные пространства, я увидел берег чудесной реки. Захотелось искупаться. Приземлившись, почувствовал неясную угрозу. Дёрнул с бедра меч и, очертя голову, бросился навстречу неведомой опасности. Подо мной уже резвый скакун, белый плащ вьётся за моими плечами. А со всех сторон, из-за каждого куста, пригорка или валуна в меня направлены стрелы бьющих без промаха луков. Неведомые стрелки. Кто они? Сколько их?…

Проснулся от яркого света в комнате — Люся читала книгу, притулившись к столу.

Было невыразимо приятно нежиться под тёплым одеялом.

Сестра не заметила моего пробуждения и продолжала неторопливо шелестеть страницами. Должно быть, интересная книга. Но куда ей до моего сна!

— Диковинный сон мне приснился.

— Силён ты дрыхнуть. Что ночью будешь делать?

— В гости пойду.

— Ага, иди. Давно уже пора, да как бы не поздно было — на дворе-то уж темно.

Я бросился к окну, и сердце моё защемила обида.

— Проводи, — наспех, кое-как одевшись, захныкал я.

— Отвянь, — дёрнула плечом сестра.

— Я боюсь — там темно.

— Боишься — не ходи.

— Ага, с тобой сидеть останусь.

— Ну, иди… Я посмотрю, как ты вернёшься, если ещё дойдёшь.

И я пошёл, хотя очень боялся ходить по тёмной улице. Ледяной червячок страха осязаемо шевелился где-то на дне моего сознания. Но улица не была такой страшной, какой казалась из окна. В разрывах облаков мерцали звёзды. Луна где-то блудила, и её матовый свет мягко стелился по окрестности. Снег весело и звонко хрустел под валенками. Мороза не чувствовалось, хотя, конечно, он был — не лето же.

Чёрный пёс вынырнул откуда-то на дорогу, покосился на меня, сел и завыл, уткнувшись мордой в небо.

С отчаянным воплем я бросился вперёд — собака с визгом от меня. Мелькнул забор, и я с разбегу ткнулся в калитку грицаевских ворот. Никто меня не преследовал, никто не гнался за мной. Калитка подалась вовнутрь двора, когда я потянул за верёвочку щеколды. Все окна были черны, лишь гирляндою светилась ёлка. Поднялся на крыльцо, прошёл веранду, толкнул дверь. Ни души, ни звука.

— Есть кто дома? — прозвучало мольбой.

— Кто там? — Люда откуда-то из глубины комнат.

— Это я, — сказал я.

— А, Толя, — с улыбкой на губах показалась Люда. — С Наступающим!

— Говорили, ёлка будет.

— Проснулся! Так была уже. Ребятишки были — попели, поплясали, получили подарки и разошлись. Ты где был?

Слёзы сами собой побежали по моим щекам.

Люда покачала головой и вытерла мне нос полотенцем.

— Подожди, я тебя сейчас угощу. Там должно что-то остаться.

— Садись, — позвала она меня за стол, — да разденься ты.

Через минуту я уже уплетал какие-то сладости, запивая их компотом, а Люда сидела на диване, погрузив локоть в подушку, подперев щёку рукой, и ладонью поглаживала голое колено.

— Очень жаль, что тебя не было — детвора так уморительно веселилась.

Ей захотелось меня утешить, но как это сделать она не знала. Ей было шестнадцать лет, и она испытывала ко мне материнские чувства. Наверняка.

— А где все?

— К Батеневым пошли.

Не компот, а настоящий нектар! Я потягивал его с наслаждением. И торт, и печенье с выпечкой — я ещё не всё испробовал. А конфет, какая куча! Мне хотелось остаться, но обида и неловкость не проходили. Заявил, что ухожу.

Людмиле было скучно одной сидеть дома.

— Подожди. Идём, чего-то покажу.

Жуя на ходу, протопал следом за ней в тёмноту спальни. Люда быстро освободилась от платья, а шёлковую сорочку обеими руками лихо вздёрнула на самую голову. Это было непостижимо, таинственно и захватывающе интересно. Сейчас мы будем целоваться и ляжем в кровать, подумал я.

— Видел?

— Ага.

— Что видел?

— Ну, тебя.

— Да нет, смотри.

Манипуляции с сорочкой повторились.

— Видел? Искры видел? И всё тело наэлектризовано — светится.

Я поперхнулся непрожеванным куском. Люда надела платье, включила свет и подозрительно уставилась на меня.

— А ты что подумал? А ну, марш домой! Бесстыдник….

Кто бесстыдник? Я? Ну, люди! Вот, народ! Это в душе, а внешне я был вызывающе спокоен и безмятежно доволен собой. Сколь бы старше и умней не была она меня, всё же оставалась женщиной — куда ей до мужика, пусть даже такого маленького, как я.

Ночью приснился сон. Целый хоровод девиц кружился возле моей кровати. Их не видно в темноте — только шарканье ног и скрип половиц. Потом ночные сорочки птицами взмыли вверх, и обнажённые тела угрожающе засветились из темноты.

Я нырнул под одеяло….

2

Сегодня самый замечательный день в моей жизни — мы едем покупать телевизор. Вот только проснётся отец, отдыхающий после ночной смены, и сразу поедим. Я взволнован, мне радостно и чуточку не по себе.

Как долго тянется утро. Тревога наполняет сердце — а вдруг отец передумает. Я так ждал этого дня. Сумбурные чувства теснятся в груди — напряжённое любопытство, счастье, страх, надежда, сомнение, нетерпение.

Будто издалека доносится голос сестры:

— А что ты сделаешь, если тебя захотят отлупить?

Я опасливо отодвинулся.

— Не собираюсь тебя бить, просто хочу узнать, что ты делаешь в таких случаях?

Я сунул указательный палец в рот и стал грызть ноготь. Люся вытащила палец из моего рта и посмотрела на руку с обкусанными ногтями.

— Рука как рука. Всё нормально. Скажи, а тебе никогда не хотелось дать сдачи?

Широко раскрыв глаза, я покачал головой.

— Так и будешь всю жизнь козлом отпущения?

Я опустил голову. Палец снова оказался во рту.

— Послушай, Тотошка, — хрипло прошептала она, наклонившись к самому моему уху, — я научу тебя давать сдачи. И когда какой-нибудь здоровенный парень начнёт приставать к тебе, ты покажешь ему, где раки зимуют.

Я вытащил палец изо рта и недоверчиво уставился на неё.

— Ты слышал, как я отлупила Катьку Лаврову? А она ведь старше и больше меня.

Я почтительно кивнул.

— Так вот, я научу тебя, как это делается. Тресь! Тресь! Тресь!

Её кулаки отмутузили воздух.

— Тресь! — тихо повторил я, неуверенно сжал кулак и нанёс слабый удар в пустоту.

— Прежде всего, если кто-нибудь заорёт на тебя, никогда не трусь, не веди себя так, будто думаешь, что тебя убьют на месте.

— Тресь! — я неуверенно ткнул маленьким кулачком перед собой.

— Нет, начинать надо с другого. Может, тебя вовсе и не собираются бить. Первым делом — глубокий вздох, — она глубоко вздохнула воздух и подождала, пока я сделаю тоже самое, — рёбра проступили под моей рубашкой, — а потом орёшь во всё горло: «Вали отсюда к чёртовой матери!»

На её крик в дверях комнаты появилась мама.

— Что вы тут делаете?

Она с тревогой посмотрела на меня. А я поднялся на цыпочки, сжал кулаки, зажмурил глаза, сделал глубокий вздох и заорал:

— Вали отсюда к чёртовой матери!

Потом повернулся к сестре и улыбнулся:

— Ну, как, нормально?

— Люся,… — сказала мама.

— Должен же он, наконец, научиться защищать себя.

Мама остановилась в дверях, словно не зная, что ей делать дальше. Тогда я насмелился, подошёл к ней, выставил перед носом свой маленький кулачок, глубоко вздохнул и пропищал:

— Вали отсюда к чёртовой матери!

Мама покачала головой:

— Дожила…

— Я просто тренируюсь. Это я не тебе сказал.

Мать вытерла нос передником, махнула рукой:

— Чему хорошему, а этому быстро учатся. Лучше б почитали…

— Читать его в школе научат, а вот защищать себя вряд ли.

— Ну, учи-учи, — мать шмыгнула носом и вытерла глаза передником.

— Не собираюсь делать из него задиру, — сказала Люся. — Просто хочу, чтобы он мог постоять за себя. Не может же он прятаться за твою юбку каждый раз, когда кто-нибудь на него не так посмотрит.

Отец проснулся от наших воплей, заскрипел пружинами кровати, поворачиваясь на бок, сказал:

— Вот сподобилось Всевышнему девицу наградить мужским характером, а парнишку наоборот. Послушай меня, сынок. Твоя сестра права, но только отчасти — на каждого драчуна всегда найдётся ещё более сильный соперник. Я научу тебя не бояться никого и ничего. Надо только понять, что такое страх. А это то, что движет нами. Всё на свете держится на нём. Дисциплина и подчинение зиждутся исключительно на страхе. Основы закладываются с детства. Страх перед материнской руганью, перед отцовской поркой, перед упрёками друзей. Страх перед учителем, перед наказанием, боязнь плохой отметки, провала на экзамене. Потом, когда ты взрослый — страх перед начальством, от которого зависит твоя премия и карьера. Страх перед кознями коллег или врагов. Страх перед войной и смертью. Верующий боится ада, неверующий — ошибок. Страх перед болезнью, болью, старостью, одиночеством, непониманием, милицией, психушкой. Страх проходит через всю нашу жизнь. Вообще, она им только и держится. Страх перед тюрьмой заставляет уважать законы. Так было всегда, во все времена. А теперь запомни — когда, как говорит твоя сестра, кто-нибудь не так на тебя посмотрит, ты подумай о том, как многого боится он. И тебе станет легче смотреть ему в глаза. И ты ударь его — нет ни кулаком, словом ударь в самое уязвимое место. И если ты правильно определишь его уязвимое место, и правильное найдёшь слово, увидишь, как побледнеет твой враг, испугавшись, и побежит прочь, сломя голову.

Я задрал вверх подбородок и вызывающе посмотрел на сестру: словом бить куда как интересней — что скажешь?

Люся отмахнулась:

— А ну тебя — не в коня корм.

Знаменательный день для меня! И самый обычный для миллионов других людей. Один день из многих. Зимний, серый, скучный — приближающий их к старости. Отцу, конечно, до старости далеко — он отдохнул и теперь энергичен, весел, деятелен. Мы выходим из нашего дома на тихой окраинной улице. На остановке приходится подождать. Появляется автобус, мы садимся. Через несколько остановок въезжаем в Южноуральск. За обледенелым окном — люди куда-то спешат, бестолково суетятся, словно муравьи. Городская суматоха, наполненная своими делами и заботами. В автобусе сплошь угрюмые неприветливые физиономии. Разговоров не слышно. Ни улыбок, ни оживления. А мы-то едем покупать телевизор!

Белесое солнышко, будто ему лень светить, с трудом пробивается сквозь серую мглу. Отец смотрит в окно и молчит о чём-то своём. Можно немного помечтать. Я представил старинный город, о котором читала вслух сестра. На улочках возле рубленных из крепчайшей лиственницы домов и лавок толпятся казаки, служивые люди, охотники. Подгулявшая компания дразнит у кабака привязанного цепью медведя. К воеводскому дому тащат мужичонку в латанном кафтане. На гостином дворе покупатели прицениваются к сыромятным кожам, соли, охотничьим припасам, ножам, алым сукнам, свинцу, котлам из красной меди, бисеру. Много всякого добра в пограничном городке. Народ тут лихой, предприимчивый, видавший виды. И то сказать — что делать в городке на границе Великой Степи ленивым изнеженным боярским сынкам? Ведь, пока доберёшься сюда — натерпишься и горя, и напастей. Это люди своего жестокого века. Они открывают новые земли, торгуют, воюют. Врагов у них не меньше, чем друзей. И свистят в лихой час оперённые стрелы — и падают казаки на дикую землю…. В воздухе носится аромат новогодних апельсинов….

Ага, прокол! Откуда в старинном таёжном городе южные диковинные фрукты? Может, царь воеводе своему в подарок выслал? У царя-то, небось, были. Я вздохнул — вот так соврёшь, и не поверят. Ну что ж, перенесёмся мысленно в страну апельсинов. Вижу ясно — берегом реки жарит по песку кучка людей. Бегут и оглядываются. Вслед из густого тростника несётся львиный рык. А впереди-то крокодилы!

Вот бы их сюда. Что б тогда творилось в славном городе Южноуральске, а? Да и в автобусе стало б попросторней, если б из-под сиденья — хвать за ногу! — аллигатор. Может порычать тайком: шибко скучные физии у горожан — пусть немного порезвятся. И почему у нас нет таких свирепых хищников? Чем наши берёзы, хуже пальм?

Пацаны мне не поверят, что в автобусе на нас напал крокодил и многих проглотил. Откуда, скажут, быть здесь крокодилам в разгар зимы? А вот если бы по улице промчалось стадо слонов, тогда не только люди — машины шарахнулись в стороны, забились по дворам и углам. Это тебе не пешеходов давить — со слонами шутки плохи.

— Пап, а ты мог бы стать капитаном? — спросил я, теребя его за рукав.

— Ке-ем? — в изумлении переспросил отец.

— Да капитаном на корабле.

— А почему бы нет? Не представился случай, а то б попробовал.

— А я буду.

— Ну и молодец. Хорошая работа — много платят. Ну, и уважение конечно.

— Не, я не для денег — путешествовать люблю. Или вот, скажем, на лошади — тоже интересно, всё лучше, чем пешком.

— Про верблюда не забудь, — усмехнулся отец. — Корабль пустыни.

— Школу закончу, — заявил я, — пойду на путешественника учиться. Или сразу, без школы…

— Нет, без школы не возьмут, — на полном серьёзе сообщил отец. — Без школы сейчас только в дворники.

Как мучительно осознавать недостаточность своих знаний! К сожалению, сестра не хочет учить меня читать, говорит — в школу пойдёшь и научишься. До школы далеко. Без книг, где набраться знаний? Ах, да! Ведь мы же едим покупать телевизор! Держитесь, моря и острова — все тайны мира буду знать! Да здравствует телевизор! Но сколько ж можно ехать, пора бы уж.

Нет, капитаном всё же лучше быть. Я б научился курить трубку. А как чудесно плыть по воде мимо неизвестных берегов! Встречи со штормами, стоянки у берегов чужих стран, знакомство с чудесами тропических морей. Сколько себя помню, всегда мне грезились синие дали и белые паруса, тропические пальмы и свирепый рёв шторма. Мне казалось, я знаю, как пахнет смола и пеньковые канаты….

За окном автобуса мелькают кирпичные неопрятные здания. Множество людей мельтешат между ними. Многие из них — воры. Отец говорит, что воришками, как и товарами, город щедро снабжает наш посёлок и район.

Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать! Весь свой век прожить среди этих серых стен, этих людей… Бр-р-р!..

Наконец покинули автобус и вошли в невзрачный дом, в такую же квартиру. Отец с хозяином телевизора долго крутили его ручки. Отец задавал бесчисленные вопросы, а мужик нудно отвечал. Наконец на тысячи вопросов отвечено, все подробности настройки телевизора усвоены, и начались торги, такие же долгие и нудные, и мне всё больше казалось — бесплодные.

Пока отец вёл переговоры, я не спускал с экрана глаз. Там какие-то мужики разгуливали по городу с петухами под мышками. Вот клоуны! А потом петухов стравили для драки — самим, небось, лень.

Переговоры отца с хозяином закончились тем, что последний попросил, как можно скорее покинуть его квартиру. Что делать? Решил вмешаться.

— Жаль, что у вас нет петуха. У нас есть….

Спорщики, как по команде, уставились на меня. Потом хозяин взглянул на экран и всё понял. Расхохотался:

— Чёрт с тобой! Твоя взяла — согласен, но только ради вот этого смышлёныша…

Итак, у нас в доме появился Телевизор. Не сказка и не выдумка. Единственный на всю улицу. Сильно и радостно билось моё сердце. Надо было видеть, каким я ходил гордым и как свысока посматривал не только на сверстников, но и на ребят постарше. Сколько радостных, восторженных минут пережил у его голубого экрана. Сколько новых прекрасных мыслей открыл мне мой светящийся друг. О, как он умел рассказывать даже о самом скучном! Знали бы вы, какие увлекательные сюжеты рождались в моей голове! Например, из документального фильма об истуканах острова Пасхи! А в благодарных слушателях недостатка не было.

Великие перемены с появлением телевизора произошли в жизненном укладе нашего семейства. Все соседи, от мала до велика, стали относиться к нам с величайшей почтительностью. Вечерами у нас собиралась внушительная толпа зрителей. Рассевшись, кто, на чём смог, многие просто на полу, живо комментировали увиденное.

— Спасайте! Утоп!

— Ах, ты, грех какой!

— Гляди-ка, выплыл!

— Где? Верно. Вот это, называется, повезло! Посмотрите — целёхонек!

А сосед дядя Саша Вильтрис как заорёт:

— Он жив! Ура! Ура!

И полез обниматься. Ну, как на стадионе. Увлёкся мужик. На правах хромого он садился, развалившись, в одно из двух наших стареньких кресел.

Иногда это смешило, чаще — надоедало. Тогда отец вставал и решительно выключал телевизор.

— Комедия окончена, артистам надо отдохнуть.

Гости нехотя расходились. Кто-нибудь предлагал поиграть в картишки, с надеждой, что экран засветится ещё раз.

Надо ли говорить, что все зрители, и дети в том числе, были просто влюблены в прелестных дикторш — просто души не чаяли.

Вот как-то одна заявляет:

— Этот фильм детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется.

Отец покосился на Люсю и её подружку Нину Мамаеву.

— Для вас сказано.

— А чего его не гонишь? — фыркнула сестра, ткнув в меня, примостившегося у отца на коленях, пальцем.

— Он ничего в этих делах не понимает, — усмехнулся отец.

— А там ничего такого и нет, — вмешалось Нина. — Я этот фильм в кинотеатре видела.

— Какого такого? — обернулся отец.

— Ну, такого… Вы знаете.

— Я-то знаю. Вы откуда знаете? Ох, девки, девки, как быстро вы взрослеете — беда, да и только.

Я украдкой показал сестре язык и кивнул — вали, мол, отсюда. А потом пожалел — ах, как бы ни поплатиться.

3

Новогодние каникулы закончились. Скучно стало на улице. Да и дома, когда отец отдыхал после смены, а мама не разрешала включать телевизор. Дошкольником быть очень плохо. Все друзья на учёбе. У них время летит быстро, весело, незаметно. Им есть чем заняться — мне нет. А хочется большой, бурной жизни. Хочется писать стихи, чтобы вся страна знала их наизусть. Или сочинить толстенный роман.

Я живу в тоске, потому что не умею ни писать, ни читать. Неграмотный я по причине своего малолетства, но чувствую в себе силы и способности на тяжкий умственный труд. Вот слепые же пишут романы, и музыку, и стихи. За них кто-то записывает. Вот бы мне такого писарчука — уж я бы надиктовал!

Хуже всего, что никто не понимает моих мук. Все смотрят на меня, как на малыша, которому достаточно дать конфетку, чтобы он отстал и не путался под ногами. А можно просто взъерошить волосы — иди, гуляй. Остаётся одно — мечтать. И это спасение от вселенской скуки и людских обид.

Смотрю на высокий сугроб, представляю его Кавказским хребтом, а себя — путешественником, заросшим чёрной бородой, голодным, продрогшим от холода. Я даже гибну, но открываю ещё одну тайну природы. Вот это жизнь! Вот бы мне попасть в экспедицию! Нет, не возьмут: скажут — окончи школу. А потом — институт. А потом….

А потом я и сам не захочу в горы, сяду за стол и буду писать романы в тихом, уютном кабинете. Мир потеряет великого путешественника и открывателя. Точно. Стану Героем, Гением, Человеком, которым гордится страна, если…. Если не помру со скуки в начале самом своей жизни. Господи, как тяжело жить! Скорей бы весна. Когда много света и солнца. И сады начинают пахнуть так, что бодрость преследует тебя даже во сне.

Но ничто не вечно в этом мире — даже скука, глубокая, как горе. В соседском огороде появились Вовка Грицай с маленьким Серёжей. Жеребёнком, ошалевшим от радости, я поскакал им навстречу — благо, забора между нашими огородами не было.

— Н-но! — подгонял сам себя.

Серёжка, укутанный в шаль, сиял глазами, в улыбку губы распустил. Глядя на солнце, на сверкающий в его лучах снег, смеялся:

— Солнушко, гы-го-го…

— Цы-па, цы-па… — манил резвящихся воробьёв.

— Здорово, Вов-Чик! — бодро, звучно, нажимая на «ч», говорю я. — Как школа? Происшествий не было?

— Какие там могут быть происшествия? — пожимает плечами сосед.

— Ну, не скажи — столько пацанов вместе… Неужель чего нельзя придумать?

— А учителя?

— А голова на что? Ну, хоть бы после школы отлупить девчонок.

— Чё ты несёшь?

Я посмотрел на Вовку со смутным беспокойством — начал задаваться? Школьник.

— Ты, наверное, с девчонками дружишь? — съязвил я и покрутил пальцем у виска. — Похоже, школа ничему хорошему не учит.

— Я тебе сейчас покажу, чему нас учат в школе, — сказал Вовка и выломал обезглавленный подсолнух.

— Ура! Сейчас будет рыцарский турнир, — я тоже вооружился и поскакал вокруг соперника.

— Коли! Луби! — возбудился маленький Серёжка.

Ему удалось выломать прошлогоднюю будыль из снежного покрова, и он напал на брата с другой стороны.

— Ну, начинается потеха, — пригрозил Вовка и повёл на меня атаку.

Я отступал, отбиваясь, и хрипел страшным голосом, изображая чудо-юдо лесное:

— Добро пожаловать, богатырь, в гиблые места!

— Ты давай, работай, — Вовка лупил своей палкой по моей. — Сейчас я тебя уложу на раз-два-три… Раз…! Два…! Три…!

— Ула! — Серёжка ткнул своим «копьём» брату в глаз.

Вовка вскрикнул и доказал, что в школе он чему-то всё-таки научился — разразился отборнейшей бранью.

— Я тебя щас на куски порву, — пообещал он брату, а сам пнул его так, что Серёжка кубарем полетел в сугроб.

Вовка убежал домой, закрывая ладонями лицо. Младший Грицай орал, лежа в снегу, и плач сотрясал его тело. Я мог считать себя победителем турнира.

— Эй, вы, что тут вытворяете? — через забор перешагнул Валерка Журавлёв, по прозвищу Халва, и подошёл к нам.

Не думайте, что он долговязый великан — просто в недавнюю метель намело такой сугроб, из-под которого забор наш едва виден. Вдвоём мы подняли Серёжку, отряхнули от снега, уговорили не реветь и не жаловаться, повели домой.

— Залазьте, — Вовка позвал нас с тёплой печки, сияя «фонарём» под глазом, и кивнул на брата. — А этого бандита сюда не подсаживайте. Полезайте, я тут засаду устроил — в войну поиграем. Мамка разрешила.

— А парашут есть? — осведомился Валерка. — Высоко падать, если что.

На маленькой печке, заваленной всяким хламом, шибко-то не развернёшься. Какого чёрта здесь держат тулупы вместе с валенками? Впрочем, без них на голых кирпичах поджариться можно очень запросто. А из валенок, при желании и небольшой фантазии, неплохие пулемёты получаются. Вот мы и застрочили в три голоса.

— Здесь и спать можно, — похвалил я печку и пожалел, что у нас дома такой нет.

— Была нужда, — отмахнулся Вовка. — У меня кровать есть.

— Я, когда женюсь, с женой буду спать, — заявил Халва.

— А я женюсь на дикторше из телика, — поддержал тему Вовка.

Я обиделся — телевизор мой, значит, и дикторша моя. Какое он имеет право на ней жениться? Да никакого. Заявил об этом, и обиделся Вовка.

— Я вообще жениться не собираюсь, — сказал я. — А девчонок буду лупить, где не встречу.

— Ты ещё маленький, — сказал Халва, — и ничего не понимаешь.

— Сам ты маленький, — оборвал я его.

Играть совсем расхотелось, да и жён себе выдумывать. Повисла гнетущая тишина.

— А пойдемте, ходы в снегу рыть, — предложил Валерка.

Вспомнил ворчание отца, когда в последний раз просил у него для этих целей лопату.

— Делать вам нечего. Лучше б снег от фундамента отбросал — весной работы меньше будет.

— Не, — предложил я. — Пойдёмте окопы рыть. Должны, точно знаю, должны враги напасть на наш дом. А мы окопы выроем и всех перестреляем. Пока врагов ждём — телик посмотрим.

Телевизор — аргумент. Ребята сразу согласились, что окопы возле дома рыть интересней, чем ходы в сугробе.

Это с тёплой печки работа казалась лёгкой и интересной. Недавняя метель так скрепила снег, что я быстро выдохся и заскучал. Чтобы как-то поддержать боевой настрой, предложил хором спеть. И первым затянул:

— Шёл отряд по берегу, шёл издалека…

Песню о героическом Щорсе мои друзья не знали, но дружно подхватывали припев:

— Ээ-эй! Ээ-эй! Красный командир…

Мама в окно постучала, перед ртом щепотью машет — обедать зовёт.

— Продолжайте, я сейчас.

За столом усидеть не было сил — на подоконник пристроился с тарелкой, ем и посматриваю, как ребята в снег вгрызаются.

Отец увидел, подивился и похвалил:

— В жизни всегда так бывает — кто-то вкалывает, а кто-то руками водит. Учись, сын, головой работать — лопата от тебя не уйдёт.

Отец ушёл скотину убирать, а мне на мороз не хочется. Сестра уроки учит — прочитает в учебнике, захлопнет, сунув палец закладкой, глаза закроет и повторяет вслух:

— Чьи это поля, чьи это мельницы? Это панов Вишневецких. Это…

Забудет, собьётся и вновь в книгу подсматривает.

— Чья это дура с книжкой у печки? Это панов…

Хлоп! Люська стукнула меня учебником по голове. Я бросился на сестру с кулаками, но она так лягнула меня в живот, что я кубарем (как давеча Серёжка) улетел под кровать. Оттуда возвестил на весь дом, что не очень-то доволен подобным обращением с будущим Героем Всей Страны. Крупная слеза упала на пыльную половицу и застыла стеклянным шариком. Мама вошла с кухни.

— Смотри, как она меня лупит, — сквозь рёв жалуюсь я. — У меня даже один глаз выпал.

Мама вопросительно посмотрела на сестру. Люся, зевнув в учебник:

— Уроки учить мешает.

— Следая. Не лезь, — мама подвела итог инциденту и удалилась на кухню.

Жду отца — уж он-то заступится, наведёт в семье порядок. Но вместо отца заходят ребята.

— Вон он, ваш командир — под кроватью хнычет, — сказала мама.

После такого представления вылезать совсем расхотелось. Ребята постояли немного у порога и ушли. Отец пришёл.

— Плюнь и растери.

Разделся, лёг отдыхать перед сменой.

— Толик, айда бороться.

Я тоже разделся и кинулся на отцовы ноги. Они сильные и очень хитрые — всё время норовят скрутить меня в бараний рог. Долго выпутывался, устал.

Отец:

— Тащи книгу — почитаем.

С Люськой мы сказки читаем, а с отцом толстенную книгу «Следопыт». Про индейцев, про войну. Вообщем, жутко интересную. Отец начинает бойко, потом запинается, делает паузы и умолкает. Книга падает ему на грудь. Он вздрагивает и начинает снова, с уже прочитанного. Так повторяется несколько раз. Наконец, он решительно откладывает книгу и говорит:

— Давай поспим.

Ну, что ж спать, так спать. Но сначала…. Вот бы мне ружьё такое, как у Следопыта — чтоб само метко стреляло. Я б тогда…. А кто б узнал? Как ни суди — а без Филимона Купера о Следопыте никто б не узнал. Придётся браться за перо. Уж я бы написал — видит Бог! Глаза начинают слипаться, но уснуть не удаётся — мама позвала:

— Толя, собирайся в баню.

Зимой баню топят редко — в морозы дров надо много, поэтому используют любой случай, чтобы напроситься к соседям. А у нас телевизор — как пригласительный билет. В этот раз Нина Мамаева прибежала за сестрой.

— С девчонками не пойду, — заявил я.

— Я тебе не пойду, — мама грозит сначала пальцем, потом кулаком.

Приходится вылезать из тёплой постели. Но и девчонки не в восторге от моего общества.

Люся:

— Да он уж большой, чтоб с нами ходить.

Мама:

— Помоете, не сглазит.

Нина:

— Помоем, конечно, помоем. Айда, Толяша, на ручки.

Это она из-за телевизора такая ласковая. А может, я ей симпатичен? Она-то мне определённо нравится — больше всех Люсиных подруг. Я когда вырасту, наверное, на ней и женюсь. Вот интересно, кто на Люське женится? Впрочем, пусть это будет хороший человек. Жалко её — сестра всё же, и не всегда она со мной дерётся, иногда защищает и книжки читает, когда попрошу. Размышляя об этом на полку в бане, я плескался водой на девчонок.

Сестра:

— Чё сидишь, как барин — кто-то тебя мыть будет.

— Смотрю, — неопределённо ответил я и тут же пожалел.

— Смотришь? — Люся придвинулась ко мне. — Смотришь?

И хлесть мне мыльной мочалкой по лицу. Сразу глаза защипало. Я заревел.

Нина вступилась:

— Люська, ты что сдурела?

Она попыталась промыть мне глаза. Я не дался и получил ещё и подзатыльник. Не видел от кого, но, думаю, что от сестры, потому что Нина отнесла меня в предбанник, где я и прохныкал, пока не пришла мама.

4

К соседям Томшиным сын Володька приехал из армии с молодой женой. В первый же день молодка поскандалила со свекровью и ушла к соседям. Приютили её Власовы, у которых, говорили, старик в войну предателем был. Они были нелюдимы, их не любили. Володька метался от жены к матери, пытался примирить, потом, отчаявшись, запил.

— Езжай туда, откуда приехал, — заявил ему родитель Пётр Петрович Томшин. — Ты мне больше не сын.

За дело взялся мой отец. Он привёл Володьку к нам домой, поил и потчевал, приговаривая:

— Ты ешь, ешь, и тогда тебя никакая хмелюга не возьмёт — по себе знаю.

Беседовал с ним, беседовал. Про себя рассказывал. Была у него большая любовь с медсестричкой одной, когда после ранения на фронте в госпитале лежал.

— Ну, казалось, ни минуты без неё прожить не смогу. Выписка тут подоспела. Как без неё ехать? И она на службе. Хотел остаться. Сама уговорила — поезжай, мать повидай. Дома, веришь ли ты, как с поезда сошёл, забыл, как и не было её. Через полгода письмо прислала: «Что ж ты, сокол мой ясный….» А я, веришь, даже лица её вспомнить не могу.

Поучал гостя:

— Не любовь, это Петрович, приворот один. Любовь — это когда дети общие, хозяйство, и тебе другой женщины на дух не надо. Рви ты с ней, ломай своё прошлое, пока совсем голову не задурила. Ищи такую, чтоб мать уважала — такая для жизни нужна.

Судьба первого Володькиного брака была решена. Однажды я увидел приезжую. Шла она мимо, худенькая, тонконогая, глаза большие, чёрные и затравленные. Со спины она была жалкая, но взглянешь на маленькое упрямое личико и невольно думаешь, что есть в ней что-то колдовское. Походив по судам и Советам, вскоре она уехала ни с чем. Володька завербовался на Север и отправился в те края, где деды его упокоились.

5

Среди ночи взлаяла собака — пришли Николай и тётя Маруся Томшины. Он одет, она в пальто поверх ночной сорочки — Пётр Петрович опять гульбу учинил. Отец пошёл успокаивать. Сосед встретил его с топором в дворовой калитке.

— Брось топорюгу, давай поговорим, — предложил отец.

Пётр Петрович с размаху всадил его в столбик:

— Заходи, коль не боишься.

Отец не боялся. Томшин был лыс, курнос, маленького роста, невзрачного вида мужичок. Подвыпив, всегда ревновал свою жену. И хоть повода она не давала, он обвинял её в отсутствии любви. А она, без преувеличения, красавица, каких поискать. Оба из раскулаченных семей, встретились на Севере. Только у Петра Петровича умерли родители, и ему разрешили вернуться в мир обетованный, а Марусе ещё куковать, если б не поженились…

Кроме Николая у Томшиных были ещё два сына. Про Володьку я уже рассказывал, а Геннадий учился где-то. Коля — младшенький, ему с отцом не совладать. Немного погодя ушли женщины — мама с тётей Марусей. Мы — Люся, Коля и я — сели играть в домино. Вечёрка затянулась. Зеваем во всю ивановскую, а от взрослых вестей нет. Лица у нас мрачные, на душе тревога.

— Чего он там? — спросила сестра.

— Из-за Володьки, — покривился Николай.

Николай — старшеклассник. Он старше Люси и пытается держаться солидно, но обстоятельства тому не способствуют.

— Я не понимаю, — пожала плечами сестра. — Чего этим взрослым не хватает?

Николай виновато потупился — наши родители свои скандалы к ним не носят.

6

А ещё у нас в соседях тётя Груша (Аграфена Яковлевна) Лаврова и дядя Саша Вильтрис. Он латыш и попал в наши края в войну — то ли беглый, то ли сосланный, к армейской службе непригодный: у него мокрая язва на ноге. Он мало пил, много шутил, поднимал гири для здоровья и научил кота прыгать через веник. Мы с ним ладили.

У тёти Груши трое детей — Иван Алексеевич, Николай Алексеевич и Екатерина Александровна, а фамилия у всех Лавровы. Николай, когда пришёл из армии, подарил мне золотых птичек из погон — ни у кого таких не было. Он куражился несколько дней, как положено у дембелей, а потом его порезали ножом хулиганы. А может, бандиты — разное говорили. Только Николай отмалчивался. Он и из больницы вышел забинтованный — торопился, потому что старший брат Иван надумал жениться. Из пожарной охраны взяли лошадей для форсу. Особенно заметен был вороной жеребец Буян. Зверь, не лошадь — говорили знатоки.

Николай дал мне задание:

— Всех ребят собирай к магазину — покатаю.

Почему к магазину? А по нашей улице зимой не то, что лошади, пешеходу не пройти — так заносит. Николай сначала возил гостей свадьбы чин-чинарём — Буян бежал красивой рысью. Все веселились и кричали прохожим:

— У нас свадьба!

Нам, пацанам, тоже удалось разок прокатиться — с Бугра до самого вокзала и обратно. Потом наш возница крепко выпил за столом и опять взялся за вожжи. Желающих с ним кататься не нашлось. Тогда он кликнул пацанов — кому-то надо дурь свою показать. От кнута и посвиста Буян рванулся в галоп — разукрашенные сани понеслись. Дышать становилось всё труднее — казалось, сердце выскочит из груди и помчится прочь, оставив тело в санях на произвол судьбы. От свиста ветра в ушах и звона колокольчиков под дугой должны были лопнуть барабанные перепонки. Как мы прохожих не подавили, уму непостижимо — тогда ведь тротуаров не было. На крутом вираже сани перевернулись, и мы полетели в снег. Я потерял шапку, а потом нашёл — на ней сидел Вовка Грицай и, держась, за плечо, громко стонал.

— Что с твоей рукой? — спросил я.

— Кажется, сломал.

Остальные хохотали. А если не сугроб — было бы до веселья?

7

Сугробы громоздятся у нас Гималаями. За околицей до самого леса холмистое поле — вот на нём-то, разгоняясь, и берут начало зимние метели, а потом, врываясь в посёлок, озорничают по дворам и крышам, чудно перестраивают всю архитектуру по своей прихоти. Спрессованный ветром, спаянный морозом снег плотными хребтами перекрывал улицы, рассекал огороды, накрывал заборы, устраняя все границы. Если попадал на пути дом — и его заносил до самой крыши. Трудно было угадать, где пройдёт снежный вал в следующую метель, из чьего дома соорудит он берлогу. Для хозяев бедствие, для ребятишек отрада. Бегать можно напрямки, через чужие огороды — заборов не видно. И на санках кататься с пологой кручи — не надо горку заливать. И ходы можно в сугробах рыть — хоть целый город под снегом, было б желание.

Как-то вечером собрались девчонки погулять, и я за сестрой увязался. На улице светло, как днём — звёзды блещут рядом с яркой луной, снег сияет, искрится, будто днём в солнечных лучах. Мороз бодрит и задорит — э-ге-гей, канальи! По сугробу плотному, как дорога, разбежишься, будто по воздуху летишь — под ногами верхушки деревьев.

Дом Ершовых занесло под самую крышу — гребень сугроба припаялся к грибку ворот. Калитку даже и не открывают — прорубили сверху ступени снежные к дверям. Смешно. И страшно — вдруг однажды заметёт, и из дома не выберешься до весны. Да доживёшь ли?

Витька Ершов возле дома ходов в сугробе понорыл, будто крот. Лабиринт — запутаешься. Если вверху светили, слава Богу, звёзды и луна, то лаз чернел кромешной тьмой. Девчонки заглядывали, но лезть не решались. Вдруг из него донёсся звук, от которого похолодело внутри. Это мог быть тот самый страшный Бабайка, которым пугают старухи. А может….

Из лаза раздался грозный рык. Девчонки с визгом бросились врассыпную. А я…. Меня сбили с ног и чуть не затоптали в сугроб. Очень близко, за моей спиной заскрипел снег под чьими-то ногами. Я в ужасе обернулся — Виктор Ершов!

— Что, малыш, перепугался? Вставай, сейчас бабьё попугаем.

Прекрасная мысль! Отличная мысль! Сейчас мы покажем этому трусливому племени, где раки зимуют. Я побежал вслед за Ёршиком, дико вопя и махая над головой руками — для пущей жути. Но куда мне за ним угнаться, таким долговязым. Сначала потерял из виду, а когда нашёл, он уже вполне мирно беседовал с девчонками и приглашал в свой лабиринт. Они отказывались. Наконец Натка Журавлёва согласилась и полезла за Виктором в чёрную дыру. Долго их не было. Подружки сказали — они там целуются. Вполне возможно — Ёршик многим девчонкам нравился.

8

Тогда я тоже решил возле дома вырыть лабиринт в сугробе — прохожих пугать. Стою с лопатой у ворот — ребята мимо с клюшками идут на каток в хоккей играть. Сашка Ломовцев что-то шепнул, и все остановились, глядя на меня.

— Толька, — спрашивает Ломян. — Тебе сколько лет?

Я молчал, подозревая подвох. Скажешь «семь», начнут смеяться — почему не учишься, иль для дураков ещё школы не открыли? Скажешь «шесть», в ответ — и в кого ты такой умный в дурацкой-то семье?

— Так и…

— Шесть, — осторожно начал я и добавил. — Седьмой пошёл.

Ребята переглянулись и весело расхохотались.

— Что я говорил! — ликовал Ломян. — Он и в прошлом году также отвечал.

И повернулся ко мне:

— Шесть-седьмой иди домой.

Мальчишки, посмеиваясь, пошли дальше. Поразительными иногда бывают человеческие симпатии. Ведь не позже, как вчера с этим самым Сашкой мы болтали душа в душу, и казался он мне самым лучшим на свете другом. А теперь…. Ненавижу его до бессильной ярости. Чего бы не отдал, не сделал ради того только, чтобы увидеть Ломана униженным, растоптанным, чтобы насладиться за свою обиду. Теперь он мой враг — ненавижу и презираю его.

— Толяха, пойдём играть в хоккей, — это Славка Немкин позвал.

Лява авторитет на улице — его многие боятся.

— У меня клюшки нет.

— Ерунда — на ворота станешь.

На болоте от берега до камышей была расчищена площадка. Воротами служили четыре вмороженные в лёд палки. Славка, как чёрт, носился на коньках, один обыгрывал полкоманды. А я самоотверженно стоял у него на воротах, хотя толкали меня немилосердно, и шайбой несколько раз припечатали — будь здоров! Разок в свалке Славкин конёк чиркнул по моей переносице. Лява в последний момент бросил тело на лёд, чтобы не разрезать моё лицо на две половинки — верхнюю и нижнюю. Я-то не пострадал, а вот Немкин встал со льда, морщась от боли. Поднял меня, поставил на ноги, отряхнул, подмигнул, и игра продолжилась. И я стоял на воротах, готовый бороться, вгрызаться зубами, впиваться когтями, отстаивать себя и честь команды во имя победы, как хлеба насущного. Получать ушибы, шишки, травмы… Ура! Наша взяла!

Однажды игроков на площадке собралось так много, что мне и места не хватило — стоял среди болельщиков. Вдруг раздался свист и следом крик:

— Октябрьские!

Ватага ребят спускалась к берегу. Забыв про хоккей, размахивая клюшками, как дубинками, мы бросились навстречу врагам. Я не любил драться, но бежал вместе со всеми, хотя и в последних рядах. С ходу бой завязать не удалось — не нашлось зачинщика. Покидавшись снежками, вступили в переговоры. Тема вечная — чьё болото, кто у кого капканы снимает, кто чьи морды трясёт….

Посовещавшись меж собой, командиры решили не кропить снег вражеской кровью, договорились в прятки играть команда на команду — одна прячется, другая ищет. Контрольное время — полдень (время в школу собираться). Проигравшие развозят победителей по домам на загорбке. Одно не учли атаманы — наша улица вот она, рядом, крайний дом на берегу стоит, а до Октябрьской шлёпать и шлёпать, да ещё в гору. Впрочем, участвовать никто не заставлял. Все побежали, и я побежал — нам выпало прятаться.

Я отстал, конечно, скоро, да и какой смысл бегать — играем-то в прятки. Приметил в камышах кучу ондатровую и притаился за ней. Над болотом крики носятся яростные и ликующие. Долго лежал, замёрз. Потом смотрю, Витька Ческидов в камыши залез — нужду справляет.

— Витёк, — спрашиваю. — Игра-то не кончилась?

— Толян! — удивился тот (а мне показалось, испугался). — Сиди, сиди, не вздумай вылазить. Наших, кажись, всех переловили. Сдаваться не будем, пока тебя не найдут. Так что сиди, не трепыхайся.

Слышу спор неподалёку.

— Все.

— Не все — малька нет.

— Какого малька?

— Толькой кличут.

— Толька! — понеслось над болотом. — Вылазь, домой пойдём.

— Агарыч сиди. Врут они — найти не могут.

И следом:

— Шесть-седьмой не ходи домой — позовём, когда надо.

Вот сволочи! Я бы вышел. На зло. Но уже октябрьские кричат:

— Морду набьём. Ноги оторвём. Вылазь, падлюка, говорю.

— Не боись, Толян, сами получат, — это уже Лява Немкин, его голос ни с кем не спутаешь.

И я сидел, дрожа от холода и недобрых предчувствий.

— Всё! Время! — кричит Коля Томшин. — Выходи, Толик, мы победили. Выходи! Это я, Томшин. Ты меня узнаёшь?

Коля ладошки рупором сложил и кидал свои слова куда-то вдаль. А я выползаю из камышей в двух шагах от него:

— Да здесь я, здесь.

Выползаю для форсу разведческого. Получилось — наши меня хвалят, качать кинулись. Но я эти приколы знаю — два раза подкинут, один раз поймают — и начал орать благим матом. Спас меня атаман октябрьских Лёха Стадник — поймал на руки, не без умысла, конечно.

— Молодец, заморыш.

Посадил на плечи. Кричит своим:

— Долги платим, братва!

Довёз до самого дома. А потом мы вместе хохотали, глядя на то, как октябрьские коротышки везли, шатаясь, на себе наших бугаёв.

— Смотри, Лёха, как нам достаётся из-за твоего заморыша, — жаловались они. — Убить бы его надо.

— Потом как-нибудь, — пообещал Стадник. — А сейчас смотрите, как весело!

9

Как-то Коля Томшин, увидев меня в огороде, предложил:

— Зови парней, в войнушку поиграем.

Дома застал только Вовку Грицай. Вооружившись деревянными пистолетами, мы перелезли к Томшиным в огород. Николая нигде не было видно. И вдруг кучка снега зашевелилась, перепугав нас до полусмерти. Из неё выскочил Колька в белой накидке из простыней с автоматом, как настоящий ППШ, и застрочил губами:

— Тра-та-та-та…

Раззадоренные пережитым страхом, мы дружно ответили ему из пистолетов:

— Бах! Бах! Пых! Пых!

И бросились в атаку.

— Окружай! — орал я. — Живьём возьмём! Хенде хох! Русиш швайн!

Колян кинулся на замёрзшую навозную кучу. Мы следом, но с трудом — для нас слишком круто.

— А, чёрт! — ругался русский партизан. — Патроны кончились.

— Ура! — ликовал я. — Хай, Гитлер!

И Вовка вторил:

— Сдавайся партизанин!

Коля выдрал из гнезда автомата диск, бросил не глядя, рванул с пояса запасной. Тяжёлый кругляш, выпиленный из цельного ствола берёзы, прилетел с кучи точно Вовке в лоб и сбил его с ног. Падал он красиво, но орал препротивно — думаю, настоящие немцы так не поступают. Хотя шишка на лбу соскочила — будь здоров.

Играть расхотелось. Томшин растёр повреждённый лоб снегом и всё уговаривал Вовку не жаловаться. Зря распинался — мой друг не из тех, кто несёт обиды домой. А что ревел — так больно очень. Боль пройдёт, и он утихнет.

— У меня ещё кое-чего есть, — похвастал Николай.

Забрались на крышу сарая. Из-под снопов камыша Коля извлёк пулемёт «максим». Только ствол и колёса деревянные, остальные все части металлические. И ручки, и щиток. Даже рукав какой-то, причудливо изогнутый, в нём лента с пустыми гильзами. Ну, совсем, как настоящий.

— Тут кое-что от настоящего пулемёта, — пояснил Томшин. — С самолёта снял, на аэродромной свалке.

Вовка, чувствуя себя именинником, предложил:

— Давай поиграем.

— Давай.

Пулемёт сняли с крыши, установили в Петра Петровича плоскодонку, которую он на зиму притащил с болота.

— Мы в тачанке, — пояснил ситуацию Николай. — Вы — лошадей погоняйте, а я — белых косить…

Мы с Вовком засвистели, загикали. Коля тряс пулемёт за ручки:

— Ту-ту-ту-ту…

До темна бы играли — жаль в школу ребятам пора. Договорились завтра встретиться на этом месте и продолжить. Но наутро Николай явился сам.

— Ты пулемёт свистнул? — процедил сквозь зубы.

Я не брал и мог бы побожиться. Но предательская краснота полыхнула от уха до уха, губы задрожали, к языку будто гирю подвесили. Ведь знал же, где спрятан — значит мог…

— Не я, — пропищал, наконец, не самое умное.

— Дознаюсь, — мрачно пообещал Томшин. — Пошли к твоему другу.

Вовка сидел на корточках в углу двора и на куске рельса крошил молотком пулемётный рукав.

— Ты что, гад, делаешь? — Коля глаза округлил.

Вовка не готов был к ответу и сказал просто:

— Я думал, это магний — бомбочку хотел сделать…

И заревел, ожидая жестокой расправы.

— Магний и есть, а бомбу я сейчас из твоей бестолковки сделаю. И ещё футбольный мяч.

Вовка попятился, размазывая сопли по щекам, взгляд его лихорадочно забегал по двору, ища пути отступления.

— А я, а я, а я… скажу, что ты у нас простыни спёр. Ведь у нас же, у нас…

Суровость Томшина растаяла.

— Ну, ладно. Отдавай, что осталось.

А мне:

— Ну, и приятели у тебя…

Эх. Вовка, Вовка! Как ты мог? Ведь мы с тобой собирались удрать летом в Карибское море и достать золото с испанских галеонов, которыми там всё дно усеяно. Просто никто не догадался нырнуть, а может акул боятся. Ну, нам-то точно повезёт. Я уверен. Вот в тебе теперь нет. Ты и золото, нами найденное, покрасть можешь, и меня того… следы заметая. Вообщем, потерял я друга и будущего компаньона. Надо будет нового подыскать.

10

Потом ударили морозы — даже школьникам разрешили не посещать занятия.

— Люсь, почитай.

— Отстань.

— Ну, почитай.

— В ухо хочешь?

В ухо я не хотел. Помолчал и снова.

— Давай поиграем.

Сестре некогда со мной возиться — она уборкой занималась.

— Погляди в окно — кто по улице идёт?

— Вон тётя Настя Мамаева.

Люся, подметая:

— Тётя Настя всех понастит, перенастит, вынастит.

— Ты что, дура?

Сестра погрозила мне веником.

— Гляди дальше.

Заметив нового прохожего, сообщил:

— Вон, Коля Лавров.

— Дядя Коля всех поколет, переколет, выколет.

Эге. Вот так смешно получается. Занятная игра. Вижу очередного прохожего, кричу, ликуя:

— Дядя Боря Калмыков!

И хором с сестрой:

— Дядя Боря всех поборет, переборит, выборет.

Мороз разрисовал причудливыми узорами окно. Легко угадывались белоснежные пляжи и лучезарное небо, кокосовые пальмы на ветру и фантастические бабочки, драгоценными камнями рассыпанные по огромным тропическим цветкам. Тонкий и пьянящий аромат экзотических фруктов чудился мне за прохладной свежестью стекла.

Я ковырял ногтём ледяные узоры и думал о сестре. Перебирал в памяти всё, что было известно мне о ней, и понимал, что мало её знаю. Нет, я её совсем не знаю. Она гораздо лучше и умней. И потом, она такая смелая у нас. Может, её пригласить за сокровищами? Вот родители удивятся, когда мы явимся домой с мешками золота и жемчугов. Стоит подумать….

11

А когда отпустили морозы, пошли с отцом во взрослую библиотеку. Кружился лёгкий снег. Было тепло и тихо. У дороги стоял маленький домик без палисадника. «Как можно без забора? — подумал я. — Каждый возьмёт да и заглянет». Подумал и залез на завалинку. Заглянул и очень близко у окна увидел на столе старческую руку. Испугался и отпрянул, побежал за отцом. Думал, как много на земле людей — больших и малых, старых и молодых, злых и добрых. Им и дела нет, что живёт на свете такой мальчик Антоша Агапов и никому зла не желает. Почему бы его не полюбить? Так нет. Все стараются его обидеть, унизить, только лишь потому, что они сильнее.

В библиотеке, я знал, на книжных полках жили, сражались, погибали и никогда не умирали разные герои. Они плыли на кораблях, скакали на конях, летали на самолётах. Они стреляли и дрались. А что они ели! Господи! Только представьте себе — они лакомились ананасами и экзотическими островными фруктами, а также морскими моллюсками с нежными раковинами и устрицами, большими и маленькими, зелёными, голубыми, золотистыми, кремовыми, перламутровыми, серебристыми, жареными, варёными, тушёными с овощами, с сыром, запеченными в тесте….

Я кинулся на книжные полки, как на вражеские бастионы.

— Не унести, — сказал отец, увидев мой выбор.

Удивился, расставляя книги на свои места:

— Это тебе зачем?

То был «Капитал» Карла Маркса.

— Я думал, прочитаем и богатыми станем.

— Книги, — внушал отец, — самое долговечное, что есть на свете. Писателя уже давно нет, а его все помнят и любят. И героев его тоже. Я много чего повидал в жизни, рассказать — целый роман получится. Давай расти, учись, напишешь про меня книгу. Я умру, а люди будут знать — жил такой.

Мне стало жаль отца, жаль себя сиротой. Захлюпал носом:

— Ты не умирай, не умирай… Ладно?

— Дуралей, — отец ласково прижал мою голову к боку. — Все мы когда-нибудь умрём.

Было тепло и тихо. Кружился и падал лёгкий снег.

12

Дома не сиделось. У соседа дяди Саши Латыша кот через веник прыгает. Вот и я решил подзаняться нашим рыжим Васькой. Только мне фокусы разные ни к чему. Мне нужен надёжный друг в далёких походах и опасных приключениях. А Васька наш ни одной собаки в округе не боялся. Такой смельчак меня вполне устраивал.

Я вышел за ворота:

— Кис-кис-кис…

Васька подбежал, хвост трубой, потёрся о валенок. Впечатления бывалого моряка он явно не производил.

Я дальше отошёл:

— Кис-кис-кис…

Ни в какую. Будто черта невидимая пролегла. Васька сделает два шажка вперёд и остановится. Потом крутиться начинает, будто на цепи. А потом и вовсе домой убежал. Но и я не лыком шит — решил обмануть кошачью натуру. Это он пока дом видит, туда и стремится. Отловил кота и унёс за околицу — теперь попробуй! Что Вы думаете? Припустил мой хвостатый помощник в походах со всех ног прочь, будто знает, где его дом, и там у него молоко на плите убежало. Вот тебе и друг-защитничек. Запустил ему вслед снежком и решил больше не связываться.

Огляделся. Сеновал подзамело изрядно. И всё-таки ему повезло — сугроб прошёл мимо. Что прихватил, так это свалку. Ну, свалка не свалка, а яма такая большая за околицей. В ней глину берут для строительных нужд и следом засыпают всяким мусором.

Пошёл проверить, как сугроб с ней расправился. Ух, ты! Нашёл дыру в снегу, узкую, как воронка, как раз такая, чтоб человек упал туда, а вылезти не смог. Вот если б я её вовремя не заметил, так и поминай Толю Агаркова — замёрз, и до весны бы не нашли. Дна не видно — чернота. Страшно стало — а вдруг там кто прячется, сейчас как выскочит….

Надо бы ребят позвать, да никого на улице нет. Побрёл домой со своей тайной.

Ночью была метель. Когда наутро мы пришли туда с Серёгой Ческидовым и Юркой Куровским, никакой дыры не было. То ли забило её под завязку снегом, то ли сверху затянуло настом.

— Была, братцы, ей богу, была, — чуть не плакал я.

Ческидов, как самый старший в компании и рассудительный, прикидывал по ориентирам.

— Так, вот сеновал, вон дома… Дыра должна быть здесь.

Лишь только он утвердился в этом выводе, как мгновенно пропал из глаз. Стоял только что, и вдруг не стало. Чуя недоброе, мы с Юрком стали осторожно подходить к тому месту. Дыра нахально распахнула чёрную пасть в белом снегу. Проглотила одного и поджидала следующего дурочка-смельчака.

— Серый, ты живой?

— Жив пока, — голос донеся из такого глухого далека, что мы ещё больше перетрусили.

— Бежим, папка дома, он поможет, — предложил я.

— Ты беги, зови, — рассудил Юрок. — Я здесь постерегу — мало ли чего…

Я рванул со всех ног, но у крайнего дома меня остановил дед Ершов:

— Куда бежишь, пострел?

— Там такое… — и я всё, торопясь, рассказал старику.

Он снял с крыши сарая рыбацкий шест:

— Показывай.

Осторожно опустив шест в дыру, упёр, навалив на плечо.

— Эй, там, вылазь потихоньку…

Скоро в дыре показалась Серёгина голова, запорошенная снегом.

— Дальше не могу, — застрял он в горловине, поворочался и со вздохом, — назад тоже.

Дед Ершов сгрёб Чесяна за шиворот и, как пробку из бутылки, вытащил рывком из дыры.

— Шапка там осталась, — радовался спасённый. — Весной поищем. А не найдём, не жалко — всё равно старая.

13

Попала на глаза нужная доска — я такую давно искал. Размышлял — стащить или спросить? Украсть — совесть замучает. Спросить — а вдруг отец откажет, тогда уж точно не украдёшь: заметит. Долго мучился, потом решился.

— Эту? Зачем? На автомат? Бери.

Поспешил к Николаю Томшину:

— Нарисуй автомат, чтоб как у тебя, с круглым диском, только для моего роста.

Коля прикинул что-то, заставил руки согнуть, вытянуть, измерил и нарисовал.

— Как раз под твой рост.

Выпросил у отца ножовку и принялся за дело. Попилил, устал. Принялся размышлять. Если в день пилить постольку, то, наверное, к лету закончу. С этим автоматом у меня были связаны определённые планы. Ведь я на полном серьёзе мечтал удрать из дома, как только наступит тепло и растает снег. Представлял себя стоящим на носу пиратского корабля с автоматом в руках. Пусть не настоящим, но кто издали-то разберёт. Не разберут, а напугаются и отдадут всё, что потребую. Пиратом, пожалуй, быть гораздо выгодней, чем ныряльщиком за сокровищами. Там, того гляди, акула сожрёт — ей ведь по фигу, автомат у меня или удочка какая. Сожрёт и не подавится.

Куровскому похвастался:

— Летом у меня будет автомат — самый лучший и как настоящий, не отличишь.

— Да ну? — не поверил Юрок.

Показал. Он всем рассказал, и ребята на улице посмеялись — а я думал, завидовать будут. Тем не менее, затею не оставил — пилил и пилил. Каждый день понемножку. Уже солнышко стало припекать. Захрустели сосульки под ногами. Скособочились снеговые горки. Сугроб закряхтел, осел, потемнел и заструился ручьями. А я всё пилил и пилил…

Однажды Витька Ческидов шёл мимо. Не утерпел.

— Ну-ка, дай сюда.

Попыхтел полчаса и подаёт задуманное оружие.

— Получай.

Прикинул к плечу. Хоть и диска нет, а всё равно видно — коротковат. То ли Томшин ошибся в расчётах, то ли я так вырос за это время.

14

Зима, хоккей, школа сдружили ребят — друг без друга дня прожить не могли. А потом наступили весенние каникулы, а с ней распутица, слякоть, грязь не проходимая. Ни на улице места нет поиграть не найти, ни в гости сходить — мамаши бранятся.

Заметил Николай Томшин — распалась Лермонтовская ватага. Раньше все к нему прибивались, а теперь те, кто повыше живут, вокруг Сашки Лахтина отираются. Себя Бугорскими называют, нас, нижеживущих — Болотнинскими. Задаваться начали. Своя, говорят, у нас компания, а с вами и знаться не желаем. Ещё говорят — мы, может, с октябрьскими мир заключим: они, мол, парни что надо, а вам накостыляем.

Коля Томшин отлупить хотел Лахтина, и покончить с расколом, да тот от единоборства уклонился, а предложил биться толпа на толпу. И желающих поучаствовать в битве оказалось много. Пришлось нашему атаману согласиться с разделом власти и предстоящей войной.

Поляна за околицей только-только начала подсыхать. Сияло солнце, паром исходила земля. И совсем не хотелось драться.

— Давайте в «Ворованное знамя» играть.

Две команды в сборе и делиться не надо. Отметили «границу», выставили «знамёна». И пошла потеха! Задача игры — своё знамя сберечь, у врага украсть, и чтоб не забашили.

Бугорские победили, но Лахтину не повезло. Его загнали в грязь на чужой земле. Он не хотел сдаваться и начерпал воды в сапоги. А потом, поскользнувшись, и сам упал в лужу. Ушёл домой сушиться, а веселье продолжалось. Играли в «чехарду». Теперь чаще везло нам. Мы катались на Бугорских, а они падали, не дотянув до контрольной черты. Им явно не хватало Лахтина.

Потом вбивали «барину» кол. Здесь на команды делиться не надо. Игра такая — один сидит с шапкой на голове, очередной прыгает через него и, если удачно, на его свою шапку кладёт. Таким образом, от прыжка к прыжку препятствие росло в вышину. Кто сбивал эту пирамиду, наказывался — подставлял задницу и били по ней задницей сидевшего с шапками, взяв его за руки, за ноги, и раскачивая, приговаривали:

— Нашему барину в жопу кол вобьём.

Пострадавший садился с шапкой на голове, и прыжки возобновлялась.

Меня за малостью лет и роста в игру не брали. Но я был тут и потешался над участниками до колик в животе.

Ближе к вечеру запалили костёр. Сидели одной дружной компанией, курили папиросы, пуская одну за другой по кругу — кто ронял пепел, пропускал следующую затяжку. Рассказы полились страшные и весёлые анекдоты — забыты распри и раскол.

Потом поймали лазутчика. Я этого мальчишку знал, хотя он жил на октябрьской улице — наши отцы, заядлые охотники, дружили и ходили друг к другу в гости. Он спустился на берег взглянуть на лодки, что зимовали в воде у прикола. И тут был пойман. Его допросили, а потом решили проучить.

— Ну-ка, Шесть-седьмой, вдарь.

Драться мне совсем не хотелось, а уж тем более бить знакомого, ни в чём неповинного мальчика. Но попробуй, откажись — тогда никто с тобой водиться не будет. Домой прогонят, и на улице лучше не появляться. Подошёл, чувствуя противную дрожь в коленях. Пряча взгляд, ударил в незащищённое лицо.

— Молодец! Но надо в подбородок бить, как боксёры. Тогда с копыт слетит. Бей ещё.

Хотел отойти, но, повинуясь приказу, вновь повернулся к лазутчику. У него с лица из-под ладоней капала кровь.

— У меня нос слабый, — сказал он. — На дню по два раза кровяка сама бежит. А заденешь, после не унять.

Ему посочувствовали. Кто-то скинул фуфайку, уложили пострадавшего на спину, советовали, как лучше зажать нос, чтобы остановить кровотечение. Про меня забыли. А я готов был себе руки оторвать, так было стыдно. И бегал за водой, бегал за снегом для пострадавшего — не знал, как загладить свою вину….

А потом представил себя в плену у кровожадных дикарей. Или лучше у губернатора Карибского моря. Закованный в цепи, угрюмый, как побеждённый лев, предпочитающий смерть на виселице униженному подчинению доводам, угрозам, расточаемым этим испанцем, пахнущим, как женщина, духами. Он предлагал мне перейти к нему на службу. Это мне-то, от одного имени которого тряслись купцы всего американского побережья от Миссисипи до Амазонки, и плакали груднички в колыбельках. А их прекрасные матери бледнели и обожали меня.

15

На Пасху Николай Томшин решил дать лахтинцам генеральное сражение — покарать предателей за измену. В его дворе стало шумно от ребячьих голос и звона молотка о наковальню. Гнули шпаги из проволоки. У кого были готовы — учились фехтовать.

Мне сделал шпагу отец — длинную, тонкую, блестящую — из негнущейся нержавейки. Привёз с работы и подарил. Все ребята завидовали, даже пытались отнять или выменять. Но Коля сказал им — цыц! — и назначил своим ординарцем.

У Томшина был хитроумный стратегический замысел. То, что схватки не миновать, что она давно назрела, знали все. Банально предполагали — либо Коля с Лахтиным подерутся за лидерство, либо толпа на толпу, как Сашка предлагал. Но наш атаман был мудрее. Он готовил битву на шпагах, а чтоб враги не отказались, и им тоже готовил оружие, но короткое, слабенькое, из тонкой, гнущейся проволоки. С такой шпажонкой любой верзила против моей, почти настоящей, не мог выстоять. В этом и заключалась тайна замысла, в которую Коля до поры до времени не посвящал даже ближайших помощников. И прав оказался. Обидевшись на что-то или чем-то польстившись, перебежал к лахтинцам Витька Ческидов. Про готовящееся сражение рассказал, а про военную хитрость не знал.

Грянула Пасха. Чуть разгулялось утро, к дому Николая Томшина стали собираться ребята с сетками, сумками, авоськами, мешочками полными всякой снеди по случаю праздника и дальнего похода. И при шпагах, конечно. Наш атаман послал к Лахтину парламентёров с двумя дырявыми вёдрами, полных «троянских» шпажонок. Вернулись с ответом — вызов принят.

Выступили разноголосой толпой. Но лишь за пригорком скрылись дома, Томшин построил своё воинство — разбил на пятёрки, назначил командиров. С ними отошёл в сторонку и провёл совещание штаба. Дальше пошли строем, горланя солдатские песни. А когда кончились солдатские, стали петь блатные. Например, такую:

— Я брошу карты, брошу пить и в шумный город жить поеду.

Там черноглазую девчоночку увлеку, и буду жить….

Она хоть словами и мотивом плохо напоминала строевую, но мы орали её с таким упоением, что далёкий лес отзывался эхом.

Там ещё припев был замечательный:

— Я — чипурела. Я — парамела. Я — самба-тумба-рок.

Хоп, я — чипурела. Хоп, я — парамела. Хоп, я — самба-тумба-рок.

С пригорка на опушке видели, как от посёлка отделилась толпа — наконец-то лахтинцы собрались и устремились в погоню.

В лесу подыскали сухую поляну, остановились лагерем, натаскали валежнику к костру. Мы таскали, а командиры совещались. Перекусив наскоро, решили — пора выступать. Коля Томшин сказал, что свора предателей должна и будет наказана. Мы крикнули «Ура!» и пошли искать противника, оставив в лагере боевое охранение.

Блуждали долго, но вот из-за деревьев потянуло дымком. Выслали разведку, а потом, подкравшись, атаковали основными силами. На лесной поляне, похожей на нашу, горел костёр, и Коля Новосёлов, по прозвищу «Ноля», охранял сложенный в кучу провиант. Заикой он был, и когда спрашивали — тебя как зовут, отвечал:

— Н-н-н-оля.

Нолю окружили, и хотя он пытался храбро отбиваться своей шпажонкой, Халва мигом сбил с него спесь и желание умереть героем — попросту огрел лесиной по хребту, и охранник заплакал.

В трофеи досталась вся нетронутая Бугорскими провизия. Нолю взяли в плен, а чтобы не ныл, вернули ему его мешочек. Остальное поделили и сладости слопали. А что осталось, растолкали по карманам.

В это время по аналогичному сценарию развивались события в нашем лагере. На него набрели искавшие нас лахтинцы. Перед тем, Слава Немкин, командир пятёрки, оставшейся в боевом охранении, приказал выпотрошить наши авоськи в кучу и уселся пировать со своими головорезами. В этот момент на наш лагерь и наткнулся отряд Сани Лахтина.

Лява Немкин лишь подколупнул скорлупку с крашенного яйца, когда за спиной загремело дружное «Ура!». Он пихнул неочищенный продукт в рот, чтоб освободить руки, но не нашёл шпаги и ударился в бега. Впрочем, недалеко. В овражке поскользнулся на голубоватом льду и упал в лужу на все четыре опоры. Его окружили враги, тыкали шпагами в бока и задницу, принуждая сдаться, а Слава бы рад, да слова сказать не может: яйцо застряло во рту — не проглотишь, не выплюнешь.

Победители переловили всех бойцов охранения и вместе с командиром привязали к берёзам. Потом набросились на нашу еду. Насытились и стали пытать пленников. Здорово они орали — эти крики и привели нас обратно в наш лагерь.

С воплями «Ура!» бросились на врагов. Завязалась сеча не хуже Полтавской, или Куликовской, или как на Бородинском поле. Была и кровь — как же без неё в таком-то деле.

— Пленных не брать, — командовал Томшин и толкал на землю бросивших оружие и поднявших руки.

Я углядел за кустами притаившегося Витьку Ческидова.

— Попался, предатель! Сдавайся!

— Брысь, мелюзга! — прошипел Витька, но бой принял.

Его шпажонка из тонкой проволоки согнулась от первого удара. Я наседал, тесня противника, не давая ему возможности бросить сталь и схватиться за дерево. Дубиной-то он меня, конечно бы, отдубасил. Но Чесян не догадался сменить оружие и напролом через кусты кинулся на меня. Упругая ветка подкинула его руку, и удар, нацеленный мне в грудь, угадил в лицо. Я почувствовал, как лопнула щека, и что-то твёрдое и холодное упёрлось в коренной зуб, тесня его прочь. Витька отдёрнул руку, и из ранки брызнула кровь. Я побледнел, попятился, зашатался, ища опоры. Чесян подхватил меня в охапку, смахнул кровь, заорал:

— Коля, Коля, бинт есть? Пластырь нужен.

Битва в основном уже закончилась — разоруженных лахтинцев сгоняли в кучу. Моё ранение привлекло всеобщее внимание. Забыв вражду, все ребята столпились вокруг. Конечно, у атамана нашего нашлись и бинт, и лейкопластырь — Коля готовился. Такое дело, война — всякое может случиться. Бинт не потребовался. Мне залепили щёку пластырем, и кровь унялась. Боли почти не было, но я постанывал, когда мазали зелёнкой и лепили заплатку — мне нравилась роль раненого героя.

Коля мои заслуги отметил принародно, пожурил предателей. Те покаялись. Единство на улице Лермонтова было восстановлено. Наступивший мир отметили пиршеством. Знаете, что такое пир на природе, пир победителей? Когда нет рядом взрослых, которые постоянно упрекают за неумение вести себя за столом. Когда некому сказать, что нельзя хватать еду руками, громко чавкать и отрыгивать, что нужно вытирать пальцы, а не облизывать, и закрывать рот, когда жуёшь.

Верно, что мы не отличались изысканностью манер и были после сражения и блужданий в лесу, правду сказать, изрядно грязны. Но мы были так веселы, так простодушно верили в свою благопристойность, что никто не испытывал неловкости, видя, как вытираются руки о штаны, и предварительно пробуется на вкус пирожок, дабы убедиться, что он хорош и может понравиться соседу.

Без малейших колебаний, как куриную ножку, я подносил к губам пущенную по кругу папиросу. И возвращалось к нам родство духа, утерянное в период раскола. У костра звучали шутки, смех, песни. Хвастались, конечно, без конца. Но и смеялись над трусами и неудачниками. Ляве Немкину досталось. Рот он себе скорлупой покарябал, плохо говорил и от того злился без конца.

— На свалку! На свалку! — требовал он. — Сегодня мы всем покажем, где раки зимуют. Пусть узнают силу Бугра!

Городская свалка была излюбленным местом паломничества — ходили сюда городские мальчишки, чапаевские и увельские. Она, как сказочное Эльдорадо, манила к себе любителей поживиться всякой всячиной — в основном, поломанными, но иногда и целыми игрушками. Для любителей подраться тоже было, где душу отвести.

Пришли на свалку. Были здесь и чужие ребята, но как-то не до них стало, когда то тут, то там стали раздаваться возгласы:

— Смотрите, что я нашёл!

Я ходил по кучам хлама, то кузов машинки подниму, то кубик. Поношу немного и выкину, потому как игрушечный мотороллер, совсем целехонький, просился в руки.

— Эй, Шесть-седьмой, ну-ка пни сюда мяч, — долговязый Генка Стофеев стоял, ухмыляясь.

Обидно, что забыто моё геройство, и опять звучит эта противная кличка. Смотрю — мяч белый, круглый, лежит на краю зловонной лужи. Если посильней ударить, взлетит вместе с брызгами грязи и прямо в Генкину рожу. Разбежался и пнул со всей силы. Ладно, ногу не сломал — мяч, оказывается, не мяч, а шар бетонный. Я через него кувыркнулся и руками прямо в поганую лужу. Все, кто видели, со смеху покатились, а Генка пуще других. Витька Ческидов поднял меня, обмыл в чистой воде, своим платочком утёр, а Генке сказал:

— Чё скалишься — зубы жмут?

Стофа улыбку погасил, и зубы спрятал — Чесян мог и проредить.

Дома я только сестре рассказал про своё сквозное ранение.

— Фи, — дёрнула косичками Люся. — Смотри.

Взяла иголку и, не поморщившись даже, проткнула щёку, а иголку вынула изо рта.

16

На нашей улице в маленьком домике жили два очень интересных человека — старичок со старушкой. «Вот интеллигентные люди», — говорили про них все без исключения соседи. В молодые и зрелые годы были они учителями, а теперь — пенсионеры. В хозяйстве держали козу и кота. После обеда курили сигареты в костяных мундштуках и играли в самодельные шашки — проигравший мыл посуду.

Была у них домашняя библиотека. Не просто собрание или коллекция книг, а именно — библиотека. Всяк желающий мог взять почитать любую книжку, и его записывали на карточку. Люся, научив меня алфавиту и чтению по слогам, замолвила слово, и старушка сказала: «Пусть приходит». Я дождаться не мог, когда просохнет дорога после первых весенних ливней — в грязной обуви в гости не ходят.

Старушка с интересом посмотрела на меня через толстые очки и, кивнув головой, сказала хрипловатым голосом:

— Выбирай.

Я разулся у порога и по самотканым дорожкам прошёл в комнатушку. Не сказать, что было много книг. Две полки на стене, шкаф с дверцами и этажерка. В настоящей библиотеке гораздо больше, но чтобы дома… — ни у кого столько не было. Над этажеркой висела картонка на нитке, на ней карандашом был нарисован очень похожий портрет старичка-хозяина.

Проследив мой взгляд, старушка, притулившаяся у косяка, сказала:

— Это Николай Пьянзов писал, его золотых рук работа. Ты его знаешь?

Я знал и был перед ним виноват. Не единожды, завидев его, идущим по улице, мы с сестрой убегали домой, и дразнились из-за высоких ворот:

— Мордва — сорок два, улица десятая, ты зачем сюда пришла, гадина проклятая?

Ему было восемнадцать лет, ему было стыдно связываться с мелюзгой — он кидал в ворота булыжник и уходил разобиженный. Этого, конечно, не стал рассказывать, а только кивнул головой — знаю, мол.

Вытащил с полки толстую книгу в синем переплёте с золотым теснением «Виллис Лацис». Сестра её уже брала. Запомнилось — девчонки читали вслух одно место и хихикали. Там парень, танцуя, приподнял у девушки подол юбки, а она и не заметила. Думал, почитаю ребятам — вот удивятся.

Старушка взяла из моих рук книгу, осмотрела со всех сторон, будто удивилась, чем она привлекла малыша, с сомнением покачала головой:

— Картинок здесь нет, а читать ты её, наверняка, не будешь. А если и будешь, то пропадёшь с глаз моих на полгода. Давай для начала подберём что-нибудь полегче. Вот возьми эту. Прочтёшь — мы с тобой побеседуем. Я узнаю, как ты умеешь читать, думать… Может, тогда и за Лациса примемся.

Безропотно взял предложенную книжку с картинками. А старушка посмотрела на карандашный портрет мужа и глубоко вздохнула:

— Сколько ещё талантов таится в гуще народной…

Я вышел очень гордый. Хотелось, чтоб видели меня ребята, как я сам хожу в библиотеку, выбираю книги, беседую с интеллигентными людьми. И домой пошёл не прямым путём, а соседней улицей — так длиннее. Шел, листая на ходу, с видом умным и сосредоточенным. Ребят не встретил, а возле дома Лапшиных меня атаковал петух. Этот красно-пёстрый разбойник был известен всей округе. В него и камнями кидались, и с рогатками за ним охотились, но и он спуску не давал. Основной приём — коварство. Среди курочек безобидно поклёвывает камушки, заходит за спину и вдруг, как кинется. Или другой способ. Когда близко нельзя подкрасться, он выглядывает из-за поленницы дров или столба, а потом как побежит. Молча несётся десять, двадцать, тридцать метров и перед тем, как прыгнуть на свою жертву, вдруг испускает победный клич. Тут уж всё — падай и не шевелись.

Именно так он на меня, зачитавшегося на ходу, накинулся — перепугал до смерти, столкнул в пыль, долбанул по темечку, потоптался по спине, пренебрежительно вытер клюв о рубашку и спрыгнул на землю, косясь и будучи готовый повторить атаку. А я лежал, уткнувшись лицом в мятые страницы, и душа рвалась на части от стыда, страха и обиды — ведь ничего же ему не сделал. Представляете картину? Могучий герой, готовый в любую минуту вступить в бой, никогда не желавший уклониться от рукопашной, все свои малые годы проживший в предвкушении испытания отваги и рыцарской удачи, не страшившийся боли и горечи поражений от ещё более могучего противника, терпел его теперь от соседского петуха… Хоть бы никто не видел такого позора!

На петуха кому пожалуешься? Пережил нанесённое оскорбление и вечером снова вышел с книжкой на улицу. Ребята резвятся, а я сижу неподалёку на брёвнышке и почитываю.

— Эй, Шесть-седьмой, в школу собрался?

— А, — небрежно махнул рукой. — Не скоро, осенью.

— Ты, наверное, хорошо будешь учиться — уже читать умеешь.

Сашка Ломовцев подаёт мне два чибисиных яйца, коричневых в крапинку:

— Хочешь прославиться? Положи на солнце, от тепла птенцы вылупятся — в школу отнесёшь и покажешь. Тебя не просто умным назовут, а учёным.

Я обрадовался и простил Ломану все прежние обиды и насмешки. Сунул яйца вместе с книжкой за пазуху. А Сашка обнял меня и к себе прижал, будто поцеловать хочет:

— Анатоха, айда брататься и больше не будем с тобою ругаться.

Я его тоже обнял…. Но тут тихо хрустнули скорлупки под моей рубашкой — мальчишки ржут, а у меня за пазухой кашица. Что рубашка — её выстирать можно, а книжку, заляпанную, как очистишь? Так и не прочёл я её. И в библиотеку больше не ходил. Хотя, думаю, старички б меня поняли и простили. Или отец заплатил — книжка тонкая, не дорого стоит.

Сейчас, через многие-многие годы, очень жалею, что не сошёлся ближе с этими замечательными людьми, а обходил их дом и их самих десятой дорогой.

Вот как бывает.

17

— Вставай, сынок, ты со мною хотел, — отец растормошил меня с первыми лучами солнца.

Будить меня не сложно — могу и до восхода подняться. Вот Люська, та другое дело — будет ныть и брыкаться. А не разбудишь — весь день проспит, как пить дать.

Сегодня Первомай. На сегодня намечена масса интересных дел. Сначала идём на болото, где у прикола вместе с другими и наша плоскодонка на цепи. У отца на плече шест, крапивный мешок для сетей. А на ногах болотные сапоги — такие, с ботфортами. У меня сапожки попроще — в них на улице по лужам бегаю.

Обитатели болотные встречают Первомай — гагары, чайки, камышевки с ума сходят, галдёж устроили, хоть уши затыкай. На страже общественного порядка коршуны — парят, высматривая нарушителей. А их полно. Вон стрекоза, блестя и шелестя крыльями, уселась на шест, которым отец толкает лодку. Он заносит его далеко, подгребая, и за ним бежит воронка фиолетовой воды.

— Поймай, — прошу.

— Они полезные, комарами питаются, — заступается отец.

Комары — мои враги. А пуще оводы — эти, как фашистские самолёты без крестов, кружат над нами и гудят — норовят укусить.

— А я ей за хвостик ниточку привяжу, и ни один комар тогда не страшен. Пап, а оводов кто-нибудь ест?

— Кто-нибудь ест, — соглашается отец.

Лодка, царапая бортами камыши, вспугивая то ли с гнёзд, то ли с воды зазевавшихся уток, пробивается вперёд. Вот и плёс. Я смотрю в глубину — фантастические заросли и хитросплетения водорослей. Вот бы где в войну поиграть — есть, где спрятаться и побегать, вернее поплавать. Отец петля за петлёй выбирает сеть. В ячейках золотятся запутавшиеся караси — тоже, поди, в войнушку играли. Вот и доигрались.

Дома сети освободили от рыбы и развесили сушиться. Эти снасти из чёрных ниток зимой вяжет вся семья. И я пробовал, хотя меня никто и не заставлял. После завтрака поехали в город на завод. Праздник праздником, а отец наладчик — начальник вызвал его на работу пускать станки, которые никак не хотели запускаться.

На мотоцикле поехали, напрямик, лесной дорогой. Я, как взрослый, сидел на заднем сидении. Ноги не доставали до подножек, так я их в амортизаторы упёр и обеими руками вцепился в ручку. Страшно! Но отец сильно не гонит — я успокоился. А потом он что-то увлёкся — сначала разговором, потом скоростью.

–… еду как-то зимнею порою. Дорога узкая — грейдером расчищена. Вон там, у столбика мужик стоит — морда шире плеч. Лес, глухомань. Он руку поднимает — не свернуть, не объехать. Вперёд на скорости рванёшься, он только кулак выставит — и меня в седле, как ни бывало. Что делать? Я газ сбрасываю, ногу выставляю — будто остановиться собрался. Он и руку опустил — лыбится, довольный. Поравнялся с ним и по газам — айда, догоняй! Только мат следом летит. А кто его знает, что у него на уме….

Поздно увидел отец камень на дороге — переднее колесо успел отвернуть, а заднее так подкинуло, что меня вырвало из седла, и полетел я вперёд, обгоняя мотоцикл. Каким-то чудом отец успел схватить меня рукой, прижать подмышку, другой справился с мотоциклом и остановил его.

Уняв дрожь в руках, с хрипотцой в голосе, отец сообщил, притиснув мою голову к своему животу:

— Ну, Толя, открывай счёт.

— Чему?

— Звонкам с того света.

Он перевёл дыхание, а получился всхлип. Я знал — отец любит меня и страшно боится потерять. Усадил перед собой на бачок:

— Да пропади они пропадом!

— Кто?

— Гаишники.

И мы поехали дальше. Совсем успокоившись, заспорили. Я утверждал, что летел ласточкой. Отец:

— Да какой же ласточкой, если руки прижаты? Рыбкой ты летел, рыбкой….

Отец замолчал, переживая. А я уже думал о другом. Город…. За болотом и за лесом стоял удивительный град Южноуральск. В будни и праздники доносилась оттуда музыка. Значит, весело там живут люди. И богато. У них высокие кирпичные дома, у них красивые машины. А у ребятишек полным-полно игрушек — так много, что они их даже на свалку выкидывают. Когда вырасту, обязательно буду жить в большом городе. Буду работать на заводе, ходить в синем тренировочном костюме, и не буду кричать на свою жену….

Завод был режимным. Охранник на проходной не хотел меня пропустить, но отец позвонил куда-то, пришёл его начальник, тоже позвонил кому-то. Наконец, трубка попала в руку охранника, и после его военного «Понял!», я оказался на заводе.

Отец, его начальник и ещё двое наладчиков возились с красивым станком. Я понаблюдал за ними, узнал, что «американец ни хрена не хочет выдавать массу», и заскучал. Сказывался ранний подъём — зевота подступила, и глаза заволокло туманом. Прилёг на ящик и задремал. Сквозь сон чувствовал, как мне сунули что-то под голову и укрыли….

Домой вернулись к обеду, когда солнце уже отшагало половину положенного дневного маршрута. Отец был зол — «американец» так и не начал выдавать массу, а это значит, ему надо опять вернуться на завод, и возможно, придётся работать и завтра, и послезавтра. Срывалась намеченная поездка в Петровку — там прошло детство отца, и жили родители матери.

Мама расстроилась, и начались препирательства. Она оделась в дорожное, принарядила меня для гостей, а потом выпроводила из дома, чтобы я не слушал их споры. А у меня и не было желания или любопытства становится свидетелем ссоры, которая, наверняка, сильно опечалит мать и разозлит отца. Для деятельных натур, коим считал себя я, разговоры на повышенных тонах с близкими людьми ни к чему.

Ребят нигде не было — не перед кем было щегольнуть новым костюмчиком «а ля матрос». В конце улицы ругались мужики, но они меня не интересовали. Вдруг из-за угла выскочил пылевой столб и пошёл накручивать круги. Я погнался за ним. Прыгнул через канаву, а он на меня. Тугая волна воздуха ударила в грудь, опрокинула на спину. Покрутившись на мне, ветер погнал воронку дальше. Я поднялся и заревел во весь голос — новый синий матросский костюмчик стал серым от пыли. Шёл домой, размазывая грязь по щекам, и думал, на кого бы свалить вину — ведь не поверят, что ураган напал.

Дома царила гнетущая тишина — мама вытирала слёзы, отец стал ещё мрачнее. Так всегда бывало, когда выходило не по его. Никто не стал слушать моих объяснений. Мама прошлась по костюму одёжной щёткой, её тыльной стороной пару раз одарила вниманием мою задницу, сунула в ладонь монетку и послала в магазин за хлебом.

— Бегом беги — к бабушке поедем.

Спор мужиков на улице перерос в потасовку — не на шутку сцепились две компании, чего-то не поделив, а были выпимши в честь праздника. Бабы, как водится, голосили двумя капеллами. Мужики тоже не отступали от общепринятых правил — отчаянно матерясь, рвали друг другу рубашки и «угощали» тумаками. Коля Пьянзик отдирал штакетины у Немкиных с забора и раздавал, всем желающим вооружиться. Кто-то, возможно из противоборствующей команды, поданной палкой и огрел мордвина по хребтине. Коля взвыл и бросился бежать вдоль по улице.

Было страшно интересно наблюдать за этим побоищем — я и про магазин забыл. Мне-то тут бояться нечего, только не стоит лезть в самую гущу, чтоб не стоптали, иль не зашибли ненароком. Наблюдая, никак не мог определиться — которые здесь «наши», за кого следует болеть? Тут меня заметила пьяная женщина:

— Иди ко мне, сыночка. Кабы не убили — ишь, как разгулялись, антихристы.

Она потянулась ко мне, раскинув толстые руки, а я бросился наутёк, сразу вспомнив о магазине. Там недолго был, но, когда возвращался с хлебом, побоище уже закончилось. Одна из компаний, забаррикадировавшись за высокими воротами, вела переговоры с нарядом милиции. Другая наоборот, распахнув калитку и ворота, зримо переживала результаты потасовки. Одного мужика в белой порванной и окровавленной рубашке, подложив чурбак под голову, отливали водой из ведра, мотали бинтом голову другому. Наверное, это были побеждённые.

А на улице ни одного мальчишки, и я — единственный свидетель. Кому бы рассказать? Однако, дома меня уже заждались. Отец на мотоцикле отвёз нас на деревенскую остановку, но раньше автобуса появился попутный грузовик. Отец договорился с водителем, и мы с мамой залезли в кузов. Вообще-то меня звали в кабину, но там уже сидели шофер с пассажиром, и мама спросила:

— А как же я?

И я остался с ней. Обдуваемые тёплым ветерком, мы катили в далёкую Петровку. Мама вспоминала своё деревенское детство:

–… тятя вечерами к соседям в карты уходил играть. Мы сидим, четыре бабы в избёнке, и всего боимся. Луна светит в окна — лампы не надо. Тень мелькнула у забора. Шорох. Никак корову воры повели? Мама боится. Олька плачет. Маруська ещё маленькая была, на руках. Я на цыпочках к окошку подкралась, смотрю — заяц мох из пазов теребит. Я по бревнам кулаком стучу — кыш, поганец! А он хоть бы хны…

Мать в ожидании встречи с родными разрумянилась, отошла от слёз.

В последнем лесочке у Межевого озера, когда на горизонте замаячила Петровская колокольня, машина остановилась. Мужики вылезли, достали водку, закуску, позвали нас. Мама отказалась, а я слез. Водку не любил, а вот килечку в томатном соусе…. Это же любимое лакомство всех на свете путешественников. Пока мужики пили да болтали, банку я опорожнил. Они заметили, удивились и скорёхонько подсадили меня обратно в кузов. А я ведь ещё мечтал за рулём посидеть. Куркули деревенские — кильку пожалели ребёнку! Тогда, зачем звали?

Не скоро тронулись дальше. Остаток пути из открытых окон кабины слышался хриплый дуэт — мужики пели о замерзающем в пути ямщике, о морозе, которого просили не досаждать. Как-то не убедительно всё это звучало в пригожий весенний день.

18

Баба Даша затопила печку — налаживалась печь блины. Я сижу у окна — скучно мне в деревне. Дед Егор целыми днями занят на работе — меня с собой не берёт. Бабушка тоже копается по хозяйству — в карты играть не хочет. Хорошо бы к тётке Нюре сбежать, отцовой сестре. Там Сашка, старший брат — с ним было б весело. Но как туда уйти? Бабушка не поведёт — я уже просился. Одного не отпустит. Убежал бы тайком, да боюсь заблудиться — дома-то тёткиного ещё не знаю. Скучно тут…

— Баб, а кто это идёт?

Дарья Логовна наклонилась — окошко низкое:

— Зоя Фурсова.

— Тётя Зоя всех позоит, перезоит, вызоит.

Нет, не получается игра. Скучно.

— Баб, а это кто?

— Валя Ишачиха.

— Почему Ишачиха? Ишакова что ль?

— Да нет, когда с Казахстану они приехали, ишака с собой привезли — лошадка такая маленькая, вроде барана. Сельсовет обложил налогом, как настоящую лошадь. Бился, судился мужик, не досудился — зарезал скотину, а прозвище осталось…

Смешно. Вот деревня, вот удумали!

— Баб, а капказята это кто?

Дарья Логовна машет рукой, беззвучно смеётся.

— Прародитель ихний ещё при царе Горохе на Кавказе служил. Как вернулся, все рассказы — Капказ да Капказ, будто краше земли нет на свете. Помер давно, а последышей так и кличут — капказята.

— Баб, а что кума Топорушка не приходит?

— Не кума она мне вовсе. Отродясь к нам не ходила. С чего ты взял?

— Да слыхал, как вы тут говорили: «Кума-то Парушка…»

— Это бабёшки кто-нибудь. Таня Извекова должно — ей Парушка кумой доводится.

Время от времени принимался петь известные песни. Про барабанщика — гимн немецких коммунистов, про «Чипурелу», про Щорса и другие. Но бабушка не подпевала — слов не знала. Да и как-то не очень внимательно слушала, а свои петь не хотела. Только сказала:

— Смешливый ты парнишка, Толя. Не помрёшь — много горя примешь.

Дарья Логовна будто поняла моё настроение — за обедом пошептала мужу на ухо. Егор Иванович Апальков с виду человек строгий, даже суровый — выслушав жену, сказал мне солидно:

— Хватит, Анатолий Егорович, хвосты собакам крутить, пора к делу привыкать. Со мной пойдёшь, на работу.

Церковь прошли.

— Деда, а давно её строили?

— Давно, ещё раньше меня.

— Какая красивая.

— Ты туды не лазь — там зерно колхозное хранится. Сторож не подстрелит, так поймает — штраф припишут.

— Не полезу — я мышей боюсь.

Подошли к круглой башне возле сарая. Егор Иванович:

— Водокачка. Видишь крюк? Я скажу — за него дёрнешь. Он лёгкий.

— Я, деда, не достану.

— Достанешь. Подставку дам.

Егор Иванович работал конюхом в колхозе. И теперь мы пришли на конюшню. Дед стал возиться с упряжью, а я вертел головой по сторонам. Зачем он привёл меня сюда? Какую даст работу? Хорошо бы воробьёв заставил позорить. Я бы мигом на стропила забрался. Только жалко «жидов». Может навоз надо убирать? С лопатой бы управился, только боюсь конских копыт.

Между тем, Егор Иванович оседлал лошадь, вывел во двор.

— Иди сюда, внук, смелее.

Крепкие дедовы руки подхватили меня, усадили в седло. Безнадёжно далеко от ботинок болтались стремена. Дед покачал головой:

— Ну, ничего, лошадка смиренная — доедешь. Крюк помнишь? Езжай-ка, дёрни за него.

С того момента, как взлетел в седло, я не чуял своего сердца. Оно будто ещё выше подскочило и теперь парило где-то в облаках и никак не хотело возвращаться на место. Лошадь ступала, понуро опустив голову. Седло качалось и подкидывало, а я сидел в нём гордый и счастливый, держа в руках перед собой уздечку, как руль машины. Лишь однажды тревожно ёкнуло в груди, когда по дороге, обгоняя нас, промчался всадник галопом. Мой скакун поднял голову и, сотрясаясь всем телом, заржал, приветствуя собрата. А может быть, осуждая — куда несёшься, мол, сломя голову.

Крюк действительно легко подался. В сарае загудело. Я вернулся на конный двор и катался по нему, покуда дед не послал выключить насосную станцию. Закончив все дела, собрались домой.

— Деда, а что там гудело?

— Пойдём, глянем.

Он отпёр замок на сарае, распахнул дверь, щёлкнул выключателем. Электромотор, насос, ремни, лужа на полу, запах масла. Ничего замечательного. Егор Иванович взял маслёнку с носиком как у чайника, да, пожалуй, ещё длинней, и полез чего-то смазывать. В дверях замаячила тень.

— Больно быстро ты ноне откачался, Егор Иванович. Аль сломалось чего? Я только мыть наладилась, а воды — тю-тю.

То была тётя Нюра Саблина, отцова сестра. Дед, я знал по домашним пересудам, сватью недолюбливал и пробурчал что-то, не прекращая своего занятия.

— А это чей же такой херувимчик? Никак Толяша Агарковых. Как вырос — не узнать. Ты что ж в гости не приходишь? Шурку попроведать…

— Я к вам дороги не знаю, а то бы пришёл.

— Ну, а я-то знаю. Со мной пойдёшь?

Я покосился на деда. Тот продолжал возиться с маслёнкой и бурчать себе под нос.

— До завтрева-то починишь, Иваныч?

Анна Кузьминична взяла меня за руку и повела к себе домой.

19

У тётки житьё гораздо веселей, хотя, может быть, не такое сытное, как у бабушки — хозяйка готовила редко.

— Ты, Толька, жрать захотишь, не стесняйся — бери, что приглянется. Вон сахар в горшке, молоко в сенях или погребе. Да ты к погребу не подходи — Шурке скажи. Шурка, балбес, смотри за братом, чтоб в погреб не упал.

У бабушки то блины на столе, то лапша из петуха. В сенях бочка стоит с клюквенным квасом, а на полатях мешок с сухарями. Я дырку проковырял и похрумкивал тайком, чтобы баба Даша не услыхала. Сухари мелкие, кислые, из домашнего хлеба. А у тётки и вправду сахар хранится в горшке, который малышам подставляют — зато крупный, пиленый. Возьму кусок — полдня грызу и облизываю.

Саня, брат — пацан что надо, хотя, конечно, намного старше меня, он даже старше Люси. Сделал мне свисток из ивового прутика. Я сначала так свистел, а потом Саня туда горошину опустил, и стали получаться милицейские трели. Я дул в него — дул, пока щёки не заболели. Вечерами мы ходили в огород грядки поливать. В этом краю деревни огороды вскапывали далеко от жилья, но рядом с озером. Поливать удобно, а охранять — никакой возможности. То-то раздолье пацанам, думал я, обозревая зелёное царство — ни собак, ни сторожей. А про хозяев — редкие лентяи, колодец у дома выкопать не могут.

Саня сделал мне лук, а копьянки для камышовых стрел согнул из консервной банки. Такой стрелой кого убить — плёвое дело. Я забросил свисток и целыми днями, пока брат был в школе, стрелял из лука в цель — на меткость, вверх — на высоту полёта. Хвастал, что пойду на болото и настреляю уток.

— Сходи-сходи, — кивала Анна Кузьминична. — А то картошка эта совсем опостылела.

Она была пьяницей, и её уже несколько раз выгоняли с фермы, где она работала дояркой, а потом снова звали, потому что людей в колхозе не хватало. В доме у неё не было никаких запасов, а за душой — никаких сбережений. Но была корова, был огород, за которым Сашка ходил. Был сахар в горшке. Был ковёр на стене с тремя богатырями. Я частенько забирался на тёткину кровать, чтобы рассмотреть их оружие.

Зимой Саня спал на печи, а на лето перебирался в сени. Здесь стояла старая кровать. И хотя на ней постели не было, но было много старых шуб, тулупов, фуфаек, и были две большие мягкие подушки. В первую ночь Анна Кузьминична позвала:

— Толя, айда ко мне спать — на печи, поди, жестко.

Я отмолчался, будто спал. А Сашка пробурчал:

— Мы завтра в сени переберёмся.

И перебрались, хотя на дворе ещё прохладно по ночам — был месяц май. Прихватили лампу керосиновую. Саня стал читать толстенную книгу «Тысяча и одна ночь». Это были сказки, только странные какие-то, будто для взрослых. Сашка читает, а я уткнусь носом в его холодное плечо и слушаю. А потом говорю:

— У меня, Саня, будет самая красивая жена.

Брат покосился на меня снисходительно:

— Чтобы иметь самую красивую жену, надо быть самым сильным мужиком.

— Не-а, я буду самым богатым.

В кино пошли, ухитрившись как-то без билетов прошмыгнуть. В зрительном зале вместо кресел с номерами лавки — садились, кто куда хотел или успел. Пацанам вообще место было на полу в проходах или на сцене у экрана. Саня предусмотрительно прихватил крапивный мешок, расстелил, сам уселся, меня на колени посадил.

Фильм назывался «Мамлюк». Ну, я Вам скажу, картина! Мы как вышли из клуба, я её тут же начал брату пересказывать. Со своей версией сценария и счастливым концом, конечно. Саня слушал, не перебивая. Брели мы, не спеша, тёмной улицей и оказались возле церкви. Брат остановился:

— А хочешь, в мамлюков поиграем?

— Сейчас?

— Конечно.

— Вот здорово! Давай.

— Я сейчас залезу в гарем за красавицей, а ты пошухери. Если янычары нагрянут — свисти. Понял?

Я понял и прижался к холодной стене, вглядываясь в тревожную темноту, прислушиваясь ко всяким шорохам. Саня, цепляясь за выщерблины в кирпичах, ловко по вертикальной стене полез вверх и пропал в дырке обрешёченного окна. Я представлял, как по связанным простыням спускается вниз красавица из гарема турецкого султана. Потом мы бежим прочь тёмной улицей, и громче наших лёгких шагов шуршат её шёлковая юбка и парчовая накидка, в лунном свете блестит золотистый шарф. Спасаясь бегством, она напоминает яркую птицу с южных островов, бьющуюся о прутья клетки. Смерть преследует нас по пятам. Однако красавица надеется на нас — верных и бесстрашных мамлюков. И мы, конечно, не подведём — умрём, костьми ляжем, но спасём беглянку. А потом женимся. Нет, конечно, женюсь я, а Саня будет стоять с кривой саблей за моей спиной и следить за порядком на свадьбе.

Через бесконечно долгое время из дыры в окне чуть не на голову мне упал крапивный мешок чем-то заполненный. Потом спрыгнул Саня.

— Красавица в мешке? — удивился я.

— Тихо! Пойдём отсюда.

Я всё понял — в мешке зерно, о котором говорил дед. Сашка в церковь не за пленницей гарема лазил, а воровать. Да ещё меня привлёк, не совсем летнего. Ну, погоди, братан! Я обиду затаил и назавтра наябедничал тётке. Анна Кузьминична плавилась в похмельной истоме. Моя информация её взбодрила.

— Шурка! Сколь раз тебе, паразиту, говорить, чтоб в церкву не лазил?

— Чё разбазлалась? — отмахнулся Саня. — Иль курей прикажешь твоей гущей кормить? Куры сдохнут, и мы с голоду помрём.

А ведь Санька-то прав, подумал я. И ещё вспомнил, как прошлым летом поучал меня отец, вынимая дикую утку из петли: «Когда для семьи — это не воровство, воровство — это когда для себя». И мне стыдно стало за своё наушничество. Но как он с матерью разговаривает! Попробовал бы я так — вмиг языка лишился.

Впрочем, и Анна Кузьминична не настроена была прощать грубость сыну. Она вооружилась поленом и бочком, бочкам стала подкрадываться к нему. Каким-то чудом в последнее мгновение Санёк увернулся от нацеленного в голову удара и задал стрекача. Перемахнул через плетень, а посланное вдогонку полено поцеловалось с глиняным кувшином, жарившимся на солнце. Черепки его смотрелись жутко.

Я хотел удрать к бабке, но подумал, что это было б верхом предательства по отношению к брату. Вместе уйдём, решил я и остался ждать. Анна Кузьминична попила бражки и легла спать. Мне одному страшно было в сенях, и я перебрался на печку. И повёл разговор, который должен был облегчить мою, сгоравшую от стыда, душу.

— Тёть Нюр, ты зачем пьёшь?

— Я, племяш, без Лёньки стала пить. Умер залёточка мой, от ран, от войны проклятой. Какой был мужик! Как они с твоим отцом дружили. Эх, кабы жив-то был, рази я такая была?

Саня, наверное, простил моё предательство. А может, просто попрекать не стал. Золотой человек! Появился он на следующий день, когда тётя Нюра на дойку уехала — попил молока из кринки, похлопал себя по животу:

— Порядок. Пошли, Антоха, рыбу ловить.

Шли мы долго. Впрочем, церковь отовсюду видна: оглянешься — кажется, и деревня рядом. Саня разделся до трусов и полез ставить сети. Растянул её у самых камышей, дырявую, мелкоячеистую. Вылез весь облепленный водорослями, как водяной:

— Бутить будешь?

Взглянул на гусиную кожу его ног и схитрил:

— Я, Саня, пиявок боюсь.

Схватил палку и кинулся по берегу бегать с дикими воплями, пугая за одно и рыб, и комаров. Саня, синий уже весь, снова полез в воду — честно отбутив, снял сеть. Ни много, ни мало, а с полведра рыбёшек запуталось. Да никакого-то там карася — гольян бескостный. Анна Кузьминична прокрутила наш улов через мясорубку и нажарила котлет. Мир в семье был восстановлен. Я на радостях разболтался:

— В деревне жить можно и без работы. Была б корова да огород, да куры. Ещё рыбалкой и охотой кормиться можно.

— Завтра на охоту пойдём, — пообещал Саня. — Крыс ловить.

Я хотел было взять лук и стрелы, но брат отсоветовал:

— Палка лучше подойдёт.

Ватага подобралась большая. Был даже мальчик моих лет — Сашка Мезенцев, которого почему-то все звали Журавлёнок. Отношения между ребятами приятельские, шутки безобидные. На нашей улице такого явно не хватало.

Базовки опустели от скота — коров перегнали в летние лагеря, на пастбища. В открытых на обе стороны коровниках порхали воробьи, свистели крыльями голуби, шныряли крысы — одна мне чуть ноги не отдавила. По-поросячьи поворачивая голову, припадая на передние, будто больные, лапы, она, нисколько не боясь, спешила по своим делам.

Саня прихватил с собой капканы. Насторожив, расставлял в норы и возле них. Я ни на шаг не отставал от него, боясь крыс.

— Какие они противные. Я бы их палкой, палкой…

Кто-то сбросил на пол гнездо с воробишатами — они подыхали, желторотые, большебрюхие, совсем голые. Тоже противные, но их было жалко. Потом жалость затопил азарт — капканы хлопали, крысы пищали, ребята бегали по коровнику и лупили их палками. И я бегал и орал, рискуя сорвать голос:

— Вот она, вот! Попалась!! Крыса! Крыса!

Домой пошли, когда проголодались. Убитых крыс за хвосты связали попарно, подвесили на шест и несли вдвоём, как охотники волка с картинки из сказки. За сданных грызунов колхоз платил деньги немалые — можно даже велосипед купить, о котором мечтал мой брат.

У околицы, на берегу гусиного пруда Ляги нас остановил Ваня Коровин, по прозвищу Колхозный Бугай. Он был здоровяк, каких поискать, ему давно исполнилось восемнадцать, но в армию его почему-то не брали. Коровин одним словом пленил всю ватагу, отобрал добычу, забросил её в камыши, отобрал и капканы, а пленных обратил в рабов. Объявил себя падишахом, и все должны были ему поклоняться. Колхозный Бугай щедро раздавал тумаки налево и направо, приучая к покорности. Потом устал и назначил Витьку Бредихина и Генку Назарова своими мамлюками, и теперь они раздавали тумаки и крутили руки за спину непокорным.

Бугай сидел, по-турецки скрестив под себя толстые ноги, и указывал пальцем на очередную жертву. Мамлюки кидались на неё, тащили к падишаху, и по его желанию несчастный раб должен была петь, плясать, читать стихи, рассказывать анекдоты — короче, развлекать своего господина.

Мне игра понравилась, а Сане нет. Он под шумок смотался и вскоре вернулся с настоящим ружьем. Нацелил его Коровину в морду:

— Щас я тебя убью, подлюга. Кровью умоешься.

Падишах сильно испугался, затрясся и стал похожим на дурочка. Видимо, когда-то в детстве его здорово напугали. А я подумал, как такого в армию — он ружья боится.

— Лезь за крысами, сволота! — Сашка был действительно страшен — скрипел зубами, вращал глазами.

— Беги, — хрипло сказал он, когда Колхозный Бугай весь мокрый положил к его ногам связку крыс.

Бывший падишах безропотно побежал прочь, смешно взбрыкивая толстыми ногами.

Дома я пытал брата:

— Откуда у тебя ружьё?

— Тс-с-с, — Саня приложил палец к губам. — От отца осталось.

Утром, когда Анна Кузьминична уехала на дойку, а мы нежились в кровати, в сени ворвался Колхозный Бугай со своими мамлюками и Журавлёнком. Я так думаю, это он следил за нашей избой (живёт по соседству) и сообщил Коровину, когда хозяйка дом покинула. Ну, погоди, предатель, я с тобой ещё поквитаюсь. А пока мне пришлось удирать на печку. На Сашку навалились гурьбой, связали руки и стали пытать. Его щекотали, щипали, стегали ремнём, требовали:

— Отдай ружъё.

Потом развязали и столкнули в подпол:

— Помёрзни.

На столе появились две бутылки вина с облитыми сургучом горлышками, на закуску нарезали хлеба, луковиц, и незваные гости принялись пировать.

— Журавлёнок, слазь на печку, накостыляй городскому.

Санька Мезенцев не смел ослушаться. А когда его веснушчатая рожа появилась из-за шторки, я так саданул ему пяткой в лоб, что не будь сзади тёткиной кровати, он брякнулся бы на пол и, наверняка, убился.

— А городской-то шустрый. Выпьешь, малец?

— Давай, — сказал я, гордый похвалой и готовый биться насмерть.

Мне налили полстакана красного вина. Я выпил — на губах сладко, в животе горько. Голова закружилась.

— Закусить?

— Не-а…

— Силён!

Край печи, труба, потолок закачались, как от качки, пошли ходуном по кругу. Боялся, что упаду, жался к стене, жался и всё-таки упал. За столом дружно захохотали. Я подумал — над чем, сунулся посмотреть и полетел вниз, оборвав занавеску. Упал на лавку, а с неё на пол. На лбу шишка соскочила, а я стал смеяться и звал Журавлёнка бороться. Тот отказался, хныкал, что сломал шею, падая. Потом я стал за брата просить. Но Коровин потребовал выкуп — брагу. Впрочем, флягу они сами нашли, выпили ковшик — не понравилась, тогда туда же и помочились. Потом побежали во двор с криками: «Пожар! Пожар!» Это они хотели брата запугать. А я — дверь на задвижку и подпол открыл, хотя меня мотало из стороны в сторону. Саня вылез, всё прибрал, меня в тёткину кровать уложил, приказал:

— Молчи.

Матери сказал:

— Заболел.

Анна Кузьминична лоб мой пощупала, покачала головой. Я лежал, а голова кружилась. Богатыри с ковра смотрели заинтересованно — что-то будет. Чайник с полки подмигнул — молчи, брат. А родственники на многочисленных фотографиях на стене осуждали — ишь, нализался, паршивец. Я сунул голову под подушку и кое-как заснул.

20

Отца увидел неожиданно — шумного, радостного, в скрипучем кожаном пальто. Нет, ошибся — шумный, но не радостный. Ругались они с Анной Кузьминичной. Ругаться начали ещё до моего рождения, не поделив наследство умершей жены их старшего брата Фёдора — няни Матрёны. При встречах просто продолжали с того места, на чём остановились, а так как каждый считал себя правым, то упрёкам и оскорблениям конца не было видно.

— Убирайся, я сказала! Убирайся, падла, из моего дома! — кричала тётка, далеко брызгая слюной.

— Что ты орёшь? Что ты орёшь, дура? — кричал отец и размахивал руками.

Сашка сидел на краю кровати, облокотившись на дужку, глядя отрешённо в пол. Отцов друг и сосед Саблиных Фёдор Андреевич Мезенцев с любопытством заглядывал из сенец. Я по привычке кинулся на печь-спасительницу, но попал в отцовы руки.

— Зарублю! — Анна Кузьминична метнулась в сени.

Там за дверью у стены лежал топор. Отец толкнул её в плечо, и она повалилась на кровать.

— Пойдём, Егор Кузьмич, пойдём от греха, — звал Мезенцев.

Анна Кузьминична, уткнувшись в подушку, громко рыдала. Фёдор Андреевич и отец со мной на руках вышли. Стояли возле Мезенцевых, курили, тихо переговариваясь и прислушиваясь, как долго успокаивалась во дворе Анна Кузьминична.

Домой к бабе Даше шли потемну. Отец держал меня за руку и рассказывал о своей семье. Кузьма Васильевич Агарков, отец отца и мой дедушка, погиб на фронте в неполных сорок лет, но уже имел одиннадцать детей, крепкое, самостоятельно нажитое хозяйство — двенадцать лошадей, три амбара с хлебом, дом, как игрушку. Уходя на войну, наказывал жене: «Береги последыша пуще всех — кормилец твой будет». И верно сказал — доживала свой век бабушка Наталья Тимофеевна в семье младшего сына.

— И умерла на моих руках, как раз в день твоего рождением, — отец тяжело, с надрывом вздохнул.

— А где теперь твои братья и сёстры, мои дядьки и тётки?

— Ну, одну-то ты знаешь. А остальные…

Старший в семье, Фёдор, был ровесником дедушке Егору Ивановичу, погиб на фронте где-то под Воронежем. А в Гражданскую хотел его Колчак забрать в свою армию, но Фёдор убежал и по лесам скрывался. Потом в тюрьму попал, и беляки собирались его расстрелять. Да красные их так шуганули, что не до Фёдора стало. Другой брат, Антон, умер в голодный год.

— Сестёр-то всех я и не упомню. Кто умер до моего рождения, кто после. Нюрка-то, ох и притесняла меня в детстве — противная была. А вот мужик у ней, Лёнька Саблин — золотой человек, помер от ран фронтовых, не долго после войны-то пожил. Э-эх, жизня наша…

Отец уехал, оставив меня в Петровке — уехал чуть свет, не попрощавшись. Я с ним спал на кровати в сенях, но так и не услышал, как он вставал, собирался, завтракал, заводил мотоцикл. Проснулся — отца и след простыл. Забыл я вчера пожаловаться на свою безрадостную жизнь, попроситься домой — думал, ещё успею. И не успел.

И снова потянулись скучные дни. Дед дулся на меня, на работу больше не звал, вечерами уходил к соседям в карты играть. Я к бабушке приставал:

— Расскажи сказку.

— Не знаю, родимый.

— Ну, так про старину расскажи. Как жили.

— Как жили? Хлеб жевали, песни певали, слёзы ливали…

— Баб, а почему тебя Логовной зовут?

— Имя, стало быть, у отца такое было. Да я его и не помню совсем.

— Айда, баб, в карты играть.

В «пьяницу» играли, потом в «дурака». Я жульничал бессовестно, подкидывал всё подряд. А Дарья Логовна, проигрывая, добродушно сокрушалась:

— Масть, масть, да овечка…

Поглядывала на часы — старинные, с гирькой на цепочке — и будто намекала:

— Ох-ох, уж полтринадцатого…

А я скучал.

21

Приехала из Каштака мамина младшая сестра, тётя Маруся Леонидова, с дочкой Ниной, моей сверстницей. Двоюродная сестричка мне понравилась. Счастливая, как мотылёк, резвящийся над полевыми цветами, она сверкала румяными щёчками и показывала в развесёлой улыбке все свои ровные зубы. В её глазах горел хитрый огонёк, и они искрились так, что было трудно разобрать, какого же они цвета — скорее всего это цвет озёрной воды в солнечный день.

Приехали они на телеге, забрали почту на почте и завернули к «дедам» кваску попить.

— О-о-о! Парнишка городской! Поехали с нами. Мы тебе настоящую мужицкую работу дадим, а то бабка старая тебе последние зубы выпердя.

До Каштака путь не близкий. У меня руки устали за вожжи держаться. Я их опустил, а конь сам по себе — цок да цок копытами по просёлку — дорогу знает. Пассажирки мои легли поудобней, и…..

— Вот кто-то с го-орочки спустился

На-аверно милый мой идёт….

В два голоса — заслушаешься. Я себя сразу мужиком почувствовал: степь да степь кругом — а вдруг кто нападёт. Ну, там, почту отнять, женщин обидеть. Вспомнил, как мамлюки сражались, придвинул кнут поближе — отобьюсь.

А вокруг-то — русское поле без конца и края! Трепал седые кудри ковыля проказник ветер, серебрились глянцевые блюдца солончаков, и горьковатый запах полыни оставлял во рту вкус мёда. Невидимые в небесах заливались жаворонки, и, словно эхом отражаясь, в травах вторили им скрипки кузнечиков. Солнце плавилось, и плыли облака, неспешно переворачиваясь в небе….

Хозяйство у Леонидовых большое, но какое-то неухоженное. День-деньской поперёк двора свинья лежит, здоровущая, как корова, только круглая в боках. А вокруг неё снуют поросята. Корова с телёнком, овцы, те только на ночь приходят, а днём где-то шляются. Но точно знаю — не в табуне мирском, а сами по себе. Куры везде и всюду — на дворе, в стайках, на огороде, на крыше бани. Их помёт и на крыльце, и в сенях. Но самое противное — это гуси. В Увелке гуси, как гуси — один шипит и шею вытягивает, остальные кучей отступают. Им покажешь пальчиками ножницы, и они боятся. А эти, будто бабой-ягой воспитаны — бросаются всем стадом и сразу щипаться. Они когда первый раз на меня гурьбой кинулись, я так испугался, что «мама!» закричал и на крыльцо через две ступеньки влетел. Ладно, никто не видел, а то скажут, хорош мамлюк — гусей боится. Решил в долгу не оставаться — набрал камней и стал к ним, пасущимся на лужайке, подкрадываться. Полз через лопухи, что у плетня, смотрю — яйцо куриное. Про гусей забыл и к тётке побежал.

Мария Егоровна сокрушается:

— Черти их узяли — кладутся, где хотят. Ты, Толя, пошукай-ка по усадьбе, можа ещё найдёшь.

На два дня увлекло это новое дело. Я взбирался на плоскую крышу бани и, как Следопыт из книжки Филимона Купера, подмечал места, куда в одиночку ходят куры. Расчёт мой был верен — сами они указали свои потайные гнёзда. Яиц я набрал — видимо-невидимо. Умел бы считать — похвастался. Хозяин дома Николай Дмитрич меня похвалил:

— Вот что значит, пацан. Мать, родишь мне сына? А то я тебя, наверное, выгоню.

— И-и-и…. выгоняла, — Мария Егоровна добродушно махнула рукой.

Семья у них была дружная.

Сестра Нина как-то вечером позвала меня в гости к родне. Мальчишка, наш сверстник, скакал на одной ноге, строил рожи и казал язык кому-то в раскрытое окно, из которого пузырилась белая занавеска:

— Тётя достань воробушка. Тётя достань…

Наш визит отвлёк его от этого бестолкового занятия, хотя мы сами не показались ему достойными внимания. Он стал собирать у окна неустойчивое сооружение из трёхного стула, дырявого ящика и ещё какого-то хлама. Рискуя упасть, взобрался на него и сунул руку за наличник. Увидев там солому и перья, а также беспокойных воробьёв на крыше дома, я догадался о цели его хлопот.

Из дома вышла красивая девушка лет восемнадцати:

— Серёжка, уши оборву.

Мальчишка лишь голову повернул — неустойчивое сооружение рассыпалось под его ногами, и он, чтобы не упасть, повис на ставне, дрыгая ногами. Прыгать вниз боялся.

— Валь, сними.

— Я штаны с тебя сейчас сниму.

Девушка осторожно двумя пальцами сорвала стебелёк крапивы и сунула брату, оттянув поясок штанов.

— Дура-а-а-а! — отчаянно завопил мальчишка и отпустил ставню.

Валя подхватила его, падающего, и тем же замахом перебросила через плетень.

— Сунься ещё к воробьям.

Придерживая штаны обеими руками, Серёжка убежал по улице без оглядки.

— А это чей такой мальчик? — она взяла меня за руки и присела на корточки так, что её смуглые полные колени упёрлись в мой живот.

У неё было красивое лицо, глаза и губы. Да что говорить — предо мной было само совершенство. Я вдруг понял, что это она — невольница из гарема, женщина моей мечты. Та, ради которой я готов был совершить массу подвигов и погибнуть, не моргнув глазом.

— Ух, ты, глазища-то какие, прям как у девки! — она взъерошила мои волосы. — Как тебя зовут?

А я онемел. Влюбился и дар речи потерял. Только краснел и чувствовал, как подступают слёзы. Наверное, так много обожания и восторженности светилось в моих глазах, что не осталась девушка равнодушной, от ворот оглянулась ещё раз:

— Чёрт! Прямо так завораживает. Кабы не был такой лилипут, тут же влюбилась.

С Серёжкой мы не подружились, но вот сестра его с того вечера не шла из моей головы. Чего только я не передумал, кем только себя не представлял, в какие только перипетии не загонял себя в фантазиях, но итог был один — моя свадьба на прекрасной Валентине Панариной. Мой жизненный опыт подсказывал, что для женщины главное счастье — выйти замуж за хорошего человека. А уж лучше меня-то разве есть кто на свете?

Замечтался я, влюблённый, затосковал и не заметил, как загудела деревня однажды с самого утра. Поначалу лишь женщины по дворам бегали, наряженные, потом гармошки зазвучали, лады пробуя, песни позывая. А в домах ели и пили. К вечеру застолья выплеснулись на улицы. Запел, заиграл, загулял Каштак.

Мария Егоровна пришла домой, раскрасневшаяся от выпитого.

— Нинка! Папку тваво Малютины-гады убили.

Притиснула дочкину головку к животу, и обе в голос заревели.

История эта была давняя. Выпили как-то мужики и уже в ночь поехали в Петровку за водкой — добавить решили. Машина застряла в топком берегу Каштакского озера. Николай Дмитрич за трактором вернулся. А Володичка Малютин рукой махнул:

— Пешком быстрей доберусь.

Остальные в машине уснули. Николай Леонидов трактор лишь на утро пригнал, а Володичка сгинул. Через три дня его всплывшее тело выловил Трофим Пересыпкин в Каштакском озере, но денег, собранных на водку, при нём не нашли. И слухи пошли — мол, Колька Леонидов из-за денег Малютина убил. Прокурор Николая Дмитрича к себе в райцентр вызвал, допросил и отпустил, не найдя за ним вины. Многочисленные Малютины рассудили по-своему, и за Володичку пообещали отомстить убийце и вору Кольке Леонидову.

Поплакав с дочерью, попричитав, Мария Егоровна опять ушла. А вернулась поздней ночью, с мужем распевая песни. Правда, рубаха на Николае Дмитриче была порвана, и под глазом багровел синяк, а в остальном держался он далеко не покойником.

Марию Егоровну никак нельзя было назвать равнодушным человеком. Она либо шумно ликовала, либо также горевала, либо просто пела, когда не было повода как-то реагировать на обстоятельства. Наутро притянула меня к себе, как Нину вчера:

— Дедушка-то наш помер — плач, Толик, плач родименький: легче будет.

У меня сердце защемило от жалости. Вспомнился молчаливый, всегда, будто на что серчавший, дед. Скоро лошадку заложили, и поехали мы с Марией Егоровной в Петровку.

Гроб стоял во дворе чужого дома, и дедушка наш, Егор Иванович, ходил тут же, в толпе народа, без всегдашней кепки. Оказывается, умер двоюродный брат его — Василий Петрович Баландин, которого по-уличному звали Краснёнок. Это прозвище он заслужил под колчаковскими плётками давным-давно, когда ещё не было на свете и отца моего.

Забытый всеми, сидел я в сторонке на куче дров и страдал от разлуки с любимой девушкой. Здесь и разыскала меня бабушка:

— Скромный ты у нас, Толя, хороший. Другие огольцы снуют везде, норовят к столу да в лучший угол, а с тобой никаких хлопот.

И утёрла слёзы кончиком чёрной косынки.

Приехали родители.

— Всё, — заявил я. — Ни дня здесь больше не останусь. Или… женюсь.

Отец горестно вздохнул и положил мне на голову тяжёлую руку.

Вернулся домой под самый праздник. Официально — это День молодёжи, а мы его по-татарски — сабантуй. Следом Саня Саблин прибыл — то ли у матери отпросился, то ли самовольно сбежал из Петровки на скачки поглазеть. Мама говорила, дедушка Егор Иванович заглядывал, погарцевал на скакуне верхом у ворот — и в лес. Мы тоже с Саней пошли. Отец дал нам три рубля на лимонад и мороженое. Сашке, конечно, дал, и он теперь подозрительно косился на бугорских ребят — не отняли бы.

Народ валом валит, с сумками, авоськами, песнями, гармошками. В деревнях мужики в кепках ходят, а тут сплошь и рядом — шляпы. Сане в диковинку. Затеяли игру — кто больше увидит этих цилиндров на бестолковках. Думаю, брат меня обжулькивал, как я бабушку в картишки — считать-то из нас двоих умел только он.

Так, играя, добрались до леса. А он из дикого, девственного превратился в парк культурного отдыха. Меж двух лиственниц натянут плакат — мол, с праздником, молодёжь. На каждой полянке компания — постелили клеёнку или покрывало, разложили закуски, пьют, поют и веселятся. Опять же гармошки, гитары. Буфеты, автолавки, просто лавки со снедью, и везде очереди.

На самой большой поляне соорудили сцену, и ансамбль из Южноуральска современную эстраду выдаёт. Среди танцующих не только молодёжь — старики ковыряют траву каблуками, кепки о земь и вприсядку. Старушки молодятся, дробят в кругу — пыль поднимают каблуками, разгоняют юбками, повизгивают. Музыке не в такт, да и не нужна им музыка — веселья через край и так.

Мы пока с Сашкой всё обошли, скачки конские проворонили. Самое интересное — ради чего брат и приехал. Обидно. Деда я тоже не увидел — а мечтал скакуна попросить, погарцевать. Тут как раз какой-то лихач подкатил верхами в торговый ряд, в самую толчею. Ну, конь его и взбрыкнул. Я видел, как высоко мелькнуло копыто, одной женщине прямо в живот. Она упала, молча, без крика — закричал народ.

Скорую позвали. Врач в белом халате расстегнул на пострадавшей кофточку — под белыми чашечками лифчика багровело синее пятно. Женщину увезли в машине, а народ судачит — не оклемается.

— Надо бы лошадь убить, — кто-то предложил.

— Нет, лучше всадника — куда дурень приехал.

Заспорили. Поэтому ли поводу, иль по другому вспыхнула драка. Весь лес наполнился милицейскими трелями, руганью, бегающими и дерущимися парнями. На то и праздник — День молодёжи. А я пожалел, что свисток мой, подаренный братом, в Петровке остался, и Саня не догадался с собой его прихватить — вот бы сейчас погоняли мы с ним драчунов.

22

Неожиданно приехала Валя Панарина. Даже родители удивились — сроду не бывала. А у меня душа напряглась в предчувствии счастья. Я крался и подсматривал за ней всюду, куда б она не пошла.

А Валя сказала:

— Я проездом — только заночую.

С замиранием сердца смотрел, как она раздевалась перед сном. Мой выбор не был ошибочным — она прекрасна! Утром Валя куда-то ушла, не забрав чемодана, и вечером не вернулась.

Мы с мамой были в магазине. Бабы судачили:

— Ваша? Какая красавица! Но девка порченая — с Шишкиным вяжется. Видели — вдвоём в лес ушли, а назад не вернулись. Наверное, в садах заночевали.

Я знал этого Шишкина — лицо его, перепаханное оспой, было противным. Поговаривали, он бандит и уголовник.

— Врёте вы всё, тётя! — крикнул я в отчаянном стремлении защитить свою любовь. — Вы!.. Вы!.. Сами вы потаскуха!

А она в ответ, подняв кулаки, крикнула:

— Кыш, зараза!

Я, испугавшись, бросился к матери, обнял за ногу, прижался. А глаза поднял — чужая тётя смотрит, улыбается и подмигивает. Кинулся в двери под дружный хохот сплетниц-кумушек. Пропади они пропадом! Так сказать, подумать о моей избраннице.

Мать переживала за Валю, до слёз спорила с отцом. То была их излюбленная тема — чья родня хуже. Панарины были мамины родственники. А я страшно мучился и, в конце концов, задушил в себе любовь. Остался лишь какой-то туманный образ — заблудший, оклеветанный, нуждавшийся в защите. Образ девушки красивой, как Валя.

Пожаловаться некому — кто меня поймёт. Наконец, после долгих и мучительных размышлений решил — надо всегда воспринимать жизнь такой, как она есть, хотя это не всегда то, что ожидаешь. Но как избавится от своих фантазий? И стоит ли?

23

Следующие дни прошли спокойной тихой чередой, не лишённой, правда, той живости и привлекательности, которая свойственна началу лета. Потом случилось происшествие, совсем отвлёкшее меня от печальных, почти тяжёлых дум.

Давным-давно, ещё до моего рождения, отец с соседом Петром Петровичем хлопотали об электрификации своих жилищ. Им сказали — купите столб, провода вам повесят. И вот он, купленный вскладчину и отслуживший свой срок, лежит на земле просто бревном. А рядом держит провода новенький, с железобетонным пасынком. Отец Томшину предложил:

— Перетащим — распилим.

— Нужда была кажилиться!

Не таков отец. Приладил бревну колёсики и один закатил во двор. А тут электрики приезжают — где столб? Узнали и к нам во двор — так и унесли, если бы не отец.

— Мой, не дам.

— Как твой? — удивились гости незваные.

— За мои деньги купленный, спросите в поссовете.

Начальник у электриков молодой, решительный:

— Ну, по поссоветам ты сам, мужик, бегать будешь, а нам некогда. Забирай столб, ребята.

Отец сгрёб его, белорубашечного, в охапку, вынес со двора и швырнул на землю, будто мешок с картошкой. Тут ему на плечи прыгнули два приезжих молодца. Батяня стряхнул их с себя, будто от холода поёжился, сунул руку под крыльцо — в руке топор.

— Вот я вас!

Ребята, толкаясь в воротах, наперегонки кинулись к машине. Один, половчее, сходу запрыгнул в открытый кузов, забарабанил по кабине:

— Езжай, езжай скорее.

Другой, понадеявшись на силу своих ног, улепётывал впереди автомобиля. Начальник, не жалея рубашки, прыгнул в кузов на живот, да руки коротки — схватиться не за что. Машина тронулась, а он кричал, болтая ногами в воздухе. Парень, схватив его за ворот, затащил в кузов, но рубашку порвал.

Так они уехали под дружный хохот собравшихся соседей.

24

Приехала Валентина Масленникова — папина племянница, ну, а моя, стало быть, двоюродная сестрица. Только она была совсем взрослая, жила в Троицке, работала официанткой в столовой вертолётного полка. Посватался к ней один солдатик. Раньше встречались, дружили, теперь он домой, на дембель собрался и её с собой зовёт. Вале посоветоваться не с кем: мать умерла давно, а отец — лучше и не вспоминать. Впрочем, расскажу немного.

В войну Андрей Яковлевич служил в заградотряде — это которые по своим отступающим стреляли. Отец говорил: «Ох, и много кровушки солдатской на руках этого гада». Понять его неприязнь можно — любимый брат Фёдор погиб в штрафниках. Вернувшись с фронта, своими пьяными драками свёл жену в могилу, сошёлся с какой-то Моряхой и к родне совсем не тянулся — да и не люб, и не нужен он был никому. Впрочем, Бог с ним, это тема другого рассказа — а я о Вале.

— Привози, — говорит отец, — своего солдата, посмотрим, подумаем, что присоветовать.

— Ну, так на выходные будет ему увольнение, мы и приедем. А пока, лёлька, отпусти со мной Толика. Юра в гости придёт, а я не одна…

Она улыбнулась мне:

— С защитником.

«Защитника» мигом собрали в дорогу, и покатили мы в Троицк. Я от Вали ни на шаг. Квартировалась она у какой-то старушки одинокой. Вечерами за молоком к соседям ходим, грядки хозяйке поливаем. Утром вместе на работу. Я котлет с картошкой налопаюсь и играю на лужайке. Вдали вертолёты стоят, настоящие. От их винтов свистел ветер, и проносились стаи туч, напоминая невероятные скачки. Рядом со столовой лосёнок ходил — хлеба клянчил. Мне он не понравился — колченогий какой-то, то ли дело лошадь. Я с офицерами подружился. Один гирю в руках покидал:

— Можешь так?

— Не-а.

Тут Валя подошла:

— Я могу.

И подняла. Много-много раз. Офицер удивился, палец большой оттопырил. А я нос задрал — то-то. Солдат Юра мне сразу понравился. Он тоже очень сильный — пошёл нас провожать и до самого дома меня с рук не спускал. Я и обидеться не догадался — он так много всякого интересного рассказал и про себя, и про свой Казахстан. Когда ко мне мальчишка соседский задрался, я ему так сразу и сказал:

— Вот Юра придёт, и ты схлопочешь.

Юный троичанин подумал и сообщил:

— А знаешь, какой я жестокий…

— Я тоже жестокий, — решил не уступать, видя его колебания.

— Сейчас проверим, — забияка подтянул штаны и убежал.

Вернулся он с живым карасём. Положил на скамейку.

— Ударь — я посмотрю.

— Зачем?

— А я могу, — сказал забияка и шлёпнул шевелящуюся рыбу ладошкой. — Мне не страшно.

— Так и я могу, — и тоже шлёпнул недоумевающего карася.

— Нет, не так. Сильней надо. Вот тебе! Вот! Вот!

Мы отлупили полуживую рыбу и подружились. Однако на следующий день мы с Валей и Юрой уехали в Увелку. Проверку жениху батя устроил что надо.

— А не поможете ли мне, молодой человек, пол перестелить?

За два дня они не только пол отремонтировали, но и печку. А когда мама, Валя и Люся навели в доме порядок, накрыли стол. Отец стакан поднял, а потом и сам встал, волнуясь:

— Ну, что сказать? Вижу — пара вы подходящая. Совет да любовь.

25

С этими разъездами совсем отбился от друзей. Наконец, предоставленный самому себе, ошалелый от свалившейся свободы, выскочил на улицу. Где ребят искать? В лесу, на озере, в болоте? Мало ли какие игры могут затеять мальчишки на макушке лета. Кто теперь дома сидит? И улицы пусты — словно Батый прошёлся. Отчаявшись кого-то найти, примкнул к девчонкам — и это была роковая ошибка. К сожалению, не единственная.

Девчонки собрались на лебедя поглазеть. Величавая птица плавала в лимане. Косички-бантики заспорили.

— Лебедь — не жилец. Подругу потерял и теперь либо уморит себя голодом, либо разобьётся о землю.

— А может это она.

— Всё одно — они без пары не живут.

— Живут — не живут. Бросьте вы птицу хоронить. Один на гнезде сидит, другой кормится. Потом поменяются.

Такой расклад всех удовлетворил, и компания пошла купаться.

Вы когда-нибудь купались с девчонками? Нет? Вам повезло. А мне нет. От безысходной тоски затесался я в эту компанию. Они меня совсем не стеснялись — трусы выжимали, без лифчиков загорали. Господи, а мне-то надо делать вид, что всё в порядке вещей, всё — как надо. Делать вид, что я один из них — надо бегать, брызгаться и визжать по-поросячьи. Тьфу. Лучше бы я домой ушёл. А дома-то — скука. А здесь — позор. Вот и думай, где лучше. Не подумал я и влип.

Вдруг из воды среди купающихся девчонок вынырнули мальчишки. Они давно за нашей компанией наблюдали, проплыли за камышами, ну и выскочили напугать. Напугали, конечно. Девчонки визжать, одежды похватали и бежать. А я? Я тоже, подхватив штанишки, кинулся в бега. И визжал вместе со всеми потому, что испугался сначала, не видя, что там произошло, с чего это они вдруг подхватились. Может, краказябра какая из воды выскочила.

Мальчишки какие-то трофеи на берегу захватили, машут ими над головой, свистят вслед. Меня заметили:

— Шесть-седьмой, вернись — пиписку забыл.

Мне бы и впрямь вернуться — ну, посмеялись бы, ну, подразнили, да и забыли когда-нибудь, а я бы вновь обрёл свою компанию. Но бес управлял мною в тот день, и я улепётывал вместе с девчонками, ничуть не отставая, будто вчерашние мои друзья обратились в непримиримых врагов.

26

С этого дня жизнь моя пошла наперекосяк — к ребятам и близко подойти боялся, а девчонки, наоборот, тащили за собой в каждую дыру. Не поверите — я даже писать при них научился. Отвернусь — и все дела. Те, что помладше, хихикать, было принялись, а старшие прицыкнули:

— Приспичит — сама сядешь, где придётся.

У девчонок все игры дурацкие. Считают себя и взрослыми, и умными, а всё с куклами расстаться не могут — наряды им шьют, примеряют. Мне даже — представляете? — лоскутков надарили, чтоб я не скучал и куклами занимался. Тьфу! Сестра — домой пришли — их тут же отобрала. И правильно сделала! Совсем не собирался я с куклами возиться. Просто плыл по течению — да не по речке к морю синему, а в помойную-препомойную яму.

Вообще-то, ребята, скажу вам, как очевидец и участник, жизнь девчачья совсем не мёд. Помните сказку — почему не ладят кошка с собакой? Васька в дом пробрался, а барбосу конура досталась. Вот так и мальчишки считают противоположный пол хитрыми бестиями, ябедами и дурами. Вообще-то всё верно, только не от ума у них эти пакости происходят, а как бы машинально — природа, что ли заставляет. И, наверное, защитная реакция. Ведь вы же, пацаны, девчонку мимо не пропустите — обязательно надо обхамить, обозвать, за косичку дёрнуть, а то и снежком запустить.

Но я-то сам пацан и хорошо знаю мальчишескую натуру. Нас можно похвалить, отругать, отлупить — ко всему привычны, многое перенесём. Мы бегаем, прыгаем, бьём стёкла, играем на гитарах, дерёмся, и всё это ради одного — чтобы нас заметили. Плохо ли хорошо, но только чтоб о нас говорили. Безразличие людей для нас хуже смерти — так уж мы устроены. Так вот, если б девчонки вместо того, чтоб бегать, визжать, да жаловаться, просто, раз-другой проигнорировали обидчиков, поверьте — в следующий раз мальчишки будут обходить их десятой дорогой. Ведь это ослу понятно, а девицам нет. Они будто нарочно пацанов провоцируют, а те, дуралеи, рады стараться. Короче, бесконечная война получается. Удивительно одно — как они потом меж собой женятся и живут.

Случайности, случайности…. Они на каждом шагу, и какая-то из них, однажды случившись, может круто изменить вашу жизнь. Вот, к примеру, был я вчера мальчик Толя, а теперь кто? Девочка Антонина? Самое время переименовать, потому что перешёл я в девчачий стан и стал противником моих прежних друзей. Такие пироги.

Поначалу всё планы строил, как бы назад перебежать. А когда насмешки и оскорбления стали ещё круче, ещё нецензурнее, тут и сам «закусил удила». Ах, так! Мы ещё посмотрим, кто, где пиписку свою потерял. И стал думать, как пацанам отомстить, а с девчонками дружил.

Тут как раз скандал на улице приключился. Серёжка Помыткин, парень совсем уже взрослый, зазвал двух девах, себе подстать, в гости. И стали они в «дом» играть. Девицы картошки поджарили, салатик в тарелочку, а потом вместе легли в кровать да уснули. Тут-то их и застукали. Скандал вселенский! Шум до поднебесья! Собрались кумушки-соседки, оскорблённые матери как раз напротив нашего дома и ну языками чесать. Отцы по домам сидят, от стыда за распутство дочерей прячутся. А я взобрался на развесистый клён в палисаднике, затаился в густой листве и слушаю.

— Серёжка что, он парень, — судачат женщины. — Отряхнулся и пошёл. А девкам срам на всю жизнь. Да что за молодёжь пошла бесстыжая!

Вспоминали свою молодость.

Евдокия Калмыкова рассказывала:

— У-у! Мы с ребятами дрались. Конечно, доставалось нам, да и мы им спуску не давали. Подкрались как-то к дому — ребята там брагу пили да в карты резались — дверь-то подпёрли, а сами на завалинку, юбки задрали и задницы в окна. Слышим, парни говорят: «Чтой-то темно стало. Ба! Да это жопы. Ну, мы вам щас зададим, сикарашки проклятые!» Кинулись в дверь — а чёрт там ночевал! — она же припёртая. Разозлились — стали окна бить, а мы бежать. Так было!

Слушая этот рассказ, я мысленно был на стороне девчонок, которым нечего было противопоставить мальчишеским кулакам, кроме голых задниц в окна. Это ж надо так вжиться в образ!

Долго судачили, собрались расходиться. А тут Катька Лаврова из огорода кричит сёстрам Мамаевым:

— Алка, Нинка айдате в гости, я картошки нажарила…

Опять картошка! У-у, бесстыжие! И вновь работа языкам — будто дров в костёр подкинули….

27

Дыхнуло осенью. Туман сомкнул землю с небом, и где-то в белёсой выси затерялось солнце. Грустно на душе от каприза природы, пакостно от одиночества. Ребята собрались гурьбой, ушли на свалку. Я только вслед им поглядел — вражда продолжалась.

Ходил неприкаянный вокруг дома и решил в Яму заглянуть. Конечно, это не лесное Эльдорадо, но и сюда валят всякий мусор. Иногда что-нибудь интересное попадается. Вон среди бурьяна мелькнула чья-то гребнистая головка с бусинками встревоженных глаз.

Поборов страх, вооружился палкой и пошёл в наступление:

— Кыш, проклятый!

Из-под лопуха с тревожным квохтаньем выскочила индюшка и припустила к домам. Что это она там прячет? Заглянул под лопух и обнаружил в земляном гнезде кучку крупных пёстрых яиц. Оба-на, вот так находка! Прикинул — в карманах, за пазухой столько не унести. Да и опыт уже есть горький. Пошёл домой за сеткой, в которой мама хлеб из магазина носит. По дороге думаю — чья это индюшка, не иначе Лавровых. Бабу Грушу с её мужем Латышом я уважал и решил сначала к ним завернуть. Благородный поступок мой был не только похвален, но и поощрён — Аграфёна Яковлевна дала мне два пёстрых яйца. Мама яичницу в полсковородки поджарила, а отец сказал:

— Кормилец растёт и честный человек. Вот что значит мужик.

В шутку или всерьёз они детей делили на «мой» и «твоя».

— А Люся грибов принесёт, — сказала мама.

Я забеспокоился, не поев ладом, выскочил на улицу. Туда-сюда — точно, ушли девчонки гурьбой в лес за грибами. Обиделся. Ну, никак они без пацанов не могут — мальчишки в лес, и эти следом. У-у, сикарашки! По полю чуть не до опушки добрёл, дальше побоялся и вернулся домой.

У ворот грузовик стоит — брат двоюродный Николай Масленников из Троицка приехал. Сливает шлангом бензин из бака в ведро.

— Лёль, куда выливать?

Все отцовы племянники зовут моих родителей лёльками.

— А я почём знаю? Был бы сам дома…

— Ну, ничего, найдём, — насвистывал Коля. — Сарай-то открыт?

— Да кто ж его запирать будет? И от кого?

Масленников нашёл в углу сарая бочку, открутил крышку, понюхал:

— Вроде, бензин. А солярке-то, откуда быть?

Он подмигнул мне и аккуратно перелил ведро в бочку.

— Как дела, подрастающее поколение?

Я решился поведать свои тревоги:

— Девчонки в лес ушли — как бы ни заблудились. Может, съездим, поищем?

Николай закинул шланг под сиденье, повесил ведро за кабиной, вытер руки тряпкой и сказал:

— Сами найдутся. Девок, Антоха, кашей не корми — так им в лес хочется. А что ж ты с парнями не дружишь?

— Сестра там.

Мама показалась в воротах:

— Поешь?

— Нормально. Я не голоден, — и мне. — Прокатить?

Кататься с Николаем Масленниковым мне не хотелось.

28

По телику «Крепостную актрису» показали, и девчонки заболели театром. Наверное, Алка Мамаева придумала, чтобы слить в одно два увлечения:

— Мы будем играть в кукольный театр.

Пригодились их Дашки, Машки, пупсики и Маришки. Опять в дело пошли пёстрые лоскутки — шились наряды, декорации. Сюжет выбрали на тему сказки «Василиса Прекрасная», только перелопатили либретто изрядно. Все, кто хотел участвовать со своей любимицей, получили роль и листок со словами, которые надо было выучить и произносить, вертя куклой над ширмой. А поскольку участвовать захотели все, то возник дефицит зрителей. Тут они и вспомнили обо мне.

Я ко всей этой возне с кукольным театром отнесся весьма равнодушно и на репетиции не ходил. А когда пригласили на премьеру, решительно заявил:

— Не-а, лучше я по телику посмотрю — там интересней.

Девчонки на хитрость пошли:

— Буфет будет бесплатный.

И я пошёл, а девчонки не обманули — яблок притащили, груш, конфет, компот в графине. Я набью полный рот, жую и хлопаю невпопад, изображая благодарного зрителя.

Кукловоды разошлись — что значит, великая сила искусства! — прут отсебятину. Алка за ширмой психовала, психовала, а потом сдалась и смирилась. Короче, Василиса ихняя не только Кащея отмутузила, но и Ивана, женишка своего, а потом за Бессмертного замуж собралась. И, кажется, выскочила. Я как-то не особо вникал — больше на «буфет» налегал, торопился халяву умять, пока артисты искусством заняты.

Вообщем, не понравился мне спектакль. И оказался неправ — чудо свершилось! Слух о представлении просочился на улицу. Стали меня мальчишки останавливать, спрашивать — «а, правда?», «а, что там?», «и когда?», ну и так далее. Как-то вечером изловили, за руки, за ноги схватили и, утащив на поляну, усадили в кругу:

— Рассказывай.

И я понял, что пришёл мой звёздный час. Ох, и врал же я! Отыгрался за все свои прежние унижения. Говорил, что театр кукол у нас получился, что надо. Что я в нём директор. Что будем мы выступать в «Горняке» — районном Доме культуры, а потом поедем с гастролями по всей стране. Эти лопухи верили всему, потому что это было необычно — своего театра на улице ещё не было. В тот вечер ко мне пришла слава. Сверстники за честь считали пообщаться со мной. Старшие ребята здоровались за руку. Всех интересовал вопрос — что нового в кукольном театре.

— Репетируем, — многозначительно отвечал я. — Готовимся к гастролям.

Девчонки наотрез отказались показать своё представление широкой публике — им тоже нравилось таинство творчества. Ну, а мне-то это на руку — день ото дня рос авторитет мой на улице.

С приездом на каникулы Нины Ломовцевой в дружном лагере девчонок наметился раскол. Нинель училась в пединституте, была вся из себя городская — ходила в брюках, курила, играла на гитаре и пела хриплым голосом блатные песни. Ещё она занималась боксом — мутузила со старшим братом Славиком мешок с песком в своём сарае.

— С мальчишками надо дружить, а не ругаться, — заявила она.

Поскольку вся улица в эти дни судачила только о театре, и Нина решила проявить свои способности в режиссуре.

— Будем ставить «Три мушкетёра», — объявила она. — И не куклами, а в естестве.

Дюма был решительно перелопачен, и весь сюжет спектакля сводился в основном к свиданиям Дартаньяна и Миледи. Однако на первых же репетициях возникла проблема, поскольку Нинель сама хотела играть обе главные роли. И кого бы она ни пробовала на героев, никто ей не нравился.

Прежний уличный лидер Алла Мамаева болезненно переживала падение авторитета — день ото дня ряды сторонниц её и кукольного театра стремительно таяли. Не как снег в ручьи, а просто сбегали девчонки из мамаевской бани, где ютился театр кукол, в сарай к Нинель Ломовцевой, где репетировали «Трёх мушкетёров». Причём, из репетиций тайны не делали — там всегда было полно зрителей и артистов. И мальчишкам вместе с девчонками вход был свободен.

Чёрной завистью изнывая, Алка захотела вернуть себе лидерство решительным шагом.

— Мы будем строить стадион, — однажды объявила она подругам и толпе малышей.

На следующее утро, вооружившись лопатами, все, кому понравилась идея, ушли за пригорок. Сделали разметку, вбили колышки, натянули бечёвку. Алка в позе Петра Великого, закладывающего северную столицу, объявила:

— Здесь будет стадион. Поставим штанги для волейбольной площадки, для бегунов засыплем дорожки, выроем яму для прыгунов. Зрителям поставим скамейки. Копайте.

Детвора дружно налегла на лопаты, но энтузиазм скоро иссяк. Мы устали и начали думать и понимать — пустая затея. Во-первых, далеко — не то что зрители, спортсмены не захотят сюда тащиться. Во-вторых, лето на исходе — о зиме надо думать, о лыжах и санках. Бунта не было — как-то сами собой работы свернулись, и мы побрели домой. Подружкам Алкиным стало ясно — лидерство её завершилось. И поняв это, она решилась на месть. Втроём, с сестрой Ниной и моей сестрой, пригласили в гости Валю Жвакину — задарили её куклами, тряпками и уговорили не ходить на репетиции к Нине Ломовцевой в сарай. Та, дурёха, сразу клюнула и, когда повстречала режиссёра, пеняющего на прогулы, показала ей язык и пропела дразнилку:

— Выбражуля первый сорт, куда едешь — на курорт

На курорт лечиться, выбражать учиться.

Нина тоже в долгу не осталась:

— Выбражуля номер пять, разреши по морде дать.

И дала, если б догнала. Девчонки-интриганки, узнав об этой ссоре, бегали перед Жвакинским домом, взявшись за руки, и кричали:

— На бобах осталась! На бобах осталась!

Никто из них и не собирался дружить с Валей Жвакиной — она была лишь орудием мести. А та, обманутая, тут же кинулась в сарай Ломовцевых — извиняться и каяться. И к удивлению девчонок, была не только прощена, но и великодушно назначена на роль Миледи. Негодованию оппозиции не было конца — ну, какая из неё шпионка кардинала, да она же вылитая лошадь Дартаньяна. Правда, волосы у неё роскошные — не отнимешь. А вот меньший брат Васька Жвакин учится в классе для умственно отсталых детей. Это все знают. И вообще, вся семья её — если не дураки, то придурки точно. Словом, удел проигравших — злиться и завидовать.

Я легко отказался от должности директора кукольного театра, которую, сам себе придумал, и перебежал в компанию Нины Ломовцевой. Мушкетёрам нужны были шпаги. Я принёс свою, вторую выпросил для артистов у Николая Томшина. Реквизитор — так называлась моя должность в новом театре. А что? Звучит. Мне, по крайней мере, нравилось. Я стремглав бежал выполнять любые указания главрежа, и занят был так, что забывал о еде. Солнечный трепет моря, белые чайки и гладкие, чёрные спины дельфинов, выныривающих из воды, отошли куда-то в сторону. Их видения не тревожили мою душу в эти дни. Она была занята предстоящим представлением.

С распределением ролей подготовка спектакля пошла вперёд семимильными шагами — не за горами премьера. Наконец, был назначен день, написаны афиши. Расклеивать их на столбы я взял в помощники Халву — мы прошлись по всем бугорским улицам до самой больницы.

День премьеры стал каким-то детским праздником — народ валил со всей окрестности. Ни Коле Томшину, ни какому другому «Потрясателю Вселенной» не удавалось собрать такое воинство под свои знамёна.

За околицей у сеновала вкопали столбы, натянули верёвку, повесили покрывало — это была сцена. Зрители рассаживались на траве. Кому хотелось курить, оставляли кепки и отходили в сторонку, ревниво следя за своим местом. Это был зал.

Я разрывался на части — мне хотелось быть и в зале, и за кулисами. Непосвящённые друзья дергали за рукава — ну, что там, как? Никто не обзывался — «Шесть-седьмой» или «Бабий пастух». Это был день примирения больших и малых, девчонок и мальчишек, Бугорских и Болотнинских, Октябрьских и Больничных. Великая сила искусства!

На сцене Дартаньян (Нина Ломовцева) самозабвенно целовался с Миледи (Валя Жвакина), а из зала ни одной пошлой реплики. Неумело размахивая шпагой, гасконец разгонял неуклюжих гвардейцев, и ему аплодировали наши лучшие уличные фехтовальщики. А когда артисты вышли поклониться, все встали и долго хлопали стоя, дарили цветы, как в настоящем театре.

Потом был концерт. Все жаждущие славы выходили на сцену.

Дартаньян пел хриплым голосом:

— В одном из замков короля с его прекрасной королевой

Жил шут красивый сам собой — король любил его напевы….

Два Серёги Ческидов и Колыбельников сбренчали дуэтом на гитарах нехитрую инструментальную пьеску.

Я стишок рассказал:

— Мишка косолапый по лесу идёт, шишки собирает, песенки поёт.

Шишка прилетела прямо мишке в лоб, мишка рассердился и ногою — топ.

Сёстры Мамаевы Алка и Нина спели душевно:

— Всё васильки, васильки — сколько их много во поле

Помню, до самой зари их собирали для Оли….

Сами в слёзы и толпу чуть не завели…. Однако хлопали от души. Чего-чего, а аплодисментов хватило всем от благодарных зрителей.

Вечером жгли костёр. Пели песни хором, травили байки, пускали папиросу по кругу. Было здорово и грустно. Грустно от того, что уходило лето. Грустно, что столько дней потрачено впустую, на бессмысленную межусобицу, хотя можно было дружить весело и беззаботно.

Первого сентября Люся взяла меня за руку и отвела в школу. Но это уже другая история.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Рахит предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я