Свет в темноте

Анастасия Тарчокова (2024)

Это могло случится с каждым и могло не происходить никогда. Обычное текущее наполняется смыслом. Собака, появившаяся из песка, трамвай, влюбленный в своего создателя, мама, которая превращается в рыбу, смертельно больной ребенок — первый исследователь открытого космоса и наркоманка, внезапно ставшая целительницей — сборник рассказов в жанре магического реализма, в котором возможно всё. Осторожно! Иногда здесь может быть больно.

Мамушка, у вас дракон!

Едва показалась граница между явью и навью, как опять пронзительный крик вырвал меня из сна. Вставать невыносимо: тяжелый, влажный сон затягивает, острая, пронзительная реальность зовет к себе. Приходится вставать.

В детской кроватке, завешенной яркими бортиками и погремушками как новогодняя ёлка, мучался сынулька. Весь красный от натуги, он кряхтел, кричал, ёрзал по матрасу спиной, словно хотел протереть на нем дыру. Но дыра протиралась на спине — нежная детская кожа быстро превращалась в ссадину, тоненькие слои кожи сползали один за другим, постоянно приходится замачивать пижамку с пятнышками крови, потому что по-другому они не отстирываются. А спинку мазать зелёнкой, мазать фукарцином, жирными мазями, святой водой — чем-нибудь, что заживляло бы эти ранки быстрее, чем сынулька успевает их натереть.

— Что такое, мой маленький? Что такое, мой хороший? — услышала я собственный голос, издалека, как будто не из меня.

Он кричит, он не знает, что это такое его беспокоит в сотый, а может, в тысячный раз. И я не знаю, и врачи не знают, но мы снова едем в скорой помощи, смотрим в окно на мелькающие огни светофоров и фонарей, чтобы сидеть в коридорах приёмного отделения, чтобы колоть пальчики для анализов, что бы делать рентгеновские снимки, чтобы отвечать на вопросы врачей — каждый раз всё одно и тоже, ведь мы уже делали это много, много раз.

Говорили, что он перерастёт, говорили, что с возрастом проходит, говорили, говорили, говорили, а у нас до сих пор нет диагноза, нет лечения, но есть бессонные ночи и тревожные дни.

И я не знаю, что происходит с моим ребёнком.

— Беременность первая, доношенный, апгар 8\9, прививок нет, да, совсем нет, и бцж нет…кричит, плачет, отказывается от еды, трется спиной о кровать. Показываю как трётся. Рассказываю, как плачет.

Сегодня доктор пожилой, он внимательно разглядывает сынульку, смотрит межпальцевые перепонки, мнёт пяточки, внимательно разглядывает пупок и ощупывает шею, проверяя нет ли чего-то похожего на жабры.

— Вы зря, мамочка, удивляетесь, — говорит он. — На прошлой неделе как раз такому же малышу сделали уникальную операцию — удалили жабру. Да-да, прямо вот здесь, на шее, — он показывает это на моём сыне, — выступила жаберная дуга, хорошая, прочная, сформированная прямо из костной ткани. Теперь он будет обычным мальчишкой, а не то представляете, как бы он мучился дальше?

Доктор поднимает сынулькины ручки, внимательно изучает подмышки, кладет его на живот и прощупывает позвоночник. Мне кажется, что сынульке неприятно, он напрягается и кряхтит, но доктор не обращает на это внимание.

— Говорит? — спрашивает он меня.

— Нет, больше плачет и издает странные звуки.

Доктор сажает сынульку ко мне на колени, показывает, как стоит его держать: одной рукой я зажимаю голову и не даю сынульке уворачиваться от любопытного старика, другой обнимаю спереди за плечи, так же не оставляя возможности шевелиться. Доктор заглядывает ему в рот, подсвечивая себе фонариком.

Сынишка все-таки вырывается и тянется к блестящему фонендоскопу, что висит у доктора на шее, хочет утащить в рот, маленькие розовые пальчики крепко хватают большой палец доктора — всё в рот.

— Вот что, мамочка, — говорит он мне ласково, — Вы пока посидите возле бокса, как анализы будут, мы с Вами еще поговорим.

В коридоре приемного отделения толпа детей — поломанные руки, раны, сотрясение мозга, небольшой ожог, температура. Я едва нахожу место, куда можно сесть, и сынулька тут же засыпает на руках, во рту пальчик, тот самый, который обидели. Он сладко сопит, не кричит, и, пока наступило затишье, я прислоняюсь к стенке и проваливаюсь в зыбкую полудрёму.

Теперь всё кажется немного в тумане, как будто где-то далеко — и плачущие дети, и расстроенные родители, там, вдали, кто-то ругается, кто-то просит врача, на соседних сиденьях взрослую девочку тошнит, её маму почему-то ругают, розовощекий малыш носится по коридору, дует в губы, и фырчит, изображая мотор. Он такой хорошенький, такой здоровенький, только щёки слишком красные, наверное, из-за диатеза. Он убегает на другой конец коридора, смеётся и кричит:

— Мамушка! Мамушка!

За ним бежит совсем молоденькая мама, еще девчонка:

— Вот я тебя сейчас поймаю! Вот я тебя сейчас съем!

Он хохочет и бежит в другую сторону:

— Не съешь! Не поймаешь! Мамушка!

Наш доктор выходит из бокса, тоже, улыбаясь, любуется им. Всем нравится этот малыш, и не понятно, что он делает здесь, такой радостный и здоровый. Такие бегают по улицам, по детскому садику, по кружку юных гениев, но не по больнице, ей он не принадлежит.

А мой бледный сынишка с обмусоленными пальчиками, с волосиками, растущими клочками, со странной складкой на шее, с незаживающими ранками на спине, принадлежит.

И ему бы тоже пора бегать и говорить «мамушка» или «мамочка» или вообще хоть что-нибудь говорить, но он только кричит странные звуки и спит. А я молчу и не сплю, и когда доктор говорит:

— Заходите, — я не сразу понимаю, что это мне, что это не сон, что мне нужно пошевелиться.

Доктор смотрит на меня, перекладывая бумажки туда-сюда:

— Я посмотрел анализы, и те, что сегодня, и в прошлый раз. И снимки прошлые посмотрел… знаете, у вас дракон.

Тихо как-то в этом боксе, кажется, что не было никаких слов, я сижу и жду, что же он скажет. Молчу.

— Вы слышали? — мягко повторяет он, — у Вас дракон.

— Что? — смотрю на сынульку, глупость какая, что это доктор сейчас говорит? Сынулька сосет красный палец, кожа уже обмокла, и палец немного распух. — Что? Что?

— Дракон! Дракон у вас, мамушка! — доктор передразнивает карапуза. Он ему тоже запомнился. И я такого же хочу, я такого же ждала, чтобы бегал, смеялся, звал меня. Дети — это же цветы жизни, так все говорили.

Цветы, а не драконы.

***

Больница кому-то помогает — бинтует, дает лекарства, ставит капельницы, но потом выплевывает, отправляя домой. Нас же она проглатывает.

Я не верю цветной плитке, которой облицовано здание, я не верю яркой детской площадке и снующим по маленькому скверу ручным белкам. Я чувствую как огромное серое здание ждет своих жертв, тщательно их выбирает, и проглатывает, медленно разжевывая.

Она, несомненно, живая, и все сотрудники — лишь части её большого, беспрестанно работающего организма.

Я поднимаюсь по лестнице до отделения и думаю о том, что, наверняка, именно так чувствовал себя пророк Иона во чреве кита, с той лишь разницей, что он провёл там три дня, а нам предстоит несоизмеримо больше.

— Мамочка, вы что, не хотите, чтобы Ваш сын был нормальным? Голубушка, ну подумайте сами, дальше будет только хуже. Никак невозможно оставлять всё как есть. — убеждал меня доктор, пока я пыталась снова сбежать домой.

Выплюни нас, страшная больница, дома лечат и стены, а здесь я не знаю, чего от них можно ожидать.

Стены складываются в коридоры, выкрашенные странными, неудобными глазам цветами. Стены делятся на палаты, в которых стоят неудобные, визгливо-скрипучие кровати. С миром связывают лишь окна без ручек, которые нельзя открывать.

На входе в наше отделение стоит растрёпанная женщина в домашнем халате. Или это девушка, или бабушка — здесь все выглядят одинаково, теряют возраст, и даже молодые девчонки кажутся глубокими старухами. В глазах этой женщины больничные коридоры, я боюсь в них заблудиться и мне неприятно на неё смотреть, и я прячу взгляд.

Но потом мы с ней познакомимся, соединим свои коридоры из ее глаз в мои, и я узнаю, что ее зовут Нэлля и что дочь Нэлли ест себя.

Она сдирает кожу, подцепив ее ногтями, и всё её маленькое тело сплошь покрыто страшными шрамами, особенно живот. Нэлли говорит, что она выдирала из себя куски и делала это снова и снова, потому что её тело не умеет чувствовать боль. Она вытащила у себя все молочные зубы, просто ковыряясь пальцами во рту.

Нэлли говорит, что её надо связывать широкими ремнями, иначе каждое утро она просыпается в луже крови. Она может сломать себе руку или ногу, и они то переезжают на отделение травматологии, то возвращаются обратно сюда.

Дочка Нэлли любит строить домики для кукол и собирать пазлы, но как только игры ей надоедают, она переносит внимание на своё тело, в котором есть столько интересного, особенно внутри.

***

Нэлля мечется по коридору между сестринским постом и ординаторской и яростно кричит:

— Сделайте что-нибудь! Она же сейчас убьет себя!

— Мама, успокойтесь, — говорят ей в ответ. — Сейчас врач подойдет.

В это время маленькая трехлетняя девочка отрывает кусок своей плоти от бедра и радуется большой красной луже, которая быстро разрастается вокруг неё.

Первое, что я поняла здесь, это то, что дети бывают не только цветами или драконами, они могут быть кем угодно.

Больнице строят подругу или напарницу: наверняка, такое же большое серое здание с огромными окнами, которые нельзя открывать. Под окнами нашей палаты днем и ночью шумит строительная площадка. Сейчас заливают фундамент, я подношу сынульку к окну:

— Смотри, какие машинки!

Машинки с высоты десятого этажа кажутся игрушечными, яркими, но ему они не интересны.

— Иррррэуаааа — говорит он и смотрит в другую сторону, — алеееемобо.

И ничего не отвлекает его от зуда и боли в спине. Врач считает, что беспокоит сынульку не только кожа, но и позвонки становятся жестче и грубее и изнутри стремятся прорвать кожный покров.

Зуд же переходит на всё тело и когда отпадают засохшие корочки крови, вслед за ними появляется совсем другая кожа — более плотная и зеленоватого оттенка.

Доктор говорит, что для драконов это нормальный процесс и назначает ежедневные капельницы, чтобы промыть кровь и вымыть из него всё драконье. После капельниц дракон плачет, кричит, дергается, сминая под собой простыни в грязный влажный ком.

Я мажу его кожу маслами, кремами, мазями, настойками, но они не делают лучше. Крохи свободного времени я трачу на чтение отзывов на маркетплейсах и поисках какого-нибудь спасительного крема. Я заказываю доставку все новых и новых баночек и тюбиков, надеясь, что какой-нибудь все-таки поможет.

В соседней двухместной палате появляется новый пациент. Я не видела ни разу тех, кто там живет, но один из них все время плачет, а другой страшно рычит. А потом приходят сварщики и добавляют к обычной палатной двери еще одну — из железных прутьев. За дверью рыдает девушка:

— Не оставляйте меня с ним!

Через прутья доктор говорит ей:

— Ну что вы, мамочка, это же ваш ребенок.

***

Перед зеркалом в туалете я пытаюсь вспомнить, сколько мне лет. Если смотреть только в глаза, то можно предположить, что около сотни. По волосам, поседевшим и истончившимся, предположить, что где-то в районе шестидесяти. Но, кажется, когда я сюда попала, прошло не больше тридцати со дня моего появления на свет.

Если бы вдруг мы решили сделать общую больничную фотографию, всех мам, которые сейчас живут на отделении, то я не смогла бы найти на ней себя — мне кажется, мы все становимся одинаковыми. Изуродованные тревогой, болью и одиночеством женщины неопределенного возраста в застиранной больничной одежде.

Мы никогда не спрашиваем друг друга, как долго кто-то из нас находится здесь. Все и так понятно — по количеству седых волос.

***

Нэлля обнимает дочку и шагает из окна.

На следующий день на окна во всех палатах устанавливают металлические решетки. Сквозь них я вижу, как за окном возводят уже второй этаж новостройки. Сынулька тычет пальчиком сквозь решетки и произносит «ринуэрррр», а по всему отделению растекается тягучий противный запах сварки.

Каждый день приходится стричь сынульке ногти. Или когти — я не знаю, как их теперь называть, но каждую ночь они отрастают, и он раздирает ими больничный матрас. После третьего испорченного матраса нас попросили купить свой.

Из копчика сынульки прорывается хвост. Сначала трескается сухая кожа, потом оттуда вылезает мягкая ткань. Теперь ему неудобно лежать на спине, и, чтобы он поспал, я ношу его на руках, совершая круги по комнате, как самолет перед посадкой, и совсем перестаю спать.

Из соседней палаты по ночам, особенно когда в окно заглядывает полная луна, слышен жуткий вой. Потом плач.

Я не знаю, кто из них плачет, а кто воет, но мне страшно от такого соседства. Говорят, что врачи и медсестры не заходят в эту палату, и даже анализы берут через решетку.

Пятый консилиум решает провести сынульке операцию по удалению хвоста. Пока он в операционной, я сплю или гуляю по больнице и не могу понять, где мои сны, а где реальность, потому что коридоры такие длинные, что дотягиваются до моих снов. И там и там я встречаю одних и тех же людей и не могу вспомнить, здоровалась ли я с ними сегодня. Во снах тоже кто-то жутко воет, а кто-то плачет.

Мне возвращают сынульку на каталке, еще не проснувшегося от наркоза, зеленовато-бледного и мирно сопящего своим маленьким хорошеньким носиком.

Когда через день повязки снимают, оказывается, что хвост вырос снова.

Его опять вырезают и начинают гормональную терапию. Из-за нее дракон готов есть все, до чего дотягиваются руки, перед тем как выйти в туалет, мне приходится его привязывать, такими же широкими ремнями, какие использовала Нэлли для своей дочери, иначе каких-то вещей я могу не досчитаться при возвращении.

— Может быть, пусть превращается? — спрашиваю я лечащего врача.

— Что вы такое говорите! — осуждающе косится на меня он. — Это не гуманно!

Утром из соседней палаты охранники выносят тело, покрытое простыней. Когда щелкает замок на их решетке, я слышу протяжный, тоскливый вой, доносящийся оттуда.

Самый спокойный ребёнок у Лидочки: они поступили недавно, но и её волосы, будто паутиной, покрывает седина. Ребёнок Лидочки не имеет пола, он одновременно и мальчик и девочка, а его разросшаяся черепная коробка собиралась и разбиралась хирургами несколько раз, будто конструктор из мозгов, глаз, сосудов и нервов. Глазные белки всё время норовят выпрыгнуть из впадин, и Лидочка уже научилась вставлять их обратно. Она это делает нежно и с большой любовью:

— Ведь у него же больше никого нет. Нельзя, чтобы человека никто не любил.

Я смотрю на её ребенка и думаю, а точно ли это человек.

***

Гормональная терапия сынульке не помогает: хвост снова стремится вырасти, вместе с ним, разрастается позвоночник, и каждый позвонок словно осколок скалы, а на спине прорастает жесткий гребень.

После новых таблеток его тошнит пол дня склизкой жижей, но когти перестают расти так быстро. Хотя, он все равно больше становится драконом и все меньше человеком, несмотря на капельницы, уколы, таблетки и операции.

На третий этаж новостройки наращивают четвертый, а мы выбрасываем матрас — дракон неплохо засыпает на жестком, свернувшись калачиком и накрывая себя хвостом.

Я больше не даю согласие вырезать хвост, хотя целый консилиум из трех заведующих и начмеда приходил к нам в палату и убеждал меня, как опасно для ребенка жить с хвостом.

Девятый консилиум решает начать лучевую терапию, чтобы полностью убить иммунитет дракона и затормозить все процессы регенерации. Моего согласия уже никто не спрашивает, потому что поступить по-другому — не гуманно. Так мне сказал лечащий врач.

***

Больница не выплевывает нас, она только разжевывает все больше и больше, чтобы однажды проглотить, как проглотила Неллю с дочкой, как проглотила девушку из соседней палаты, ни лица ни имени которой я так и не узнала.

От лучевой терапии Дракон теряет себя, я — связь с реальностью. Он либо смотрит пустыми глазами в потолок, безжизненно раскинув ручки, ножки и хвост по железной сетке кровати, либо спит в том же положении.

Врач говорит, что они делают всё, что могут.

Где-то там, за окном, за этой стройкой, есть обычная жизнь под небом и солнцем, с цветами, детьми и красивыми женщинами. Но я её не помню.

Мне казалось, что мы с драконом находимся здесь добровольно, но когда я пытаюсь написать отказ, на входе появляется охранник, похожий на надувшийся пузырь.

Кит не выплевывает Иону, больница, наметившая кого-то своей пищей, не отпускает.

Доктор предлагает мне стопочку коньяка и просит успокоиться:

— Не сходите с ума, мама.

Но мне кажется, что я уже сошла. Дракон лежит вялой зеленоватой тряпочкой и только стонет:

— Ирррэээээ, иррррэээээ

Мне кажется, что я уже сошла: разве может мать обрекать своего ребенка на такие мучения?

***

Пока дракон на облучении, меня долбит тревога, я не могу уснуть и брожу по отделению — ходить там могу закрыв глаза, ведь я знаю каждую деталь. Получается прогулка между сном и реальностью, в знакомых коридорах, когда я одновременно и там, и здесь. Шагая здесь, я убаюкиваю себя.

Я знаю, на ручке какой палаты облуплена краска, знаю, где остались выцветшие наклейки, знаю, сколько шагов от моей палаты до туалета, знаю сколько там плиток в высоту и ширину… Я прохожу мимо запертой обычно каморки сестры-хозяйки и в щель приоткрытой двери вижу деревянный ящичек с инструментами. Из него торчат молотки, маленькая пила, еще какие-то железяки. Я иду дальше, но затем останавливаюсь и возвращаюсь на несколько шагов назад. Ящичек манит меня, хотя я и не понимаю, зачем мне он. Но мне так хочется взять его себе, почувствовать холодный металл в руках, пересчитать длинные острые гвозди, которые должны быть на его дне.

Я оглядываюсь по сторонам и, пока никто не видит, хватаю его, и вместе с ним бегу в свою палату и прячу за тумбочкой. Только теперь я замечаю, как вспотела, как растеклись липкие лужи у меня под подмышками, как мне не хватает воздуха и какого волнения мне стоил этот поступок.

Дракона возвращают вместе с аппаратом искусственного дыхания. Доктор говорит, что облучение прошло хорошо, но организму стоит помочь, он больше не превращается в дракона, но и с базовыми функциями справляется плохо.

— Мы же убиваем его. — говорю я.

— Что вы, мама! — восклицает доктор и оставляет меня одну рядом с пыхтящим аппаратом и почти неживым драконом.

Завтра будет еще одно облучение. А потом послезавтра, и на следующий день. Они хотят уничтожить дракона, но ведь это и есть мой сын.

В небе полная луна, но в соседней палате не воют и не рычат. Кажется, она пустует, но что случилось с тем, кто рычал и выл, никто не говорит, это скрывает медицинская тайна. Но я знаю, что это больница наконец дожевала его и проглотила. И так же она дожует моего дракона.

Я плохая мать, раз позволяю ей это сделать. Злость поднимает меня с кровати, злость напоминает мне о волшебном ящике за тумбочкой и, как можно тише я извлекаю гвозди и молоток, а затем равномерно сотрясая ненавистные стены, вколачиваю гвозди в нашу дверь так, чтобы ее было невозможно открыть.

Затем я пододвигаю к двери свою кровать и ставлю на неё обе тумбочки. Отключаю аппарат искусственного дыхания и пристраиваюсь рядом со своим драконом, прямо на голой сетке кровати, обнимаю его и впервые за долгое время проваливаюсь в болезненную темноту сна. Так глубоко, что даже не услышу стук в дверь, потом настойчивый грохот, суету вокруг нашей палаты. Мы все проспим с драконом вместе. Но его спокойное дыхание и ощущение от грубой, ороговевшей кожи, я буду чувствовать даже во сне.

А затем меня разбудит чудовищный грох и треск, противный визг болгарки и смесь гневных голосов.

Когда они ворвутся в палату, дракона не будет рядом со мной, на кровати я лежу одна, и вся сетка отпечаталась на моем лице, руке и боку.

Прямо над нами, шурша огромными крыльями и размахивая хвостом, летает дракон. Настоящий маленький дракон, с зеленой кожей, острыми ушами и огромной пастью:

— Ииииррэээээээ! Ииииррррээээ!

Он пытается протиснуться между прутьями окна, но ничего не выходит. Я бросаюсь к окну, пытаюсь раздвинуть их руками, но, конечно же, без успеха — больница не разжимает своих зубов, чтобы выпустить его.

Тогда дракон устремляется через разломанную палатную дверь, филигранно пролетая дверной проём. Вскрикивает дежурная медсестра, остальные замирают, не понимая, что теперь делать.

— Лети отсюда, милый, лети! — кричу я вслед дракону.

Он несется по больничному коридору, а я, вырвавшись из палаты, бегу за ним по коридору и смотрю по сторонам — неужели здесь не осталось ни одного свободного окна?!

Навстречу бежит медсестра с огромным шприцом, врач с веревкой, несколько охранников и толстая санитарка.

— Ловите его! Срочно на облучение! Куда вы смотрите, мама! — восклицает врач. Его щеки пылают от гнева, а глаза бегают в растерянности. — Что вы натворили?! Всё лечение будет бессмысленным, надо срочно возвращать его на облучение!

Из палат выглядывают любопытные женщины с седыми волосами. Я впервые вижу, как они улыбаются, слабо и неуверенно.

А дракон мечется по коридору, в поисках выхода. Я отталкиваю всех, во мне сейчас столько силы, будто я тоже дракон, и я не думаю о преградах, только о том, что должна спасти своего ребенка.

Я врываюсь в процедурный кабинет, ведь только там на всём этаже осталось свободное от решетки окно, потому что процедурная медсестра любит в него курить, да и не пускает туда внутрь без своего присмотра.

Следом за мной туда влетает дракон и бросается на стекло, выбивая его одним взмахом своего хвоста.

Я вижу, как он улетает на свободу. Он возносится все выше и выше, туда где есть небо и солнце.

Свободный, прекрасный дракон пролетает над новым семиэтажным домом и улетает, взмывая в небесную высь.