Незнакомка с родинкой на щеке

Анастасия Логинова, 2017

Незнакомка с лицом, укрытым вуалью, появилась на пороге внезапно, из ниоткуда. Внесла сумятицу в размеренную жизнь молодоженов Ильицких, перевернула все с ног на голову и – столь же внезапно исчезла. А загадки, с нею связанные, остались. Разве может юная, скучающая и не в меру любопытная Лидия Ильицкая оставить загадки нерешенными? Не может. Но у нее еще будет время пожалеть о своем любопытстве. Художник: Елизавета Метлинова.

Глава седьмая

Чай я велела Катюше подать в гостиную. Здесь в беседу о моде включилась Эллочка, и вскоре я лишилась возможности вставить хотя бы слово. Женя с Владимиром курили у раскрытого окна и неспешно вели разговор о положении дел на Балканах, где в самом разгаре был очередной конфликт. Степан же Егорович, которого ни политика, ни мода особенно не интересовали, с любопытством изучал содержимое книжного шкафа — а полюбопытствовать там было чему.

Иные семьи в резных изящных шкафчиках за стеклом хранили дорогой фарфор, выписанные из Европы безделушки и шкатулки из натурального камня. А в последние годы еще весьма модным стало иметь вещицы в японском стиле. В нашем же доме ежели и имелись какие‑то ценности, то это были книги. По сути, все, что нашла я в Жениной квартире, явившись сюда молодой хозяйкой, — это залежи пыли, вездесущий Никита с его курочкой и бесчисленные стопки книг. На столе, в шкафах, на подоконниках. Под столом, под шкафом, под подоконником. Даже после покупки вместительных стеллажей в кабинет все фолианты в них не уместились — пришлось расставлять шкафы в гостиной, спальне, а один небольшой прижился и в столовой.

— Увлекаетесь?.. — Когда я подошла, Кошкин указал взглядом в глубь книжной полки, а после как‑то недоверчиво посмотрел на меня.

Я не сразу поняла отчего, а после разглядела корешок фолианта: «Государственность и анархiя. Часть 2»¹⁷, загороженный более безобидными книгами. И даже ахнула:

— Боже, нет, конечно! Право, понятия не имею, откуда это взялось…

Понятие я очень даже имела, оттого разволновалась пуще прежнего. В иные годы за подобную литературу могли и арестовать.

Кошкин поспешил успокоить:

— Не переживайте так: я из другого ведомства, мне дела нет до того, что вы или Евгений Иванович читаете. — Он улыбнулся тепло и как‑то даже трогательно. И спросил: — Как ваши дела?

Весь этот вечер я долго, красочно и подробно рассказывала, как у меня дела. Однако об истинном их положении, о том, как скверно и муторно у меня на сердце, ни одной живой душе (и, кажется, даже своему мужу) поведать не смела. Но с Кошкиным я собиралась быть искренней, ибо как в воздухе нуждалась сейчас в его совете.

И главное, ему действительно было не все равно, как мои дела.

— Признаться, я весьма расстроилась, когда узнала, что не вы ведете это дело… — осторожно сказала я. — Дело Ксении Хаткевич. Мне бы весьма пригодилась ваша поддержка.

Брови моего друга предсказуемо взлетели вверх.

— Так вы… — в волнении он даже повысил голос. Осекся, торопливо взглянул на остальных и заговорил тише: — Так вы не из праздного любопытства спрашивали о первой жене генерала? Вы взялись за расследование? Снова с подачи Шувалова?

— Тише! — взмолилась я. — Нет, граф Шувалов здесь ни при чем. И за расследование в полной мере я браться не собираюсь. — Тогда я действительно еще в это верила. — Мне лишь надобно прояснить некоторые обстоятельства… считайте это праздным любопытством, если вам угодно.

Кошкин хмурился и был мною очень недоволен:

— Право, вам стоит найти более безобидное применение вашему любопытству. Это не просто семейное убийство из‑за какого‑нибудь наследства. Это революционеры, политика!

— Но вы это отрицали только что, за столом…

— Начальство из управления дало приказ не поднимать шумихи покамест и все отрицать… Вы же понимаете, что начнется в столице, ежели это и правда революционеры? Ведь с какой помпой мы заявили два года назад, что последний из них казнен и отныне с революционными настроениями в государстве покончено навсегда. А какой резонанс это вызовет в обществе! И снова, снова начнет буйствовать жандармерия, утихнувшая едва‑едва, снова всех кого ни попадя станут таскать на допросы, снова за это, — он мотнул головой в сторону книжного шкафа, — можно будет загреметь в ссылку.

— Так, может, это и правильно? — с сомнением спросила я.

Кошкин тотчас кивнул:

— Правильно. Ежели за убийством генеральши стоят именно революционеры. Но… — он помялся, — чиновник из канцелярии градоначальника, что выдвинут на это дело, ясно дал понять, что есть основания в этом сомневаться. Мы говорили вот только что, часа три назад.

— Вы говорили с Фустовым? — уточнила я.

Кошкин внимательно на меня поглядел:

— Вы никогда не перестанете меня удивлять, Лидия Гавриловна. Откуда вы знаете Фустова?

Я вздохнула:

— В том‑то и беда, Степан Егорович, что я совсем его не знаю. Вам бы я доверилась, но понятия не имею, стоит ли с господином Фустовым делиться хотя бы частью того, что я разведала.

— Ежели вас интересует мое мнение, то сыщик он толковый, — ничуть не раздумывая, отозвался Кошкин. — Находчивый, образованный весьма и весьма. Учился, представьте себе, в Сорбонне. Из благородных. Высокомерный, правда, излишне: за полгода в Петербурге близких знакомств, насколько знаю, так ни с кем и не свел. Сторонится всех. Впрочем, от приглашений начальства не отказывается. И со взятками, знаете ли, борется со всей страстностью… Поссорился, говорят, с роднею, оттого в полицию и пошел после своей Сорбонны. Назло им, что ли… Сам черт в их мудреных нравах ногу сломит.

— И все же вы неплохо его знаете, — заметила я.

— Это оттого, что мы оба на службу в Петербург всего с полгода назад перевелись и на первых порах он тоже в городской полиции устроился. В одних коридорах, можно сказать, толклись и здоровались, ясное дело, каждое утро. Но дружбы меж нами нет, Лидия Гавриловна, не рассчитывайте.

Я горячо поблагодарила Степана Егоровича. А после вышла, чтобы принести из спальни книгу, должную вернуть. И не переставая думала о Фустове: дворянского рода, учился в Сорбонне, поссорился с родными и устроился в полиции… Весьма любопытная биография. Вспомнила и хорошее лицо с внимательными глазами. А возвращаясь в гостиную, уже точно знала, что рискну довериться этому господину. Была не была.

Однако мысли о расследовании пришлось оставить, ибо я успела к самому разгару очередного спора.

— Бросьте, Степан Егорович, — вяло отмахнулся мой супруг на какую‑то реплику Кошкина, — вы сами знаете, что это были революционеры.

— А ежели все‑таки не они? — проявляя чудеса выдержки, ровно ответил тот.

— А ежели это не они — вдруг! — то убийства, ими совершенные, возобновятся в самом ближайшем времени. Революционеры не остановятся, покуда жив хотя бы один из них. Это и младенцам понятно. А власти миндальничают и, вместо того чтобы вешать как собак, внимают письмам женушек и маменек да заменяют казнь ссылками!

Кошкин глядел хмуро, краснел от возмущения и несогласия, а на последнем утверждении все‑таки не выдержал:

— Позвольте, Евгений Иванович, но властей и жандармерию обвинять в мягкости — это уж слишком… Виновные в убийстве императора были найдены тогда в течение месяца! И казнены через повешение. Все! А за последующие два года точно так же казнены и более‑менее видные деятели «Народной воли». Да и прочие, лишь едва связанные с сей организацией, арестованы и отправлены в ссылку.

— Ну‑ну, казнены… Вам напомнить, как эту ненормальную, Веру Засулич, отпустили на все четыре стороны в зале суда? После того, как она при свидетелях стреляла в Трепова!

— То было в семьдесят восьмом, до убийства императора… И потом, Трепов все‑таки выжил, — отвечал теперь Кошкин не очень уверенно.

— Вот то‑то и оно! Чтобы наши власти начали шевелиться, непременно сперва нужно кого‑то убить!

— Ах, господа, прошу, не будем о политике… — взмолилась Долли, ибо беседа давно уже перестала быть пустой светской болтовней.

–…А ссылки эти — смех, да и только, — не слушая нашу гостью, продолжал Ильицкий в запале, — им в ссылках живется сытнее и вольготнее, чем нам с вами в столице. Переписка с европейскими революционерами для обмена опытом? Пожалуйста, сколько угодно — стоит лишь проявить фантазию! Писание этих их мемуаров с последующей пересылкой сюда, в Петербург? Опять же сколько угодно! И те мемуары читают здесь с большим любопытством, смею вам заметить, Степан Егорович! А лет через пятнадцать — двадцать эти деятели выйдут на свободу и всем скопом вернутся в столицу. Совсем еще не старые и ни черта, кроме как мутить воду да делать бомбы, не умеющие. И они обязательно найдут себе последователей здесь — среди тех, кто на их мемуарах вырос! Как вы думаете, Степан Егорович, за кем тогда будет сила? За нами или за ними?! — он неопределенно мотнул головой куда‑то за окно.

Кошкин ничего не ответил, смутился. А Владимир Александрович как‑то невесело хмыкнул:

— Ежели сила за ними, то, выходит, и Россия уже они. А не мы. И стоит ли нам вмешиваться в дела их России?

Ильицкий метнул на него бешеный взгляд:

— Россия не будет их. Никогда! Я скорее сдохну, чем это допущу!

Владимир снова хмыкнул, еще менее весело, и дружески потрепал Ильицкого по плечу.

— Пойдем, Вольдемар, пойдем… — тянула его за рукав супруга. — Эллочка, поторопись! Поздно уже, а нам еще до Итальянской добираться… Благодарствуем, Лидия Гавриловна, за угощение.

Долли, взволнованная столь радикальными речами, теперь настойчиво подталкивала супруга к выходу, сама накинула на плечи узорчатую розовую ротонду, сконфуженно попрощалась и с удовольствием вышла вон.

* * *

Не стал задерживаться на вторую чашку чаю и Степан Егорович, вскоре отбыв за остальными. Да и мне в этот раз отчего‑то было неловко оставаться с мужем с глазу на глаз… Не дожидаясь Кати, я сама взялась собирать на поднос пустые чайные чашки. А мысли были лишь об одном. Право, я всяким уже видела Женю и полагала, что удивить он меня не сможет, но…

— Позволь, ты серьезно это? — с чайной парой в руках я повернулась к нему, не донеся ее до стола. — Про «вешать как собак». Ты в самом деле так думаешь?

И по лицу его увидела — в самом деле.

— Ты знаешь, сколько лет было Ксении Хаткевич? — спросил он.

Подошел, прожигая меня черными глазами. И сам ответил:

— Двадцать один год. Немногим больше, чем тебе. У нее осталось двое маленьких детей — детей, у которых больше нет матери. Была — и нет.

Я смутилась, попыталась снова заняться посудой, чтобы уйти от разговора, но Ильицкий не дал отвести мне взгляд — поднял мое лицо за подбородок и заставил смотреть ему в глаза.

— И можешь ли ты хоть на долю мгновения представить, что чувствует сейчас ее муж? — Я слабо качнула головой. — А что стану чувствовать я, если потеряю тебя? Почему ты никогда не слушаешь меня? Хочешь, чтобы я запер тебя дома? Увез в глухую деревню? Я сделаю это, клянусь.

Я аккуратно поставила чашку на стол и отвела его руку. А после качнулась к нему — обняла и уткнулась лицом в напряженную, одеревеневшую шею. Обняла так крепко, как только могла. Но на душе потеплело, лишь когда Женя сам прижал меня к себе. Будто оттаял.

— Лида, я не могу тебя потерять, пойми. Я слишком долго тебя искал, чтобы потерять.

— Если ты меня запрешь, то потеряешь гораздо скорее, — ответила я серьезно. — Ты выбрал не ту смолянку, раз хотел послушную жену. Прости, что я такая.

Он не ответил.

Ладони Жени жадно скользили по моей спине, поднимались вверх, чтобы зарыться в волосы, и выбираться из сладкого их плена вовсе не хотелось. Но я сочла, что именно сейчас время признаться.

— Ты знаешь… — снова заговорила я, — с того часа, как эта девица, незнакомка, постучала в нашу дверь, мой ум впервые, кажется, со дня свадьбы начал работать в полную силу. Я очень соскучилась по этому ощущению.

Женя отстранился и с немым вопросом посмотрел мне в глаза. Я и сама не верила, что вот так запросто это говорю. Да и себе самой я как будто признавалась впервые.

— И я солгала тебе… я выходила из дому не для того, чтобы сделать заказ в ресторане. Я ездила на Миллионную, в дом генерала Хаткевича.

— Та‑а‑ак…

Женя, кажется, не мог подобрать слов. Отошел на шаг и глядел на меня, словно уже размышлял, в какой бы монастырь меня упрятать. На мое счастье, в гостиную, как всегда вовремя, вошла Катя и не торопясь начала собирать посуду.

— Пойдем.

Женя не очень ласково взял меня за руку и повел прочь. В кабинет, где, как и прошлой ночью, усадил меня в кресло у стола. Потом он вернулся к двери, чтобы запереть ее на щеколду, не позволив больше Катюше спасать меня. Оперся спиною о стену и, скрестив руки на груди, принялся напряженно смотреть мне в глаза.

Разговор обещал быть серьезным.

Примечания

17

Книга М. Бакунина, один из основополагающих трудов по теории анархизма. Написана в Цюрихе в 1873 г.