Дьявол и Город Крови 2: кому в Раю жить хорошо…

Анастасия Вихарева, 2009

Нет дыма без огня. Нет Рая без Ада. Манькина жизнь для нее самой оказалась полна сюрпризов. Попав в Ад, ей пришлось пройти не один круг, чтобы понять, каким местом думали вампиры, сделав ее проклятой. Но за всеми ужасами она внезапно начинает понимать, что Рай, огромный сказочный Рай для нее не закрыт, он рядом, и Дьявол открыл ей путь к вечной жизни.

Глава 1. Настоятельное приглашение в пространное место. Доводы за и против

После битвы с оборотнями прошло две недели. О битве в благодатной земле ничто не напоминало, кроме погорелого леса, но деревья уже выпускали новые побеги, заращивая шрамы. Колодец почти восстановился, и подросло неугасимое дерево. Из земли показался ствол. Избы восстановили огород, насадив кучу новых диковинных растений. Животные с удовольствием обживали зеленые пастбища по мере того, как разрасталось неугасимое дерево. Каждое утро на пробежках Манька убегала все дальше и, добравшись до снега, втыкала в землю колышки неугасимой ветви, расширяя пределы теперь уже ее обширных владений. У яков, бизонов, оленей и других парнокопытных начался весенний отел, превращаясь в молочные реки и творожно-сметанно-сырные озера. Избы потчевали домочадцев переработанной продукцией и выменивали у духов полезные приспособления, диковинки и экзотические семена, которые по всему свету имели связи и могли достать, что угодно.

Манька и ее новый друг Борзеевич, вставший плечом к плечу, когда пришла беда, наслаждаясь тишиной и умиротворением, полностью прониклись мирной жизнью и об безделья били баклуши, вырезая из них разные фигурки. Гномики, лягушки, лебеди, огородные пугала… Борзеевич по части деревообработки оказался спецом.

О такой жизни Манька в самых сказочных фантазиях не мечтала, и внезапно поняла, что такое «дом», где любят с железом или без него, радуются твоей радости, слушают любую ересь, доверяют, невзирая на то, что из твоей головы никуда не делась полюбовная жизнь с вампирами и, стоит отвлечься, в мыслях снова Благодетели.

Неотступная болезнь…

Это огорчало всех, и ее саму, но так уж устроен проклятый — и она с этим смирилась, надеясь, что когда-нибудь переборет свое наваждение. Самовнушением, или еще чем…

И только Дьявол бродил как неприкаянный, истаивая от скуки и напоминая, что вампиры никогда не смирятся с поражением, что документов ни на землю, ни на избы у нее нет и никто их выдавать не собирается, и, если она еще не передумала встретиться с Благодетельницей и расставить точки, пора бы собираться в дорогу.

Манька тянула время…

— Ну давай хоть немного поживем по-человечески! — канючила она, взывая к его сердоболию. — Должен же быть у человека отпуск? Куда твоя любимая Помазанница денется? Да ей не жить, пока со свету не сживет, пусть теперь сама за мной побегает! — хихикала она, предвкушая мучения Идеальной Женщины.

— Ну, Маня, это ты зря… — тяжело вздыхал Борзеевич, которому сладкая жизнь тоже пришлась по вкусу. — Сюда придут не оборотни, а государственная военная махина, которую заморские страны не рискуют разбудить, хотя мощи у них помощнее имеются. А если людей пригонят? Люди от Дьявольских стрел не умрут и по боголепию нашему пройдутся сапогами, не оставив камня на камне. Кто знает, а вдруг избы против человека не устоят?

— Но хоть раны залечим. Десять пуль из меня достали, — расстроенная Манька выставляла все свои пальцы. — Я не человек, что больничный мне не положен?

— Обещаю, если сносишь железо вот до этой отметины, — наконец, поклялся Дьявол, сделав на шестой части посоха снизу зарубку, — остальное сотру в порошок, да такой, что скрипеть на зубах не будет!

Перспектива была заманчивая. После битвы с оборотнями от второго железного каравая и посоха осталось чуть больше половины…

Почему-то в тихой домашней обстановке железо, при всем желании, не снашивалось. Она уже давно поняла, что она лучше изнашивается, когда она перебарывает какие-то ужасы и преодолевает неподъемные трудности. Первый комплект закончился, когда избы от покойников чистила, еще полкомплекта сносила, когда воевали с оборотнями. Можно сказать, комплект — за три месяца. Но, если сносит железо, которое на ней, запасок в котомке совсем не останется — и пойдет налегке, а там еще комплект — и можно во дворец заявиться, требуя встречи на законном основании.

Перспектива была заманчивая…

Но так не хотелось тащиться черт знает куда и за каким чертом. Долина внизу, кроме зеленой полосы, по которой они с Дьяволом прошли вдоль реки, чуть зауженной в том месте, где Дьявол перенес ее, была укрыта снежным покрывалом, и когда в благодатной земле шел дождь, там мели метели.

Из тепла, да снова в этот собачий холод…

А избы от железа потряхивало. Они продолжали его прятать, пока она спала, а когда вспоминала, приходилось долго искать котомку и посохи, обнаруживая в самых неожиданных местах.

— Это страх, — объяснил Борзеевич. — Что-то про цепи рассказывают, про ось, в землю вбитую. Снимают они его с тебя, решили на себя тяжесть взвалить.

— Снимают они… Да разве ж так его снимают?! — негодовал Дьявол. — Попомнят они еще свою «доброту», помяните мое слово!

А Манька избам была благодарна. Кто бы еще принял ее с железом, да понес его на себе? И не расстраивалась, когда в очередной раз не могла найти котомку, с тайной радостью позволяя избам чувствовать себя благодетелями. До дворца, в обход гор, оставалось, чуть больше половины пути, и получалось, что железа осталось меньше, чем дорога, а пока избы держали его при себе, оно не мучило и не шло за ней. Без железа она почувствовала себя человеком. Не об этом ли она мечтала?! «Ладно, избы, сами железные ходили, а Борзеевича напугаю, — думала она. — Пусть посмотрит на меня, какая я есть, пусть привыкнет!» И не верила, когда старик доказывал, что за долгую жизнь, начала которой он уже не помнил, насмотрелся и на железных людей, и на медных, и на больных, и на здоровых, и на голых, и раздавленных золотыми одеяниями… — в язвах и беззубую он ее не видел.

К счастью, радио на старика не действовало, но знал о нем много, иногда пытаясь дать совет, как лучше вывести железо на чистую воду.

Огорчало другое…

Манька привязалась к избам, которые сами топились, готовили парную, стол с яствами, были всегда такие теплые, уютные, а, главное, безопасные. Без нечисти они помолодели: бревна стали свежие, с желта, подвалы тучно наполнились всякой всячиной. Мысль, что их придется оставить, расстраивала ее с утра до вечера. Но вампиры опять поднимали голову. Радио слушать она уже научилась, и хоть близость гор глушила основную часть каналов, теперь на всех доступных волнах радиоведущие пугали народ такими-сякими террористами, которые грозили царству-государству концом света…

Впрочем, нет, прозвучало это только раз, сразу после полнолуния. На второй день вампиры одумались, и приписывать героические свойства разбойникам перестали. А говорили, что поджидают некие террористы доверчивых людей, не жалея ни стариков, ни увечных, ни деток малых, и подло убивают всякого, кто проявит к ним сочувствие, простодушно предлагая дом, кров и пищу, и от рук их уже полегли тысячи.

Потом и это переиначили, перестав называть разбойниками. «Разбойник» — в государстве звучало гордо. И, хотя желающих примкнуть к неоплачиваемой оппозиции не нашлось, их с Борзеевичем теперь называли не иначе, как «запрещенные в государстве те-кого-нельзя-упоминать…»

А еще радио пообещало: тому, кто сумеет снесть вражеские головы и доставить во дворец, дадут награду в миллионном исчислении.

И желающие находились. Рядом с благодатной землей постоянно шныряли простодушно соблазнившиеся посулами граждане, но глубоко за границу заходить пока не рисковали, встречаясь с сильной организованной охраной с крепкими зубами, в которую почему-то пули не могли попасть, искривляя свою траекторию.

В общем, ничего нового…

Но Манька расстроилась: за миллионное сострадание ко всем истерзанным ее рукой, будь у нее в избе хоть броненосцы с потемками, ее обязательно достанут, не дав зажить тихой спокойной жизнью. За такую награду желающих найдется, хоть отбавляй, и даже Дьявол не защитит, если найдется достойная нечисть. Научить или подсказать, еще куда ни шло, а выступить против нечисти права не имел. И против человека остерегал, убивец в Аду автоматически попадал в разряд попирающих землю, когда Дьяволу вменялось карать нарушителей сурово. Разве что, при личной встрече разрешалось:

А) — оплатить добром за зло,

Б) — вернуть злое,

В) — поставить доброе, как щит.

Были и другие варианты, но Дьявол их не рассматривал, считая сверхъестественными.

Такую награду, в которую оценили ее голову, она и в мечтах побоялась бы на себя приложить — прямо хоть сама беги сдавайся. Выходило, что вампиры выбора ей не оставили: теперь пронырливой Помазаннице придется еще за оборотней отчитываться, объяснять, что сами пришли, сами себя поубивали, и ее вины тут нет. Но она все же еще надеялась уладить дело миром, а если повезет, помириться с душою свою, объяснив, что трудная жизнь его, которая натолкнула на мысль стать вампиром — чистое недоразумение, и мешать семейному счастью с Ее Величеством она не собирается.

Пусть вампир — но человек же!

Борзеевич только головой качал, когда она высказывала ему свои соображения. Он сомневался, что им простится армия оборотней. Она не унывала, но как-то пустила стрелу, поискав образную цель Матушки всея государства. Стрела полетала-полетала и вернулась, ударившись оземь, чуть не пришибив ее саму — едва успела увернуться.

— Потому что не знаешь о ней ничего! — прокомментировал Дьявол стрельный самостоятельный выбор цели. — А если она, это как бы ты? В твоей матричной памяти Благодетельница записана, как доброе интеллектуальное начало, а ты злобное и бессовестное. Проклятый грех вампира на себе несет и принимает искупление отовсюду, а почему? Пусти стрелу еще раз — и будешь гореть. Но кому, как не мне, знать, что только так человеку дано поймать второго себя. Если честно, имея такую мерзость в душе, я бы без раздумий умер, — брезгливо передернулся он.

Какое-то время Манька смотрела на него в сомнении…

Не иначе, опять имел в уме что-то не совсем то, что сказал. После сокрушительной победы над врагом в ее планы умирать не входило, жизнь только-только наладилась. Вообще. Никак. Да она и раньше такого желания не испытывала, а иначе, зачем претерпела столько мучений?

Она убрала стрелы в колчан.

— Тогда люби ее, как самою себя, — посоветовал Дьявол, выкладывая из ящика новый инструмент для художественной резки по дереву.

— Шутишь? — брезгливо скривилась она, выкладывая с подноса на стол обильный завтрак, который больше смахивал на праздничный обед с десятком гостей. Изба продолжала их закармливать. Если так дальше пойдет, скоро в двери не пролезет. Борзеевич уже наел щеки, морщины разгладились — жирок пошел ему на пользу.

Облизала палец с вытекшим из пирогов малиновым сиропом.

— Немного радости заметить за собой голодуху по окровавленным шеям…

— На это не надейся. У вампиров это личностное качество, людям знать о нем не положено. Лучше задайся вопросом: как Помазанники, суть которых — кровососущая тварь, остаются милейшими людьми, а ты, казалось бы, добрейшее существо — кровожадная тварь?

— Понятия не имею, — буркнула Манька. Она много над этим думала и медитировала, пытаясь понять, что там у нее внутри, но ничего такого, что видели люди, не находила.

К столу подкатил Борзеич. Мокрый, взлохмаченный, на босу ногу, в рубахе с цветным горошком навыпуск. Глаз, в сиреневом ореоле, припух. Опять, наверное, досталось от водяного. Старик, бес ему в ребро, неисправимо любил пофлиртовать с русалками, а они отвечали ему тем же. Водяной старика подкарауливал и, чтоб не шкодил, кормил за баловство подзатыльниками — на дочек у него рука не поднималась. Но Борзеевич не умнел, а только вздыхал с досады — и стоило водяному отвернуться, уже качался в лодочке, а вокруг хороводили милые девичьи мордашки, слушая его сказочные повествования, с любовью расчесывая волосы и бороду, не слишком протестуя, когда он их за прелести щупал.

Манька иногда ему завидовала. Русалки ее сторонились, а если подходила ближе, ныряли вглубь или мгновенно становились лужей и испарялись, оставляя на месте себя рыбьи перламутровые чешуйки, будто в насмешку, а ей хотелось в общество, хотелось послушать, о чем они там весело болтают. Их смех, перезвоном серебряных колокольцев, эхом разносился над водой, вызывая необъяснимую грусть, и даже птицы смолкали, слушая его.

Завтракали, как обычно, на лугу возле колодца, не мешая избе копаться в огороде. Поднос с пирогами и самовар стояли на широком длинном столе, занимая один его конец, покрытый льняной белой скатертью в синюю полоску. Вокруг стола расставили длинные широкие скамьи со спинками, сделанные самоделкиным инструментом по замыслам Борзеевича. Сидеть на таких скамьях было удобно, и разрешалось залезть с ногами, что Манька и сделала. На другом конце Дьявол заканчивал выжигать и вырезать узор на столешнице, посыпая линии серебряной крошкой, нарезанной соломкой, покрывая сверху лаком. Получалось красиво. От центра расходились ветви с листьями неугасимого дерева, на ветвях сидели разные птицы, водяные и русалки, и даже Борзеевич, с ухмыляющимся во весь рот лицом, с хитрющими прищуренными глазами и с выбитыми передними зубами.

Старик принюхался, ткнул в миску с наваристой ухой, дождался, когда она ему нальет половником, придвинул глубокую тарелку к себе, отламывая кусок румяного пирога с грибами.

— Верное дело Дьявол говорит… — вклинился он в разговор с набитым ртом. — Я давно приметил: вот как бы умный человек, а самый наипервейший заступник вампира. А все потому, что лицо вампира — государственное достояние, — он махнул в воздухе ложкой и погрузил ее в крынку с черной икрой. — Если рот не открывает. А открыл — человек надвое разделился: вроде человек перед ним, а схватил зубами — не оторвешь.

Манька болезненно поморщилась: знала бы секрет, давно бы выскочила замуж, села мужу на шею и ножки свесила. Как-то Дьявол сказал, что люди видят не лицо, а помышления сердца, сердце у нее злое. Но стал бы злой человек спасать избы, воевать за землю, хоронить мертвых людей?

Дьявол сдул деревянную стружку.

— Сначала надо понять движущую силу. Моя голова круглее вашей, но и она доставала Небо и Землю для любви. Только представь, что ты одна, во тьме… Ни умереть, ни обнять, ни поговорить по душам. Так я и жил, пока землю не достал. И человек подвиги вершит, чтобы добиться признания у тех, кто ему дорог. Просто представления о подвигах у всех разные. Для кого-то подвиг — в петлю залезть, для кого-то — тонущего спасти, для кого-то — миллиард украсть.

— Ну! — ехидно ухмыльнулась Манька. — Тебе грех жаловаться, твой подвиг вряд ли кто переплюнет, ты, вон, морду набил… Абсолютному Богу.

— Думаешь, сознание вампира по-другому устроено? — Дьявол скрыл улыбку. — Ради любви приносят вампиры себя в жертву… Точнее, душу, играя на опережение. Тут, главное, успеть, а то не ровен час, душа сама кровушкой лицо умоет, и прощайте поклонники и фанаты — хуже, свой интеллект! Ну, если быть точнее, когда люди могилу себе копали, думали именно в этом направлении, чтобы избавиться от ближнего и весь мир к ногам положить. Ради любви, да такой, чтобы уши слышали, глаза зрили и дотянуться мог, и не кончалась бы. А иначе, ради чего себя хоронить? Кто-то и волком-одиночкой, конечно, готов по жизни скакать, но это по глупости, в порыве, так сказать. Знания есть, а счастья нет — и попер против белого света. Собрал дружков и повеселился. Но душу такой ерундой не убьешь. Ближнюю в земле не подменили, хотя проблемы будут. Она не всегда понимает, почему ее на богатеньких мачо тянет, и рано или поздно разочаруется, а с разочарованием происходит развенчание Царя. Основная цель ритуала — сделать проклятого отшельником, никому не нужным и опасным убожеством, показать разницу между проклятым и собой — с величественной красотой духа, с нерушимым союзом, щедрого, сострадающего миру, и проводить этот ритуал он может только в присутствии тех, кому доверяет.

— А нельзя просто по-человечески?

— По-человечески любовь может закончиться в любой момент. Вечером еще влюбленные спать легли, а утром — ни в одном глазу. К чему такие неожиданности?

— Мало их любят? — с досадой бросила Манька.

— Ой, как мало! — криво ухмыльнулся Дьявол. — Любят образ, а образ они сами нарисовали. А ну как не совпадет с тем, что увидишь? И полетит к вампиру весточка: «Ах, как пал ты низехонько…» А если у земли сомнение появилось, она молиться за недостойный объект не будет. Это, кстати, главная причина, почему проклятого стараются отправить на тот свет и лицо не кажут. А ты вроде далеко, а Величества высоко — вот и зажилась на белом свете.

— Так надо увидеть и все! — обрадовалась она.

— А как ты собираешься подобраться к Благодетельнице? — прищурился Дьявол. — Проклятые, которых ты из избы вытаскивала, тоже так думали: найдем, покрасуемся, глядишь, влюбим — и потекут молочные реки…

— Но ведь можно проникнуть во дворец, — воодушевилась Манька.

Дьявол взглянул на нее с сочувствием, как на блаженную.

— Милая, сначала рожу и кожу с себя сними, а потом землю носом тычь, на, мол, посмотри, кому поклонилась…

Манька озадачено помолчала. Лицо ее испытало на себе новую кривизну, и спину прихватило, будто рукой прижали. Она уже третий день вставала не с той ноги: то за камень носком ударится, то ковш уронит, то вдруг болезнь накатит, хотя раны все давно зажили. Она даже в избах наличие чертей проверила, уж не пропустила ли одного.

— Мочи нет терпеть, застудила, наверное, — она поморщилась, потерев спину, раздумывая над словами Дьявола. Выходит, не зря Благодетельница ее боялась.

— Железо наденешь, пройдет, — ядовито ответил Дьявол, и осуждающе покачал головой. — Это люди на виду — и боль, и страх, и надежда, а вампир себя как угодно покажет — хоть тайно, хоть явно.

— А если сказать, что я секрет их знаю? Я же их чувствую, значит, и у них должно что-то мозгах зудеть. Должно же мое мнение о них на той стороне проявиться? Ты говорил, люди видят то, что ближний о человеке думает.

— Мы ей про Фому, она про Ерему, — Борзеевич, наконец, обнаружил дно в тарелке. Постучал себя ложкой по лбу. — Ну, проникнешь, ну, посмотришь, а где несоответствие? Ты — убогое существо, а она — мудрейшая царствующая особа, красота неописуемая — над ее красотой лучшие мастера трудятся, и вся из себя Благодетельница.

Манька обиделась: получалось, не настолько Борзеевич ее ценил, если тоже восхищался Благодетельницей и верил в нее.

— Нет, Маня, тебя там нет, — с довольной миной открыл Дьявол еще один секрет. — А здесь ближнего. Тот, кого ты иногда чувствуешь — обман, подмена, а приходит к тебе, когда с той стороны к Его Величеству подошел. А Помазанница в одном случае тобой была, а во втором — твоей распорядительницей, поэтому ты ее чувствуешь, видишь, а избавиться не получается. Она и там, и тут — в обоих землях, а ты только здесь. Состояние твое — любимая невеста на вампирской свадебке, заступница вампира и любящая жена, а в мыслях — лицо подневольное. А на стороне ближнего он все правильно чувствует, там он с женой клятвами обменивается, духом соединяется, а сам — непримиримый хулитель, обличитель и ненавистник бомжей, потому что на твоей стороне он таким и был, и на личико твое в черном чулке вряд ли внимание обратил, не до того ему было.

— Сначала обман найди, вот тогда и себя можно показать, — посоветовал Борзеевич. — Да захочешь ли? Может, не понадобится, земля-то у вас круглая! — он придвинул к себе крынки с красной и черной икрой.

— Правильно Борзеевич говорит, — поддержал старика Дьявол. — Ты с чем зачем, и они тем же местом, только силы неравные. История давно доказала: вампиры ни угнетателей в живых не оставляют, ни способы, которым их можно угнетать. Дезинфицируют заразу под чистую, выжигая каленым железом.

— Значит, способа извратить вашу любимую Помазанницу нет?

— Эх, ей бы на нутро свое посмотреть, — Борзеевич заискивающе взглянул на Дьявола. — Помню, были времена, когда герои ходили за три девять земель, в царство Кощеево пекельное, откуда стартуют в разные места. Не понимает она, как земля устроена — интеллекта не хватает. Посмотрит на грифонов и василисков — сразу суть откроется.

Дьявол задумчиво похрустел костяшками пальцев.

— Нетрадиционный способ… Да только дорога туда, может статься, в один конец… — с сомнением согласился он. — Вот, вроде должна была поумнеть, когда с чертями и покойниками возилась, но нет, заклятия вампиров оказались сильнее объективной реальности… Эх, Манька, Манька, придут вампиры — ты ж всех сдашь под чистую. И зачем тебе жить с таким грузом?

Манька прищурилась, с подозрением глядя на обоих.

— Что опять за тайна великая. Или клещами вытягивать?

— Вампиры для тебя — люди, хоть внутри, хоть снаружи, а земля твоими глазами смотрит. А они не люди. Умом надо до вампира дорасти.

— Куда расти? Я этого бреда по гроб жизни насмотрелась, — фыркнула она.

— Это ты по покойникам судишь? — покривился в усмешке Дьявол. — Так это для проклятой головушки назидание, а свое они при себе держат. Твоя земля в любви, а где она — любовь? Обнимает тебя? Земля вампира под проклятием, а где оно — проклятие? Поднимается на вампира? Если бы он увидел то, что ты видела, с катушек бы слетел, но не слетают, наоборот, умнее становятся.

— Понятно, — протянула Манька расстроено. — Себя надо любить… Так я люблю, пока о себе думаю, а как делом занялась, снова Благодетели на голову выше.

— Ничего тебе не понятно, — уличил Дьявол ее во лжи. — Пока под проклятиями ходишь, любить себя и бесполезно, и опасно. Люди только злее становятся. У древнего вампира на каждое твое мнение о себе — плеть и свое слово. А больная — много ли налюбишь? А посмотрела бы на землю, было бы проще ее образумить. Первым делом, стражей надо выставить, чтобы молиться за Царя и Царицу стало некому. Но если земля не покажет, ты их днем с огнем не сыщешь, они для нее — заступники, а ты враг. Ты, вон, чувствуешь присутствие Идеальной Женщины, а где остальные? Люди видят землю вампира, а своя земля — сам человек. Как же на себя полюбуешься, если спишь, ешь и тем же местом думаешь? На душу тебе надо посмотреть, в чистом виде, когда она — как матричная память.

— Да? А где я вам душу-то достану? — недоуменно рассмеялась Манька. — Что-то я не заметила, чтобы мертвецы любили по душам поболтать.

— Ау, Маня, Дьявол с тобой за одном столом сидит! — Дьявол приветственно помахал рукой. — Души в пространном месте обретаются, куда тебя всем миром пытаются спровадить. А вдруг оно тебе понравится — и перестанешь упираться, избегая предначертанной участи.

Сообразив, что Дьявол только что предложил, Манька вскочила. Дьявол и Борзеевич виновато склонились над столом, один над картиной, другой над тарелкой…

Села, сковырнув под столом кочку, с испугом ее рассматривая.

— Да не под той землей, по которой ногами ходишь! Это, — Дьявол тоже ковырнул носком ноги землю, — лишь одна из разновидностей, грубая форма, первый свод Поднебесной, — он собрал и отодвинул инструмент. — Например, черти — другая материальность. Физический план не достают, но умеют обращаться к материальности. Приказали человеку навредить — и прошлись по нему люди. Но обращались-то не к телу, а к красной глине, из которой человеческое сознание состряпано. Одна материальность лежит в другой, и у каждой свои свойства, а Твердь — начало и конец. А оттуда и до Бездны рукой подать, и Сад-Утопия рядышком.

— Манька, соглашайся! — завистливо подначил Борзеевич. — Где еще столько увидишь! И василиски, и грифоны, и горы непроходимые Рипейские… Сам дьявол тебя позвал! В гостях-то определенно будут преференции!

— На это пусть не рассчитывает, у меня все равны, — сдвинув брови, сердито взглянул Дьявол на Борзеевича.

— Вы что, умереть предлагаете? — опешила Манька, как ужаленная, выскочив из-за стола.

— Есть ради чего, — пожал плечами Дьявол. — Избы, вон, Борзеевич… Смерть первая — не смерть, а вторая — смерть. Если не подлечишься, безногая — далеко уйдешь? Вспомни-ка, как Йеся чудеса показывал, воскрешая мертвых. Как только поймут, что железный человек на Матушку Матушки всея государства наступил, господи Упыреев сразу про тебя вспомнит, а прикажут древним вампирам хлестать плетьми — будут хлестать из среды тебя самой, пока дух не выйдет. А там древние вампиры наружу выходят — и тут уж кто кого. Они тебя — поставим памятник, ты их — Большие Люди сами придут с тобой разбираться. Маня, я помогаю, пока нечисть поклоны бьет, а как позор с себя снимут, тут я и прикажу помощникам ножи точить.

Толика отмщения за железо оказалась приятной, погладив сердечную чакру.

Но Дьявол спустил ее с небес на землю.

— Скажем так, понять пытаются, с чем столкнулись. Сведения ищут, книжки читают, иностранных специалистов выписали, чтобы понять феномен лета посреди зимы. Решили, глобальное потепление на пороге. Расчеты делают: то ли газом лишку отапливались, то ли время пришло. Вряд ли Баба Яга кому-то рассказывала про чудесные свойства неугасимого полена, разве что дочери, но проверять ее догадку будут, когда другие закончатся. Тогда всю вину придется на Матушкино полено возложить, которое не уберегли. Так что, пока в государстве не до вас, время у нас еще есть.

Борзеевич хохотнул, подавившись блином со сметаной.

— Манька, железо отведала — чем не хлеб? — растянул он улыбку от уха до уха. — И для ума, и для души, и для тела — где бы еще столько мудрости набралась? Осталось прыгнуть с Храма да посмотреть, понесут ли ангелы, а там и Царства Мира узришь.

— Так то Йеся — Сын Божий! — опешила она. — Меня-то с какого рожна ангелы понесут? Докатились! Кто он, а кто я? Совсем крыша поехала?

— Сына-то как раз не понесли, — округлил и без того круглые глазенки Борзеевич. — И Царства посмотреть отказался, и камни ему оказались не по зубам. Ты каким местом Писание читала?! — укорил он. — «Приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Потом берет Его диавол в святой город и поставляет на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут, да не преткнешься о камень ногою. Йеся ответил: написано также: не искушай Господа Бога твоего. Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает все царства мира и славу их, и говорит: всё дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Йеся говорит: отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи…»

— М-да… — задумался Дьявол, подперев щеку. — «И был он искушаемый в пустыне сатаною, со зверями, и ангелы служили ему»… Я, Борзеевич, все пытаюсь понять, какие звери? Скорпионы ползали у ног? А ангелы за водой бегали или пироги из песка лепили? «И после этого взалкал…» Что же такое в пустыне взалкал Сын Божий, что сразу после этого исполнился силой духа и пошел проповедовать Писание?

— Кушать, наверное, сильно захотел, понял, что без труда — не вынешь рыбку из пруда… — заметив, что Манька поморщилась, услышав знакомое, но незнакомое слово, Борзеевич пояснил: — Алкать — желать нечто противозаконное. Когда его одернули на вытоптанном поле, он прикрылся делами тех, кто нарушал законы до него: «Разве вы не читали, что сделал Давид, когда он взалкал и вошел, и ел хлеба предложения, которые можно есть одним священникам, и давал бывшим с ним?»

— Другим можно, а ему нельзя? — усмехнулся Дьявол.

— Давайте еще Отца избранного народа попинаем… — недовольно укорила Манька сотрапезников. — Уж его-то нельзя заподозрить в сомнительных связях с вампирами, он, можно сказать, у истоков стоял.

— Ох, Манька, да разве Давид — Благодетель Богу? — изумленно-укоряюще уставился на нее Дьявол. — Убивает людей, рвется к трону, обманывает, грабит, не гнушается проклятиями… Пример тому — Навал и Авигея: царский пир, окаменевшее сердце, десять дней — и Навал умирает, а Авигея становится женой Давида, со всем его имуществом в приданое… Где еще такую дуру сыщешь, чтоб тысячными стадами и землями за сомнительную честь стать шестой нелюбимой женой заплатила? И Бог у народа в одном лице — Благодетель, но о-очень больной! То, иди, то не иди, то забьют, то не забьют, то помазанников ищет, то проклинает, то поднимает, то, говорит, подохнете все, то нет, будете жить… Думаешь, сын его, Соломон, оставивший печати демонов, на себе их все исследовал? Кто бы посмел на него проклятие наложить? А жен на что столько? У тебя, вон, одна могильным камнем, а и то голову поднять не можешь.

— Ну, если говорить о хлебах предложения, вряд ли что-то умное там лежало, — выдвинул версию Борзеевич. — Отец на сына, сын на отца, даже кузнеца своего не имели, и только Помазанник — свят!

— Ты и на Давида решил поклеп возвести? — возмутилась Манька до глубины души, сурово смерив Дьявола. — Он тебе псалмы посвящал, а ты что?!

— Думаешь, Благодетели мало в твоей земле молились? — усмехнулся Дьявол. — В одном псалме он — Бог, в другом — больная немощь, в третьем — угрожает, в четвертом — призывает врагов, в пятом — стыдит… Вот ты — встала и сказала: «Чем же я хуже Благодетеля, если Бог один и все одинаково сотворены им?» Естественно, вампиры знают, в чем их преимущество, и как сделать проклятие знамением. И ответит: «Приди, принеси кадильницу — и увидишь, с кем Господь!» И буду на стороне вампира. У него в земле молитва, а у тебя могила. Подниму то и другое. Но не потому, что одних люблю больше, других меньше — для меня все равны, просто помогаю человеку увидеть его землю. Если б я завел любимчиков, был бы я Богом?

— Ну-у… — неопределенно протянула Манька. — Молитвы должны быть к месту. Плохо — одна, радостно — другая, беда пришла — третья.

— «Остры стрелы Твои; народы падут пред Тобою, они — в сердце врагов Царя. Престол Твой, Боже, вовек; жезл правоты — жезл царства Твоего. Ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие, посему помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более соучастников Твоих. Все одежды Твои, как смирна и алой и касия; из чертогов слоновой кости увеселяют Тебя… Излилось из сердца моего слово благое; я говорю: песнь моя о Царе; язык мой — трость скорописца…

Дочери царей между почетными у Тебя; стала царица одесную Тебя в Офирском золоте. Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое, и забудь народ твой и дом отца твоего. И возжелает Царь красоты твоей; ибо Он Господь твой, и ты поклонись Ему. И дочь Тира с дарами, и богатейшие из народа будут умолять лице Твое…»

Где тут меня славят? Разве, не Царя и Царицу славишь в своей земле?

Или: «Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал, как человек без силы, между мертвыми брошенный, — как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь и которые от руки Твоей отринуты. Ты положил меня в ров преисподней, во мрак, в бездну. Отяготела на мне ярость Твоя, и всеми волнами Твоими Ты поразил меня. Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня отвратительным для них; я заключен, и не могу выйти…»

А ты, разве, можешь сказать о себе другое? Найди мне хоть одну молитву, где проклятый молился бы за себя: «Я попал в капкан Царя и подельников его, попирает Царь землю мою — избави меня, Боже, от капкана и всех этих разбойников!»

— Это что, опять против меня? — Манька раскрыла рот от изумления.

Борзеевич ехидно захихикал, а Дьявол пожал плечами:

— А как бы я донес Закон до живых, не положив в гроб к мертвецу? Моисей вырос во дворце фараона, ему ли не знать, как закабалить народ, чтобы ни вздоха, ни стона не вышло из уст? Египетские жрецы веками проводили многочисленные эксперименты, чтобы править народом вечно… Ты вроде подкованная уже… Возьми Откровение: было глобальное произведение: вот я, первый и последний, начало и конец, держащий в деснице своей семь звезд — три свода Поднебесной, три свода Небесной и Твердь, и позовет человек, приду вечерять, и будем говорить всю Ночь, пока не настанет Утро, и низринется Сын Человеческий, рожденный от семени человека и зверя. И ночью, когда будет низвергаться, откроются печати, и выйдет навстречу саранча с человеческими лицами, реки и моря станут кровью, пройдут громы, молнии и землетрясения — и наступит конец света. И поймет человек, что он Ночь, а я День. И съест все, что написано в книге его, которую держат ангелы с четырех концов земли — и будет горьким железо во чреве, и сладким на устах, а два моих свидетеля засвидетельствуют падение Злодея, когда агнец будет вершить Суды свои над покойниками…

А стало, как подержал в руках вампир: вот Господь, мечет громы и молнии, и открывает тайну великую, а между самыми интересными местами изрыгает пустословие Сын Человеческий, который то свидетель откровения, то сам агнец, то истинно тот, кто мучает главного героя…

— Неисповедимы судьбы произведений, — поддержал Борзеевич Дьявола.

— Подождите-ка… — Манька почесала нос, уставившись в столешницу задумчиво. — Это что же… сам Закон обгажен? Ни одной книжки больше в руки не возьму! — брезгливо поклялась она.

— Ну… Без мудрых наставлений хвалебные выступления вампиров не прожили бы и дня, но повествования вампиров лучше поставить с ног на голову, ибо рассчитаны на овец. Закрой глаза и иди по своей земле, как самая страшная нечисть — и мудрость откроется, — посоветовал Дьявол. — Знания — они в тебе и вокруг тебя. Каково тому, чье поле потоптали двенадцать учеников и толпа мытарей? Тот, кто побежал вслед вампира, закроет на преступление глаза, а я одерну — вот ты открыла для себя истину. Разве человек не ходит по своему огороду осторожно, чтобы не попасть в кабалу к Благодетелю, когда наступит зима? Или смоковница… Чем дерево не угодило? Может, возраст не подошел или обобрали плоды — и снова одерну: разве Бог, создавший смоковницу, стал бы губить ее? И вот он — вампир, узрела его во всей неприглядной лицемерности, а дальше и дела его раскрыла, которыми он землю полонил.

— Манька, молитвы не делают человека ни умнее, ни богаче — Сын Человеческий дает с одного конца, — поддакнул Борзеевич. — Много ты в дороге ему молилась? А посмотри, сколько получила.

— Вы реально решили меня убить? — испуганно пискнула она, протестуя всем своим существом.

Вот оно — нехорошее предчувствие! Умереть теперь, когда жизнь только-только наладилась. Она немигающе смотрела на Дьявола и Борзеевича, и хоть бы капля сомнения промелькнула в их лицах! Оба были настроены одинаково безжалостны. Они, значит, тут в райском месте останутся, который она через муки доставала, а ее в ад спроваживают, чтобы она еще и там слезою облилась… И ведь не согласишься — завтра доконают… С Дьяволом и того хуже — начнет пучить нечистью, и станет она в скором времени вылетать из всяких мест. Тогда про дворец лучше сразу забыть.

— Манька, я у Бога что ли учусь? — возмутился Дьявол, когда понял, что ответ скорее «нет», чем «да». — Я сказал: надо, значит, оставь сомнения. Не в бирюльки играешь, кровь вампира достаешь! — он смягчился и, пробуя убедить логическими измышлениями, по пальцам перечислил последние достижения. — Вот не подтянул бы на три по физкультуре, пнула бы так-то борющегося с тобой? А не направил бы в нужное русло, браталась бы с белыми медведями на крайнем севере. А избы? Были бы у тебя избы, не упреди я удар Бабы Яги? Не приписывай себе мои заслуги! На всяком свете ты не жилец. Мне, вот, без разницы, тут прозябнуть или где погорячее.

Дьявол ждал ответа, но ответа не последовало. Манька испепеляла обоих злющим взглядом, от которых Дьяволу было ни холодно, ни жарко, а Борзеевич еще ниже склонился над тарелкой, расшелушивая панцири раков и выколупывая мясо.

Дьявол тяжело вздохнул.

— Ну, поймала удачу за хвост, можно сказать, пожила как люд, куда еще-то? — пристыдил он ее. — Чем прыгнуть с Храма хуже, чем все смерти, которыми умерла давно? Все одно, мерзость ты, ибо на хребте твоем мерзость! Я, можно сказать, в гости тебя пригласил, а ты отказываешься… Считай, оборотни приблизили твою кончину и даже скосили мучительную смерть до пределов разумного мученичества. Признаю, вампиры испугались и не успокоятся, но вряд ли рискнут посадить твое бренное тело на кол или попросить в зеркальце посмотреться. Убивать будут надежными медикаментозными способами… Или просто бить… до смерти. А у меня не почувствуешь ничего, обещаю!

— Да где я Храм то возьму?! — сделала она последнюю попытку заступиться за себя.

— А избы — чем не Храм? — оскорблено вскинулся Борзеевич. — Главное, чтобы Алтарь был, — он обтер руки о рушник, вынул из кармана старый пожелтевший с дырами свиток, с не пойми каким абстракционизмом. — Вот, я тут прикинул…

— Прикинул?! Прикинул?! Ты что же, убить меня все это время планировал?! — не поверила Манька, обнаружив врага рядом с собой. Ум ее отказывался верить в очевидное открывшееся коварство.

— Ну… — без тени вины протянул Борзеевич, почесав макушку. — Знающий человек подсказку оставил, значит, выжил. Не ты первая, не ты последняя, были и другие, но что с ними стало — убей, не помню, — не стал он скрывать. — В темные времена я чуть совсем ума не лишился, разучился писать и считать…

— Но это же особенный Храм должен быть! Храм должен быть высоким, чтоб крыло Храма — и вид необозримый… А иначе, почему Спаситель Йеся отказался прыгать? С избы свалишься, шею не сломаешь! — не поверила она, заглянув в свиток.

— Этот умник хотел презрение показать… Он что, дурак совсем, чтобы снова человеком становиться?! Ему земля была нужна, а не я. Решил, что, если в меня как следует плюнуть, я тоже начну кровью кормить мучителя… Манька, — Дьявол всплеснул руками, — цокольный этаж — и тот крыло храмовое! С какой стороны ни смотри, а все одно — одно крыло левое, другое — правое! Откуда в стародавние времена высоким храмам взяться? Я ему не с крыши прыгнуть предлагал!

— Вот-вот, — поддержал его Борзеевич. — А то, говорит: Папа возьмет и сам все сделает… Делать-то делает, да только делает вампиром, — он бросил недовольный взгляд в сторону Дьявола. — То один бессмертник вырастит, то второй…

— Ну, вы меня еще за нечисть посудите, — одернул Дьявол. — Сочинили два ученика три повести, а один воскресение плагиатом обойти не смог… Нечисти положено творить беспредел, на то она и нечисть…

— Что ж он лежит в гробу и носа не кажет? — обругал Борзеевич Дьявола.

— Наверное, воскресение пришлось не по вкусу, — самодовольно хрюкнул Дьявол. — А он как думал, оплюет душу всем миром, а она ему гостинец?

— Знаете, Йеся — Интернациональный Бог! — возмущенно отозвалась Манька, покрывшись красными пятнами. — Гибель мне готовите вы, а не Он! Я, пожалуй, на этот раз ему поверю, все-таки вампиром был, а они умные, не лезут куда ни попадя.

Две ехидные насмешки не замедлили прикатить обратно.

— Бумага все стерпит, а вампиры не каждую бумагу могут вытерпеть, — ухмыльнулся Борзеевич. — Завет Дьявола на скрижалях земли высечен, а словами Йеси зады подтираются.

— Вам не угодишь, — огрызнулась она.

Дьявол взглянул на нее строго, нахмурившись.

— Закон нельзя ни отменить, ни изменить, его можно только изучить и жить по нему. Или не жить… Тогда Закон обрушится, как бетонная плита, которую подбросили вверх, и думают, что она упадет на небо. Бог — не вещь, крестами не прилипает. Я, например, как раз крещеными брезгую. Писание Йеси «Ева, Ангел и я» — страшное преступление против ближнего, инструкция, как ближнего на тот свет отправить и перед дорогой помучить как следует. Раньше как было: обнаружил человек вампира, приказывали выставить его на всеобщее обозрение, чтобы тот, кто имеет с ним тяжбу, видел его лицо. Для этой казни небольшое возвышение так и называлось: «Лобное место». Человеку один на один с вампиром лучше не встречаться — быстро приложился к головушке, но в толпе — кто позволит? И девушка, которую Йеся положил к ногам апостолов, вынула из него дух. А ты так сможешь?

— Его люди убили, он Мученик был, — хмуро ответила Манька.

— «Выходя, они встретили одного Киринеянина, по имени Симона; сего заставили нести крест Его», — процитировал Дьявол. — Идет казнь, гордо шествует подозреваемый, а за ним, согнувшись под тяжестью креста… не маленький, человек на нем разместился… согнулся случайно подвернувшийся прохожий. Это что, Мученик? Искренне сочувствуют Йесе, а кто хоть раз посочувствовал или спасибо сказал тому несчастному носильщику?

Или: «распявшие же делили одежды его, бросая жребий…»

Не думаю, чтобы кому-то пришло в голову делить одежду человека, которого в этой одежде попинали, поваляли, поплевали и проволокли по улице…

«Йеся же, опять возопив громким голосом, испустил дух», «Йеся же, возгласив громко, испустил дух», «И, сие сказав, испустил дух.», «И, преклонив главу, предал дух».

И кто убил его?

Нет ни одного человека, на которого смог бы я повесить смерть Йеси. Его не пытали, как его последователи пытали людей, не бросили в огонь, как бросали они, не похоронили заживо, не содрали кожу, не вынули внутренности, не проводили над ним эксперименты.

Хилый оказался, или вампир? Тогда, конечно, воскрес. Разве вампиры умирают? Даже современные обязательно стреляют в сердце и контрольным в голову. Не убил, как положено, — обязательно выживет. Вампир — бессмертная нечисть, он умеет прикинуться мертвым или смертельно больным. Положил его, а он раз, из всех щелей повылазил и снова клыки выставляет…

Сама подумай, как бы выглядела история, будь ты не слушателем, а свидетелем, если посмотреть глазами интеллектуала…

Иосиф, который имеет ЖЕНУ с СЕМЬЮ ДЕТЬМИ, вдруг ни с того ни с сего становится обручником Марии. При этом, как следует из Писания, обручен был с нею прежде, чем узнал о беременности. То есть, мужик бросает семью ради какой-то сомнительной вертихвостки, которая живет в монастыре при дяде священнике. И вдруг, о, ужас, ужас! — тайное становится явным. Иосиф в смятении: как объяснить людям, а может своей родной жене с семью детьми? — беременность невесты? И внезапно понимает: Бог во чреве пречистой девы! И тут в нем просыпается к этому ребенку пламенная любовь, которая явно смахивает на безумие, потому что бросает семерых детей и бежит с этим ребенком в Египет и живет там до его совершеннолетия…

А Бог настолько обуян жаждой родить сына, что не пожалел ни жену Иосифа с семью детьми, ни самого Иосифа, ни девственницу, ни священника, которому в любом случае пришлось бы объяснить возросший интерес к пузу Богородицы.

И вот, наконец, по истечении шестнадцати лет, возвращается.

И тут же все его семеро детей, брошенные папочкой, вдруг начинают пылать отчей привязанностью и к папе, и к мачехе, следуя за нею повсюду, пытаясь урезонить сводного братца, причем, ни один, ни два, как было бы по просьбе престарелого родителя, а все семеро:

«Когда же Он еще говорил к народу, Матерь и братья Его стояли вне [дома], желая говорить с Ним. И некто сказал Ему: вот Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою. Он же сказал в ответ говорившему: кто Матерь Моя? и кто братья Мои? И, указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои;»

И что это за вознесение, если Иоанн — любимый племянник Йеси, внезапно заканчивает повесть, выдавая болезнь воспаленного мозга, что жил дядя Йеся еще долго и счастливо, и столько чудес сотворил, что ни в одну книгу не уложить…

Борзеевич тяжело вздохнул, рассматривая рукопись с рисунком.

— В храмах, Манька, в то время лежали многие книги, которые имел право взять любой человек, и любой мог прийти и высказать все, что думал. Там собирались книжники, пророки, порицатели, маги, проповедники и учителя всех мастей, ровно, как и имеющие товар, которые подзаряжали одухотворенных и желающих одухотвориться пищей и питьем. А священники расставляли сети мошенникам, обнаруживая нутро их перед народом, подавляя интеллектуально. И Йеся с апостолами там начинали паству собирать — и никто им рты не затыкал, пока не вскрывались тайные дела, такие как смерть Анании и Сапфиры, которые лишились всего, что имели.

— Если бы, Манька, все это произошло на твоих глазах, история показалась бы тебе до неприличия нелицеприятной, но разве мало народа идут вслед этих сомнительных пророков, которые тешат народ надеждами, обирая до нитки? Можно сказать, это была первая пирамида, которая подкрепила свою живучесть наложением эпитамии, открывая человека и обращаясь к нему от души. И не нашлось ни одного, который бы смог раскрыть обман. Когда к человеку обращаются с Зовом, он не слышит ни мать, ни отца, ни родственников, а только Благодетеля, который для него как Бог. В конце концов, за использование знаний таким образом, Йесю казнили, как неизлечимого вампира, который многим успел отрезать голову. Согласно закону: «Убей пророка, если он покушается на твою внутренность и на внутренность твоего ближнего и говорит от Моего имени то, что я не повелевал ему». Крещение огнем, когда над сознанием человека встал Святой Дух — это и есть покушение на внутренность человека. Человек перестал быть Богом в своей земле, как я в своей, и разделился с ближним своим, лишившись ребра своего.

Разве Бог говорил с Йесей?

О чем? Когда?

Но мытари, которые не имели ни образования, ни средств, чтобы подняться другим способом, уже не мыслят себе другой жизни.

Возьми Луку — кто такой? Был сотрудником Павла, лично никогда не знал Йесю (собственно, как и Павел). Как он может свидетельствовать? А кто такой Павел, он же Савл? Он же боец, который вдруг услышал голос с неба: «Савл, Савл, трудно тебе идти против рожна?!»

Да загляни в любую психбольницу, и увидишь, сколько людей, узревших вампира в небе, пребывают в том же состоянии. Что теперь, слушать всех?

Вот ты, свидетель на суде, как скажешь: «я вышла и увидела, как два дегенерата пристают к девушке», или: «Манька вышла и увидела, как два дегенерата пристают к девушке»?

— Ну, «я», — угрюмо согласилась Манька.

— А перечитай-ка Писание, где тот свидетель, который бы сказал, что он был там в то время… И получается, нет ни одного свидетеля. Лжецы и обманщики. Хуже, объединившиеся родственники, которые расставляли сети людям, улавливая их и выманивая имущество. Автор легко повторил мои слова от своего имени, и получилось, что истина повернулась на сто восемьдесят градусов. Только его пощупать можно, а я объект несколько удаленный. Спасители, в качестве посредников, оказались очень удобными: пришел, поплакал, получил индульгенцию. И ни миллионы сгоревших заживо, ни миллионы похороненных заживо, ни нищета, ни голод, ни болезни не могут образумить народ, который решил стать мертвечиной.

Люди думают, они выбрали меньшее из зол…

Мой мир вмещает в себя все — и зло, и добро, а все те, кто играет моими словами, будет умерщвлен. Войти в мою землю сможет лишь праведник, который не знает другого Бога, кроме меня.

А Йеся разве не другой?

И вот такой Бог, Манька, не любит тебя.

И я не люблю! Страшная сила объявила тебя своим имуществом.

— Маня, вот я сочиняю исторические хроники, и подробностями хроника обрастает, — поддакнул Борзеевич. — Живенько так… Согласен, прообраз был, который выставил церковные знания на обозрение миру, и нашлись те, кто смог оценить их по достоинству. Такой масштабностью никто людям кровь давненько не пускал. С одной стороны, повеселились, с другой, — Борзеевич сердито посмотрел на Дьявола, — разделся я, Манька, до лохмотьев… Я для живого человека, а людей-то можно по пальцам пересчитать!

— И ты его знал?

Манька разделилась сама в себе. Она все еще пыталась выступить в защиту Спасителя, но бедствия никак не приближали к тому образу Спасителя, который раньше вызывал в ней умильные размышления на тему: «а вот были бы все праведниками!» Она мучительно пыталась сообразить, как это у них выходило дурить человека? Ведь читала — все читала, от корки до корки, и много раз перечитывала, размышляла над написанным, и даже когда видела жестокость, несправедливость, как с тем же осликом, которого было жалко, пыталась оправдать Спасителя, говорила себе, что не так поняла, потому что ума ей не хватает — и вдруг все сошлось, а она как будто потеряла опору.

Но почему эти двое решили от нее избавиться, как дядька Упырь? Как им верить после этого? Уговаривают умереть в открытую — кузнец Упыреев и тот деликатнее был.

— Не совсем, — ответил Борзеевич. — Я грамоте обучен, а Йеся грамоту не искал, он больше паству, а неграмотному даже горох не бросишь, он его не поднимет.

— Близко мы с ним не общались, — открестился Дьявол. — Но я всех людей знаю. Когда пришел Спаситель, я сразу понял: а не то ли я жду? Мне, в бытность Господа, не приходилось столько извиняться перед животиной, как в то тяжелое время. Каждая зарезанная начала называться жертвой… За коз, овец, верблюдов и прочей живности — низкий ему поклон. Теперь скотина, которая с земли вернулась, не прячется от моего голоса. Ну, хотят люди квадратную землю на трех слонах, пусть будет. Люд люду много подобных историй рассказывает — это трагедия не одной Евы. Когда-то Ваал прославился, когда-то Дагон, когда-то Молох… Все они были боголепными людьми, которые неосторожно обращались с огнем… Земля пухом… И Атлантиде, и Египетской цивилизации, и Содому с Гоморрой… — и сотне других цивилизаций, полюбивших мертвечину.

— Ты Бог? Господь? Отец? Не Дьявол?! — не поверила Манька.

— Ну, Бог… Но недоказанный же, — не стал Дьявол отпираться.

— Вот бы и разобрался с врагами! — зло процедила она.

— Я и разобрался… Со своими. А твои есть-пить не просят, — криво усмехнулся Дьявол. — Люблю я их. И сердце мое преклонилось к ним, ибо врачуют и исцеляют землю мою от такой вот немощи, — с пренебрежением махнул он рукой в ее сторону.

С тяжелым сердцем, Манька внезапно испытала мучительное желание обнаружить себя где-нибудь в другом месте. Как мог Отец Йеси прийти к ней, да еще прикинуться Дьяволом? А если тот самый, который Отец, почему не может спасти ее? Всем помогал, а ей не мог? А если не можешь, зачем оскорбляешь интернациональных богов, которые хоть как-то обещают пожалеть? От Дьявола можно было чего угодно ждать — крыша у него постоянно съезжала от звездных болезней.

Все, все ему не нравилось, а сам он…

Сколько бы он не отваживал ее от Спасителей, мысли сами собой возвращались к одному и тому же: а что как Дьявол оговаривает и Спасителя Йесю, и Пророка, и того, который удивлял своей веселостью? Славой и почетом им давал всякий. Кроме нее. Не сказать, чтобы уж совсем Дьявол повлиял, но как-то так получалось, что Спасители выдавливались из жизни сами собой.

Вот, например, «покайся!» — а если проспала, или выдумала, будто поехала в больницу, а сама в это время грядки полола? Ну призналась — разве не уволят? Или помолилась, а вышла на улицу — пусто, нет Благодетеля.

Верить-то можно, да только вера без дела мертва. Когда приходит беда, хочешь, не хочешь, а приходится думать не молитвами, а придумывать, как поворотить беду вспять.

А, может, как раз молитвами надо было?

Пусть не Йесиными. С Три-одиннадцатого по Три-двадцать-пятое государство был у людей в святом почете Пророк, который ни одного пророчества не выдал, но незамысловато объяснил интересы Бога. Или Бог, который любил женщин удивлять знанием множества позиций, доставляющих удовольствие… Все там, после Три-двадцать-пятого, так и жили: плодились и умирали, стараясь не работать, а только нирвану откушать.

Манька исходила Спасителей вдоль и поперек…

Господь Йеся — вроде как на вид приятный, про любовь много говорил, а как Дьявол скажет, истинно вампир, самая настоящая жадность до чужой плоти и имущества. О Пророке подумаешь, опять же, найдет к чему придраться: «а кто отвратился от толка Ибрахима, кроме того, кто оглупил свою душу? Мы избрали его уже в ближнем мире, а в будущем, он, конечно, среди праведников. Вот, сказал ему его Господь: «Предайся!» Он сказал: «Я предался Господу Миров!»

А как можно оглупить свою душу, предав его… и кому!.. оставаясь праведником? Ну оглупил, а душа тебя оглупила, и нет ума ни у того, ни у другого.

Бьющим только спину подставь — это она по опыту знала, били и без Пророка.

О веселом Боге подумаешь: ну не прожить зиму с песнями и плясками — с первыми заморозками откинешься.

Люди привыкли к своим Богам и Дьяволом не интересовались. Спасителей им хватило за глаза. Их объяснения приняли безоговорочно, оставляя единственными, довольствуясь той мудростью, которую находили в их высказываниях. А ей хотелось иметь такого Бога, чтобы высказать наболевшее, и не помолить, а потребовать свое. Если бы Дьявол захотел стать ее Богом, пожалуй, она бы поставила его на пьедестал. Но Дьявол Богом был, а принять под свое крыло не торопился, только наставлениями закармливал. В последнее время она вообще начала считать себя умнее и Сына Божьего, и Пророка, и Веселого Бога: откуда им было знать, как оперативно рассматривать Бездну?! А она знала, даже представляла ее в профиль и анфас…

Она скептически окинула взглядом Дьявола: вот, теперь в последнем Господе пришлось разочароваться! В том самом, который поднял из глубин Бездны вселенную, в которой для нее не нашлось места. Что это за Бог, если у него снега зимой не выпросишь? Она припомнила, как он бил ее, как подтрунивал над язвами, как сваливал на нее тяжелые похороны и разборки с нечистью, как издевался, заманивая из огня да в полымя. И где он, после этого, Бог Истинный, если давно стал Богом Нечисти, прикрываясь проклятиями, о которых давно никто не помнил?

— Бог Богом, а беременной девушку сделал, да еще в монастыре! — укорила она Дьявола. — Был бы отцом примерным, вот и поняли бы люди, как надо детей воспитывать. С чего тогда один из воинов сказал: истинно Сын Божий?

— Муку не принял, а дух испустил, — отпарировал Дьявол. — Только Бог мог достать из вампира дух. Бог, который его родил в чреве. Залез он туда, да весь вышел… Манька, у тебя совесть есть? — не выдержал он. — Детей не сознанием зачинают! Уж в чем меня нельзя укорить, так в разврате! Я ж Бесплотный! На земле не было, и не будет такого праведника — я в законах прописан от Небытия до Бытия. Только дыхание жизни могу дать, чтобы земля приняла чужое сознание и не отринула, как инородное тело, не дожидаясь, когда его причислят к лику святых. Земля родит, но это не акт половых сношений, а процесс миротворчества. Еще есть животворящие кресты и вода, но как крестом и водой зачинается живое, этого я себе представить не могу.

— Но спасти ты бы мог больше людей, если бы не испортился! — обиделась Манька. — Ты говоришь, сжигаю, вещаю, убиваю… Но ведь не ты, люди, а если люди, то не все.

— Спасать я могу только тех, у кого особая нужда имеется, а до остальных мне дела нет, — сухо заявил Дьявол. — Немногие люди живут в моей земле долгие годы. Герои, которые именем своим вросли в землю и пустили корни. А ты не растешь, ты срубленная валяешься, и нет у тебя ни имени, не имения.

— Да, Манька, были такие люди… — задумчиво подтвердил Борзеевич. — Запамятовал какие, но были! Вставали они с колен, и пили кровь у вампиров. Целый город могли выпить. В огне не горели, в воде не тонули, сквозь медные трубы умудрялись протиснуться. А как их гнали, какие козни против них строили!

— Так то живые, а вы мне умереть предлагаете! — всплеснула она руками. — Как можно жить без тела?! Соображаешь, Борзеевич, что ты меня больше не увидишь?! С того света только вампиры возвращаются!

— Какое у сознания может быть тело? — рассмеялся Дьявол. — У тебя и сейчас его нет! Ты — форма территориальной единицы… В своей земле можешь вынырнуть где угодно, а можешь смотреть на себя в целом. В том-то и дело, что земля не слышит вас, для нее вас как бы не существует. Перепутать тебя с записью вампира, ей ничего не стоит. Ужас, как беспомощны ваши сознания, когда не опираются на землю. Не будучи в Бездне, вы стоите в ней одной ногой. Сама подумай, человека можно усыпить, обрезать, а потом плевать в него всю оставшуюся жизнь… Глина, из которой вы созданы, настолько бестолковая, что я миллионы лет думал, куда ее приспособить. Вроде и в Бездну отправить жалко, и земле не особо нужна. А потом понял: если хорошенько встряхнуть, то она начинает осознавать Бытие. Очень объективная оказалась материя. Только если постоянно не подзаряжать, садится, как плохой аккумулятор. Меня Бездна питает, а вы — отрезанный ломоть. Один удар по голове — и нет вас.

Дьявол тяжело вздохнул.

— Когда я сунулся головой в Бездну, отшелушился, как луковица. Вроде не убыло от меня, но откуда все взялось?!

— Может, это не ты, может, это Бездна такая, а Небытия, как такового, не существует? — Манька с ненавистью взглянула на Дьявола. — Может, миллиард килоджоулей энергии скопились в одном месте и решили, что они сами по себе, а все остальное само по себе? И встречает нас там Господь, который выставил тебя… И Спаситель… Мудрые люди тебя не любят!

— А как она туда попала? Я удрать решил, или Бездна от меня отказалась? — засмеялся Дьявол. — Интересная теория, только, когда вы туда уходите, я понимаю, сознание Бездну интересует меньше всего. Красная глина — всего лишь материя. Высосала последние капли энергии, выдавила вон, а сознание ушло в Небытие. И если я не успеваю в это время собрать первоматерию, ей тоже недолго остается. Хорошенькая перспектива! Ладно бы материю изводила, а возьми Сварожича — Подвселенское пространство, который вмещает и Перуна, и Велеса — сути животворящие земли Небесной и Поднебесной! А и то, летел-летел, да и утонул во Тьме. Он не ты, он Бог, мой, так сказать, внук — сын Сварога, который пространство вселенной в целом.

Умом человеческим нас нельзя понять, мы не произведения земли, мы Боги, которые не имеют внутри себя ничего, что привык видеть человек. Мы злые, и враги, когда и тот и другой спит и видит войну не на жизнь, а на смерть. И нет никакой возможности договориться… Бездна — объективная физическая (для меня!) сила, которая не обладает сознанием и противостоит мне, а я защищаюсь от нее. И если перейдет хоть одна черта из Закона, ужас придет на землю. Все, что ты видишь, изменится до неузнаваемости, кровью станет каждый атом, который разделится сам в себе и обратится в зыбкий туман, рухнут своды Поднебесной, смешиваясь, и она погрузится во Тьму, все исчезнет — один я останусь и Бездна.

— И почему я вас слушаю? — Манька тяжело вздохнула. — Если у меня, как ты говоришь, есть земля, которая меня не знает, на что она мне?

— У земли на земле есть миссия: стать автономией, чтобы успешные мои проекты примерить на себя и определение состряпать, — осуждающе посмотрел на нее Дьявол. — Я могу что угодно слепить, а дать оценку — только независимый эксперт. Взять тех же динозавров — уменьши я их в тысячу раз, они бы только спасибо сказали — крокодилы не жалуются! Земля принадлежит вам условно, как комната в общежитии, как изба на курьих ногах. Я, Дьявол, для земли единственный Мудрый Правитель, а все остальные — враги. Она записывает за вами каждый вздох, каждую мысль, чтобы научиться быть собой и войти в Сад-Утопию, как творение, как украшение — и украшает себя, как невеста.

И вот, я скажу: а покажи-ка мне Манькино сознание!

А у тебя в матричной памяти записано достойнейшее существо. И кого она вытащит на свет? Для нее тебя как бы не существует, ей что твоя красная глина, что запись Благодетельницы, которая утверждает, что она ее сознание — все едино. Благодетельница — царствующая особа, великосветская львица с изысканными манерами и утонченным вкусом, Истинная Праведница… И кому, как не ей, открывать мне глаза? А ты — босяк, бесполезная и убогая, она для земли — гордость, а ты — стыдоба на все времена.

Это не твоя, это моя земля, моим сознанием понимает, как кровожадна и ненасытна тварь, которая покусилась на твою землю, в которой меня как бы нет. Знает, что Милая Праведница с удовольствием и мне вырвет глаз. Это моя земля знает, что ты не прошла мимо, когда ранили ее, избы тебя полюбили, а избы, знаешь ли, край земли, куда приходят и уходят люди, — Дьявол тяжело вздохнул. — Да и я, признаюсь, принял бы тебя… Но без своей земли ты не выживешь. Жалкое дрейфующее во тьме существо, которое будет спать и не видеть снов. И я ничего не смогу тебе показать, каждое мое обращение станет тебе мучением. Только через свою землю можешь видеть, слышать, чувствовать и мыслить.

Простой пример: земля одинаковая, а разве одинаково питает деревья?

Посмотри на людей, кто-то в сумасшедшем доме заперт, кто-то на престолах сидит, кто-то не может два плюс два запомнить, а кто-то за неделю осваивает иностранный язык, а ведь красная глина у всех одинакова.

И земля.

Но твари, которые населяют ее, как люди, которые и мучают, и пожалеют иной раз, или сделают пророком, или будут обманывать день за днем и в малом. Вы никак не чувствуете землю, вы лишь пользуетесь тем, что она вам дает, и даже не способны понять, что жуткая тварь закрыла вас, а земля уже не поит и не кормит. Земля — это и есть ангел, который может поднять человека до небес, а может пригнуть.

Вампир не тебя, ее обращает в раба, чтобы она служила ему, и славила, и никогда не вышла на свободу. Но твоя земля — это ты, твое сознание заключено в ней, а когда я выну тебя, твоя земля даже не заметит, она просто снова станет моей землей, как становится тело покойника прахом, в котором жизни нет.

Правильно, Манька, перспективы у тебя необычайно противные. Там мои слова, направленные на сознание, удивительно проникновенны и материальны — гуманнее убить человека. Да ты и сама выбрала бы смерть, если бы обнаружила себя во Тьме, которая навеки стала твоим прибежищем. Бездна не мучает человека, она убивает недолго.

В общем, я не для того поднимал вселенную, чтобы обливать слезами мученика, по имени Маня…

Другое дело — полчища демонов в аду, которые станут твоим бытием. Ты могла бы попробовать избавить себя хоть от некоторых, пока ты и земля одно целое…

Манька почувствовала, как слезы катятся по щекам. Было нестерпимо обидно, что придется уйти вот так, в безвестности.

— Ты же Господь, вот и исправь! Помоги мне!

— С какой радости?! И как?! Я могу долго рассказать про ужас в твоей земле, но разве он уйдет? Ужас — боль, страх, тени. Боль нужно выпить, страх побороть, выдавить тени, чтобы увидеть свет. А как, если память мертва? Демона нельзя убить, если он умнее, а он умнее, ибо сумел полонить землю. Мне будет некуда положить тебя, везде станешь чем-то вроде болезни, и мой иммунитет начнет вырабатывать против тебя антитела. Куда как проще уйти тихо и безболезненно, если не поумнеешь прямо сейчас, прямо в этой жизни. В последнее время я даже не берусь за воскрешение мертвых — затраты себя не окупают. Воскрес, посмотрел вокруг — и умер в тот же миг…

— А ты облажался новым вампиром, — хлюпнула она носом.

— Что я могу сказать… И вампиру надо жить, и вампиру надо кушать. У вампира свой интерес, у меня свой. Но, в общем-то, наши интересы похожи, нам обоим нужно чуть больше, чем имеем. А что ты? Твой интерес — оставить нас с носом, приструнив вампира и хапнув у меня горсть земли…

Но, помилуй, ты сейчас разговариваешь с Подлецом, который угоняет людей в рабство лишь за то, что ручонки потянул не в ту сторону!

Подлость, Маня, тоже имеет высшие ступени посвящения. Я — Совершенство, который их все постиг. Я самый Совершенный Вампир, Совершенный Оборотень, Совершенный Бог, который как самый Совершенный Праведник… Творец, Мудрец, Маг, Искуситель, Спаситель, Разбойник.…

Короче, кто бы не наступил мне на ногу, я смогу ответить достойно.

— Значит, я умру, а вампир останется жить? А мне не надо жить?

— Ну, тебе грех жаловаться! — развел Дьявол руками. — Ты плохо прожила? Все у тебя было: лето, избы, (не одна! две!), вопли оборотней, имущество, которое оценилось бы в миллионные состояния, приключения, мучения, слияние с природой и погода по вызову… Жизнь у тебя била ключом! Но беда в том, что аппетит приходит во время еды, и, имея все это, ты понимаешь, что тебе незачем умирать. Я развлекал тебя, как мог! Можно сказать, человека из тебя сделал!

Но, Маня, за все в этой жизни надо платить!

Если ты остановишься, я первый, кто скажет тебе: отправляйся-ка в свою сгоревшую сараюшку — огород-то остался, и влачи жалкое существование — это твое. Или погребение готовь мерзости. Как только ты забудешь, что на тебе лежит проклятие вампира, ты в один миг потеряешь все, что имеешь. Твое сознание уснет, не замечая ужаса земли, которое поглотит и ее, и все, что она успела накопить за то время, пока ты была с нею.

Я не рык вампира, я кровушку его хочу получить.

От тебя! Как плату, за все мои, прости Господи, прегрешения перед вампиром! Где моя награда? Вампиры положили мне жертву — и ты вынь да положь! Они для смерти положили, а ты… ты пока на жизнь настроена. Пророк сказал: «Даем тебе Совершенного Помощника — и будет у тебя и в этой жизни, и в той богатство, счастье со многими женами!»

Ну, естественно, он там не был, откуда ему знать, что там и здесь я совершенно не одинаковый: здесь я хороший, там — плохой, здесь я Гад, там — Сказочная Фея, но в одном он был прав — я Помощник, но не бескорыстный. Ты или душу мне отдаешь, или полчища демонов. Я, можно сказать, покрутил перед тобой хвостом достаточно, чтобы уже определиться…

Манька обиделась.

Да, она забыла, как плакала по ночам, и давно спала, может быть, тревожно, но крепко, с уверенностью, что завтра будет новый день. Она чувствовала себя прежней, но были моменты, когда она понимала, что изменилась, стала умнее, сильнее, и ей было не так больно вспоминать свою прежнюю жизнь. Но, можно подумать, она не убивала Бабу Ягу, не снашивала железо, не боролась с чертями.

Почему Дьявол говорил с ней так, будто ничего этого не было?

— Мне жизни не хватит, чтобы объяснить тебе, как вампир думает, — мягко сказал Дьявол. — Разве что показать. Чего ты боишься? Живая идешь в Ад, и как бы земля не отрекалась, она не сможет выставить тебя. Покажи ей, как обманом ее ввели в заблуждение. «Прощай Земля, здравствуй Небо» — говорил о тебе Благодетель. Когда вернешься, скажешь наоборот. Ты будешь помнить о них, чего не смогут сделать те, кто уже окончил на земле свои дни. И знать. Даже если не вернешь себе землю (и у тех, кто имеет Закон, уходят годы и годы, чтобы выйти из рабства), пусть вернешься голым сознанием, кровь земли не станет тебе западней.

Когда вампир предстанет перед Судом — ты выдвинешь против него обвинение. Око за око, зуб за зуб. И потребуешь его землю на количество дней, которое он задолжал тебе, чтобы еще раз обойти землю, оставаясь абстрактно мыслящим существом. И уже не будет дерева, не будет сундука, в котором он хранит благочестивые помыслы о Благодетелях — ты останешься один на один с червями.

Суд, Манька, не редька с квасом, ведь и тут люди к суду готовятся основательно. Обиженный — еще обиженный, но взывает к справедливости, и Судья не имеет права не принять во внимание его доказательства невиновности или обвинения.

Я не человек, чтобы чернить одного, обеляя другого. А может быть, поймешь, что именно ты ввела в заблуждение душу, и она стала такой? Нет дыма без огня. Ведь это твоя матричная память отравляет его сознание ядом любви, твоя земля корит его, когда ум его исторгает молитву против зверя, истребившего его самого, ты пылаешь огнем желания, от которого он сходит с ума.

— Я?! — Манька задохнулась от возмущения. — Я пылаю?! Дьявол, побойся Бездны!

— А ты докажи, что это не так! Ты проклята с рождения, а он разве не проклят вместе с тобой? Докажи, что мразь выставила тебя из земли и увлекла его за собой на непотребство! Докажи, что это он уготовил вам место в Аду. Докажи, что он знал о проклятии и преумножал ужас, добывая себе наслаждение, кровью скрепив договор с мучителями. И полдела сделаешь, чтобы вернуть себе землю. Вампир пока пьет твою кровь, а умрешь, почувствует голод — и он напьется крови у всех, кто приблизится к нему. И новые вампиры произойдут от него, и новые проклятые обрекутся на смерть, и новые ужасы обрушатся на землю — твой грех! Есть такое выражение: «Приму-ка я грех на душу!» — это тот самый случай. Но будешь готова принять его достойно. Ничто не вечно — и жизнь вампира. И положишь перед ним всю мерзость.

— Вы думаете, если он поймет, что я его душа, что я не собираюсь ему… ну это… мстить, что раскаиваюсь, что ему так не повезло со мной, он перестанет быть вампиром?

— Тьфу ты! — плюнул Борзеевич в сердцах. — Кто про что, а дураки о братской похоти… — он подсел к Маньке, мягко взял за руку: — Маня, для вампира ты рука и глаз, который надо вырвать и бросить в геенну. Чтобы не соблазниться Дьяволом, не копаться в себе, не сомневаться, не выпустить из рук учение вампиров, не ужаснуться, когда увидит обглоданную кость земли. Прекрасно, скажет вампир, когда узнает, что ты умерла. У него «жить» — как одно мгновение, «жить!» — внутри него. Он каждую минуту проживает, как последнюю в своей жизни. Вампир — больной человек. Как убийца, как вор, как маньяк.

Я видел, я знаю…

Сильные города рушились в один день, и головы, сложенные вместе, были выше курганов, а в реках текла одна кровь… Люди славят таких вампиров, восхищаются ими, даже не задумываясь, что там, среди убитых, были чудаки, жрецы, волхвы, изобретатели, врачи, художники и философы. Сейчас люди вспоминают их, как дрова. Сгорели и сгорели… А ведь для многих забота о ближнем было делом всей жизни. Никому из них и в голову не могло прийти, что человек может быть таким жестоким. И сейчас вампиры думают о человеке не лучше, и продолжают литься реки крови, и сосед ненавидит соседа, и кто-то убивает человека именно в этот миг. Тогда это было как черное и белое, тут вампир, а тут человек, а сейчас одинаково серое — повсюду. Вот и представь, что твоя голова лежит в этой куче, а вампир с победным ржанием гоняется за женщинами, вытаскивая из подвалов, добивает детей, врывается в дома и роется в вещах, чтобы отыскать колечко…

— Чем солонее своими горестями ты, тем приятнее житье-бытие вампира, — философски заметил Дьявол. — Они ведь как о тебе думают: ты разве человек? И спрашивают себя: что можешь им дать? И отвечают — ум твой ничтожество, и спасают душу твою, гордую и обреченную на неудачи, лишь потому, что ты, душа его, недостойна, чтобы называться человеком. Они жнут, где не сеют. Им нужна не совесть, а наглость, чтобы прийти и взять то, что им не принадлежит. И она у них есть. У живого человека за спиной стоит человек, а у вампира мерзость, которая несет его на руках, обнимая нежно.

И эта мерзость — ты! В душе которой живет неотступная любовь.

Спаситель сказал: «Придите ко мне, и я наложу на вас бремя, иго мое легко, и успокоятся души ваши…»

Вот они и успокаивают тебя.

Вампир и есть маньяк, но со смазливым имиджем, у него нет чувства вины, души, которая могла бы пристыдить его. Он поступает так, как удобно ему, не считаясь с чужими интересами. Он мертв — и этим все сказано.

Мань, ну ты же умная, ты все понимаешь, а с чувствами совладать нет сил, потому что заклятие сильнее. И так будет, если в нем не сделать прореху, чтобы сунуть в нее голову и посмотреть на себя из земли вампира.

— Если я умная, то где мои умные мысли?

— Ум — понятие относительное. Ты мои мысли поймать можешь, — ответил Дьявол. — Стонет твоя земля под бременем, но голодно ловит каждое слово, чтобы украситься нарядно. Вот такая красота украшает голову вампира. А тебя украшает пустыня, которая лежит перед человеком. И боится человек заглянуть в твой глаз, чтобы не быть убитым. У вампира нет живых мыслей, он не интересуется ничем, кроме молитв во славу себя самого, но привлекателен для каждого, потому что там он говорит с Богом и учится у него.

От Йеси поныне Царствие Небесное силою берется, и вампиры искренне полагают, что усилие восхищает Его, взваливая на человека иго и уготовляя покой душе его. Для них не существует Бога, большего, чем он сам. И первым делом, он убивает любую мечту человека о самом себе. Все учения его сводятся к одному: жирел человек тут, и там его ждет тучная пажить.

«Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного»

А как можно творить милость в тайне, если сама по себе милость — благое подаяние человеку?

«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам;»

Не отвяжется вампир, пока не разденет.

«Ибо кто имеет, тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет»

Так ведь и выбирают, кому вампиром стать, а кому проклятым. Вампир помолится — получит, ты помолишься — от тебя убудет.

«Нет никого, кто не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной»

Если бы вампир не пообещал богатое житье, кто пошел бы за ним?

Но многим ли он может дать?

Обещал им Спаситель приблизить Царствие Небесное — и приблизил. Обещал устроить в Божьем — и устроил. Кто будет думать в Царствии Божьем о Царствии Небесном? И пробивают они тебя, чтобы ни тут, ни там не жилось тебе.

Я бы сказал, сильно побивают!

Вампиру нетрудно убить себя, чтобы сказать в твой адрес много порочащих слов. И говорят. Но если земля поймет, кто взывает к ней, она замкнет уста этим тварям.

«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

Заметь, не себя! Тебя! И не жалеют себя, позволяя проклинать тебя всем, кто имеет желание. Но закрывают, чтобы никто не смог проклясть вампира с твоей стороны. Боятся они только могущих убить и душу, и самого его ввергнуть в геенну.

«Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную… Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее…. Ибо что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить или повредить себе? И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу, и тело погубить в геенне…»

Они уверены, что, убив ближнего и поиздевавшись над матричной памятью обоих, делают благое дело, забив себе теплое местечко в раю. И ужас в том и заключается, что, когда ближний умирает, они вкушают в Царствии Божьем Царствие Небесное, не изведав смерти. С твоей стороны они поднимали себя, с его стороны чернят тебя — это и есть та самая ненависть.

А если ты прибудешь в Ад не защемленная, да и нагнешь всех древних вампиров, которые сообщения таскают туда-сюда?!

— А почему всех не убивают? И было бы: один умный, другой горе поварешками хлебает… — она склонилась над записями, которые изучал Борзеевич, но ни одной знакомой буквы не обнаружила. Мало того, знаки, отмеченные им, сильно ее расстроили. Она примерно представила, как ее будут убивать эти двое. Или сожгут, или проткнут ножом, или скормят змеям — знаки были именно такими.

— А как они будут размножаться? Вампиром не рождаются — вампирами становятся. А кровь? А кто будет кормить их? Ради выживания всей беззаботной компании они нередко друг друга убивают — и за паству, и за место под солнцем, и за обильную пищу. И в природе хищники контролируют свою численность.

— Вот так вот возьмете и убьете меня?

— Убийство будет совершенно хладнокровное и без угрызений совести. Считаю — это гуманно. Стоит ли продлевать твою агонию? А если повезет, то земля разглядит разницу между тобой и вампиром, и тогда можешь считать, что Благодетельница… не в кармане, но не так далеко, как сейчас.

— Мне хоть как умирай, а Помазанница твоя все одно королевишна!

— А ты за других не думай! — Дьявол нахмурился.

— А вампиры меня в покое оставят? — жалобно проблеяла она, хлюпнув носом. — Вот умру я, а потом вернусь? В мертвое тело?

— Нет, не оставят. Они что, дураки? Но и знать будут, что любви у тебя к ним нет.

Манька почувствовала боль. Она вдруг ясно осознала, насколько обречен человек, который стал жертвой вампира: с обрыва бросишься, и то не дано убиться — из одной муки прыгнула в другую.

— Будь ты неладен! Богом еще себя называешь! Право, ты Бог — Бог Нечисти!

Умирать не хотелось. Больше всего на свете ей хотелось избавиться от Благодетельницы. Ради этого она была готова залезть хоть в пекло. Но ради жизни.

Скрытный был Дьявол, все в себе таил до последней минуты. Или говорил, но настолько точно, что в последствии она никак не могла взять в толк, как это не догадалась сразу подумать истинно. И получалось, вроде не пудрил мозги, а все равно оказывались запудренными. Манька и так и эдак ковыряла слова Дьявола, и не могла ни утешить себя, ни испугаться, как следует. И почему Борзеевич так странно спокойно себя ведет? Или они что-то не договаривают, или Дьявол опять водит за нос. Получалось, что она умрет, а потом или воскреснет, или из Ада посмешит вампиров. Как можно было умереть, не будучи умерщвленной насовсем?

Она в растерянности посматривала на обоих, кусая губы.

— Манька, это же лучше, чем шлепать по предначертанию! — Борзеевич чему-то радостно ухмыльнулся. — В некоторых местах планы вампиров ты разрушила до основания, и оборотней на земле осталось чуть меньше. Стать собой — это навряд ли, но достать хоть одного вампира, чтобы дать земле своей разум, ужасно правильная мысль — одобряю! — поддержал он Дьявола. — И не болтай ерунды… Слышала, небось, про шаманов? Разве они кого-то убивают, когда освобождают дух человека?

— У нас не тот случай… — одернул его Дьявол. — Мы должны не просто освободит твой разум, а подбросить тебя до Небесного Царства, поэтому умереть придется.

— Ну, умереть, так умереть… — Борзеевич разочарованно уставился в записи и тяжело вздохнул, снова ввергнув он ее в великую скорбь по утрате самой себя и всего, чем она успела обзавестись.

Но не передумал…

И нисколько не расстроился предстоящей ее кончиной…

А ведь она-то почти поверила, что у нее появился друг.

И избы… Чего-то вымеряли и носились по лугу и полю, не обращая внимания, что топчут посевы. Все сразу и срочно загорелись идеей избавиться от нее.

Похоже, по-настоящему тут ее вообще никто не любил.

После таких мыслей, она невольно почувствовала себя чужой и ненужной. И лишней. Она собралась и пошла вдоль берега, чтобы не видеть своих мучителей. Выходить за пределы летней земли и ей, и Борзеевичу Дьявол запретил строго настрого, оборотни землю сторожили, шныряя окрест, но сейчас она отошла подальше, спустившись вниз по реке. Зверей она уже не боялась, лишь удивилась, как много их. Наконец, упала в траву и лежала долго-долго, вспоминая свою жизнь и оплакивая себя.