Искаженный мир

Алёна Хомин

Запись из дневника: “Считаю трещины на зеленой стене. Белый халат что-то зачастил. Оказывается, мой случай ему интересен. Я – не случай! Я – человек, – хотелось крикнуть, но я упорно молчу: если хоть слово скажешь, прийдется говорить и дальше, а разговаривать желания нет. Ни с ним, ни с кем бы то ни было вообще. Я хочу покоя, а не бесед. Белый халат неугомонный: все не теряет надежды нащупать мои слабые места. Глупый… Нет у меня слабых мест. Ищет кнопки, на которые можно нажать и вывести меня из моего состояния. Док, на мои слабые места так часто давили, что кнопок не осталось – выболело уже все, а все, что осталось – болеть уже не умеет. Все так же лежу лицом к стене и не реагирую. Белый халат теряет терпение и решительно тянет меня за руку. Что он хочет увидеть в моих глазах?

Одиночная палата. Белый потолок и зеленые облущенные стены. Женщина за соседней стенкой протяжно завыла. Снова. Эта песня никогда не кончится. Ее рев был надрывным, такие звуки мог бы издавать раненый зверь в предсмертной агонии. Девушка поежилась. Чтобы хоть не надолго заглушить этот пронзительный рев, девушка медленно встала и подошла к окну. Прогнившие рамы долго не поддавались напору ослабленной пациентки, но пары мощных рывков хватило — и рамы с оглушающим стуком распахнулись. Девушка выглянула в окно: вот бежит парень, он сильно сутулится в попытке спрятать лицо от дождя, а к груди у него бережно, но крепко прижат полиэтиленовый пакет — книги, наверное. Да, этот парень студент, — решила девушка. Худенький, истощавший паренек. Такими молодыми, жаждущими знаний битком набиты университеты мегаполиса, но задержаться в бурлящей жизнью столице единицы. Остальных большой город сожрет. Вот бы нарисовать его, этого парня. Обязательно сутулого, в истрепанной старой куртке и с книгами. И непременно бегущего под проливным дождем. Да, обязательно проливной дождь. Девушка глубоко вздохнула: опять осень. Она ненавидела осень за мертвые листья на земле, за пожухлую траву и лысые деревья. Серость. Сырость. Грязь. Промозглая осень напоминала пациентке кому: все живое впадает в спячку и мир наступает долгий, летаргический сон. Мощный поток ветра окатил девушку брызгами дождя и окно пришлось закрыть. Соседка умолкла. Теперь можно спокойно лечь.

Запись из дневника:

«Сегодня утром опять пришел белый халат. Снова что-то невнятно бубнил. Видимо, хотел вызвать на диалог. Мне безразличен и он сам, и его невнятные речи. Лежу, отвернувшись лицом к стене и не шевелюсь. Дурачок этот белый халат. Так старается мне помочь… Интересно, на сколько его хватит?»

Запись из дневника:

«Считаю трещины на зеленой стене. Белый халат что-то зачастил. Оказывается, мой случай ему интересен. Я — не случай! Я — человек, — хотелось крикнуть, но я упорно молчу: если хоть слово скажешь, придется говорить и дальше, а разговаривать желания нет. Ни с ним, ни с кем бы то ни было вообще. Я хочу покоя, а не бесед. Белый халат неугомонный: все не теряет надежды нащупать мои слабые места. Глупый… Нет у меня слабых мест. Ищет кнопки, на которые можно нажать и вывести меня из моего состояния. Док, на мои слабые места так часто давили, что кнопок не осталось — выболело уже все, а все, что осталось — болеть уже не умеет. Все так же лежу лицом к стене и не реагирую. Белый халат теряет терпение и решительно тянет меня за руку. Что он хочет увидеть в моих глазах? По его лицу вижу, что не увидел ничего, на что рассчитывал. Отворачиваюсь. Доктор пулей вылетает из моего мира четырех стен. Да, нервы у него ни к черту. Профессию он выбрал себе не по зубам. Вальяжно входит медсестра, небрежно берет мою руку и колет что-то в вену. Я живая! Какого рожна вы обращаетесь со мной, вроде я безжизненная вещь?! Это мое тело и неплохо было бы спрашивать моего разрешения, прежде, чем вкалывать в мою кровь всякую дрянь — пульсируют мысли в голове, но я не издаю ни звука. Пусть делают, что хотят, только бы скорее оставили в покое.»

Запись из дневника:

«Сегодня белый халат был странным: шаги уверенные и ощущение, что сегодня он не такой как вчера. Улыбается, что ли — промелькнула мысль и исчезла. Уверенным шагом белый халат берет стул и медленно тащит его со скрипом по дощатому полу — звук отвратительный, но я молчу. Док поставил стул у изголовья кровати и устроился сверлить мне спину. Все так же лежу не меняя позы. Доктор что-то опять бубнит. Для разнообразия решила разок его послушать. Так, приходил мой муж. И что? Ах, он поведал о моей большой любви к книгам? Отлично, а дальше? Хм, завтра он принесет мне пару томов для чтения? Знаете, док, мы прожили с мужем почти десять лет, но знает он обо мне ровно столько, столько знал во время первого нашего знакомства — ровным счетом ничего. Он знает дату моего рождения — это бесспорно. Помнит какой кофе я люблю — очень может быть. И я надеюсь, что запомнил имя моего любимого писателя. Хотя последнее весьма сомнительно, но стараюсь верить в лучшее. Тоже мне, нашли у кого спрашивать… Оставьте свои жалкие попытки. Прекратите мучить чужих людей и задавать им ненужные вопросы! Жить с человеком под одной крышей, есть из одной посуды и делить горести жизни пополам — это еще совсем не значит ЗНАТЬ человека. Насмешили… Мыслей моих белый халат знать не знал и сиял как начищенный самовар. Думал, бедненький, что нащупал ниточку… Не стану вас разочаровывать, белый халат, но улыбки ваши преждевременны. Триумфатор улыбался, — я это чувствовала, но плевать мне на его уверенность в собственных силах и на его радость. Лежу и смотрю в стену.»

Запись из дневника:

«Ранее утро. Как всегда без стука вламывается доктор — триумфатор. Подошел к стулу, который так и не убрал за собой со вчерашнего утра, и громко хлюпнул на него книги. Этот проклятый стул всю ночь сверлил мне затылок не давая сосредоточится, а теперь еще и эти книги. По звуку — в мягком переплете. Отвратительно! Мне даже не любопытно, что там притащил мой супруг. Мне нет дела ни до супруга, ни до книг. Подтягиваю ноги поближе к подбородку — так удобнее долго лежать. Доктор стоит в нерешительности: бедненький, даже подумать не мог, что у меня элементарно затекли ноги и пошевелилась я не от радости, а от неудобства. Белый халат расценил мое телодвижение как реакцию на книги и решил зачитать мне их название. Что, простите? Детективы?! Матерь Божья! Я потратила на человека добрых десять лет, а он и не знает, что я терпеть не могу детективы? Где Ремарк, Сенкевич, Моэм или Шоу — на худой конец? И на этого человека вы, док, возлагали свои надежды? Рассмеялась бы, да сил жалко тратить. Прикрываю глаза. С минуту белый халат топчется на месте, а затем удаляется. Как же хорошо быть одной! Этот чокнутый профессор так и мечтает достучатся то ли до моего сознания, то ли до подсознания — не пойму. Я для них — лабораторная мышь для экспериментов. Так, чего доброго, скоро станут меня колотить (улыбаюсь). Дураки… Как можно заставить человека делать что-то помимо его воли? Я не желаю с вами разговаривать, не желаю вас видеть. Вы для меня создания без возраста, без внешности, без чувств — вас просто нет. Это мой мир и в нем нет места для посторонних. Там живу только я. Когда уже до них дойдет?»

Запись из дневника:

«Белый халат сегодня не улыбается. Книги остались нетронутыми и его это разозлило. Хотелось ему сказать, что волшебной палочки не существует и книги — не решат моих проблем, но в очередной раз молчу и спинным мозгом ощущаю раздражение профессора. Почему профессора? А мне так хочется и точка. Ведь это мой мир и я сама придумываю истории про людей. Пусть будет профессором. Право слово, ну не рядовой же психиатр за меня взялся! Только этого еще не хватало! Стул, — теперь уже с книгами, — так и стоит у меня за спиной и это действует на нервы. Нужно будет убрать его на место. Почему белому халату интересны сухие даты и цифры, а вот то, что я люблю порядок — он узнать так и не удосужился? Интересно, он и дома берет вещи в одном месте и кладет в другом, или история с моим стулом — исключение? Если человек любит порядок, то везде: и дома и на работе, а не выборочно. Неряха! Точно! Такой же бардак у него и дома. И в голове — наверняка. Как он будет меня лечить?»

Запись из дневника:

«Наконец книги исчезли из моей палаты, а стул поставили на законное место. Просто отвратительно, сколько длилась эта экзекуция. Но выказывать свои чувства нельзя: скажешь хоть слово, среагируешь хоть пальцем и они тебя дожмут. Они станут выворачивать тебя наизнанку своими вопросами, станут требовать ответа и примутся ковырять, ковырять, ковырять… Пусть ковыряют кого-нибудь другого. На мне и так живого места нет. Большего фарша из моей души им уже не сделать, но знать им об этом не обязательно. Белый халат и не думал оставлять меня в покое: с мужем номер не прошел и следующими на арену выходят мои родители. Док, вы безнадежны…»

Запись из дневника:

«В гости ко мне никто не приходит: пару раз порывались, но говорить с моим затылком им надоело и визиты прекратились. Я не осуждаю. Я-то и раньше им была ненужна, а теперь — так и подавно. Все правильно. С доктором им говорить приятнее. С одной стороны все они боятся заразится от меня, — хотя сомневаюсь, что таким можно заразится, — но боязнь от этого меньше не становится. Больные люди — ярмо на шее у своих близких. Бросить окончательно меня они не могут, — совесть не позволяет, — но и помочь они не хотят. А по правде сказать, и не могут: они все так мало обо мне знают, что своими разговорами с белым халатом только вредят мне. С детства не люблю фальши, бесед обо мне без меня и лицемерия, но моим родителям вряд ли это известно. Они дружно пытаются отыскать ключ к моей болезни, разобраться во мне. Помилуйте, как вы собираетесь это сделать, если вы НЕ ЗНАЕТЕ меня? Я не живу с родителями с 17 лет. Что же они могут интересного вам рассказать, док? Какое варенье я любила? Или, может, вам любопытно, о чем я мечтала будучи подростком? Уверяю вас, им об этом ничего не известно. Эти люди не знают, ни об оглушающей пустоте в моей душе, ни о том, как безразличие близких разрушает тебя, испепеляет. Они не скажут вам, что внешнее благополучие — не равно внутренней гармонии. Эти люди, родные мне по крови — да, но кто сказал, что набор генов — залог родства душ? Какой помощи вы от них ждете, безумец? Горько хихикаю про себя. Бейтесь, док, головой об стену, ищите корни моей беды в детстве, слушайте лживые рассказы людей о далеких странах, в которых они никогда не бывали и верьте, что хоть кто-нибудь их них окажется вам полезным, ведь иного выхода у вас нет. Невозможно найти дверь, если перед вами глухая стена из бетона. Можно, конечно, попытаться эту самую дверь выбить, да кто же вам позволит, док? Мои родители никогда не расскажут вам, что мне не досталась и крупицы их любви, они умолчат о том, что им безразлична моя судьба и моя жизнь, и они никогда не признаются, что вполне обошлись бы одним ребенком, но беда в том, что я родилась первой. Женщина за стенкой опять принялась выть. Накрываю голову подушкой и пытаюсь уснуть.»

Запись из дневника:

«Соседка за стенкой больше не воет. Теперь она стучит ложкой о железные перила кровати и это еще хуже, нежели ее витье. Благо, у медперсонала нервы никуда не годятся и ложку у женщины отобрали. Помогло, не на долго. Где она только берет столько ложек? Наконец-то выходной день. Белый халат вернется только в понедельник, а это значит, что лежать пластом целые сутки совсем необязательно. Тело слушается через раз. Хожу медленно и недолго. Кружится голова. Подхожу к окну и пытаюсь взобраться на подоконник. Выходит с третьей попытки. Глазею в окно. Дождя сегодня нет, но все вокруг мрачное, а люди больше похожи на призраков. Какие же они однотипные! Это только мне заметно, или они и сами об этом догадываются? На противоположной улице, в ожидании трамвая стоит мама с ребенком. Девочка лет трех — сплошное розовое пятно: розовая курточка, розовая шапочка и ботиночки тоже розовые. Не ребенок, — леденец на палочке. Улыбаюсь и наблюдаю. Девочка не стоит на месте: все крутит головой, пинает прилипшие к земле листья и еще успевает что-то объяснять зайцу у себя под мышкой. Смешная такая. У мамы уставшее и лицо грустное. Они, — эти двое, — как два парусника: один, — смелый, бесстрашный, любопытный, — только начинает свое путешествие в большой океан под названием жизнь, а другой, — надтреснутый и изможденный, — только и думает, как бы не утонуть и достойно добраться до финиша. Интересно, когда наступает переломный момент и желание познать мир уступает желанию не знать его вовсе? Хорошо быть маленькой… Хорошо ничего не бояться. Не вырастай, девочка, не надо! Оставайся открытой и наивной! Не вздумай черстветь! Если бы у меня в жизни было такое розовое чудо, я бы вряд ли оказалась ЗДЕСЬ. Но у меня его нет…У меня вообще никого нет…»

Марина Николаевна впервые в жизни упустила ситуацию из-под контроля и ее это сильно тревожило. Она не просто не любила непредвиденные ситуации, — она боялась их до дрожи. За всю свою жизнь ей ни разу не выпало ни одного тяжкого испытания и от мелочных происшествий она впадала в панику, и совершенно не понимала, что же ей делать. Любой другой на ее месте даже нервничать не стал бы из-за пустяка, который выпал на ее долю, но Марина Николаевна воспринимала случившиеся, не иначе, как трагедию. По натуре трусливая, не желающая брать на себя хоть какую-то ответственность женщина, именно поэтому не стала кардиологом, как ей прочили педагоги и профессора, — а вместо этого она выбрала спокойную роль медсестры. На этом весь ее карьерный рост благополучно застрял, и топчется вот уже почти двадцать лет. Сегодня было ее дежурство, но сидя за рабочим столом больные волновали ее меньше всего.

— Нет, ну ты представляешь, — жаловалась она коллеге, — завтра у внука экзамен в художественной школе, а он так увлекся фехтованием, что совсем забыл подготовится! — сокрушалась женщина. — Дочка мне голову оторвет, если внук экзамен завалит, а чем я могу помочь? Я же в художественной школе не училась!

— А интернет на что? — спросила медсестра Софья Андреевна.

— Да нету у нас этого проклятого интернета! — взорвалась женщина. — И компьютера нету.

— Так у главврача есть и компьютер и интернет, — спокойно отозвалась коллега.

— И компьютер и интернет, — передразнила ее Марина Николаевна. — А ты пользоваться всем этим умеешь?

— Я? Нет, не умею.

— Вот и я не умею, — жалобно застонала Марина Николаевна. — Главный будет только завтра, а завтра — уже поздно! Ну, вот что мне делать?

— А ты в библиотеку сходи! — блеснула идеей Софья Андреевна.

— У меня смена до шести и пока я до библиотеки доберусь, то успею поцеловать двери и поехать домой.

— А сколько заданий-то?

— Три.

— Тю…, — обрадовалась женщина. — Так может сами сочиним чего-нибудь? Сложные задания — то?

— Катастрофические. Здесь не на сочиняешь, — коротко ответила Марина Николаевна.

Две женщины для проформы решили сделать обход и посмотреть чем занимаются пациенты.

— Нет, ты не понимаешь, — продолжала жаловаться Марина Николаевна, — дочка с меня три шкуры спустит, если Сашенька этот экзамен не сдаст! Конечно, я во всем виновата, — не доглядела, но нужно что-то делать!

— Да что тут уже сделаешь? — равнодушно отвечала коллега и мимоходом заглядывала в палаты.

— Нет, ну если бы вопросы касались Васнецова, я бы еще что-нибудь придумала бы, а то… как его там… А! Веласкес!

— Кто? — недоуменно переспросила Софья Андреевна.

— Веласкес, — раздраженно повторила Марина Николаевна.

— А он кто?

— Если бы я знала…

— Испанский художник, — тихо, но внятно ответили из палаты.

— Чего? — ошалели обе женщины, но ответом им была тишина.

Запись из дневника:

«Воскресенье. Последний день без белого халата. Завтра опять будет приходить и изучать, выспрашивать, анализировать и ковырять, ковырять, ковырять… Лежу и изучаю потолок. Можно было бы поразмышлять о прошлом, но я себе это запретила. Буду просто лежать. Без мыслей. Без чувств. Слышу как по коридору шагают двое. Еле слышно открываются и закрываются двери палат. Обход, — доходит до меня. Теперь уже слышны и голоса. Я не страдаю любопытством, и не услышала о чем говорят эти две, если бы они не говорили так громко. Женщина за стенкой протяжно завыла. Покоя сегодня не будет. Есть такое место, где можно спрятаться от людей, от их навязчивого присутствия? Когда в моей жизни было слишком много людей. Мне тогда так казалось. Теперь никого не осталось… Никого. Как вдруг… я услышала слово из той, прошлой жизни, — жизни из которой меня вынудили уйти. Меня вытравили. Я — изгнанник, но это слово резануло душу с такой силой, что я сама не поняла, как произнесла вслух: «Испанский художник». Бывает же такое: у женщины внук посещает художественную школу, а она не знает кто такой Веласкес?! Моему возмущению не было предела. Меня это так глубоко оскорбило, что слова вырвались наружу сами, без моего участия. Дура! Теперь они с меня не слезут! Нужно просто забыть, что у меня была другая жизнь и тогда им ни за что меня не вытащить из моего нового мира. Молчать. Я больше не пишу. Я больше не мечтаю. Я больше не живу. Меня больше нет.»

Две пожилые женщины сначала не поверили своим ушам, а затем, не сговариваясь, опрометью бросились к телефону.

— Слушай, а у нас не галлюцинации? — с сомнением спросила Софья Андреевна.

— Галлюцинации — процесс индивидуальный, а мы обе слышали, как она говорила, — ответила Марина Николаевна, а сама набирала номер телефона главврача, дабы сообщить ему сенсационную новость.

Михаил Викторович не любил выходные. Он с огромным трудом заставлял себя уходить с работы в пятницу, а возвращаться только в понедельник. Трудоголик, — что тут скажешь. Дома он слонялся из одного угла в другой, и думал только о том, как помочь своим пациентам и какую методику выбрать следующей. Пять лет назад он был женат. Пять лет назад его ждали дома, переживали за него, но от присутствия в его жизни, в его квартире еще кого-то, — ровным счетом ничего не изменилось. Он хотел был семьянином, хотел быть как все нормальные люди, — не вышло. Он понял это почти сразу после бракосочетания, но не желал с этим мириться. Но не прошло и трех лет, как он понял: он мучает свою жену, не дает ей и крохи того, что дать был обязан, и отпустил ее. В правильности своего решения он убедился очень скоро: отсутствие вещей своей жены, как и отсутствие ее самой, он заметил далеко не сразу.

Михаил Викторович всегда относился к своей работе серьезно, но сам себе признавался: зачастую он никак не мог помочь больным, а пичкать их медикаментами только лишь для того, чтобы создать видимость бурной работы, — считал ниже своего достоинства. Он никогда не называл своих пациентов душевнобольными, он называл их — особенными, чем заслужил уважение среди персонала и со стороны родственников «особенных». В молодости он свято верил, что ему все по плечу и только он в силах помочь тем, на кого остальные махнули рукой. С возрастом это прошло. Михаил Викторович стал менее болезненно переживать поражения и научился мирится с тем, что он не всесилен. Пятнадцать лет он работает в этой клинике. Пятнадцать лет однообразной работы. Еще чуть-чуть и он бы окончательно разуверился в правильности выбранной профессии, но полгода назад в списке его пациентов появилась Анна…

Конец ознакомительного фрагмента.