Лесниковы байки. «Пышонькина куколка»

Алёна Берндт (2024)

История вторая из цикла «Лесниковы Байки» расскажет Читателю о том, как может человек попасть под чары зла, которые «цепляются» за тёмные стороны его души. Кто может противостоять соблазну и победить злые чары? Расскажет об этом наш знакомец, старый лесник, дед Матвей Захарович. Устраивайся поудобнее, Читатель, сказанье о давно минувших днях начинается....

Глава 9.

Евлампий со страхом смотрел на то, как бережно заворачивает Акчиён их «подношение», это же в голове не укладывалось такое — младенца им подкинули, волокли они его в коробе через весь лес, страсть какая… Возил он сюда людей, и всякие попадались, но везли они ей то муки, зерна, прочего припасу, кто с кошелём толстым ехал, но чтоб так?!

Да и Савелий в поясной-то суме то ли золото, то ли серебро привёз в уплату, но это… это зачем?

— Дак как же, матушка, это зачем же такое…, — он со страхом поглядел на Акчиён, и хотел было перекреститься, да от чего-то рука не поднялась, — А ты сама как же? Нешто не боишься греха чужого принять нечаянно?

— Как не боюсь, — ответила женщина, упрятывая свёрток обратно в короб, — Чёрного зла все страшатся, но это…, — Акчиён кивнула на короб и покачала головой, — Не на женщину сделано, а вот человек мужского полу принял бы, и до конца времён мучился.

— И как нам быть теперь, матушка, подскажи, научи! — Евлампий в отчаянии глядел на ведунью, — Вижу я, не в добрый час мы сюда приехали, только ты на нас не серчай! Савелий по незнанию да недоумию гордыню свою вперёд себя кажет, словно дитя неразумное. Ты на него не гневись, прости дурака бестолкового.

— Добрая у тебя душа, светлая, Евлампий Фокич, — покачала головой Акчиён, — А вот у Савелия… не по скудоумию он на людей свысока глядит, а по чёрной злобе да зависти. Вчера я сама совета о нём спрашивала, в семь зеркал гляделась, а всё одно видать — коли не будет Савелию урока, много людей от его руки умрёт, лишится крова, а дети — осиротеют и от поветрия страшного сгинут в муках. Смерти быть, и многого уже не исправить — запущено колесо, но многих ещё можно и спасти!

Старый конюх смотрел в потемневшие, словно грозовое небо глаза Акчиён… подумал, словно вся мудрость веков сейчас глядит на него оттуда, и не ему теперь спорить. Кем он считал Савелия до приезда сюда? Бестолковым, изнеженным барчуком, который только и желает, что на жилетку себе часы нацепить, да ходить важно, цепочкой позвякивать, указывая прислуге, когда обед подать…

Да видать Акчиён другое видит… её мир огромен, не такой «плоский» как для обычного человека, и есть в нём много такого, что человеку не понять, не осилить… Вот сколько раз Евлампий был здесь? Раз пять ли, шесть ли, теперь уж и сам не упомнит, а каждый раз видел разное… Такое, о чём спросить побоишься, потому как иным лучше и не знать.

— Ты, Евлампий Фокич, ступай отдыхать, да спи спокойно, не бойся ничего и совестью не терзайся. А завтра седлай гнедого, седло тебе Наксай даст, после вернёшь. Да поезжай домой, ни о чём не тужи, всё я исполню, что назначено. О Савелии не горюй, он своим путём пойдёт, коли духу хватит, то исправит всё, а нет… тогда судьбу свою примет. Через семь дней вертайся за ним, коли он решит остаться, а нет — вместе завтра и уедете от нас. Его решения обождём, на то ночь ему и дана.

Евлампий в задумчивости побрёл к домишку, где давал храпака Савелий, издали было слыхать через чуть приотворенное окно. Присел конюх на чурбак возле крылечка и стал глядеть как затихает к ночи рябь на воде, едва шепчет на ветру пожелтевший рогоз, качая коричневыми своими вершинками…

Кабы знать, кем явилась Савелию Акчиён, думалось Евлампию, ведь он давно разгадал, ещё в первый свой приезд сюда, лет этак пятнадцать тому, а может и больше, что всем по-разному является ведунья… кто она на самом деле есть, в каком мире живёт, поди вызнай. Первым, с кем сюда приехал Евлампий, был приказчик один, Пантелей, с медного рудника. Кто ему таковой совет дал, кто надоумил поехать к ведунье — Пантелей не признался, так и сказал, мол, ты конюх, вот и погоняй, куда скажу. Вот тогда впервые и увидал Евлампий Акчиён, которую по округе по-разному славили — кому-то старой старухой являлась, как вон Пантелею тогда, кому-то, как Евлампию, женщиной в мудрых годах, а кому и девчонкой молодой. Пантелей тогда смурной от Акчиён вертался, Евлампий уж испугался, не захворал ли его седок. Ан нет, жив-здоров домой вернулся, а через зиму продал дом свой, да хозяйство, и отбыл со всеми домочадцами. Никому не сказывал — куда.

В другой раз, года через три, вёз Евлампий сюда женщину, укутанную в дорогую шубу. Дело было зимой, на санях добрались не шибко быстро, снег был чуть рыхлый. Женщина имени своего Евлампию не называла, и у Акчиён недолго пробыла — вышла из избы, сморщив нос, и пробурчала едва слышно:

— Что может сделать девчонка?! Я так и знала, обманули, — и прикрикнула на Евлампия, — Возница! Едем!

После были ещё, один парень годов двадцати, жениться желал сильно, да родители невесты противились, тот словоохотливый был, смешливый. Сказывал по обратной дороге, что молода и хороша собой Акчиён, дивно хороша, словно в сказке… но Катенька ему милее, шибче жизни он её любит! Года через три его Евлампий встретил в Петровке, на ярмарке, возмужал парень, степенный стал, с женой Катериной об руку шёл, на сносях та была. Счастливые глаза у обоих!

Сколь ни ездил сюда конюх, уж стариком стал, а для себя и не думал ничего просить у Акчиён, но раз та сама ему рушник шитый подарила, сказала: «На добрую дорогу тебе, Евлампий Фокич, подарок от меня! Теперь завсегда ко мне дорогу отыщешь!» Принял с благодарностью тот рушник, дома в сундук убрал, и больше не доставал никогда.

Теперь вот Савелия привёз… и впервые на душе так тяжело, так муторно было… словно чуялось что-то, недоброе, страшное, и старое как мир, витало оно и в тумане над озером, и в жухлой траве на лугу, пряталось тёмной тенью под крылечком и в углах… Эх, рази тут уснёшь!

Да только усталость ли взяла своё, или слова Акчиён ему на ум запали, а только лёг Евлампий, тут и уснул, уже на краю сна услышав, как протяжно льётся где-то вдалеке песня, спокойная и добрая.

Утром пришёл сам Савелий к большой избе, ждал Акчиён, чтоб сказать, какую помощь он пришёл просить. Перед тем умылся, волосы свои жидкие пригладил, да велел конюху не мешаться в его дела, его дело — сторона, вот в стороне и сидеть!

Евлампий спорить не стал, и пошёл к конюшне — его забота Гнедой, да седло у Наксая попросить, а Савелий… навстречу судьбе пошёл Савелий Елизарыч!

Акчиён сидела на скамье у окна, когда Савелий с поклоном явился с прошением. Приветив гостя за стол, хозяйка стала слушать сбивчивый и неказистый сказ Савелия, и чем дальше он говорил, тем сильнее горели его глаза алчностью при взгляде на хозяйку, и тем сильнее хмурилась сама Акчиён.

— Я хочу промеж братьев первый ходить! — горячо говорил Савелий, — Ты, хозяюшка, не подумай, коли дадено мне будет благо такое, так я стану не токма для себя, а и другим буду помогать, дом работный справлю, чтоб по-справедливому там было всё. И тебя не позабуду… слыхал я, есть в окрест такое место, где серебра богато, руками выбирай! Помоги… наладить всё по уму, удачу посули, подсоби, как ты можешь, ведь не зря о тебе молва идёт! А я и тебя не позабуду, доброту твою, отплачу сполна, да сверх того! А захочешь, хозяйкой в мой дом войдёшь… Ты не гляди, что неказист я с виду, душа у меня… душа…

Осёкся Савелий, глядя на Акчиён, лицо её побелело, исчез румянец с нежных щёк, словно бы и постарела она от таких речей Савелия.

— Не о том ты просишь, — сказала она, не глядя на гостя, — Но, коли хочешь судьбу свою умилостивить да исправить, что ещё можно, оставайся здесь на семь дней.

Савелий чуть не подпрыгнул от радости — сама приглашает! О судьбе говорит! Так может это и есть судьба? Коли так, то он не только неделю, а и год готов тут пробыть!

— Прежде чем ответ давать, поразмысли хорошенько, — голос Акчиён сделался строг, — Не у печи сидеть здесь будешь — работать станешь, работы тут всякой полно, чёрной да трудной! И семь дней здесь долго тянутся, кабы тебе обратно не запроситься!

— А потом? Как я отработаю семь дней, ты сделаешь то, о чём прошу? Я буду знать, где серебро руками берут? — часто дыша, спросил Савелий, он решил, что Акчиён испытать его надумала, что ж, он готов.

— Нет. Такой силы мне не дано. Но если ты всё сделаешь, как должно, то я дам тебе ту, у кого ты станешь просить… а уж она решит, что тебе нужнее.

Задумался Савелий. Мало чего он понял из отвела Акчиён, да уж больно манили её синие глаза, белый свет перед ним застили… И если он вызнает, где то серебро, про которое на прииске артельщики говорили, то будет у него такое богатство, что и эта гордая Акчиён станет его!

— До́бро! — ответил он важно, — Скажу Евлампию, что тут остаюсь, пусть едет домой, скажется про это. А через семь дней за мной пусть вертается. Только ты гляди… не обмани!

Решительным шагом вышел Савелий на крыльцо и позвал конюха. Приказания отдавал резко, по-хозяйски, да приказывал не позабыть ничего.

День только ещё разгулялся, осенний ветер гнал вдаль серые облака, когда верховой ездок на Гнедом пересёк ручей в овражке. Три матёрых волка провожали его, стоя на пригорке и блестя глазами.