Творчество и потенциал. Выпуск 4/2022

Альманах, 2022

Четвёртый выпуск художественно-аналитического альманаха вновь собрал современных писателей. Читатели познакомятся с новинками прозы, поэзии и публицистики, прочтут рецензии на полюбившиеся произведения, узнают из интервью с авторами об их планах и интересных моментах творческого процесса. Искусство слова – дело непростое: чтобы стать и оставаться писателем, нужно постоянно учиться и развиваться. Поэтому издательство «Четыре» считает важным, что у литераторов появилась возможность не только опубликовать своё творение, но и увидеть на страницах альманаха отзывы на него, узнать мнение коллег и единомышленников.

Современная проза

Агата София

Писатель, поэт и композитор.

Живет и работает в Москве, по первому образованию музыкант, по второму режиссер.

По мнению самого автора, нет разницы, в чем выражается творческая мысль — в словах или нотах, всё это лишь символы, раскрывающие заложенную в них суть.

Библиография:

Серый морок дневного неба, сборник. ИД Библио-Глобус, 2015.

st Адам, повесть, часть первая. Рипол-Классик, 2019.

Ганна, cага по мемуарам. Рипол-Классик, 2020.

Мой дьявол, ангел мой…

(главы из романа)

Глава V

Анхель

Первые годы своей жизни Анхель, как свойственно большинству людей, помнил мало. Они остались в нем подобно ярким мазкам художника на полотне, картине, которую последний создавал ежедневно, кладя краски слой за слоем. Так сегодняшний слой красок уже покрывал вчерашний…

Бывало, что краски подсыхали, отколупывались, холст перемещали, трясли, царапали… И вот тогда-то и выглядывали неожиданно из-под толстого слоя эти радужные первые штрихи, эти кусочки, обрывки. Но вся полнота картины детства была сокрыта уже навсегда.

Две няни Анхеля, присутствовавшие в его воспоминаниях, были очень разные, не всегда ладящие между собой, но по его первому желанию всегда готовые к примирению.

Оказавшись в самом близком к нему положении, они постепенно заняли в душе мальчика место родственников, из которых у Анхеля был только отец. Именно эти, чужие ему по крови женщины, стали объектами его самой непосредственной и бескорыстной детской любви, которая должна бы была предназначаться матери..

По странному совпадению, обе носили имя Мария. Одна из них была местной, вторая родом из России. Их национальная принадлежность помогла в ситуации с одинаковыми именами: местная осталась Марией, а русская стала зваться Машей, — что, как оказалось, являлось у русских уменьшительным вариантом.

Мария была темпераментной, подвижной, но и требовательной. Маша же обладала невероятным терпением и была снисходительна ко всем его детским шалостям. Излишне доверчивая, она обижалась до слез на проделки, хитрости и даже прямой обман, но так же, со слезами, и прощала его, приговаривая: «Ну будет, будет, голубчик!»

Рядом с нянями в его воспоминаниях всегда был гувернер Поль — наставник Анхеля во всем, что касалось мужских интересов подрастающего мальчика. Так или иначе, в юные годы Поль не раз его выручал при трудных обстоятельствах.

И наконец самым главным в его воспоминаниях был отец. В детстве Анхель думал, что его папа император или король, как в сказках, которые ему читали на ночь, — таким величественным представлялся он мальчику.

Отец… Только заслышав в детской его шаги, кто бы с Анхелем ни находился в этот момент — Мария, Маша или Поль, — тут же вскакивали, судорожно пытаясь придать подобие порядка вокруг себя, да так и оставались стоять.

Сколь бы радушно они ни приветствовали его, в этом всегда слышалось ещё и благоговение перед важным, особым в доме человеком. Отец никогда не выказал неудовольствия, но ни разу и не улыбнулся им ободряюще. Он всегда имел такой вид, словно его оторвали от важного занятия, принудив взглянуть на нечто малозначительное. Анхель не любил это выражение лица… зато он любил отца, хоть и немного побаивался его.

— Что ж ты, сломал? — как-то обратился к нему отец по-французски, взяв у Анхеля из рук игрушечную машинку.

В детской были только они и Поль, поэтому отец и заговорил с Анхелем по-французски, — если бы была Мария, он спросил бы по-испански. Обе няни и его наставник говорили с мальчиком на разных языках, закладывая таким образом, по замыслу отца, основу его блестящего владения несколькими европейскими языками.

Услыхав в вопросе упрек, Анхель заволновался, что отец недоволен и может наказать его. В поисках поддержки он умоляюще взглянул на Поля.

Поль, улыбаясь (впрочем, так неестественно, как может улыбаться зависимый от обстоятельств человек), попытался прийти ему на помощь:

— С вашего разрешения, Анхель хотел…

— Я разве вас спрашивал? — не оборачиваясь, произнес отец.

Поль тут же замолчал, однако губы его продолжали шевелиться, и Анхель прочитал по ним, что гувернер хотел ему подсказать.

— Я… хотеть посмотреть, что внутри, — гораздо смелее, чем можно было предположить, ответил Анхель.

Отец неожиданно улыбнулся.

— Ты хотел, — поправил он. — Хотел посмотреть. — И вдруг немного резковатым движением поднял его на руки…

Затем отец сел на стоящий рядом диванчик, не выпуская маленького сына, и взял игрушку, которая выпала из пальчиков Анхеля.

Мальчик оказался в кольце отцовских рук. Его уже не интересовала игрушка. Он осторожно прижался плечиком к груди отца, чувствуя упругость его тела, вдыхая его запах. Затем ребенок поднял белесую головку и посмотрел на отцовский подбородок. Ему показалось, что он впервые видит отца так близко, и ему это очень понравилось.

Он прижался к отцу еще теснее. Тот взглянул на него.

— Посмотрим на настоящие машины?

И тут же послал Поля вперед — предупредить в гараже о своем приходе.

Некоторое время он еще нес Анхеля на руках. Потом спустил на пол и шел рядом, подстраиваясь под коротенькие шаги и не выпуская его руки из своей.

Гараж не произвел на мальчика впечатления, во всяком случае ему особенно ничего не запомнилось после того посещения.

Все стояли перед отцом так же навытяжку, как перед этим Поль. Его, Анхеля, посадили в машину и дали подержаться за руль, но это не показалось ему таким же не-обыкновенным, как быть рядом с отцом, сидеть, прижавшись, на его коленях, сначала бояться наказания, а потом чувствовать тепло и любовь.

Анхель был счастлив в этот день. Будто что-то новое вошло в его детскую жизнь…

На другой день он ожидал увидеть отца, но тот не появлялся. Мальчик не знал, с кем поделиться своим разочарованием. И только вечером, когда Маша укладывала его спать, расплакался. Няня всегда жалела его.

Она тут же стала расспрашивать, что с ним, гладя по голове теплой рукой, а потом прижимая к мягкой груди, а Анхель всё не успокаивался. Чем больше Маша жалела его, тем горше и непоправимее казалась обида.

— Да что с тобой, ангелочек? Что случилось, голубчик?

— Мой папа… Он никогда больше не придет ко мне! — Слезы уже лились ручьем.

Анхель не мог понять, что сделал не так… или вдруг не сделал того, что, возможно, должен был. Отчего папа вчера был так ласков с ним, а сегодня не пришел?.. И, вероятно, не придет. Никогда.

Это казалось страшным, непоправимым. Наверное, папа больше не любит его!

— Да кто их поймет, этих мужиков?! — будто вынимая голос откуда-то из груди, с придыханием произнесла Маша. Потом, опомнившись, улыбнулась: — Анхель! Это не надо повторять. Это наш секрет, ладно?

Анхель улыбнулся сквозь слезы. Таких секретных разговоров у них уже набралось немало. В доме никто, кроме него и Маши, не понимал по-русски.

— Этих мужиков! — весело выкрикнул он, подстраиваясь под Машино настроение.

— Ах, милый мой. Не слушай меня! Брякнешь чего не надо, это плохо… Вот что запомни: папа самый хороший. Если он что-то делает, значит, так надо, так правильно. Взрослые… У них свои дела. Папа любит тебя, ты это всегда знай. Отец, сын — одна кровь. Никогда не сомневайся. И спи, голубчик, Бог с тобой, спи!

От слез, а потом от Машиных слов Анхелю сделалось сладко-устало. Няня еще устраивала его в кроватке получше, шептала что-то, но слов он уже не разбирал. Маша его не обманет: если сказала, что папа его любит, значит, так и есть.

Он совсем не помнил своей матери. Та умерла, когда мальчик был слишком мал, чтобы ее запомнить, — так ему сказали. Когда Анхель пытался ее представить, ему казалось, что мама похожа и на Марию, и на Машу. Иногда выходило больше на Марию, особенно днем, когда местная няня играла с ним, пела и танцевала, показывая разные па, тормошила его, называя своим кавалером. После такого веселья и танцев кланялась ему низко и говорила: «Спасибо, сеньор!»

А вечером получалось, что мама больше похожа на Машу. С русской няней у них были общие тайны. Вернее, тайн особых не было, но Маша так округляла глаза, когда говорила: «Это же только наш секрет», что Анхель охотно включался в эту игру.

Маша всегда укладывала его на ночь. Под покровом сумрака и тишины мальчик решался рассказать ей свои сокровенные мысли и обиды. Она слушала очень серьезно, никогда не смеялась над ним. А потом начинала говорить, журя или успокаивая, но неизменно начиная со слов: «Вот что, голубчик…»

Когда ему исполнилось шесть, отец стал чаще звать сына к себе.

Обыкновенно он бывал один в гостиной. Как только входил Анхель, отец прежде всего сообщал, на каком языке они будут сегодня говорить. Мальчик легко представлял себя то Полем, отвечая по-французски или по-немецки, то Марией, высказываясь по-испански, то Машей, говоря по-русски. Он старался копировать их манеру произносить слова, их интонацию, вплетая даже некоторые сленговые словечки.

Слыша это, отец каждый раз слегка улыбался, неизменно пряча улыбку от сына. Но Анхель детским чутьем угадывал, что отец доволен, и продолжал болтать в своей притворно-взрослой манере, уже ставшей для него обычной.

Русского отец не знал — во всяком случае, Анхель не слышал от него никогда ни слова на этом языке. Однако отец просил объясняться и по-русски. Тогда Анхель читал стихи или что-нибудь говорил — о прочитанном либо пересказывая слова Маши. Делал это, как она: певуче и даже чуть раскачиваясь. В конце всегда лукаво прибавлял нянино: «Вот и всё, голубчик».

Его определили в школу.

Отец вызвал его однажды для важного разговора. Приглашен был и Поль. Предполагалось, что наставник будет сопровождать его, заниматься с ним уроками и отвечать за его успехи и промахи. Отец говорил о том, что не должно выходить за пределы дома и не предназначено для любопытных чужих ушей. Потом говорил о его, Анхеля, положении, о своем месте в обществе… и еще о многом, что пока не очень-то умещалось в голове шестилетнего мальчика.

Но он понял главное: никогда и ни в чем он не должен подвести отца!

Полетели школьные дни, месяцы.

За их быстрым течением пришло первое огорчение: Мария покинула их дом.

Анхель переживал. Никто не объяснил ему причин. У отца он спросить не решился.

Однажды Поль позвал его к телефону — звонила ушедшая няня. Но едва он начал с ней разговаривать, в комнату вошел отец, и он тут же положил трубку на рычаг.

Отец ни о чем не спросил, он просто смотрел на него. Анхель не испугался, но опустил глаза, чтобы нельзя было заметить его слезы.

Когда мальчик все-таки решился взглянуть на отца, того уже не было в комнате.

Полю тоже явно не хватало Марии, однако он быстро утешился, принявшись оказывать знаки внимания новой поварихе — не такой изящной особе, как Мария, но все же привлекательной и смешливой девице. Анхель сделал вывод, что Поль был внимателен и ласков с ним, когда рядом бывала Мария, из-за няни. Теперь же все действия и отношение гувернера к мальчику были продиктованы лишь необходимостью.

Только Маша совершенно не изменилась к Анхелю, но тот, будто считая ее виновной во всех переменах в доме, стал с ней резок. Ему не нужны были больше ее объятия. Мальчик боялся признаться себе, что они смущают его. Смущало прикосновение ее большой, мягкой груди, которую он ощущал через тонкую ткань, смущали бретельки бюстгальтера, иногда выглядывающие в вырезе платья, — этого странного немужского предмета одежды.

Маша вдруг перестала быть для него просто аморфным, добрым созданием. Теперь Анхель видел ее тело, выступы и округлости которого лезли ему в глаза. Как будто няня где-то прятала до сих пор свою фигуру, а сейчас выставила напоказ. Это казалось ему предательством.

Но Маша, не подозревая в нем таких мыслей, как назло, в любую минуту норовила прикоснуться к нему, обнять. Взять его ладони в свои, пригладить непослушные волосы… Тогда Анхель со злостью вырывался, отталкивая Машу. А она, терпя его болезненные тычки руками, говорила только: «Ну уж, какой быстрый!»

Он остался один. Это угнетало его.

Однажды с Анхелем случилась истерика. У него появилась проблема, о которой он никому не мог рассказать. Как-то вечером он со стоном вышел из туалетной комнаты, примыкающей к его спальне, где провел мучительные минуты, опорожняя мочевой пузырь. Шатаясь, весь покрытый холодным потом, он добрел до постели и упал на нее без сил.

Наверное, у него ужасная болезнь. Что-то из запретной области, о которой говорили между собой старшие мальчики в школе, смеясь и толкая друг друга локтями.

Какой позор! Кто поможет ему?.. Поль?.. Анхель сразу же отверг эту идею. Отец?.. Один только его взгляд, и он провалится в ад. Он стал плакать. Вот если бы у него была мама… Но ее нет. И не надо.

— Пусть я умру! — говорил он уже вслух, перемежая слова рыданиями. — Раз маме была судьба умереть, значит и мне так суждено!

На звуки его рыданий прибежала Маша.

— Голубчик! Ангелочек! Да что с тобой? — кинулась к нему Маша.

— Уходи! Нет у меня мамы! И не надо! Пусть я умру!

— Да что ты? — Маша пыталась повернуть его лицом к себе, а он вжался в постель всем телом, бил по подушке угловатыми мальчишескими кулачками и глухо рыдал.

Тогда она присела рядом с ним на кровать и нараспев, словно не замечая его, стала читать молитву: «Да воскреснет Бог, да расточатся врази его, да…»

Анхель перестал рыдать. Стал прислушиваться к знакомым словам, а потом и вовсе повернулся и поглядел на Машу.

В приглушенном свете ночника ее волосы, чуть растрепавшиеся к вечеру, светлым ореолом обрамляли лицо. И вообще вся она была светлая и спокойная, будто точно знала: молитва поможет и все пройдет. Может, и его мама была бы такая и так же пришла бы к нему. И, как Маша, простила бы ему, что он хотел отдалиться от няни. Пришла бы и плакала над ним, как она.

— Маша! Прости меня! Ведь я умираю!

— Да что ж ты говоришь-то, голубчик! — тут и она залилась испуганными слезами.

— У меня болезнь, Маша!

— Ой! Да что же такое, какая болезнь?

Анхель молчал. А слезы опять стали подступать к глазам.

— Маша! Я только тебе скажу, потому что… Это стыдная болезнь! — Тут он схватил руками подушку и положил себе на лицо. — Я… писать не могу. Больно… Я умираю?..

Маша громко выдохнула, так громко, будто все это время и не дышала вовсе:

— Тудыт твою растудыт! А ну-ка!..

Она так быстро откинула одеяло и стащила с него пижамные штаны, что от страха и стыда Анхель только и успел, что покрепче прижать подушку к лицу.

В комнате кто-то зажег верхний свет, и он услышал голос отца:

— Что это?!

Маша торопливо прикрыла Анхеля одеялом.

— Нужен врач, сеньор! Я только…

— Вон! Убирайтесь! — загремел отец.

Анхель замер. Отец подошел к нему и выхватил подушку. Увидев заплаканное лицо сына, он гораздо мягче, чем прежде говорил с Машей, спросил:

— Она… что?.. Тебе нужен врач?..

— Да, папа… Наверное.

Глава VI

Молитва

— Да воскреснет Бог, да расточатся врази его, да бегут от лица Его…

Странно. Ему самому было странно. Неужели для того только, чтобы произнести именно эти слова, он открыл рот?.. Его губы, все в запекшейся крови, отделились одна от другой, потревожив едва подсохшие струпья так, что кровь из них стала сочиться снова, попадая в рот и стекая струйками из уголков рта по щекам.

Его губы шептали слова молитвы.

Анхель лежал на спине, не слишком хорошо ощущая целостность своего тела. Он чувствовал только ладони — они привычно сжимали приклад автомата (так ему казалось).

Никакого автомата не было. Его ладони распластались и словно приклеились к его груди, и только пальцы, вцепившиеся в лохмотья куртки и слипшиеся от засохшей крови, судорожно сжимали воображаемое оружие. Грязное заскорузлое месиво из земли, обрывков одежды, мелких веток, больше похожее на кусок застывшей лавы, покрывало собой то, что было его телом.

Глаз он не открывал. Не мог или не хотел. Ему не на что было здесь смотреть. Все кончилось… во всяком случае, для него. Он даже не мог бы утверждать, что жив, если бы не боль, которая возвращала ему сознание, когда тело накрывала ее жалящая, надсадная волна.

— Матушка Мария! — звал издалека тревожный женский голос.

— Подожди! Тут еще один наш, кажется! — голос невидимой матушки Марии был низким, звучным, с какой-то, ему показалось, отстраненно-безразличной интонацией. И этот голос раздавался в непосредственной близости от него.

— Жив?! Ты, что ль, молился?..

Анхель, приложив максимально возможное для него сейчас усилие, открыл глаза. В лицо рванулся свет и рассыпался острой болью уже где-то в черепной коробке.

— Крещеный?.. Как звать? — по голосу матушки Марии было понятно, что особой радости она не испытывает.

— Иван…

— Иван? А не врешь?..

Анхель ощутил унизительную неловкость. Он лежал на земле перед этой странной женщиной, одетой в черное. Он не собирается просить ее о помощи. Да и помощь ли это?.. И не собирается ничего ей доказывать. Пусть убирается эта… матушка Мария. Он криво улыбнулся, отчего кровь снова потекла из растрескавшихся губ, и закрыл глаза.

Пусть она убирается.

«Пусть она убирается!» — отец кричал это кому-то невидимому.

В кабинете горела только настольная лампа. Анхель впервые пришел в кабинет отца ночью.

После того как отец выгнал Машу из комнаты и поговорил с Анхелем, он сразу же вышел. Анхель не спал. Он не смог ничего объяснить отцу. То, что он хотел объяснить, касалось Маши, и ему было стыдно, что он не нашел слов.

Даже сейчас, стоя босыми ногами на прохладном полу, мальчик еще не знал, какие слова должен сказать отцу, чтобы остановить его. Этого не должно случиться! Маша не может уйти из его жизни. Он этого не допустит. Так ничего и не придумав, дрожа всем телом от страха, что приказ отца будет исполнен тотчас же, он выкрикнул:

— Папа!

Отец оглянулся.

— Анхель… — Он встал с кресла, на котором сидел, и сделал шаг в сторону мальчика. — Ты?! Здесь? В этот час! Что ты?..

— Папа! Маша должна остаться со мной! Ты не должен ее выгонять, — его мальчишеский голос от волнения срывался.

Взгляд отца на минуту смягчился, однако заговорил он довольно холодно:

— Я прощаю тебе эту выходку, учитывая не совсем… обычную ситуацию. Но и только! Марш в постель!

Анхель посмотрел на отца и наконец в свете лампы ему удалось разглядеть мужчину, который до этого был в тени. Поль! Анхелю показалось, что едва различимая усмешка заиграла на губах гувернера. Этого Анхель не мог вынести. Несмотря на слова отца, он продолжал:

— Отец! Прошу вас! Я готов понести за это наказание, но прошу выслушать меня. То, что я собираюсь сказать, предназначено только вам, и я требую, чтобы посторонний… тот, кто не является членом нашей семьи, покинул ваш кабинет.

Сердце Анхеля билось так сильно и громко, что он был уверен: уж Поль наверняка слышит эти удары и наслаждается подобным проявлением страха. Если отец его не поддержит, если он велит ему уйти при Поле, а это позор… если, если…

Отец смотрел на Анхеля с каким-то новым выражением лица. Нечто, похожее на интерес, — не вынужденный, приличествующий их родству и положению мальчика в доме, а искренний, живой интерес к этому подростку.

— Поль, вы слышали? Исполняйте! — отец проговорил это отчетливо, обычным голосом, каким всегда отдавал распоряжения в доме.

Гувернер вышел.

Отец сдвинул какие-то бумаги на письменном столе, поправил настольную лампу и сел в кресло. Анхель, понимая, что любое промедление будет истолковано отцом не в его пользу, заговорил сразу же и горячо:

— Отец! Там, в моей комнате, я все объяснил. Вы, казалось, были удовлетворены. Но я не был бы вашим сыном, человеком одной с вами крови, если бы засомневался в том, что вы решите этот вопрос окончательно и ваше решение будет фатальным.

Отец вскинул брови, глядя на Анхеля. Ему хотелось спросить, почему «фатальным» (этот пафос даже чуть рассмешил его), но он решил не унижать мальчика и не перебивать его.

— Я не знал своей матери. Судьба или Бог, я не знаю, но ее отняли у меня! Маша — вот кто заменил мне мать. Я не понимал этого, не хотел признать до этой минуты. Но сейчас, отец, если Маша, единственная женщина, которая в полной мере дала мне понять, что значат материнская ласка и забота, будет выгнана… Отец, тогда вы будете человеком, отнявшим у меня мать… второй раз. А я буду считать себя виновником этого плохого дела!

Отец вздрогнул. Потом встал с кресла и отошел в тень.

Он смотрел на мальчика. Что он говорит? Как он это говорит!.. Никогда он не видел в сыне такой горячности. Вот как проявилась в нем испанская кровь его матери! А ведь Анхель совершенно не помнит ее…

Мужчина был вынужден признать, что упустил важный момент в воспитании сына. Он нанял русскую ему в няни исключительно по своим соображениям. В его планы не входила такая привязанность Анхеля к женщине, главная задача которой была научить мальчика в совершенстве русскому языку. Слишком велика была его ненависть к русским, чтобы он мог предположить вероятность вызвать в ребенке чувства, питаемые лишь к родному существу.

Ошибся ли он? Нет! Этой войны он не проиграет. Он должен безраздельно властвовать в сердце своего сына. А его сын должен быть оружием в его руках. Это его солдат. Его лучший солдат. Сын будет верен только ему и не станет задумываться над его приказами. Это же… досадное препятствие, да и только. Если нельзя преодолеть его прямо, значит, он добьется своего хитростью. Ему ничто не помешает достигнуть цели, стоит только поменять тактику.

Именно так он и поступит.

Анхель не мог видеть его лица. Почему-то оттуда, из тени, отец произнес немного глухим, как показалось мальчику, голосом:

— Запомни, Анхель. Ты мой сын. Отец никогда не пожелает сыну плохого, а сын никогда не ослушается отца.

Анхель замер. Сейчас папа произносил те же слова, которыми Маша всегда утешала его в непоправимых детских горестях. Слезы подступили к горлу. Он уже не знал, от чего: сердце его разрывалось сейчас от долга перед Машей и долга перед отцом. Папа впервые так говорил с ним.

Отец замолчал. Анхель опустил голову. Он уже не мог сдерживать слез и беззвучно плакал, не позволяя себе даже вытереть их.

— Но ты… — продолжал отец. — Есть в жизни моменты, и важные моменты, сын. Их не будет много, когда ты можешь употребить всю свою власть надо мной, твоим отцом, а я признаю, что ты имеешь такую власть, и просить или… требовать сделать исключение в установленном Богом порядке вещей… — Отец снова замолчал. — Я должен изменить сейчас свое мнение… Взять назад мое слово. Понимаешь ли ты, осознаешь ли ты всю ответственность этого шага?.. Готов ли ты его сделать?.. Тот ли это момент?..

Анхель поднял голову и двумя руками по очереди вытер слезы с лица. Что-то словно расправилось внутри него. Отец вышел из тени и смотрел на Анхеля. И тот твердо и отчетливо, не отводя взгляда, произнес:

— Да, отец!

Тот подошел к Анхелю и положил ему руки на плечи:

— Маша остается! Все подозрения я с нее снимаю. Мое слово!

На следующий день Анхель со всей серьезностью завел с Машей разговор о Боге, православии и церковных таинствах, из которых крещение интересовало его больше всего.

— Ты веришь в Бога, ангелочек?.. Или тебе русские молитвы нравятся? — Маша и не ведала, какой силы гроза пронеслась над ней, не затронув, а Анхель не стал ей рассказывать о ночном разговоре с отцом. Она радовалась тому, что мальчик не сторонится ее, как было прежде, и не бежит от нее, стоит дотронуться до него.

— Я хочу, чтобы ты была моей ма… крестной матерью. Я прошу тебя об этом.

Православная церковь находилась в центре города. Не очень удачно втиснутая между домов, она не производила впечатления особым величием. Но стоило войти внутрь храма, как мнение полностью менялось.

Маша подошла к священнику и о чем-то с ним вполголоса говорила. Тот сделал знак, и к нему тотчас подошли еще один священнослужитель и женщина, прислуживающая в церкви. Анхель терпеливо стоял у входа, когда Маша позвала его.

Они поднялись на второй этаж. Помещение было довольно просторным (это показалось Анхелю странным: он думал, что православный храм мал и кроме общего зала в нем ничего нет). В центре комнаты была купель с водой и столик, на котором стоял кувшин, лежал крест и еще какие-то предметы.

Маша подала Анхелю приготовленную ею крестильную рубашку и попросила мальчика переодеться за ширмой. Потом взяла за руку и встала рядом с ним спиной к окну, забранному решеткой.

— Знаешь ли ты, отрок, молитвы? — спросил священник Анхеля.

— Знаю, — отвечал Анхель.

— Какие?

По мере того как подросток начинал одну за другой произносить первые слова молитвы, священник становился всё довольнее, а к концу уж совсем расплылся в улыбке.

Анхелю были заданы обычные вопросы, составляющие часть обряда.

Знает ли Анхель, что Мария теперь — его крестная мать?.. Анхель отвечал, что знает и рад этому всем сердцем, потому что его родная мать умерла. Затем священник наклонил его над купелью и стал поливать водой из кувшина. Потом они ходили вокруг купели, и Маша ходила с ними. Анхель со всей серьезностью плевал себе за спину и ясным, четким голосом повторял за священником: «Отрицаюсь! Отрицаюсь! Отрицаюсь!»

Анхеля нарекли в православии Иоанном. Так и обращался к нему батюшка, ведя его в нижнем большом зале к алтарю.

Когда таинство крещения было завершено, священник подошел к Маше и дал ей бумажный листочек. Она закивала головой, перекрестилась и поцеловала батюшке руку.

По дороге домой Анхель спросил у Маши, что за бумагу дал ей священник и что ее так порадовало.

— Это, Иван… Ванечка… Это молитва матери. — Маша остановилась и смотрела на Анхеля, будто видела его впервые. — Я теперь буду молиться за тебя, как делала бы твоя мама, будь она жива…

— Матушка Мария! Там, там… — подбежавшая женщина была без платка, и волосы ее растрепались.

— Подожди! — властно прервала ее матушка Мария. — Это тоже наш. Зови Фатиму. Его вытащить надо, вдвоем не справимся.

Анхель хотел возразить, но матушка Мария наклонилась над ним и осторожно сгребла в сторону землю и ветки.

— Ой, без ноги останется… — покачала она головой.

Анхель резко дернулся, пытаясь заставить свое тело делать хоть какие-то движения… и потерял сознание.

Глава VII

Эжен

Звук дверного звонка прорезал тишину спящего дома. Еще раз длинная заливистая трель, потом еще… Почему днем у него совсем не такой противный звук?..

Эжен поморщился сквозь сон и проснулся. Трель звонка, бездушная и безжалостная, резала ночной воздух подобно пыточной пиле. Наконец звонок прекратился. Раздались приглушенные голоса: один принадлежал дедушке, второй был мамин. Скоро и они стихли.

Главное, мама дома. Эжен не зря проснулся. Остаток ночи будет приятным.

Накануне вечером он долго ворочался, вспоминая дедушкино угрюмое лицо за ужином и бабушкины поджатые губы. Это всегда означало одно и то же: мама вернется поздно, и с утра обязательно будет скандал. Его не пустят в столовую, он позавтракает на кухне, под выразительное молчание слуг, наденет ранец и побредет к входной двери в надежде, что мама выйдет к нему, поцелует и пожелает хорошего дня.

Мама не выйдет, но главное, что мама дома. Он будет молиться, чтобы она оказалась дома и днем, когда он возвратится из школы, а еще лучше и вечером. Чтобы она не уходила к своим «хиппарям», как выражается бабушка.

Эжен приготовился насладиться обретенным покоем и уже подложил ладошку под щеку и подтянул ноги, повернувшись набок, как вдруг в коридоре послышались быстрые шаги, и дверь в его комнату распахнулась.

— Не отдам!.. — Мать ворвалась в комнату и с разбегу бросилась на его постель, больно задев бедром.

— Выйди, дура! — кричал дед, вбежав следом за ней в комнату. — И это моя дочь! О боже!..

От матери пахло алкоголем и духами. Ее руки, унизанные немыслимым количеством огромных колец — «железяк», как называла их бабушка, — цеплялись за плечи Эжена. Дед схватил ее за распущенные волосы с вплетенными разноцветными нитями и сильно рванул. Мать упала на колени у кровати Эжена. Мальчик закричал. Дед волоком потащил дочку к двери, не обращая внимания на Эжена. Мать не упиралась. Сейчас, в полумраке комнаты, она походила скорее на тряпичный куль, чем на человеческое существо.

Дед выволок ее в коридор, и с шумом захлопнул дверь.

Через минуту вошла бабушка. Она напоила Эжена чем-то горьким, чуть ли не насильно вливая ему лекарство в рот по ложке в перерывах между рыданиями. Она гладила ребенка по голове сильно, едва не царапая своими ногтями кожу, и цедила сквозь зубы зловещим шепотом: «Позор! Позор!»

Она говорила это не ему. Это был диалог с собой. При чем тут был Эжен? Он и чувствовал себя здесь сейчас совершенно лишним.

На некоторое время мать исчезла. «Она в больнице», — так сказал дед.

Несколько вечеров подряд бабушка приходила к Эжену и поила его все тем же горьким лекарством. Заглядывал дед, желал ему спокойной ночи.

Ни один из них не умел ни высказать, ни показать нежности. Их негромкая, но четкая речь не изобиловала теплыми, родственными интонациями. Даже их прямые сухие, старые тела, казалось, переломятся, если нагнутся, чтобы погладить его по голове или поцеловать на ночь.

Эжен и не ждал от них этого. Он ждал мать.

Ему казалось, что он должен был защитить ее от бабки с дедом, но не сумел. Это мучило его. Мальчик считал себя виноватым… и одиноким. Он был мал и слаб, чтобы встать на ее защиту. Вот если бы его отец жил с ними… Тот, о котором дед говорил: «формальный» или «биологический». Разговоры о нем, по негласному уговору, в доме были запрещены.

Через несколько дней в доме появилась гувернантка — молоденькая девушка-студентка. Она была из другой страны, откуда-то из Восточной Европы, но бойко говорила по-французски. Ее появление в доме несколько отвлекло Эжена от беспокойных мыслей. Однако прошло совсем немного времени, и он потерял к воспитательнице интерес. От нее, так же, как от бабки с дедом, не исходило ни капли тепла.

Эжен решил разыскать отца. Но он совершено не представлял, с чего начинать поиски.

Подсказка появилась неожиданно.

— Тебя мне тоже называть «маркиз»? — гувернантка произнесла это с вызовом, и в продолжение какой-то своей мысли спросила: — А почему ты носишь фамилию матери? Из-за титула? По-моему, это несовременно.

— Я не знаю фамилии отца… И не знаю, почему ношу фамилию матери, — отвечал Эжен.

— Вот как!.. Но можно же спросить…

— Нельзя. Если бы можно было, я бы спросил.

— Ну… если нельзя спросить прямо, всегда есть другой способ узнать это. — Нечто похожее на жалость к мальчику промелькнуло во взгляде девушки.

— Я этого способа не знаю. — Он взглянул ей прямо в глаза, но тут же отвел взгляд и добавил: — Но хотел бы узнать.

Гувернантка выдохнула воздух вверх, через губу, — ее челка поднялась, словно от порыва ветра, и тотчас же опустилась на лоб, но промолчала. Затем не спеша проверила его школьные принадлежности, сложенные на завтра в ранец, и звонко защелкнула замок.

— Значит, я наткнулась на настоящие скелеты в шкафу?

— Это вопрос мне? Я не понимаю… — Эжен действительно не понимал, о чем она говорит.

— Да… это поговорка. Только она не французская. Ты ее не знаешь.

Эжену показалось, что девушка просто хочет сменить тему. Что ж, другого он и не ожидал.

— Есть один очень простой способ узнать фамилию твоего отца, знаешь ли. — Она вдруг улыбнулась озорно. — Надо просто посмотреть документ о твоем рождении.

— Да-а?

Такая простая мысль не приходила ему в голову.

Кабинет деда запирался на ключ. Не было никакой возможности проникнуть туда. А то, что свидетельство о его рождении хранилось там, Эжен не сомневался.

Он несколько раз подходил к двери и ждал, что дед выйдет куда-нибудь ненадолго. Дед выходил, не замечая его в коридоре, но в этот момент Эжен впадал в ступор. Ноги его наливались свинцом, сердце бешено колотилось, на лбу выступала испарина.

Мальчик не мог сделать ни шага в сторону кабинета.

Кто-то легонько толкнул его в спину. Эжен резко повернулся.

Гувернантка стояла прямо перед ним.

— Мадемуазель…

— Так ты никогда не решишься! В конце концов тебя обнаружит здесь кто-нибудь кроме меня!

— Вы неправильно поняли, мадемуазель!

Это прозвучало жалко. Ему стало противно из-за вынужденных оправданий перед этой почти прислугой. Он разозлился. Вскинул голову:

— У вас нет других дел?..

— Ты мне указываешь мое место? — Девушка отшатнулась от удивления. — Я хотела тебе помочь!

— Вы, мадемуазель, думали меня подразнить! — Эжен сделал шаг в ее сторону. — Что вы себе вообразили — что мы с вами друзья?! Вы забываетесь! — Вся злость на самого себя, на свою нерешительность, на то, что его застали в такой невыгодной позиции, всё его смущение сейчас преобразовалось в желание доказать свое превосходство, продемонстрировать явное преимущество.

Мальчику так яростно захотелось унижения девушки, так физически захотелось увидеть его, что он задрожал всем телом.

— Я вынужден напомнить о вашем положении в доме моего деда, а значит, и в моем доме. Здесь я хозяин — маркиз Эжен де Сен-Рош! А вы лишь…

Закончить ему не удалось. В коридоре раздался звук звонкой пощечины. Лицо словно обожгло. Эжен еще выше вскинул подбородок. Гувернантка ударила с другой руки. Ее ладони взмывали вверх по очереди. Боли он уже не чувствовал: щеки онемели.

Он смотрел девушке прямо в глаза. И ему нравилось то, что он видел. Там было куда меньше уверенности, чем в ее руках. Там был страх.

— Довольно! — голос деда раздался неожиданно. — Пройдите в кабинет! — дед обращался к гувернантке. — Эжен, тебе нужна помощь?..

Мальчик отрицательно мотнул головой. Знал бы дед, как ему хорошо… Так хорошо, что его ноги дрожали от приятной слабости, накатившей на него. Подступавшая к нему сладостная дремота была похожа на ту, что охватывала его всякий раз, когда он, лежа в постели, поглаживал свое тело.

Но тогда он обычно чувствовал еще стыд, понимая, что совершает нечто запретное. Сейчас ощущения стыда не было.

Эжен доплелся до своей комнаты, упал на постель и сразу уснул.

Проснулся он под вечер. За ужином дед с бабкой по обыкновению молчали.

— Могу я узнать? — решился Эжен.

Дед перевел на него взгляд, до сих пор блуждающий по картинам, висящим в столовой, пошевелил деснами, пережевывая пищу, затем вынул из-за ворота сорочки салфетку, промокнул совершенно сухие губы и медленно положил салфетку на стол.

— Разумеется. Девушка уволена. Она не затруднила себя оправданиями…

Пряно запахло цветами, стоящими в вазах, впрочем, как и всегда вечером.

Эжен был совершенно доволен. Нет, его цель узнать о своем отце не изменилась. Но только дураки слепо стремятся к цели, не замечая ничего вокруг. Он не спешит.

Впервые ему было комфортно с дедом и бабушкой.

Пребывание матери в больнице затянулось на долгий срок.

Это было странное заведение: посещения там не разрешались. Острая вначале тоска по маме притупилась, уступив место новым открытиям в жизни Эжена.

Он открывал самого себя — удивляясь тому, что раскрывалось в нем, тому, чего он не мог и ожидать, что волновало его и даже пугало, но неизменно манило к продолжению этого процесса. У него начал ломаться голос, и новые нотки нравились ему. Он стал говорить чуть медленнее, чтобы не дать сорваться приятному мужскому тембру на детские, визгливые (как ему теперь казалось) нотки.

Приближался день рождения Эжена. Двадцатого апреля ему исполнялось тринадцать лет.

Глава VIII

Мадемуазель

Осенним прохладным вечером редким прохожим улицы Рю де Ришелье встретился молодой человек лет шестнадцати-семнадцати, одетый в легкое драповое пальто с приподнятым по погоде воротником, строгие брюки и элегантные туфли из мягкой кожи.

На шее юноши было повязано шелковое кашне, ровно на полтона светлее пальто. Перчатки, тоже под цвет шарфа, безупречно облегали узкие кисти рук. Стрижка, которая, надо отметить, очень ему шла, была тоже будто бы на полтона консервативнее остромодных тенденций. Длина волос не переходила грань приличий, цвет их был, скорее всего, натуральным — платиновый блондин с медовым оттенком. Волосы были не прямыми и не вьющимися — такие называют «послушными». Они прекрасно смотрятся в любой форме стрижки, ложась покорными завитками.

Редкие прохожие Рю де Ришелье, которая сама по себе расположена в одном из респектабельных кварталов Парижа, были в основном жителями солидных коттеджей и особняков, выстроенных на этой улице. Они с одобрением смотрели на идущего по улице юношу, грустно вспоминая собственных отпрысков подросткового возраста, которые отдавали предпочтение гардеробу люмпенов^[1], выражая таким образом свой протест.

К подъезду одного из домов подъехала машина. Вынырнувший из нее шофер обошел автомобиль, намереваясь открыть дверь со стороны пассажиров. Молодой человек вынужденно остановился.

Из двери авто показалась ножка в черном чулке, за ней появилась дама элегантного возраста. Возраст элегантности границ не имеет, однако одну из его ступеней, числом шестьдесят, она миновала, вероятно, уже лет несколько назад.

Дама пристально поглядела на молодого человека, который дожидался, когда отъедет машина, преградившая ему путь. На ее ухоженном лице (впрочем, с несколько бóльшим слоем косметики, чем требовалось) появилась сухая, презрительная улыбка. За этой гримасой спряталась досада на возраст, восхищение видом юноши и упрек, обращенный к небесам, которые так непоправимо и несправедливо поспешили отобрать у нее годы и красоту.

Молодой человек, для которого в его шестнадцать, учитывая жизненную ситуацию, что сопутствовала ему с самого рождения, давно уже не были тайной мимические подтверждения тайных мыслей, улыбнулся и отвесил поклон — легко, совсем не опереточно.

— Мадемуазель… — произнес он приятным низким голосом, пропуская даму к подъезду.

Ему были хорошо знакомы женские причуды. Всё, что было им прочтено на лице дамы ранее, позволяло предположить, что будь у нее муж, дети и даже внуки, и тогда она не станет оборачиваться, чтобы поправить: «мадам!» Она примет его обращение как комплимент, и это доставит ей маленькое удовольствие.

Машина отъехала, юноша пошел дальше не оглядываясь, вполне уверенный, что старая мымра все еще стоит у подъезда и с теплой, искренней и чуть грустной улыбкой смотрит ему вслед.

Наконец молодой человек остановился у одного из домов. Здесь было два подъезда и несколько этажей. Он начал с первого.

Номера квартиры он не знал, поэтому позвонил консьержу.

Через некоторое время в стекло двойной двери выглянуло круглое лицо. Дверь приоткрылась, из нее высунулась полноватая женщина средних лет, кутаясь в шаль. Шаль, впрочем, была такой крупной вязки, что состояла сплошь из дырок, и становилось совершенно понятно — ее назначение состоит в том, чтобы скрыть недостатки фигуры.

Юноша сказал ей очень вежливо, что ищет свою знакомую, но сомневается — не поменяла ли она фамилию. Они очень давно не виделись.

— С пеленок, что ли, не виделись? — Консьержка усмехнулась, явно не веря его словам, и собралась захлопнуть дверь.

— Вы очень проницательны… мадам!

Консьержка замерла. Она была одинока, очень хотела замуж, очень хотела хотя бы выглядеть замужней, и ей польстило, что ее посчитали таковой.

— Она была моей… Она нянчила меня. А теперь, когда моя мама умерла, понимаете ли, мадам, мне захотелось отыскать хотя бы ее… Вы понимаете, мадам?..

Молодой человек был убедителен, а если и не очень, консьержка не обратила на это внимание, польщенная его обходительным обращением.

— О! Но кого же вы ищете?.. Как ее имя? Я должна предупредить ее. Ждет ли она гостя?..

— Бове… Я думаю, ее фамилия Бове… Это сюрприз, мадам, уверяю вас, мадам… Она его оценит… Ей будет очень приятно!

Консьержка отстранилась, пропуская его в дом: такой прелестный юноша, такой учтивый…

— Это четвертый этаж, слева, да-да! — прокричала она в спину уже поднимающемуся по лестнице молодому человеку.

Женщина поспешила в свою комнатку на первом этаже. Она почти подбежала к зеркалу, отдышалась. Гордо вскинула голову и, глядя на свое отражение, торжествующе сказала себе:

— Мадам! Вот так-то!

А прелестный юноша уже нажимал на звонок указанной консьержкой квартиры.

Дверь открыла девушка небольшого роста. Он грубо втолкнул ее в квартиру, прижал к стенке в прихожей и сжал ей горло. Хозяйка квартиры безуспешно пыталась сопротивляться, но молодой человек был не по возрасту силен.

Все это длилось несколько секунд.

— У меня только один вопрос… — Незваный визитер отнял руки от женской шеи. — Почему ты тогда не выдала меня?

Девушка судорожно схватилась за горло. Она стала растирать и разминать место, где только что были мужские пальцы, будто кожа смялась и ее непременно надо было расправить. Глаза метались по лицу молодого человека.

Кто он?.. Сумасшедший, маньяк, грабитель?.. Что он спросил?.. Она его не знает.

Нет! Она его знает…

— Эжен?.. Это же ты… Вы?! Эжен?..

Он почувствовал приятную слабость в теле, которая всегда настигала его после приступа агрессии. Нина же, бледная и испуганная, стояла, боясь пошевелиться. Она прокручивала в голове варианты развития событий.

Он пришел убить ее, и надо срочно звать на помощь?..

Этот выросший мальчик — избалованный и заносчивый отпрыск де Сен-Роша, ее первое и странное рабочее место в Париже… во Франции, куда она стремилась и сумела попасть, как только стало возможным уехать из Советского Союза легально. Эту подвернувшуюся вакансию она привыкла считать тем, что на ее родине называют «первый блин комом».

Нина с брезгливостью вспоминала об этом мальчике еще некоторое время после увольнения и приложила немало стараний, чтобы забыть.

Он стал высок, красив и еще более надменен, чем был в отрочестве.

И стал опасен.

— Мне ваша жизнь не нужна. Я еще никого не убивал, мадемуазель, и… не хотел бы начинать с вас.

На языке вертелся ехидный вопрос — не пришел ли он просто, чтобы поздороваться, но Нина все еще была напугана и благоразумно промолчала.

Эжен явно ожидал от нее какого-нибудь словесного выпада, а когда не услышал, сказал:

— Я оскорблений не забываю! Предлагаю вам за них со мной расплатиться… Вы поможете мне встретиться с отцом. Я нашел его, но совершенно не представляю, каким образом наладить с ним контакт.

— Я?! Мне… помочь вам?.. — Нина прочистила горло, потому как голос ее был таким же сдавленным, как несколько минут назад ее шея. — И как вы это представляете?..

Эжен стоял напротив нее в расслабленной позе. Вдруг он резко поднял руку к ее лицу. Девушка вздрогнула. Юноша усмехнулся, поднял вторую руку, уже медленнее, и стал медленно стягивать перчатки прямо перед носом Нины.

— Вы боитесь меня… Иначе бы сразу отказали и стали бы звать на помощь. — произнес Эжен рассудительно, самым будничным тоном, глядя Нине в глаза, как если бы проводил лабораторные опыты или оповещал больного о его диагнозе.

Нина вряд ли представляла, как подавленно она сейчас выглядит. Она всеми силами старалась бороться с паникой, которая полностью ее охватила и заставила тело предательски дрожать.

Почему она была так беспечна и легко открыла дверь, даже не поинтересовавшись, кто за ней стоит?..

Последние несколько лет Нина жила спокойно, чувствуя себя самостоятельной. Ей было за что уважать себя. Она всего добилась сама. Приехала в Париж без денег и знакомств, выдержала все перипетии трудного периода адаптации.

У нее была работа — Нина слыла очень хорошим переводчиком-синхронистом, и она даже побывала замужем. Причем, в отличие от подружек с похожей биографией, муж был не фиктивный — тут ей опять повезло: веселый парень, художник, инфантильная личность, живущая на деньги мамы и в доме мамы. Их брак был спонтанным решением, они быстро это поняли и разъехались. Разводиться он не хотел: экономил на налогах, и Нине это было на руку — она могла работать, хотя не имея гражданства, зато будучи замужем за французом.

И вот она стояла сейчас перед этим почти подростком… и боялась.

Нина перебирала в голове возможные варианты выхода из сложившейся ситуации. Она вспомнила, что буквально на днях видела по телевизору, как психолог рассуждал о грамотном общении с неадекватными людьми, маньяками… Он говорил уверенно что-то важное и конкретное, но она слушала его рассеянно, увлеченная книгой, которую читала. И все же…

— А… ваша мама? Она… Может, логичнее ей это сделать… в смысле, познакомить вас с отцом?

Эжен холодно посмотрел на нее. Нине показалось, что его серые глаза стали совсем прозрачными.

— Вы дома готовите? — Он повернул голову в сторону дверей, ведущих в комнаты из прихожей.

— Что?..

— У вас еда есть? Я бы что-нибудь съел… — Эжен направился в сторону одной из дверей. — Кухня здесь?

— Да… — только и смогла сказать Нина.

— Идите сюда и дайте мне поесть. — Эжен вошел в кухню, и голос его слышался слабо. Он, вероятно, понял это и стал говорить громче: — Моя мать умерла. Это ведь естественно… Люди умирают. А вы меня спросили о ней, чтобы отвлечь, вызвать во мне человеческие чувства? Я об этом читал… давно. Это не работает. Есть статистика!

Тут Эжен выглянул из двери кухни и улыбнулся Нине так открыто и доброжелательно, что все случившееся несколько минут назад могло сейчас показаться розыгрышем, шуткой… чем угодно, только не реальностью.

— Я не маньяк, мадемуазель! — Юноша вышел из кухни.

В его руках блестел нож, взятый, несомненно с кухонного стола. Он был похож на подростка, который зашел в кухню сделать себе бутерброд.

Эжен, все так же улыбаясь, посмотрел на нож в своей руке, сделал шаг к Нине и добавил совершенно серьезным тоном:

— Я же объяснил вам, зачем пришел… Черт!

Нина сползла по стенке и упала на пол без чувств в шаге от входной двери в квартиру.

Эжен подошел ближе, наклонился, внимательно посмотрел на девушку, затем на входную дверь… Дверь оказалась не заперта.

Он тут же устранил эту оплошность, захлопнув ее.

Римма Байтимирова

Родилась в г. Орске Оренбургской области России.

По первому высшему образованию — инженер-строитель, по второму — юрист. Всю жизнь посвятила своей семье, воспитав двоих прекрасных сыновей и с удовольствием работала — в основном по первой профессии.

После 35 лет брака осталась одна: скоропостижно скончался муж. Чтобы не сойти с ума, начала писать сначала воспоминания, потом стала замечать, что её волнуют и чужие проблемы. В творчестве Риммы появились басни, рассказы о любви. Всё, что она писала, складывала в стол, показывала друзьям и родственникам.

По совету брата стала размещать свои произведения в соцсетях. Так появилось много поклонников и друзей, потом были заметки в местную газету. И вот возникла возможность показать своё творчество… Была этому несказанно рада, ждала реакции от руководителя проекта. Получив добро, автор почувствовала, будто у неё выросли крылья!

Птичник

…Летний жаркий день. На площадке перед курятником лежал петух, будто упавший без сил. Можно подумать, что он покинул этот мир: вытянул лапки, распустил крылья… Вокруг него ходили куры — одни были спокойны, а другие занимались интересными им делами.

Петух (которого, конечно, звали Петей) временами открывал один глаз, иногда поднимал голову, смотрел обоими глазами, снова отпускал голову на землю и закрывал глаза…

— У меня такое ощущение, будто я в раю! Красота! Хозяева хорошие: напоили, накормили, и погода хорошая… — рассуждал Петя. — Вот Пеструшка… она так ласкова, чистит мне лапки, ну как её не любить?!

И правда, эта Пеструшка клювом чистила ему лапки, аккуратненько, чтобы не повредить кожу, выковыривала песок и мусор из складочек.

— А Рябушка как старается, слов нет! Мне так приятно!

Курочка тщательно протягивала каждое перо по всей длине, тем самым чистила перышки и массировала крылышки с особым усердием, рассчитывая на расположение Пети к ней.

— Какие они у меня классные! А Клуша что придумала: подсовывает мне еду. Но зачем? Я сыт, жара, совсем ничего не хочется, — заметил петух.

Курица, которую он называл Клушей, принесла ему в клюве кусочек яблока (хозяева нарубили падалицу).

— Я знаю, что она меня любит, мне просто жалко её. Вот стоит около забора блондинка, и имя-то её Забияка, очень хороша! Но она мне не нравится — уж больно задириста и очень наглая, — продолжал рассуждать Петя. — А я бы не выпускал из своих объятий вон ту блондинку Хохлатку… но она даже не смотрит на меня. Новенькая, а ничего не боится. Думаю, когда мы познакомимся, я ей тоже понравлюсь. Всему своё время…

Петя положил голову на землю, закрыл глаза и стал представлять, как он подходит к Хохлатке и боком, боком осматривает её, тем самым показывая свою благосклонность к ней… «Да, это будет!» — подумал он и задремал.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Люмпен (от нем. Lumpen: «лохмотья», Lump: «неряшливый») — термин для обозначения групп населения, изгнанных или исключённых из общества: бродяги, нищие, уголовные элементы и т. д.