Через тернии к звёздам

Альвера Албул, 2021

История семьи Россер продолжается. Глэдис счастлива – любимый мужчина, прекрасная дочь, но только в одночасье всё это кончается. Обороты набирает новое столетие, мир стоит на волоске и, в конечном итоге, рушится на плечи ещё неуспевшей повзрослеть Руни. Ей предстоит пройти нескончаемые сложности, проявить колоссальную выдержку и не позволить этому мир сломить её.В романе описываются некоторые исторические события, но он не является документальным. Некоторые моменты приукрашены с целью создания необходимого впечатления.

Глава 2. Холод маминых прикосновений

Время шло, и Руни взрослела, а вместе с этим удивительно хорошела. Её милые детские черты стали превращаться в девичьи, становились нежнее и утончённее. Брови удлинились и изогнулись, делая её взор выразительнее, а светлые ресницы потемнели и стали казаться длиннее. Кончик носа заострился, и порой Глэдис узнавала в дочери свою сестру Блодвен. Но вот только её дочь отличалась удивительно добрым нравом и некоторой сердобольностью. Пусть девочка и взрослела, но детская приятность и некоторая непосредственность её не покидали. Она жалела бедняков, бездомных животных и вдов, которые оставались с детьми на руках и без средств к существованию. Мисс Уанхард всегда поддерживала дочь и её порывы помочь близким, поэтому они продолжали продавать платья Руни барахольщику на рынке, и там же покупали что-нибудь к столу, давая возможность людям заработать на своём товаре.

Иногда, глядя на свою дочь, Глэдис удивлялась, как девушка, которая является частью семьи Россер — семьи эмоциональных, гордых и несколько враждебных к миру людей, может быть такой добродушной. Она успокаивала себя, что вся нежность души её дочери досталась ей от бабушки Нерис, и верить не хотела, что это может быть проявление родства с семьёй Хорсфорд.

Когда Руни исполнилось десять, владелец «Золотого яблока», мистер Хорсфорд-старший, связывался с Глэдис. Явиться в Нерис-Хаус он не осмелился, поэтому отравил записку, в которой сообщил, что очень сильно хотел бы познакомиться со своей внучкой, особенно сейчас, когда его настигла неизлечимая болезнь. Но Глэдис с таким упорством убеждала себя, что Руни это только её дочь, и ничего в ней от Хорсфорд нет, что в ответном письме написала, что он не является дедушкой Руни и знакомиться им, нужды нет. Когда через месяц мистер Хорсфорд всё же стал чувствовать себя лучше, Глэдис лишь убедилась в своём решении. Она боялась, что если её дочь начнёт тесно общаться с семьей родного отца, то обязательно станет как он. А столько лет спустя в её памяти ещё был яркий образ «Пяти ступенек», чёрного коня, которого пытался объездить Уильям и темноты их спальни. Ещё большей болью в ней откликались три могилы братьев Блэкуотер и яркие рыжие волосы их матери. Поэтому где-то в глубине себя Глэдис понимала, что в первую очередь она боится, что никогда не сможет забыть ужас прошедших годов, если её дочь будет своей в «Золотом яблоке» или в «Пяти ступеньках». Каждый раз страшная режущая боль сковывала её сердце.

При этом она предпочитала всё держать в тайне. О письме от Хорсфорда-старшего не знал ни Энтин, ни мисс Нидвуд, и уж тем более ни сама Руни. Она переживала, что её решение не одобрит супруг, более того, если бы Руни узнала, что у неё есть дедушка, то поспешила бы с ним познакомиться под любым предлогом, и мало ли до чего могло дойти, а Глэдис ставила своей целью в первую очередь — защита Руни от сомнительных связей. Поэтому девочка могла общаться только с родителями и их близкими друзьями, например, со своими крёстными мистером Ледисбридж и миссис Эванс-Холл.

Но главным человеком в жизни Руни всегда была её мать. Глэдис обожала свою маленькую принцессу, пусть с каждым годом она прекращала таковой являться. Вдвоём они проводили очень много времени, хотя бы просто потому, что когда мисс Нидвуд не стало, учёбой Руни занялась именно Глэдис. Она контролировала её обучение в школе. Помогла ей обучиться читать, писать, считать. Вместе они заучили несколько песен на валлийском языке, которые когда-то давно для Глэдис пела её мать. Это сделало связь между ними такой тесной, что Руни за спиной начали называть «хвостик», так как Руни всегда и везде следовала за матерью.

Вместе они закупали продукты в дом, выбирали портьеры, меняли ковровые покрытия, туда где это было необходимо, но обе считали, что розовая комната (небольшая гостиная с камином, которую когда-то обустроила Нерис Россер) должна оставаться неприкосновенной. Она была центром материнской любви и памяти, ведь не просто так белый особняк назывался Нерис-Хаус. Вместе они и ходили на рынок, где по старой памяти продавали вещи Руни, из которых она выросла. И когда приближалось, тринадцатилетние девочки они в очередной раз пошли на рынок, прихватив с собой пару платьев.

Вдвоём они прошли мимо прилавков с овощами, Глэдис тщательно осмотрела продаваемый картофель и попросила немного взвесить, а мало заинтересованная этим Руни в этот момент рассматривала серых птиц, которые лениво ходили вокруг и клевали что-то с земли. Они были откормленными, перья их блестели, и они могли смело послужить обедом для кого-нибудь из бедняков. Затем они всё же прошли глубже в рынок, и Глэдис повела дочь в сторону скупщика ношенной одежды. Она уже знала, что назовёт символическую цену, но прикидывала какую, поэтому обращала мало внимания на окружающих людей.

— Мисс, мисс, — торговец явно был рад её видеть, — снова платья Вашей дочери.

— Да, два платья, — ответила Глэдис.

Руни же в этот разговор не вникала. Она разглядывала других торговцев и то, что они предлагали. С одного из прилавков свисали разноцветные ленты, явно бывшие до этого в пользовании, так как на некоторых них были явными, грубые затяжки. Кто-то торговал шляпами с большими разноцветными перьями, но они совершенно не нравились Руни. Казались слишком тяжелыми и крупными — на голове женщины такой головой убор выглядел бы слишком вульгарно. Руни проводила свой взгляд дальше и вдруг замерла. Между прилавками шли двое мужчин, их слегка покачивало от слабости, кожа на босых ногах казалась сероватой, и первая же мысль, которая возникла в голове девочки: «Надо бы принести в следующий раз туфли отца, которые он уже не носит», но когда вдруг один из них закашлял, Руни почувствовала, как внутри неё всё сжимается от ужаса.

— Мам, они кажутся больными, — произнесла Руни, и Глэдис, положив на деревянный прилавок платья, подняла взгляд на двух мужчин, что шли между продавцами рынка.

Глэдис мысленно согласилась с дочерью. Они были слишком худы и бледны, чтобы считаться здоровыми. Один из них был бледен настолько, что его кожа слилась бы со свежим снегом. Волосы были же чёрными, сальными, слипшимися, словно он спал головой в грязи. Одежда на них была старая, потертая, на коленях были дыры, и миссис Россер вдруг задумалась, что на рынок можно приносить и устаревшие костюмы Энтина.

Продавец в свою очередь обернулся к мужчинам, которые вызвали интерес:

— Ах, проклятье! Было же велено на рынок не являться! — крикнул он им. В ответ мужчины фыркнули, и пошатываясь двинулись дальше, пока один из них вдруг громко не закашлял, зажимая рот руками.

— Сюда идти не смейте, сукины сыны! Только двиньтесь! — кричал им продавец, а потом обернулся к миссис Россер. — Не понимаю, почему законом не ограничено передвижение больных! У них чахотка, а они гуляют по рынку и стыда не знают.

— Чахотка? — переспросила Глэдис и, не получив ответа, взяла Руни за руку и бегом направилась с территории рынка.

Она забыла даже про платья, про выручку, пусть и не большую, которую могла получить. Единственной её целью было, как можно скорее спасти от возможного заражения себя и свою дочь.

— Мама, куда мы спешим? — запыхавшись, спросила Руни.

— Домой, — ответила Глэдис.

— Они больны чем-то страшным?

— Они больны тем, что не лечится, — ответила миссис Уанхард, спеша по улице. Её дочь едва за ней успевала.

— Значит, они умрут?

— Умрут, — ответила женщина, не задумываясь над ответом.

— Это будет мучительно?

В этот момент Глэдис остановилась и перевела взгляд на дочь.

— Откуда у тебя в голове такие вопросы?

— Они не просто пришли на рынок, — ответила Руни, — они пришли заразить людей. Наверное, их ждёт мучительная смерть, и это обижает и злит их. Поэтому они пытаются поделиться своим заболеванием, чтобы не только они умирали в мучениях.

— Я так не думаю, они могли прийти купить себе продуктов, — ответила Глэдис, и они направились дальше.

— А я как раз не думаю так, потому что они в рваной старой одежде, сомневаюсь, что у них есть деньги купить себе продукты.

— Хм, ты очень наблюдательна, — сделала вывод Глэдис, — как думаешь, стоит ли нам в следующий раз взять с собой и папины костюмы?

— Конечно, если он не будет против этого.

Стоило им переступить порог Нерис-Хаус, как Руни забыла образы больных людей с рынка. Она побежала к себе наверх, к своим куклам и зеркалу, чтобы покрутиться возле него с новыми ленточками и шляпкой приятного голубого цвета. А Глэдис направилась к своему кабинету, где также своими делами занимался её муж Энтин. Она тихо открыла дверь, бросив взгляд на письменный стол, за которым сидел мужчина, и прошла к своему секретарю, на котором лежали два невскрытых письма. Одно было из налоговой службы, другое из её поместья с севера.

— Два письма, — проговорила она вслух и села.

Энтин поднял на неё взгляд:

— Ты пришла без настроения, а где Руни?

— Она у себя, очень хотела похвастаться своим куклам новой шляпкой, — ответила Глэдис, а потом посмотрела на своего мужа очень внимательно, — мы видели кое-кого на рынке.

— Ты так говоришь, что мне становится волнительно, — признался он, откладывая перьевую ручку, — что-то случилось?

— На рынке мы встретили больных, они были совсем рядом. Они пришли на рынок, несмотря на то, что им запретили.

— Колокольчики были? — спросил Энтин, насторожившись.

— Нет, это не прокажённые, это чахотка, — ответила Глэдис, — они разносят туберкулёз, Энтин!

— Только без паники, Глэдис, — проговорил мужчина, — я знаю, насколько ты боишься оставить Руни без матери, но это не значит, что нужно бояться всего. Ты не заразилась, я больше, чем уверен.

— Я боюсь за Руни, — ответила женщина, — за мисс Нидвуд также, ведь она и так ослаблена и больна.

— Давай выждем неделю, и я вызову врача на всех осмотреть, а пока не делай поспешных выводов и не паникуй. Я понимаю твои страхи, выросшая без матери, ты очень боишься, что Руни будет вынуждена пройти через нечто подобное сама, но…

— Энтин, у меня умерла мать, у моего отца умерла мать, я просто боюсь, что я стану следующей матерью…

— Ты думаешь, что всё это не просто так? — спросил Энтин. — Что это не случайное совпадение?

— Я не знаю, что думать, будучи мамой двенадцатилетней девочки, — ответила Глэдис, — я очень боюсь, что меня не будет рядом, когда она особенно будет во мне нуждаться.

— Милая, прости меня, но это уже похоже на навязчивую мысль, — Энтин покачал головой, — ты должна быть сильнее страхов и сомнений.

Глэдис понимающе закивала.

— Подождём неделю и посмотрим, — повторила она слова мужа.

— Именно.

Глэдис вновь опустила взгляд, она хотела отвлечься от пугающих её мыслей и открыла конверт из налоговой службы. Ничего такого, что могла она не ожидать — всего лишь кругленькая сумма, которую она должна заплатить за Нерис-Хаус в этом году. Второе письмо она открыла с более живым интересом, так как оно было от людей, которые сейчас арендовали её поместье.

«Уважаемая миссис Уанхард…» — люди, писавшие ей, плохо знали английский, но она всё равно сдала им поместье, так как они предложили сумму выше той, которую Глэдис запрашивала. — «сообщаем Вам, что в ближайшие три месяца мы будем искать новое жильё ближе к Лондону, о чём и решили Вам сообщить» — Глэдис нахмурилась. — «Ваше поместье прекрасно, и мы довольны оплатой, но нам хотелось бы жить ближе к столице Англии. Надеемся на Ваше понимание! Через три месяца мы съедем из поместья».

Глэдис тяжело вздохнула и посмотрела на мужа:

— Они съезжают, через три месяца. Хотят жить ближе к Лондону.

— Ничего страшного, найдёшь других людей, более образованных.

— Энтин! Послушай меня! — она вдруг опустила руки и посмотрела на мужчину с мольбой в глазах.

Мистер Уанхард нахмурился. Ему не нравилось видеть свою жену в таком состоянии. Он видел, как за последние три года она стремительно стареет, и не внешне, а внутренне. Она была всё также прекрасна: светлая мягкая кожа, глубокие, раскрытые зелёные глаза и чёрные волосы с лёгкой волной. Но теперь искра задора в ней погасла, уступая место страхам и сомнениям. Она смотрела на него, сведя брови с немым криком о помощи и странной боль во взгляде. Словно она знала что-то, что не знает никто кроме неё, и то, что она никому сказать и не может.

— Глэдис, я не в силах смотреть на тебя такую, — честно признался мужчина, — я чувствую свою беспомощность, вижу твой страх, но ничем не могу помочь. Ты так веришь в это, что мне самому становится страшно! Но я же не могу тебе об этом сказать! Милая, я очень люблю тебя, а своими страхами ты лишь дерешь мне душу!

— Энтин, я понимаю, что сейчас могу быть невыносима, я знаю, что ты сейчас на грани своего терпения, и держишься из всех сил, чтобы не повысить на меня голос, поэтому пытаюсь быть как можно мягче и лояльнее к тебе. Но прошу, давай исполним мою просьбу!

— Что же за просьба? — спросил он.

— Я хочу написать завещание, — ответила Глэдис, и Энтин опустил лицо, в ладони, тяжело выдыхая:

— Да, ты права, — заговорил он, вновь подняв голову, — держусь из последних сил. Но если тебе так будет проще, ты можешь написать завещание. Его в любом случае когда-нибудь пришлось бы писать, а у тебя оно уже будет.

— Хорошо, — выдохнула Глэдис, сглатывая.

Она достала перьевую ручку и лист бумаги.

— Ты собралась делать это прямо сейчас? — спросил Энтин.

Она бы сказала, что его ещё нужно успеть узаконить, но понимала, что это может вывести её мужа из так достаточно хрупкого равновесия. Она просто кивнула ему и начала писать.

«Я, Эвелин Глэдис Россер, после своей смерти завещаю: семейный особняк Нерис-Хаус — Энтину Уанхард с дальнейшим его переходом моей на данный момент несовершеннолетней дочери Руни О’Рейли. Также, два своих счёта в центральном банке 1986 и 1735 я завещаю Энтину Уанхард, а счёт 1419 завещаю моей дочери Руни О’Рейли для личного использования: она может использовать все средства на этом счету, а также откладывать на него собственные сбережения. Все мои облигации и акции я завещаю Энтину Уанхард с дальнейшим переходом во владение моей дочери Руни О’Рейли при наступлении её совершеннолетия. Моё личное поместье в графстве Ратленд я завещаю своей дочери Руни О’Рейли».

В конце она поставила дату, роспись и семейную печать.

— Оказывается, я так мало имею, — сделала она вывод.

— Да, всего лишь-то особняк в Лондоне, поместье, миллионные суммы на счетах, ценные бумаги и акции на такую же сумму, совсем пустяк, ты практически нищая, — серьезно проговорил Энтин, и Глэдис рассмеялась:

— Да ты не представляешь! Даже булку хлеба не купить! — хохотала она, прикрывая лицо завещанием.

— Именно! — муж подхватил её настроение. — Ты даже выйти за хлебом не можешь, настолько нищая, что за тебя это делает прислуга!

Глэдис продолжала смеяться.

— Вот, так держать, миссис Уанхард! — мужчина обрадовался её смеху. — На днях должны приехать Рамси с хорошим другом, и я знаю, что это поднимет тебе настроение ещё выше!

— Ох, Рамси! — Глэдис улыбнулась этой новости. — Как давно я его не видела! С хорошим другом?

— Ты понимаешь, в каких они отношениях, — намекнул Энтин.

— Он такой же необычный? — спросила женщина.

— Если ты про странность и манеру одеваться, то ещё более необычный, — ответил ей муж, — а если про предпочтения, то они на одной волне.

— Интересно увидеть их вдвоём! Рамси всегда казался мне очень забавным! Только он может сочетать в одежде синий с жёлтым цветом.

— А его кавалер фиолетовое с красным, — ответил Энтин.

— Прямо вырви глаз, вдвоём они, наверное, смотрятся как радуга, — Глэдис захихикала.

— Рамси писал мне, что объявится в Лондоне к концу апреля, так что ждать их визита не долго, всего лишь три недели.

— Три недели? Ты сказал на днях! — разочаровалась Глэдис. — Так долго ждать…

— Не переживай, эти три недели ты не заметишь.

Глэдис улыбнулась мужу.

Желая всё же облегчить душевные муки жены, мистер Уанхард на следующий день направился с завещанием Глэдис к нотариусу. Прочитав короткую и ёмкую «предсмертную» записку, он поразился щедрости жены. Она оставила ему большую часть, а после его смерти всё должна была унаследовать Руни О’Рейли. В этот момент он задумался, какой богатой женщиной станет Руни. Она официально была признана его падчерицей, а значит, автоматически наследовала всё, что имеет он. Имущество Глэдис и его складывалось в огромное количество нулей, в такое число, которому ещё не придумали название. Но маленькая Руни О’Рейли навряд ли могла понять, насколько богатой она растёт, и это радовало Энтина. Он не хотел, чтобы её портили деньги, чтобы они ослепили её, сделали жадной и злой.

В этот же день завещание было оформлено, и Энтин, дабы развеять опасения, решил связаться и со знакомым врачом. Он работал в небольшой частной клинике, которой владел и принимал исключительно людей с толстым кошельком, несмотря на это под его дверьми не редко толпились люди, не имеющие денег, но просящие помощи. Их он просто игнорировал, проходя мимо, словно они грязь или опавшая осенняя листва.

«В помощи нуждаются лишь те, кто может за неё заплатить!» — было его слоганом.

В этот день, когда Энтин подходил к зданию клиники, как и всегда у дороги рядом сидели люди. Они были в рваной обуви, в куртках не по размеру, курили самокрутки и смотрели на всех, кто проходил мимо, с осуждением и презрением. И каждый из них был болен. Кто-то чихал, кто-то кашлял, кто-то лежал без сил на брусчатке, у кого-то гноились раны, у кого-то были искривлены руки из-за неправильно сросшихся переломов, у кого-то была сыпь, у кого-то язвы. Увидев мистера Уанхард, они все сморщились, словно смотрели на солнце, а у одного мужчины взгляд был таким, словно его вот-вот вырвет. Но Энтин прошел мимо них, открыл дверь и прошёл в клинику.

Внутри было светло, чисто. Пахло, какими то, медицинскими препаратами. А из дальней комнаты разносились стоны боли.

Он огляделся, и заметил девушку, которая стояла за стойкой с кассовым аппаратом.

— Добрый день, меня зовут мистер Энтин Уанхард, — заговорил он с девушкой, — мне нужен…

Он не успел договорить, как по коридору к ним уже шёл необходимый ему врач.

— Энтин, добрый день! Не ожидал Вас увидеть у себя! Всегда считал Вас достаточно крепким мужчиной, чтобы обратиться за помощью.

— Ох, нет, мистер Чемберс, помощь нужна не мне, — ответил мужчина, — а моей жене и дочери.

— Что у Вас успело случиться? — спросил мужчина, прищурившись.

Он был очень высокий с крупными кистями. На лице была густая короткая седая борода, а голова была лысой, выбритой настолько, что в ней отражался свет. Глаза были светло-зелеными, больше серыми, и его шаги были уверенными и тяжелыми, словно в ботинках были бетонные сваи. Он был немного старше Энтина, но уже успел состариться.

— Моя жена, Глэдис, вчера столкнулась на рынке с двумя больными, у них чахотка, я хотел бы, чтобы через неделю, Вы осмотрели мою жену и дочь.

— Несмотря на старую дружбу, мои услуги платные, — напомнил мужчина, — ко всему, если они заразились, вы об этом и так узнаете. А там, как получится. Если организм сильный, победить болезнь получится, а если нет, то нет.

— Моя жена немного тревожится, она боится оставить дочь без матери…

— Я понимаю её страхи, — мужчина перебил Энтина, — но тут уже как выпадет карта. Я не волшебник!

— Но Вы согласны на осмотр? — спросил мужчина.

— Я загляну к Вам через неделю, — ответил мистер Чемберс, — Софи, запиши это в мой график.

— У Вас даже есть график? — удивился Энтин.

— Да, пациентов много, ко всему у меня самого жена и дети, разорваться я не в состоянии, — ответил мужчина, — плюс уже и память не та, поэтому Софи сильно мне помогает, напоминая о моих планах.

— Да, удобно иметь личного секретаря, — заметил мистер Уанхард, — а те люди на улице?

— Ах, не берите в голову, им нечем платить, — мужчина отмахнулся.

— Но один из них уже без сил лежит на земле.

— На жалости бизнес не построить, Энтин, — ответил мистер Чемберс, — ко всему — кому нужны эти бедняки!?

— Моя дочь сейчас бы с Вами поспорила, — мужчина усмехнулся, — она растёт крайне сердечной.

— Для женщин это естественно. Им жалко всех, и себя в первую очередь. Слезы и жалость это и их слабость, и их оружие одновременно.

Энтин посмотрел ему в лицо, понимая, что с этим человеком они живут на разных планетах.

— Если я заплачу за них всех, Вы поможете им? — спросил вдруг он серьезно.

— А Вам это надо? — мужчина усмехнулся.

— Однажды моя дочь отдала новые дорогие туфли бедной девочке, потому что та была боса. Я сказал ей, что она поступила правильно. Я хочу показать ей, что и я поступаю правильно.

— Насколько мне известно, она Вам не родная, Энтин, — холодно произнес врач.

— Насколько мне известно, любая жизнь ценна, — ответил ему также холодно мистер Уанхард, — примите их всех и вышлите мне сумму, в которую они Вам обошлись. Я оплачу.

После этого он надел на голову шляпу и открыл дверь из клиники:

— Доброго дня, ждём Вас через неделю.

Врач ответил, когда дверь уже закрылась за спиной мужчины:

— Доброго.

Энтин шёл обратно в Нерис-Хаус. Он бы мог взять такси, но очень хотел пройтись. От слов мужчины его трясло в мелкой дрожи, злоба окатила его. Он не считал Руни не родной, так как, безусловно, её любил и видел в ней маленькую Глэдис, отчего сердце его таяло лишь при упоминании девочки. Ему было всё равно, кто был её родным отцом. Он считал её отцом себя — человеком, который всегда был рядом. Человеком, который помог ей понять и полюбить её французский язык, который каждые полгода возил её в Париж. Человеком, который знает, что её любимый цвет сиреневый, что она боится лошадей и который знает, что она также сильно любит его.

Мистер Джонс открыл ему дверь, и не успел он даже снять с головы шляпу, как практически чёрные волосы заполонили всё вокруг, и худенькое тело прижалось к его животу. Он поправил неприбранные волосы дочери и обнял её в ответ.

— Папочка, — заговорила она, — мы с мамой уже соскучились! Где же ты был так долго?

— Прости, Руни, что заставил тебя ждать меня так долго, я был у хорошего знакомого, — ответил он.

— Мы уже испугались, что ты потерялся, — из гостиной в переднюю вышла Глэдис, — хорошо, что заезжала Шарлотта, она привела новые платья для кукол Руни, и мы стали зрителями модного показа.

— Перестань, мам, — Руни сморщилась, выпуская отца из объятий, — ты так говоришь, словно я ещё совсем маленькая, но позвольте напомнить, в этом году мне исполнилось двенадцать! Папа, не слушай её, миссис Эванс-Холл просто помогала мне надеть на куклы новые платья. Но я с ними не играла, я уже взрослая.

— Конечно, ты взрослая! — согласился мистер Уанхард. — Я в двенадцать тоже уже не играл со своим деревянным ружьём.

— А что ты делал в двенадцать? — спросила девочка, смотря на отца.

Тот в это время снимал пальто и переобувался — на улице было мокро и грязно, середина весны, поэтому семьей было принято решение не ходить по дому в уличной обуви.

— Отец обучал меня всему необходимому в жизни, — ответил он, — в основном я рубил дрова и носил воду.

— Ого, — поразилась Руни, — я тоже хочу!

— Боюсь, для девочки это очень тяжело, — ответила ей Глэдис, — папа же был мальчиком.

— Знаешь, что ещё, Руни, — обратился к ней Энтин, — я сегодня сделал что-то хорошее.

— Что же? — от любопытства глаза девочки вспыхнули.

— Я оплатил лечение нищих, у кого не было денег оплатить помощь врача, — ответил ей отец.

— Да, это действительно хороший поступок! Они вылечатся и смогут жить дальше! — восхитилась Руни. — Пап, ты молодец! Я вырасту и буду тоже всем помогать, как ты и мама! Ах, да, папочка, у тебя есть старые костюмы? Как и мои платья, мы можем отнести их на рынок!

— Надо пересмотреть свой гардероб, думаю, что-нибудь найдётся, — ответил мистер Уанхард, и Руни счастливо улыбнулась:

— И тогда они смогут не только не болеть, но и не носить рваную одежду.

Глэдис слушала дочь и не могла понять, в кого она растёт такой добросердечной. Её доброта была настолько искренней и выраженной, что женщина понимала, что эта черта явно взята ни у члена семьи Россер. В этот момент она задумалась о своей матери, должно быть именно её доброта и притягательность воплотилась в юной Руни О’Рейли.

Ко всему Руни очень сильно напоминала Глэдис о себе самой. Она была такой же любопытной и в некоторых моментах такой же неуместно прямолинейной, в её шоколадных глазах горела искра жизни, которую Глэдис, казалось, уже потеряла. Но при этом капризами и обидами она была очень похожа на Блодвен. В такие моменты она просила не относиться к ней как к маленькой, но Глэдис не могла смотреть иначе на свою двенадцатилетнюю дочь.

«Разве она уже немаленькая?» — задавалась она порой вопросом перед сном. Энтин, казалось, лучше понимает её дочь, отвечая так, что Руни моментально забывала про обиду. Она уже с интересом слушала его, подхватывая его идеи и настроение. Глэдис сделала вывод, что её дочери вообще проще общаться именно с мужчинами. Она быстро нашла общий язык с уже взрослым Джоном, её отношения лучше складывались с отцом, и Глэдис иногда чувствовала себя нужной просто как женщина-просветительница, которая обучает Руни всему необходимому как будущую девушку. Но потом, когда они вдвоём решили, не поменять ли цвет стен на третьем этаже, убедилась, что её дочь видит в ней в первую очередь хорошую подругу.

Руни ходила в частную школу в Лондоне, и там из девочек она практически ни с кем не общалась, и Глэдис думала, что это связано с тем, что общаться её дочери проще с мальчиками, чем с девочками.

С похода на рынок шло время, и через три дня Глэдис забыла о тех больных мужчинах. Своё завещание она также не искала, даже не зная, что Энтин его оформил. Оно лежало в ящике письменного стола мужчины. Сам мистер Уанхард о нём помнил — оно казалось ему тяжелым камнем, из-за веса которого стол повело, его ножки перекривились, и накренилась письменная поверхность. Но это было лишь в его воображении. Он очень сильно хотел порвать эту бумажку, словно боялся, что она способна навлечь беду. В это время Глэдис, заметив, что никаких проявлений заболевания нет, перестала беспокоиться о смерти из-за туберкулеза. Но Энтин все эти дни был в страшном напряжении, даже ложась спать, он сильнее прижимал к себе жену.

«Если врач скажет, что всё хорошо, я порву её завещание!» — думал он перед сном. — «Порву!».

— Что с тобой? — разрушила Глэдис однажды тишину, когда перед сном Энтин вернулся к этим мыслям.

— Я думал, ты уже спишь, — честно признался мужчина, — засыпай, милая, всё в порядке.

— Не обманывай меня, Энтин, — Глэдис повернулась к нему лицом, — я чувствую, когда тебя что-то беспокоит.

— Я не говорил, но я оформил твоё завещание, оно вступило в силу, — ответил ей мужчина, — и теперь я беспокоюсь, что оно понадобится раньше времени. Я боюсь одного из двух, а возможно всего и сразу.

— Ты отнесся к моим страхам в серьез?

— Я всегда в серьез к ним относился, — он гладил жену по волосам, — просто теперь я боюсь, что эта бумажка навлечёт беду.

— Когда ты успел стать таким суеверным? — спросила спокойно Глэдис, смотря туда, где в темноте пряталось его лицо.

— Не знаю, наверное, это старость, — ответил он.

Она бы ответила: «Тогда тебе тоже нужно задуматься о завещании», но понимала, что сейчас настроение у её мужа не для шуток.

— А я уже не боюсь, — проговорила Глэдис, — если так должно быть, я не смогу этого избежать.

— В понедельник приедет врач, он осмотрит тебя и Руни. Я не знаю, но я теперь беспокоюсь. Либо тебя предупреждает интуиция, либо эта проклятая бумажка навлечёт беду.

— Перестань, Энтин, — она усмехнулась, — теперь ты, а не я, похож на параноика.

— Ты говоришь о своей вероятной смерти начиная с того момента, как Руни исполнилось десять, я два года борюсь с твоими мыслями о том, что наша дочь может расти без матери. Мне каждый раз было сложно слушать это, но теперь я и сам начинаю из-за этого беспокоиться. Если врач скажет, что ты здорова, я порву завещание.

— Ты настроен очень решительно, — Глэдис хмыкнула.

— И не только на это, — ответил ей Энтин.

— Ты что-то хочешь? — спросила женщина.

— Второго ребёнка, — ответил он.

Глэдис засияла:

— А мальчика или девочку?

— Главное, чтобы ребёнок был здоровым, — ответил ей мужчина.

— Ох, Энтин, я так тебя люблю! Как же я счастлива! — она улыбалась. Мужчина не видел этого в темноте, но слышал.

— Вот видишь, а ты собиралась нас оставить! — мужчина улыбнулся в ответ и поцеловал её в лоб.

Желание второго ребёнка окрылило Глэдис, она сияла. Мысли о смерти и болезни больше не посещали её. Она осыпала всех своим вниманием, любовью, лаской. Мистер Уанхард увидел в её глазах вновь искру жизни. Она всегда была весёлой, чаще стала встречаться с Шарлоттой, и даже купила две новые куклы, которые были уже не для Руни.

— У меня будет сестра? — спросила она, когда Глэдис отказала ей в новых куклах.

— Или брат, — женщина пожала плечами, — если аист принесёт нам мальчика, то я отдам тебе кукол.

— Мам, я не маленькая! Я знаю, откуда берутся дети! — недовольно ответила Руни. — И тогда уж лучше брат.

— А зачем тебе куклы, ты ведь уже не маленькая? — с улыбкой укусила её Глэдис.

— Ну, мам, — девочка надулась.

Но через секунду они обе уже смеялись. Первой начала Глэдис, а Руни подхватила ей настроение и обе они свалились с розовой софы в гостиной.

Понедельник пришёл с весенним дождём и очень неожиданно. Мистер Чемберс стоял под большим чёрным зонтом и ждал, когда мистер Джонс откроет ему дверь. Энтин и Глэдис были так заняты грёзами о втором ребёнке, что и не заметили, как наступил запланированный визит врача.

Мистер Чемберс сложил зонт, снял шляпу и внимательно посмотрел на Энтина:

— Без долгих прелюдий, мне нужно возвращаться в клинику. Девочку и жену я приму в гостиной.

— Хорошо, мистер Чемберс.

Он был очень недоволен поведением Энтина при последней встрече, поэтому следующим движением он достал из внутреннего кармана листочек. На нём были написаны фамилии, и у каждой сумма в стерлингах.

— Я принял их всех, — отчеканил он.

— Я очень рад, — ответил Энтин, принимая листочек.

— Трое умерли, но я потратил на них медикаменты, так что Вам придется их оплатить.

— Ничего страшного, любая работа должна оплачиваться, а Вы же так старались их спасти.

Ирония в голосе мужчины не осталась не замеченной. Мистер Чемберс слегка прищурился и прошёл мимо в гостиную.

Первой он осмотрел Руни. Девочка не совсем понимала, почему вдруг к ней пришёл врач, но послушно делала всё, что он скажет, а потом обворожительно улыбнулась и убежала. Глэдис же всё время нервно сглатывала, она не могла поверить, что могла заразиться, особенно когда у них с Энтином такие планы — стать родителями второго ребёнка. Но мистер Чемберс никак не отпускал её — щупал рёбра и шейные лимфоузлы, слушал её дыхание и был крайне внимательным.

После осмотра мистер Чемберс потребовал поговорить с Энтином наедине. Они ушли в его рабочий кабинет, а Руни и Глэдис остались в гостиной.

— Что мне Вам сказать? — спросил вдруг он холодным голосом. Глаза его были открытыми, ясными, но Энтин в них ничего не видел.

— Правду, — ответил он.

— По правде говоря, я не могу сказать, больны ли они, — ответил он, чуть расслабляясь, — Ваша дочь явно здорова, в её возрасте чахотка уже бы проявилась, но насчёт Вашей жены я не могу быть уверен. Ко всему я заметил, что у неё увеличились лимфоузлы: шейные и подмышечные. Первые я мог бы связать с банальной простудой, но увеличение вторых сильно меня смущает. Я приду к Вам ещё через неделю.

— Что мне ей сказать? — спросил Энтин.

— Что говорят заботливые мужья в такие моменты!? Конечно же, не стоит сеять панику! — мистер Чемберс покачал головой. — Скажите ей, что я приеду ещё через неделю, но лишь для того, чтобы убедиться, что она здорова.

— Но Вы больше…

— Я ещё ни к чему не склоняюсь, Энтин. Я понимаю Ваши беспокойства. Я сам боюсь потерять жену, но Вам ещё не из-за чего паниковать.

— Мы хотим второго ребёнка, — ответил ему мужчина.

— Давайте сначала убедимся, что она действительно здорова. Я буду через неделю.

Он покинул Нерис-Хаус. В этот момент на улице уже стемнело. Он надевал шляпу, прощаясь и открывая зонт. Мистер Джонс уже ждал момента, чтобы открыть дверь и закрыть за ним. В воздухе висело напряжение, ко всему миссис Джонс сочла, что это самое подходящее время для достаточно громкой молитвы за здравие. Её тихий голос доносился по тонкому коридору вверх по лестнице из кухни. По окнам и подоконникам барабанил дождь. Энтин провожал врача, а Глэдис и Руни были в гостиной. Они сидели молча, ждали, когда врач уйдёт. И когда мистер Чемберс переступил через порог, показалось, словно он забрал с собой часть жизни этого дома.

— Энтин, — моментально отреагировала его жена, — расскажи теперь всё!

Мужчина глубоко вдохнул, собираясь с силами, и вошёл к ним в комнату.

— Мы больны? Я больна? Руни? — Глэдис была готова сорваться. Истерика и паника внутри её груди смешались в смертельный коктейль, и она была готова вскочить и разрыдаться. Но пока что сидела, прижав к себе дочь и смотрела в лицо мужу.

— Нет, — ответил ей мужчина, — он не считает вас больными. Но хочет в этом до конца убедиться. Он приедет ещё раз, в следующий понедельник.

Глэдис немного расслабилась.

— Мама, те больные на рынке были далеко от нас, неужели ты думаешь, что мы могли заразиться? — спросила Руни.

— Они были совсем близко, — женщина покачала головой, — и они могли и до этого кашлять на продукты, что мы там покупаем. Кто знает, может они ходят там каждый день!?

— Не пугай дочь своими необоснованными страхами, — попросил Энтин, — врач сказал, что ты здорова!

— Руни, конфетка, иди к себе, — попросила Глэдис, и девочка, понимая, что послушаться необходимо, встала и вышла из комнаты.

При этом Глэдис не была до конца уверена, что она не стоит за углом и не подслушивает. Ведь это была её дочь.

— Руни, — обратилась она к тишине, — я сказала, идти к себе, а не подслушивать!

В этот момент раздался шелест юбки платья, и Руни, недовольная тем, что её замысел раскрыли, направилась вверх по лестнице.

— Он считает, что я могу быть больной, поэтому хочет приехать через неделю, — проговорила она Энтину.

— Нет, он так не думает, — Энтин пытался вложить в голос уверенность и силу, чтобы Глэдис не беспокоилась, пока диагноз не подтверждён.

— Милый, ты же знаешь, меня бесполезно обманывать, — она говорила тихо и спокойно.

— Глэдис, я не вру! — он чуть повысил голос, чтобы она не смела ему перечить и приняла его слова как правду. — Я не стал бы врать в столь серьезном вопросе. В конце концов, ты не думаешь, как сильно я боюсь тебя потерять?

— Энтин, прости, — она закрыла глаза, испытывая чувство вины, и зашептала, — думаю как обычно только о себе.

Мужчина сел рядом и обнял её:

— Ты ведь знаешь, как сильно я люблю тебя! Ты очень мне дорога, и этот мир лишится света без тебя! Я не могу тебя потерять. И если всё же врач скажет, что ты действительно больна, я найду лучших докторов, мы поедем в Россию, в Крым, да куда угодно, но мы вылечим тебя!

— Ох, Энтин, прошу, — она прижалась к нему вплотную, — не говори это.

Он гладил её по волосам. Она вдыхала его запах с рубашки. Они так и сидели, слившись душами, пока на улице не завершился дождь. А затем направились спать.

Следующие дни были наполнены тревожностью, но каждый делал вид, словно счастлив. Глэдис улыбалась, Энтин шутил, а Руни всему этому радовалась, пусть и чувствовала, что родители что-то скрывают. Глэдис ждала понедельник, но и боялась его одновременно. Она хотела услышать, что здорова, но боялась, что это не так. Она надеялась, что даже если больна, сможет выздороветь. Энтин же пусть и шутил, и развлекал всех в доме после ужина заходил в библиотеку и листал книги о современной медицине. Он хотел найти хоть что-нибудь ценное, что понадобится, если выяснится, что Глэдис больна.

Именно из этих книг он узнал, что больным чахоткой нужно есть больше зелени, и чем она темнее, тем лучше. Необходимо употреблять в пищу овощи и фрукты оранжевого цвета, а также картофель. Врачи также рекомендовали пить до четырёх кружек молока в день. Ко всему для Глэдис в случае болезни будет полезно дышать хвойным воздухом, и Энтин знал, что для этого можно поехать в несколько мест. Ко всему было и то, что людям с чахоткой нельзя было. Энтин вычитал, что запрещено кофе, хлеб, сахар, рис, а также жареное и колбаса.

Мужчину пугало, что его жена могла заразиться, ведь читая книги, он понял, что дело не только в смерти, которая её ждёт, но и в мучительности болезни. Авторы книг не стеснялись описывать симптомы болезни и их тяжесть, а также изображали больных на картинках. Худых и задыхающихся. После подобных книг Энтин направлялся в спальню, где его уже ждала жена, и ложился спать, прижимая её к себе.

«Я порву его, порву!» — думал он, уже надеясь на то, что оно не понадобится в ближайшее время.

Глэдис чувствовала его напряжение и беспокойство, но делала вид, словно не замечает. Она беспокоилась сама, и всё что могла делать — ждать следующего понедельника.

В субботу она проснулась позже Энтина и вдруг поняла, что поднять голову крайне сложно. Слабость растеклась по её телу, но она не хотела признавать, что больна.

— Ну вот, жизнь в стрессе ни к чему хорошему не приводит, — вслух сказала она и поднялась с подушки, — пора вставать!

В этот момент она почувствовала лёгкое головокружение, но проигнорировала его и встала на ноги. Слабость была ужасная, но она пыталась взять себя в руки. Она надела платье и поняла, что ей тяжело дышать и без корсета, а с ним она не могла сделать и полу вдоха. Продолжая бороться с головокружениями, она не стала туго затягивать корсет, выбрав платье со свободным кроем. Она думала носить его во время второй беременности, но похоже оно понадобится ей для совершенно другого.

«Беременность!» — вдруг опомнилась она, вспомнив, как её мучил токсикоз во время беременности Руни. — «А может я и не больна совсем!».

Это придало ей сил, но подойдя к зеркалу, она поняла, что цвет её кожи совсем испортился. Она казалась себе зеленоватой, поэтому решила наложить макияж. Она сделала его достаточно ярким, таким, чтобы Энтин не увидел на её лице следов вероятной болезни. Она не помнила, когда последний раз её использовала, но нанесла на губы яркую французскую помаду.

Спуститься вниз было сложно, ступеньки сливались в одну, и она испугалась, что умрёт точно так же, как и её мать. Оступится и слетит вниз. Но мысли об этом она гнала прочь, крепко держась за поручни.

Оказавшись на первом этаже, она прошла к их с Энтином кабинету и тихо открыла дверь.

— Доброе утро, — проговорила она.

— Уже день, милая, — ответил Энтин, — ты проспала завтрак. Я не стал тебя будить, ты так сладко спала.

— Ничего страшного, в любом случае я не голодна, — ответила женщина, улыбнувшись.

— На обед по моему распоряжению подадут картофель в мундирах с тушеными овощами, — говорил он, — я подумал, мы давно не питались чем-то простым, но полезным. Ко всему нам должны привезти яблоки, можно будет делать сок.

— Яблоки? В апреле? — удивилась Глэдис.

— Я заказал, из Османской империи, — ответил Энтин.

— Зачем такие трудности? В июле яблоки будут из Франции.

Женщина улыбалась своему мужу, пытаясь не показывать своё самочувствие. Но комната резко поплыла перед её глазами, и она ухватилась за спинку кресла.

— Глэдис, ты сегодня бледна, — заметил Энтин, — ты хорошо себя чувствуешь?

— Бледна? — спросила женщина. — Наверное, именно это и происходит со старостью, реже начинаешь хорошо себя чувствовать и выглядеть так же.

Глэдис попыталась рассмеяться, но в груди вдруг почувствовала странную тяжесть.

Энтин не смог больше сидеть, он встал из-за стола и подошёл к жене.

— У тебя пот на лбу, — мужчина провел по её коже большим пальцем, — тебя не знобит?

— Нет, я чувствую себя нормально, — ответила она, и вдруг её затрясло в резком приступе кашля.

— Глэдис, я вызову врача, — проговорил Энтин, — сейчас же. А ты сядь в кресло и жди меня.

— Милый, ты преувеличиваешь, наверное, я просто беременна, — ответила ему жена, — с Руни мне было тоже очень тяжело.

— Перестань, во время беременности нет такого кашля, — он неодобрительно покачал головой.

— Возможно, меня ещё и продуло, ведь я недавно проветривала спальню из-за жары, — ответила она, не желая признаваться даже самой себе, что больна.

— Сейчас апрель, не стоит доверять обманчивому весеннему солнцу, — сделал замечание Энтин, — а теперь жди меня, я за врачом.

Энтина не было примерно двадцать минут. За это время Глэдис почувствовала, что её действительно знобит. Её было одновременно жарко и холодно, она вспотела, и ткань платья прилипла к ней. Комната казалась тесной, не хватало воздуха, а голова предательски кружилась.

Вернулся он с мистером Чемберс, который принес с собой чемоданчик. Но ему хватило лишь взглянуть на Глэдис, чтобы всё понять.

— Нам нужно её перенести, — проговорил он, — жёсткий постельный режим.

— Это оно? — спросил Энтин.

— Пока сложно сказать, — ответил мужчина.

Сотрясаясь от ужаса морально, но, не смея физически, он взял жену на руки, и они направились наверх. В их спальню. Глэдис испытала неимоверное счастье, когда её голова коснулась холодной подушки. Ко всему дышать было сложно, и когда Энтин распустил корсет, она смогла почувствовать себя капельку лучше.

Её раздели, мистер Чемберс ощупал её лимфоузлы, осмотрел горло, послушал дыхание и посчитал пульс. Вся картина складывалась в одно — Глэдис больна, но вот чем именно сказать наверняка было сложно.

— Сейчас важен рацион, миссис Уанхард, — заговорил мужчина, — необходимо есть несмотря на то, что у Вас нет аппетита. Также я рекомендую пить рыбий жир и принимать необходимые лекарства, чтобы болезнь отступила. Будем надеяться, что это не туберкулёз. К сожалению, медицина сейчас не может гарантировать выздоровление от этого недуга. Но не думайте об этом, Вам нужно бороться с болезнью.

— Я Вас поняла, — ответила Глэдис.

Они оставили её отдыхать, а Энтин и врач вышли в коридор. Энтин выглядел как растерянный ребёнок. Смотрел на мужчину и ждал ответы на вопросы, которые ещё даже не возникли. Он не успел ещё даже осознать, что его жена вероятно серьезно больна и не имеет шансов на выздоровление. Он тяжело дышал, кусал губы и чувствовал, что из его глаз вот-вот польются слёзы, но мистер Чемберс молчал. Он смотрел куда-то мимо Энтина, явно собираясь с силами, а затем положил мужчине руку на плечо:

— Вы должны понимать, — говорил он сдавлено, — если это туберкулёз — она умрет.

— Нет, — Энтин покачал головой, — неужели ничего нельзя сделать? Увезти её куда-нибудь, я читал про санатории. Я читал про необходимую еду, про травы, лекарства!

— Энтин, я назначил ей лекарства, которые помогут ей дышать. Пилюли из смеси кардамона, морского лука и аммониака, они не будут давать гною скапливаться в лёгких, и ей будет проще откашливаться, но это не лечит туберкулёз. Также если у неё начнётся бессонница, Вы можете давать ей настои наперстянки и валерианы, но это тоже не лечит туберкулёз. Начнутся боли — опиум, но это тоже не лечит. Мы можем ей только помочь умереть без мучений, максимально, насколько позволяет медицина сегодняшнего дня. Но куда бы Вы её не повезли, её ждёт один исход.

— Она же ещё совсем молода, ей всего тридцать два, у нас были планы, мы хотели второго ребёнка! — Энтин чувствовал, как мокнут его глаза, и мистера Чемберс застилает пелена.

— Я понимаю, очень сложно поверить в то, что любимый человек тяжело болен, но Вам необходимо это принять, — говорил мужчина, — так будет проще, в первую очередь для Вашей супруги.

Мужчина покачал головой:

— Я никогда не смогу это принять.

— И этим сгубите и себя тоже, и дочь. Сколько ей? Двенадцать? Она останется без матери, сделайте так, чтобы у неё был хотя бы отец.

Энтин схватился за голову. Он не мог сдерживаться, и слезы потекли по его щекам, а затем он вдруг вздёрнул голову и проговорил:

— К чёрту! Я не сдамся, моя жена будет жить!

— Как изволите, — ответил врач и направился по коридору к лестнице.

Энтин смотрел ему в след, а затем крикнул:

— Том, проводи гостя.

Ему не хотелось идти за врачом, прощаться с ним и вообще видеть его. Он хотел ворваться в комнату к жене, упасть на колени у её кровати, умоляя её остаться, умоляя её жить. Быть с ним, подарить ему ребёнка.

«Глэдис, чёрт! Глэдис!» — кричал он в своей голове, стоя у двери, но понимал, что не может сейчас ворваться и нарушить её покой.

Бегом он спустился на первый этаж и с силой открыл дверь в свой кабинет. А затем громко ею хлопнул. Дикая злость охватила его — она не может умереть. Просто не может оставить его одного! Одного в этом мире. Он не мог думать о холодной постели, о её вещах, которые останутся после неё, о том, что больше не услышит её смех, не прикоснётся к её волосам, не поцелует её нежные губы. Дикая боль сорвалась с его губ криком, и он схватил свой стул. Как давно в Вустершире, он швырнул его в стену, а затем, даже не посмотрев на разрушения, медленно опустился на пол и заплакал.

— Глэдис! Чёрт! Ну почему именно Глэдис!? — рыдал он.

Миссис Джонс быстро всё поняла, она видела, как Том провожал врача, видела, как мистер Уанхард вбежал в свой кабинет, слышала грохот и крик. Поэтому она понимала, как важно, чтобы всего этого не видела Руни.

Она поднялась к ней, но девочка словно была в параллельной вселенной. Она сидела на диванчике и пила со своими куклами чай.

— Миссис Джонс, — Руни явно была рада её увидеть, — присоединяйтесь к чаепитию.

— Обязательно, — женщина села на край дивана, — какую кружку Вы выделите мне, мисс.

— Вот эту, — Руни протянула ей кружку из игрушечного сервиза, — Мэри как раз рассказывала о том, как удачно съездила в Париж. Теперь она говорит только на французском языке, видимо, она под впечатлением. Но Вы не переживайте, миссис Джонс, я буду Вам переводить.

— Спасибо большое, мисс О’Рейли, — ответила ей женщина.

— На самом деле, вчера мама говорила, что чаепитие будет вместе с ней, но она до сих пор не проснулась, да? — Руни перевела на женщину взгляд.

— Да, видимо Ваша мама вчера сильно устала, — ответила миссис Джонс, — я заходила к ней недавно, спит как ребёнок.

Но Руни была слишком смышлёной, и все в доме понимали, что от неё бесполезно что-либо скрывать. Она подозрительно прищурилась, словно понимала, что сейчас ей врут, но затем вдруг расслабила лицо и вздохнула:

— Ладно, чаепитие можно будет повторить завтра, ну или к вечеру мама проснётся.

— Я ни разу не участвовала в Ваших чаепитиях, мне крайне приятно, что сегодня я могу поучаствовать и поддержать беседу с такими особами. Мэри была в Париже. Должно быть там очень красиво.

— Да, — Руни отпила невидимый чай, — Мэри говорит, что там потрясающе. Особенно летом. А вечером на улицах играет музыка. Верно, Мери? — в этот момент она чуть изменила голос и озвучила свою немую подружку, — Oui¹.

— А я никогда не была в Париже и навряд ли когда-нибудь окажусь, я очень рада за Мэри, что она там была, и ей очень понравилось, — с улыбкой говорила миссис Джонс.

— Вы действительно не были в Париже? — удивилась Руни. — И вообще во Франции?

— Вся моя жизнь прошла в Лондоне, мисс О’Рейли, — ответила ей женщина, — я прислуга, а нам гораздо сложнее путешествовать, только если нас с собой берут хозяева.

— Это не страшно, миссис Джонс, когда в следующий раз мы с отцом поедем в Париж, мы можем взять Вас с нами!

— Ох, мисс Руни, не задумывайтесь об этом, я ведь даже не понимаю французский, — женщина покачала головой.

— Ничего страшного, я буду Вам переводить, как и в случае с Мэри, — ответила девочка.

— Вы слишком добры ко мне, мисс Руни.

— Но Вы бы хотели увидеть Париж? Эйфелеву башню? Реку Сену? Их необычные дворы и серебристые покатистые крыши? Ведь там, правда, красиво там, словно, другая жизнь. Вы бы хотели её увидеть?

— Вы прямо пытаетесь меня соблазнить на поездку в Париж, мисс Руни, жестоко так поступать с пожилой женщиной, — миссис Джонс засмеялась.

— Я покажу Вам Париж, а если Вы будете сопротивляться, я пожалуюсь маме, — проговорила девочка.

— Ох, мисс Руни, мне очень приятна Ваша забота. Спасибо Вам, светлая душа!

Руни осталась удовлетворена ответом женщины. Она довольно улыбнулась, и чаепитие продолжилось.

Вечером за ужином Глэдис не было, и Руни поняла, что что-то действительно не так. Её отец сидел серее тучи, глаза его отекли, и он, словно не видя тарелки перед собой, медленно жевал её содержимое.

— Пап, скажи мне, что с мамой? Она, правда, спит весь день, или она…? — девочка неуверенно подняла на него взгляд.

— Она спит, — ответил мужчина, — Руни прости, но я не в силах сказать тебе эти вещи. Я знаю, что тебе будет тяжело, но мы должны оба стараться для твоей мамы. Она должна выздороветь, а значит, мы должны быть сильными.

— У мамы туберкулёз? — спросила девочка.

Мужчина тяжело вздохнул и отрывисто кивнул.

Девочка почувствовала, как её тело тяжелеет, словно наливается свинцом. А в груди вдруг возгорается что-то странное, неизвестное ей и чужое. Она всегда жила и не знала, что это за чувство. Что-то похожее вызывали лошади, но это было что-то совершено другое. Пытаясь прогнать это ощущение, она сделала глоток воды, но легче ей не стало. Именно в этот момент она поняла, что чувствует невыносимый страх и беспомощность.

— Я поняла Вас, отец, — проговорила она, и мужчина поднял на неё взгляд. Она никогда так к нему не обращалась.

— Хорошо, — ответил он.

— К ней можно сейчас? — спросила она, глядя прямо мужчине в лицо.

— Она ужинает, так же, как и мы, — ответил он.

— Миссис Джонс, — крикнула Руни, подзывая прислугу, — принесите мне мой ужин на подносе в комнату мамы.

— Как скажете, мисс О’Рейли, — ответила женщина.

— Я нужна ей, — пояснила Руни отцу, встала из-за стола и вышла из столовой.

Её мама лежала на кровати, толкая вилкой кусочки варёного картофеля. Она явно не хотела есть, слабость не давали ей даже выше поднять подушку. А голова кружилась так, что еда совершенно не лезла в желудок. Руни тихо постучала и вошла внутрь.

Она знала, что может застать мать в ужасном состоянии, поэтому пообещала себе, что не испугается, что бы там ни было. Но, увидев женщину, она поняла, что зря переживала. Её мама ещё не успела измениться. Единственное, что сразу бросилось в глаза это испарина, из-за которой волосы прилипли ко лбу.

— Руни, ты пришла? — спросила женщина.

— Да, хочу поужинать с тобой, — ответила она, — а-то ты явно скучаешь здесь одна.

— Совсем не хочется есть, — честно призналась Глэдис.

— Увы, но надо, — Руни пожала плечами, присаживаясь на край кровати, — как ты мне всё время говоришь во время простуды? Без еды у организма не будет сил бороться с заболеванием. Есть необходимо.

— Теперь ты будешь ухаживать за мной? — женщина усмехнулась, но затем закашляла.

— Банальное проявление заботы, — Руни вновь пожала плечами, — ты слишком низко, давай поднимем подушку.

Она встала и подошла к изголовью кровати. Подняв подушку выше, она помогла матери сесть, а затем пододвинула ей поднос с едой.

— Скоро миссис Джонс должна принести и мой поднос, — говорила она, — будем есть вместе. И всё съедим.

— Ты какая-то другая, — вдруг заметила Глэдис, — словно успела повзрослеть за ночь.

В этот момент дверь открылась, и миссис Джонс внесла поднос.

— Вот и мой ужин, спасибо, миссис Джонс, кстати, мама, я не рассказала: я покажу миссис Джонс Париж.

— Париж? — переспросила Глэдис.

— Да, Париж. Миссис Джонс стесняется только, говорит, что не знает французский, но это ведь не проблема.

— Отличная идея, — согласилась Глэдис, — миссис Джонс может поехать с вами, когда вы, с отцом, снова соберетесь во Францию.

— Я тоже так думаю, — согласилась Руни.

— Спасибо Вам большое, мисс Глэдис, приятно работать на таких людей, как Вы, — с улыбкой проговорила миссис Джонс, ясно сдерживаясь, чтобы не заплакать или замолиться.

— Это Вам спасибо, миссис Джонс, Вы рядом, сколько я себя помню, и всегда были готовы помочь.

Женщина всё же не сдержала слезу, а потом, поспешно пожелав приятного аппетита, покинула комнату.

Руни смотрела на эту высокую подушку и не могла поверить, что её мама действительно больна. Эту белую треугольную вещицу, набитую твердым негибким материалом принёс врач, мистер Чемберс. Она позволяла Глэдис спокойно спать, не захлёбываясь жидкостью в лёгких и кровью, так как её голова во время сна была выше груди. Но Руни замечала, что в особенно тяжёлые дни её маме эта подушка никак не помогала. Миссис Уанхард тяжело дышала, издавая странные хрипы, закашливалась, и тринадцатилетней девочке иногда казалось, что её мама способна выкашлять собственные лёгкие. Мистер Энтин Уанхард как мог пытался облегчить муки супруга, вызывая врача, который с помощью странных сиропов и таблеток помогал мисс Глэдис сдерживать кашель. Но её близкие заметили одну неприятную особенность — после лекарств женщина утверждала, что видит дьявола и его подопечных чёртов, которые пришли, чтобы утащить её грешную душу в ад.

Мистер Уанхард обычно в такие моменты пытался быть рядом с женой и терпеливо убеждал её, что никаких дьявольских отродий в их доме нет, и что никто Глэдис не тронет.

Но однажды женщина увидела то, что напугало многих в Нерис-Хаус. Слуги, которые были взяты на работу для помощи в уходе за Глэдис, после того как дали ей лекарства, в ужасе прибежали к мистеру Уанхард в кабинет. Глэдис в тот раз не просто бредила, а говорила с пустотой, смеялась с ней и делилась своей жизнью, называя её мамой. Многие в Лондоне знали про трагедию белого дома с розовой гостиной, поэтому подобное поведение хозяйки немало напугало слуг. Но не миссис и мистер Джонс.

— Ох, что взять с этих девчонок, прости меня, Господи!? — возмущалась женщина, идя по коридору второго этажа и звеня ключами на своём поясе. — Как помолиться, так они прогрессивные, чёртовы атеистки, а как увидеть нашу хозяйку в бреду — так это разговор с призраками! Тьфу, на них, безмозглые!

— А ты-то прям, не боишься? — спросил её муж, ступая за ней.

— Я в Бога верую, но наша мисс Глэдис серьёзно больна, и всё, что мы можем делать — молиться.

И женщина строго посмотрела на мужа, обернувшись на него через плечо, давая ему понять, что слышать от него ничего не хочет. И мужчина тяжело вздохнул и пожал плечами, понимая, что сказать тут и нечего.

На самом деле с болезнью Глэдис в Нерис-Хаус пришли тоска, пустота и мрачность. Когда ещё женщина была в силах пережить светский вечер, Энтин приглашал в дом их совместных друзей, чтобы поднять жене настроение, и чтобы она не теряла тягу к жизни. Но она чахла, и чахла стремительно. И это замечали все, кто знал живую, эмоциональную и энергичную Глэдис. Но два их верных друга — миссис Эванс-Холл и мистер Ледисбридж старались не искать в Глэдис изменения, и даже если отмечали их, то только в виде комплимента. Никогда Глэдис не слышала столько приятных слов от Рамси как во время болезни. Однажды он похвалил Глэдис за удивительный ровный тон мраморной кожи, который другие барышни светского общества пытались достичь с помощью масок с лимонным и огуречным соком. Или же однажды он заметил, что Глэдис достигла удивительного уровня мастерства внимательно слушать собеседника, хотя на самом деле у неё не было сил, чтобы говорить самой.

В последний раз Глэдис вышла в свет, когда макияж был уже не в силах скрыть впадины на её щеках. Она была бледна, худа и слаба. Энтин помог ей сесть в кресло, и она весь вечер просидела в нём. И как миссис Эванс-Холл ни старалась сделать вид, словно за неделю с последней встречи Глэдис не изменилась, а даже может стала краше, в её глазах читалась невыносимая боль. Мистер Ледисбридж старался шутить, вспоминал как он познакомился с Энтином и все забавные моменты их дружбы, и чтобы ему удавалось отыгрывать роль счастливой мужчины, он пытался не смотреть в сторону Глэдис. Он чувствовал себя актёром на сцене — нельзя было дать понять Глэдис, что все они испытывают ужас от мысли, что скоро её не станет.

В тот вечер, когда они распрощались, миссис Эванс и мистер Ледисбридж вышли на улицу, последний раз махнули Глэдис и Энтину и позволили себе перестать улыбаться.

— Я так не могу, Рамси, я больше не могу, — заговорила женщина, закрывая лицо руками, но, всё ещё сдерживая слёзы, — она же умирает…

— Шарлотта, — мужчина положил ей руку на плечо, а затем едва хлопнул, — мне тоже нелегко, но мне не хочется об этом думать. Мисс Глэдис нуждается в нас.

— Я не хочу её отпускать, — ответила миссис Эванс.

— Не спеши хоронить её раньше времени, — Рамси невесело усмехнулся.

— Но ты же видел её, — простонала Шарлотта, и всё же слеза сбежала по её щеке.

Руни следила за матерью, чтобы та всё съедала, и так проходили все следующие приемы пищи. Миссис Уанхард совершенно не хотела, есть, аппетит пропал полностью, но, чтобы совершенно не иссохнуть и не умереть от истощения, было, необходимо есть. Именно поэтому Руни ела только в спальне родителей, одновременно контролируя, чтобы её мама съела всё, чтобы было у неё в тарелке.

Она не хотела также, чтобы её мать умирала от тоски, лежа в своей постели. Она притащила кукол к маме в постель, и они всё же устроили чаепитие, на французском языке обсуждая поездку Мэри в Париж и на испанском поездку Джулии в Мадрид, пусть испанский обе знали не так хорошо, как французский.

Руни не знала, какова её цель — провести последние дни мамы рядом или отвлечь её от болезни, или всё же она надеялась, что её позитив спасёт её мать от смерти. Но она всегда была рядом, шутила и пыталась её развлечь от галлюцинаций вызванных лекарствами и самой болезнью. Если они не проводили чаепитие, то Руни сидела рядом, вышивала и хвасталась, или рисовала, а Глэдис делала замечания, потому что дочь нарушала пропорции. В любом случае Руни всегда была рядом с матерью.

Мистер Уанхард также очень надеялся помочь ей. Он заказал сшить несколько платьев совершенно без каких-либо утяжек, свободного кроя и со сдержанными украшениями, чтобы Глэдис могла выходить из спальни и прохаживаться по дому в одежде, в которой могла свободно дышать и кашлять. Ко всему он узнал о множестве различных способов лечения разными травами, и помимо пилюль от мистера Чемберс, её поили отварами, от которых проходили головокружения и хоть чуточку просыпался аппетит, ко всему они не вызывали странное пугающее поведение у женщины.

Но состояние Глэдис медленно ухудшалось. Иногда она могла лежать и ничего не замечать, закрыв глаза и тяжело дыша. Несмотря на правильный рацион и контроль Руни, женщина начала стремительно терять вес. Сначала старые платья стали ей большими, а затем Энтин и Руни заметили, то у женщины впали щеки. Кожа под глазами стала синюшной, сильно выпадали волосы, локти стали острыми, а пальцы слишком тонкими. Она словно медленно превращалась в мумию.

Не выдержав приближающейся смерти миссис Уанхард, миссис Джонс написала своему сыну, и Джон вернулся из моря, чтобы успеть попрощаться с хозяйкой дома и помочь ухаживать за ней. Но он редко оказывался в её спальне, так как чаще с ней были Руни и мистер Уанхард.

— Мама, как ты сегодня? — спросила девочка, заходя к ней в комнату через две недели болезни. — Рамси Ледисбридж приехал в Лондон, но я сомневаюсь, что ты хочешь, чтобы он видел тебя такой.

— Если не такой, то уже никакой, — голос Глэдис был тихим, словно она осипла. Но возможно так и было из-за постоянного кашля.

— Ему приехать? — спросила Руни.

Глэдис покачала головой:

— Пусть помнит меня живой.

— Ты ещё жива, мама.

— Ненадолго.

Руни лишь тяжело вздохнула, а потом сменила тему:

— Скоро ужин, я вновь приду, ну или папа будет, с тобой сегодня есть, мы с ним ещё не решили, оба хотим провести с тобой время. Я уже думаю воевать за право ужина с тобой! — Руни усмехнулась.

— Приходите оба, кто знает, какой мой ужин будет последним.

— Мам, я прошу тебя, — девочка покачала головой, — ты ошибаешься, если думаешь, что мне легко.

Глэдис закрыла глаза и шмыгнула носом, а по щекам Руни потекли слезы:

— Мам, пожалуйста, давай победим! Мам, давай, справимся! Я тебя очень прошу! Я не хочу тебя терять!

— Руни, — женщина открыла глаза, и по вискам потекли слезы, — я знаю, мне тоже очень тяжело. Мне тяжело принять тот факт, что прекрасной девушкой ты станешь без меня.

— Мам, я очень сильно тебя люблю, я не смогу без тебя, — Руни плакала.

— Я знаю, детка, но у тебя есть папа, оставайся сильной ради него, ведь ему без меня тоже будет сложно.

— Мама, — Руни трясло в рыданиях и, в конечном итоге, она прижалась к матери и плакала в одеяло.

Глэдис помогла дочери успокоиться, в какой-то миг осознав, что лучше бы она упала с лестницы — её дочь не видела бы, как она медленно умирает в мучениях, не пыталась бы её спасти и оградить от страшных мыслей. Но на долю Руни выпало самое страшное — видеть, как умирает мама и быть не в силах чем-то помочь.

Этот ужин они действительно провели втроём, но было видно, что Глэдис уже далека от реальности. А на следующий день начались боли. Страшные, невыносимые, заставляющие Глэдис стонать и плакать. Чтобы облегчить муки, ей стали давать опиум, но от него она всё время спала и полностью пропала из реальности. Она просыпалась иногда, в такие моменты Энтин и Руни пытались её покормить, но она полностью их игнорировала, словно спала с открытыми глазами. С ней уже нельзя было поговорить. Она не реагировала на своё имя, не узнавала их и не понимала, что нужно делать с едой. Вдвоём они помогали открыть ей рот, клали в него тушеные овощи и смотрели, как она на автомате, не пережёвывая, глотает и давится. Очень медленно, гоняя их по рту языком. Теперь мать Руни выглядела как умалишённая, и девочка понимала, что скоро наступит день, когда её мать исчезнет.

И однажды она просто не проснулась. Она продолжала тихо спать, уже не страдая ни от боли, ни от кашля, ни от удушья, ни от дрожи. Она просто лежала на спине, укрытая одеялом и находилась где-то между жизнью и смертью. Глэдис проспала так три дня, и рядом всегда кто-то был. Меняясь по времени, с ней сидела Руни, Джон или мистер Уанхард.

В последний третий вечер выпала очередь Руни. Она, как и обычно села, на край кровати и заговорила с ней так, словно та слышит её и в силах ответить. Она рассказала про то, как прошёл обед, что ей не совсем понравилась запеканка, которую подали на второе. А потом, когда рассказ закончился, она пододвинулась ближе к матери и продолжила читать вслух одну из книг мамы с того момента, на котором они остановились в прошлый раз. При этом левую ладонь она положила на руку матери.

Она читала книгу громко, чётко, с интонациями, словно мама действительно слышит её, а периодически останавливалась и делала комментарии или даже шутила. Делать это было трудно, но она очень старалась, веря, что пусть и мама без сознания, но слышит её. Руни понимала, что она потеряет маму, совсем скоро этот час настанет, но осознать этот факт никак не могла.

Одна страница за другой страницей, Руни уже увлеклась чтением, когда вдруг почувствовала, словно что-то не так. Она закрыла книгу и отложила её, вглядываясь в полумраке комнаты в лицо своей матери.

Её холодные пальцы стали твёрдыми и неподвижными, а лицо замерло белоснежной маской с длинными чёрными ресницами. Её волосы были раскинуты по подушке, губы замерли в последнем полу вздохе, а грудная клетка, казалось, провалилась. Особенно чётко выступили ключицы и ребра, словно она иссохшая мумия. Свет, падающий из окна, ещё не успел осознать, что мисс Глэдис Россер больше нет среди живых, и шаловливым зайчиком играл среди складок белого одеяла. А затем, словно испугавшись холода кожи женщины, отскочил вверх к потолку и убежал.

На прикроватной тумбочке стоял графин с водой, а рядом лежал носовой платок. Кровь на нём ещё была живой, горела ярко-красным и была сильным контрастом среди мёртвой белизны остывающего тела.

Руни замерла, гладя на мать. Она совершенно не понимала, что именно она чувствует. Ей одновременно было страшно, но при этом на душе была лёгкость. Она бы могла тряхнуть мать, попросить её пробудиться, но она лишь положила свою тёплую ладонь на мамину руку. Она просто не могла осознать, что её матери больше нет. Наверное, двинься мисс Россер хоть немного, и Руни бы с облегчением вздохнула — её мама действительно просто уснула. Но рука была слишком холодна, а грудная клетка не двигалась от дыхания. Воздух остановился где-то в трахее и никогда больше не выйдет. В какой-то момент Руни допустила пугающую её мысль: даже сейчас её мать казалась ей примером абсолютной красоты, пусть её тело полностью истощено и потеряло жизнь.

Подняться, покинуть мать для того, чтобы сообщить отцу о смерти мамы она не могла. Её пугала мысль, что она может оставить её одну, особенно сейчас, совершенно беззащитную. И пусть сейчас защищать её было не от чего, да и не за чем, Руни казалось, что она должна быть рядом как можно дольше, словно если она выйдет из комнаты, её мама упорхнёт в окно птицей, словно её никогда и не было.

Руни смотрела на её скулы, за последний месяц они стали особенно видны. На острый подбородок, густые брови и словно пыталась запомнить её. Она знала, совсем скоро придёт миссис Джонс и от Руни потребуют уйти, а следующая встреча будет возможна, только когда её мать понесут в семейный склеп.

Сколько прошло времени неизвестно, но руки матери стали холодными и белыми как мрамор, а на теле между простынями стали образовываться багровые пятна. Именно в этот момент в камине погас огонь, и в комнату зашёл Джон.

— Мисс, — неуверенно произнёс он, замерев на входе.

— Джон, — отозвалась Руни, не смея увести взгляд от матери.

— Это…

— Не знаю, — Руни шептала, чувствуя, как от руки матери мёрзнет её ладонь.

— Мисс Руни, позвольте, — Джон говорил также тихо.

Руни ничего не ответила, и мужчина прошёл к камину. Бросив в него пару дощечек, он разжег огонь, и комнату осветил тёплый жёлтый свет. И Руни показалось, словно на щеках её матери вновь проступил румянец. Но это была лишь иллюзия, и девочка это понимала. Она лишь крепче сжала руку матери, и по её щекам потекли немые слезы.

В это время Джон обошёл кровать с другой стороны, и нежно коснулся шеи покойной хозяйки. Это было такое ласковое движение, словно он боялся невольно сделать ей больно, и Руни невольно подняла на него взгляд.

Он выглядел отрешенно, его взгляд был совершенно непроницаем. Тени играли на его лице, и порой Руни казалось, что он хмурится, а, возможно, так и было. Разогнувшись, он посмотрел на Руни. На растерянную тринадцатилетнюю девочку, которая цеплялась за холодную руку матери.

— Мисс Руни, Вы не хотели бы пройти к себе? — спросил вдруг он очень мягко.

— Я не оставлю маму, особенно, когда она так болеет, — ответила Руни, совершенно не понимая, почему она говорит именно это, ведь она понимала, что её мать скончалась.

— Миссис Уанхард должна отдохнуть, — несколько настойчиво проговорил мужчина.

— Джон, если я уйду, её заберут у меня, — ответила Руни, ещё крепче сжимая руку матери.

— Мисс Руни, разве любовь и воспоминания можно отнять? — Джон сел на край кровати. — Никто никогда у Вас это не отнимет.

— Но я хочу, чтобы она была рядом, — по щекам девочки стекали слезы.

— Она всегда будет рядом, она всегда рядом. В каждом уголке этого дома, в запахе, витающем здесь, в твоём отражении и в твоём сердце.

Руни промолчала.

— Я знаю, тебе тяжело сейчас. Принять смерть близкого человека достаточно сложно. Я не хоронил мать, но я потерял сестру. Я часто думаю, какой была бы Марта, доживи она до сих пор. Я часто обращаюсь к ней мысленно, и точно знаю, что она слышит меня. Она моя сестра, и будет ею, сколько лет бы ни прошло, потому что я люблю её и храню воспоминания о ней. Я помогу тебе, Руни. Идём со мной.

Слова Джона действовали странно успокоительно, словно они были мягкими как тёплое покрывало. Она даже не обратила внимания, что он обращается к ней неформально. Ей лишь хотелось, чтобы он был рядом и разделил её боль и тоску. Она медленно отпустила руку матери и посмотрела на Джона, готовая ко всему, что угодно. Мужчина понял этот взгляд, он поднялся, подошёл к ней и плавно поднял на руки.

Через плечо Руни продолжала смотреть на мать, пока за спиной Джона не захлопнулась дверь её покоев. Он нёс её на руках через весь этаж, и девочка поняла, что очень рада этому. Сил в ногах она не чувствовала.

Он внёс её в комнату Руни и плавно опустил на кровать. Он не спешил уходить, он сел рядом, а девочка сжала его руку в своих ладонях. Холодных и едва дрожащих. Она смотрела на мистера Джонса-младшего и почему-то радовалась, что в покои её матери пришёл именно он. Она боялась слез миссис Джонс и ворчания её мужа. Во всем доме именно Джон показался ей тихой гаванью, к которой можно было прибиться. Что-то похожее у неё вызвал бы и отец, но, если бы мистер Уанхард поднялся в спальню, Руни не смогла бы сдержать рыданий, увидев убитого горем отца. Рядом с Джоном, пусть он и старше на десять лет, она чувствовала себя комфортно и спокойно. Именно в этот момент она заметила, какой удивительной красивой раскраски его глаза, пусть в свете огня в камине, разобрать её было сложно.

— Мисс Руни, ложитесь спать, — мягко сказал он.

— Я не усну, не смогу, зная, что мама…

— Зная, что мама всё так же рядом? — спросил Джон, попытавшись слегка улыбнуться.

— Ты не веришь в Бога, Джон, — скептически произнесла Руни.

— Но я верю в любовь, — тихо произнёс он, — а теперь ложитесь спать. Я позову мисс Нидвуд, чтобы она помогла Вам переодеться.

— А что для тебя любовь? — спросила Руни, вспоминая похожий разговор с матерью.

— У каждого — своя любовь, но я испытываю глубочайшие чувства к морю. Для меня любовь — это чувствовать морской ветер и солёный вкус на губах. И пусть сейчас я на суше, оно зовёт меня, манит, шепчет моё имя ветром в листве. Я не могу без него, как оно без меня. И пусть я здесь, сердце моё в океане.

— Мама говорила, что любовь настолько сильное чувство, что способно бороться с бурями, оно неподвластно ни времени, ни расстояниям. Оно живёт внутри и даёт силы жить.

— Ваша мама говорила абсолютно верные вещи, мисс, которые Вы должны запомнить и нести с собой через всю жизнь, — Джон всё же улыбнулся.

— Что ждёт меня утром? — неуверенно спросила Руни. Она знала, что начнётся траур, оттого ей совершенно не хотелось, чтобы утро наступало.

— Новый день, мисс Руни.

— Обещаешь быть рядом? — спросила девочка, чувствуя, что сон всё же подкрадывается к ней.

Слишком много сил и эмоций забрал этот день, и она не могла противостоять усталости.

— Я всегда буду рядом с Вами, мисс Руни.

Это последнее, что помнила девочка. Позже лишь чьи-то мягкие руки коснулись её тела, и она поняла, что это была миссис Джонс. Тёплое тяжёлое одеяло опустилось на неё. В комнате было тепло и уютно, но только не в её душе. Сон казался рваным и поверхностным. В кресле у кровати ей мерещилась мама, а под утро она отчётливо слышала чей-то тихий плачь.

Утро началось с чёрного и белого цветов, и этого Руни боялась больше всего. Все зеркала в доме завесили чёрной тканью, а белыми были лица всех жителей дома.

Миссис Джонс была непривычно молчалива, а мисс Нидвуд стала похожа на живого мертвеца. Она выбрала для Руни чёрное платье и шляпку, и дала белый платок на случай слез. Завтрак прошёл в полной тишине, если не брать в счёт момент, когда мистер Уанхард призвал помолиться. Ради уважения к горю хозяина, Джон сложил руки.

Все молились, молча, и Руни понимала, что в этот раз они не благодарят Бога за яства. Они молят, чтоб её мать попала в лучшее место. Но сама девочка не знала к кому и зачем обращаться, ведь её мама и так попала в лучшее место на свете — в её сердце. Она чувствовала, как душа её матери нежно там хранится, и ей там точно ничего не угрожает.

Она так прониклась словами Джона, что всё утро вспоминала мать. До мелочей, до крупиц. Пыталась запомнить даже незначительные моменты, дабы помочь ей жить в своих любви и воспоминаниях. Именно в это утро она вдруг осознала, какую огромную роль для неё значит запах, про который говорил Джон, ведь её мама пользовалась маслом розы, которым действительно пах каждый уголок дома.

Сорок дней траура тянулись невозможно долго и одновременно неслись очень быстро. Время для Руни останавливалось во время трапез и достаточно громких вечерних молитв миссис Джонс за упокой души миссис Уанхард, или, когда мисс Нидвуд приходила к ней помочь надеть траурное платье, или, когда она оказывалась одна в темноте перед сном. Но лёгкими и приятными были дни, которые она проводила с отцом или Джоном.

Мистер Уанхард обычно пытался отвлечь её различными историями, сказками и небольшими подарками. С Джоном же Руни имела возможность поиграть. Она кидала подковы, обыгрывала его в шахматы, или ходила вокруг него с сантиметровой лентой, планируя связать ему шарф, когда научится это делать. Время с ними пролетало по-настоящему быстро и легко, но периодически Руни резко останавливалась и тускнела, словно воспоминания догоняли её и били под дых: мама умерла.

Замечая подобные перемены в поведении девочки, Джон обычно предлагал срочно сменить игру, а отец — делал вид, словно внезапно вспомнил удивительную историю и увлекал дочь повествованием.

Так и прошли сорок дней, но только тоска никуда не ушла. Пусть все зеркала в доме стали доступны, в стенах Нерис-Хаус ещё чувствовалась утрата, и Руни понимала, что это ещё надолго.

Примечания

1

Oui (франц.) — Да