Сон (сборник)

Альберт Карышев, 2017

«Смерть уже подступала ко мне, когда я был помоложе, но смилостивилась смерть и не отделила душу от тела. Теперь я устаю, старею, и душа моя готовится к стремительному полету меж звездами. Я примерно знаю, как это произойдет. Душа покинет тело скоро и бесшумно, но не прямо вырвется на свободу – сперва минует длинный коридор, тоннель или глубокий колодец, в которых встретит образы близких мне людей, покойников разных поколений, а в конце она увидит свет солнца, такой же праздничный и тревожный, какой поражает младенца, выходящего в мир людей из лона матери. Тоннель я помню хорошо. Моя душа достигала его середины, но потом вернулась назад, в тело…»

Из хроник грядущего

Сон

1

Сон тягостный, ужасный, вязкий, как смола.

От него не спастись, он не уходит из памяти; и господин Грешнов, открыв среди ночи глаза, ощущая на лице холодную испарину, водит ладонью по лбу, шевелит губами и думает: «Было или грезилось? Видел кошмар или натурально спускался в проклятое подземелье? Что делать? Что делать? Несомненно, однажды со мной что-то подобное случилось. Но где, когда и каким образом?»

Он протягивает руку и нащупывает плечо жены, крепко спящей, прихрапывающей, поднимает над подушкой голову — перед ним широкие венецианские окна его спальни. Слабый звездный свет сочится в спальню с улицы. Летняя ночь тиха, душновата, и сквозь открытые окна не веет прохладой, и дорогие полупрозрачные гардины не шелохнутся. Озирается, видит большое напольное зеркало, отражающее дымчатый звездный свет; знакомые предметы обстановки различает Грешнов в ночном сумраке и снова раздумывает: «Слава Богу — сон. Я богатый добропорядочный человек. Но откуда в моей памяти это мрачное грязное подземелье? Может быть, оно есть где-то среди развалин старого города, но какое я имею к нему отношение?»

Грешнов зевает, зажмуривает глаза и пробует уснуть; но стоит ему, ощутив невесомость, начать погружаться в глубокую дрему, как он вновь, спускаясь по шаткой скрипучей лестнице, переносит в подвал тяжелые пластиковые мешки, мягкие и теплые. Спустился. Кинул мешок возле ног. Щелкнув выключателем, зажег электрическую лампу под дощатым потолком. Тусклый свет озарил подземелье: земляной пол, кирпичные стены — у одной рассыпана картошка, у другой теснятся бочки, пахнущие укропом, чесноком, квашеной капустой. Посреди подвала вырыта яма, в груде черной земли торчит лопата.

Он, Грешнов, берет мешок, подтаскивает к яме и, прежде чем его туда кинуть, слегка его раскрывает. В мешке много мяса, в мясе видны человеческая голова и руки — в загустевшей, кажущейся черной крови. Волосы на голове слиплись, глаза открыты, выкачены, как шары, пальцы на желтых руках скрючены. Грешнову противно и страшно, в горле у него спазмы тошноты. Огромным усилием воли он вырывается из ночного кошмара, словно всплывает со дна омута, опять лежит с раскрытыми глазами и думает: «Что это — отголоски позабытого злодейства? Но как можно забыть такое? Однако, похоже, правда. Слишком натурально. Страшно себе признаться, но каким-то образом я убил человека и, расчленив, закопал по частям в подвале. Вот только подвал этот — откуда он? С детства я жил очень хорошо, вращался в приличном обществе, занятия мои и помыслы были чисты, благородны, и допотопные земляные подвалы я видел только в кино, на картинках и на экскурсиях по развалинам старинных построек».

Спустив ноги, Грешнов садится на кровати, берет с полированного столика сигареты и зажигалку. Жена просыпается, внимательно на него смотрит и спрашивает:

— Что не спишь?

— Докурю и лягу, — отвечает Грешнов.

Лечь-то он лег, но так до утра глаз и не сомкнул.

2

Утром жена наклоняется, приглядывается к супругу, гладит его по ввалившейся щеке.

— Что же это с тобой? — говорит она.

— Ничего такого. Голова побаливает. Бог с ней, пройдет.

— Зря храбришься, милый. Выглядишь очень плохо.

Грешнова приносит ему лекарство от головной боли, льет воду в хрустальный стакан из хрустального графина. Она давно одета в красивое платье, свежа, благоухает французскими духами. Муж не спешит вставать с постели, тянется, сдерживая зевоту. У Грешновых пятеро взрослых детей. Супруги уже в годах, седы, как одуванчики, но старыми их не назовешь: оба спортивны, сухопары, подтянуты. День по календарю нынче простой, будничный, но утро столь ясно, что кажется, будто наступил большой светлый праздник. И спальня Грешновых, мягко освещенная ранним солнцем, предстает во всем своем великолепии: сложная лепнина на высоком белом потолке, дагестанский ковер во весь паркетный пол, зеркало в тяжелой раме с завитушками, превосходная гипсовая копия Венеры в углу на постаменте, электрокамин, отделанный пестрыми изразцами, на камине тяжелые часы с купидонами, розовая тканная драпировка стен, две скрещенные арабские сабли на стене… Все под ретро, под барокко и ампир — в убранство зажиточных домов вернулись старинные стили. Модерн лишь в эллипсовидном телевизоре да лучевой книжной полке черного дерева, крутящейся вокруг платинового стержня, и не книги на полке, а краткие звукозаписи шедевров мировой литературы, мода на классические типографские томики давно прошла, их читают лишь не придерживающиеся моды серьезные люди.

— Не работай сегодня, позвони в офис, отдохни от дел, — советует мужу госпожа Грешнова. — Я знаю, ты плохо спал, поспи сейчас, дела никуда от тебя не денутся.

Не ответив, он поднимается с постели, берет шелковые тренировочные брюки и ловко, как молодой, натянув их на себя, спешит босым по чистейшему полу в спортивный зал. Размявшись там на шведской стенке и гиревом станке, Грешнов чисто бреется, плещется, отфыркиваясь, в душе и, переодевшись в белые брюки и синий служебный пиджак с серебряными пуговицами, садится завтракать в столовой. Столовая пуста, уютна; ее украшают бронзовые канделябры, семейный герб Грешновых и натюрморт кисти голландского художника восемнадцатого века Кальфа, хозяин купил его в Англии на аукционе полотен из российских музеев. Семейный герб представляет собой щит, на котором стилизованный лев, стоящий на задних лапах, держит мешок с долларами и пальмовую ветвь. Эта символика Грешнову не нравится. Но герб есть герб.

Он сидит в одном конце стола, а жена в другом. Красотка-горничная подает хозяину газеты на английском языке. Грешнов любит пробежать, пока завтракает, свежую прессу глазами. Горничная в голубой тунике и белой кружевной наколке. Ее движения легки, целесообразны и до последней степени предупредительны, ее улыбка мила, приветлива и в меру чувственна — по моде. Девушка училась на высших курсах домашней прислуги, работает у Грешновых недавно — вместо безжалостно изгнанной ленивой служанки, — но успела им понравиться. Глянув в последний раз на стол: все ли там есть и удобно ли размещено? — она желает хозяевам приятного аппетита и оставляет их одних.

— Что пишут в газетах? — спрашивает госпожа Грешнова, наливая себе кофе в тонкую фарфоровую чашку, на которой оттиснен японский самурай. — Что в мире нового?

Она добавляет в кофе сливки, кладет сахарный песок и помешивает горячий напиток золоченой ложечкой.

— Ничего нового там нет, — говорит муж, вяло листая газету. — Все одно и то же: хроника семейной жизни богатых домов и правящих особ, политические сплетни, курсы валют. Надоело. Скучища. Хоть бы Снежного человека поймали, или кто-нибудь прилетел с другой планеты, или, на худой конец, взорвалась бомба в крупном коммерческом банке.

— Ну, ты скажешь!

— А что? Не мешало бы. Слишком много этих чертовых банков развелось, надо бы поуменьшить.

— Поуменьшить можно иначе: пусти по миру. Ты сильный, кого хочешь можешь разорить. А взрывать зачем?

— Для развлечения.

Грешнов мрачно усмехается; оставил газеты, мажет маслом хлеб, и на масло кладет черную икру. Он не в духе, и госпожа Грешнова прикусывает язык, она ведет себя с мужем тонко, деликатно и знает, когда, как и что ему сказать. Не сегодня она заметила, что он не только тревожно спит, но вообще с ним происходит что-то необыкновенное: муж вдруг нацеливает взгляд как бы внутрь себя, словно пытаясь увидеть собственную душу, хмурится, вздыхает, а он человек с крепкими нервами, жизнелюбивый, трезво мыслящий, как и положено крупному банкиру.

Он задумчиво ест, вспоминая странный навязчивый сон, а жена следит за тем, как меняется выражение его лица, подернутого пепельной бледностью, осунувшееся после скверного ночного отдыха. В некоторые мгновения муж так смурнеет, что и обстановка за столом, чудится Грешновой, становится мрачной: солнце заходит за тучу, блекнут чайные розы в японской вазе, а скатерть и крахмальные салфетки утрачивают ослепительную белизну.

3

Позавтракав, они отправляются по делам: Грешнова в Комитет помощи бедным — давно она им бескорыстно заведует, чтобы не проживать жизнь впустую, — а муж к себе в банк. Каждый выводит из гаража свою машину. У жены — белый открытый лимузин на солнечных батареях. Господин Грешнов садится в старый добрый электромобиль черного цвета, похожий спереди на улыбающуюся акулу. Выехав на центральную улицу, банкир медленно ведет машину в потоке транспорта. Поток этот — как величавая полноводная река, у него широкое русло и бесконечное плавное течение. Тут больше всего гелиомобилей, хотя есть еще консервативные машины на тяге от электроаккумуляторов; но все-таки двадцать второе столетие на дворе, и главная энергия, питающая двигатели машин, — энергия Солнца.

Прямые ровные улицы, остекленные небоскребы, искусственные деревья и цветы, многокрасочная реклама… Все надписи на английском языке. Официально в России два государственных языка: русский и английский, но в служебных целях используется английский, все деловые бумаги пишутся на нем, все рекламные проспекты. Передачи по радио и телевидению — тоже на английском. Общение в свете — на английском. Бизнесмены, политики, интеллигенция говорят меж собой по-английски. По-русски — только в узком семейном кругу, среди близких друзей и с прислугой, причем в моде простой старинный слог. Русский, конечно, в обиходе простонародья, особенно среди крестьян. Но и здесь его теснит английский, например, деревенских пастухов зовут ковбоями; дом — коттедж, танцзал в сельском клубе — дансинг, уборная — ватерклозет, пивная — публик-хаус. Все шире, шире. И то сказать: давно назрел в мире вопрос о присоединении России к Американским Штатам Европы, и мешает тому одно обстоятельство: российские власти пока не готовы лишить русский язык положения государственного языка…

Грешнов внезапно решает не ехать на службу. Он не способен сегодня работать. Обойдутся без него. Он глава банка и может позволить себе отсутствовать на будничных плановых совещаниях. Выруливает на стеклопрофилитовый спуск к реке, текущей через город. Съезжает, останавливается, глушит мотор и звонит по телефону спутниковой связи в правление банка. Выходит из машины и по ступенькам, держась за никелированный поручень, поднимается на мост через реку. Мост ажурный, подвесной, парящий в воздухе. С него открывается грандиозная панорама, составленная из сооружений передового зодчества: заоблачных мачт, разновеликих шаров, высотных цилиндров, параллелепипедов, пирамид. (Надо отдать должное архитекторам: предусмотрели они и огромные церкви, затмевающие даже некоторые цилиндры и параллелепипеды.) Господин Грешнов облокачивается о стальные перила и, свесив голову, смотрит на солнечную сверкающую воду. Из головы не выходит сон. Банкир пытается сообразить, когда он мог так зверски прикончить человека, и начинает припоминать время своей не слишком бурной, но и не особенно воздержанной молодости. Он с усердием занимался на финансовом факультете, иногда, не злоупотребляя, выпивал в компании, но как-то дал себе послабление и пустился с друзьями-студентами в трехдневный загул. Были девушки, много вина, было очень весело; и в течение этих дней господин Грешнов с непривычки напивался до бесчувствия, выходя из которого видел только сизый туман да мелькание теней, а слышал отдаленный гул водопада — преобразившееся в его сознании застольное буйство.

«Не мог ли я в дни скотского пьянства совершить тяжкое преступление? — думает Грешнов, продолжая глядеть на воду. — Нет, — качает головой, — не мог. Мертвецки пьяному не под силу убить, расчленить, закопать да еще незаметно от собутыльников. И что это за человек, возможно, убитый мной? Никто из моих знакомых, помнится, никогда никуда не исчезал. В-третьих, зачем мне было убивать кого-то? А в-четвертых, не знаю я никаких подвалов».

Он прохаживается по пешеходной дорожке моста. Мост слегка гудит и колеблется, когда по нему проезжают тяжелые машины. Потом господин Грешнов, пристукивая каблуками, спускается к электромобилю, садится в него и, уехав за город, долго, на хорошей скорости, гоняет по ровной дороге, облитой голубой строительной глазурью.

4

На ночь он крестится. Икон Грешновы в доме не держат, не очень-то верят они в Бога и редко молятся, но молиться принято: на сон грядущий, перед едой — этому учили в школе, это в обиходе приличного общества. Сегодня банкир крестится со значением: ему страшно, он просит Бога отвести кошмарный сон и дать ему, Грешнову, выспаться как следует. «Может, Бог есть и поможет», — думает он.

Банкир стоит возле постели и, осеняя себя крестным знамением, смотрит в пространство. На нем свободные шелковые трусы, лоснящиеся в свете слабого ночного светильника; пижам и спальных рубашек он не признает, обычно ложится по пояс голым. Госпожа Грешнова уже забралась под летнее хлопковое одеяло, украшенное рисунком из мелких цветных стразов. Ее седая голова — в кружевном чепце, как у старинной барыни. Грешнова внимательно следит за супругом. «Раз взялся молиться, — рассуждает она, — значит, сильно припекло. Господи, что с ним? Может быть, опасно заболел и скрывает? Сам ничего не говорит, а я не стану сердить его и расспрашивать».

Улегшись возле жены, Грешнов протягивает руку к кнопке светильника и гасит свет. Спать он хочет, но изо всех сил держит открытыми глаза, вглядываясь в детали обстановки, едва очерченные в ночной темноте. Но глаза слипаются, воля слабеет; тело выбрало удобное положение, обмякло и чувствует сонный покой. Незаметно для себя господин Грешнов засыпает, и тотчас… его гнетет тот самый кошмар, ныне более подробный, начинающийся с видения какого-то мрачного бревенчатого дома.

Вот Грешнов в доме, в маленькой комнате с занавешенными окнами; ночь, тишина, слабый электрический свет. Грешнов перебирает пластиковые мешки. Набив их частями человеческого тела, собрав все до последнего куска, он относит нелегкие мешки один за другим в подвал, люк которого находится здесь же, в комнате, и крышка люка откинута к стене.

Накал одинокой лампочки высвечивает землю под ногами, кирпичные стены, дощатый потолок. Грешнов складывает теплые мягкие мешки у свежевырытой ямы. Банкир понимает, что спит, и во сне он прислушивается, оглядывается, с опаской смотрит на квадратный люк подвала: не исходит ли от люка какая угроза. Потом, раздвоившись, он сам себя видит со стороны и до конца не узнает: вроде он, но вроде бы не совсем похож. Этот Грешнов, из сновидения, пожалуй, меньше ростом, плотнее; лицо сравнительно молодое, но не это главное в лице с чертами Грешнова, а то, что оно грубо, злобно и подпорчено шрамом на щеке. Грешнов из сновидения одет необыкновенно — так не одеваются уже лет двести: в какие-то серые бедные штаны, заправленные в кирзовые сапоги с отогнутыми голенищами, в черный пиджак, тоже не богатый, под пиджаком рубаха с расстегнутыми пуговицами, под ней полосатая майка, ее в прошлые века носили моряки, и называлась она тельняшкой. Все эти вещи банкир Грешнов видел в краеведческом музее.

Его неполный двойник трогает мешок обеими руками, а зловещую мягкость и теплоту мешка ощущают руки настоящего Грешнова. Двойник перед тем, как сбросить груз в яму, разворачивает один мешок, а сердце сжимается от ужаса у господина банкира. В мешке опять — голова, руки, мясо. Грешнов мычит, задыхается, но нынче сон держит его крепче, чем вчера, и, опять соединившись с двойником, банкир хватает лопату и быстро закапывает яму.

Заравнивает, притаптывает секретную могилу; сверху раскидывает солому, вилами перебрасывает на солому груду картошки, двигает бочки с капустой и огурцами. Гасит свет и по шаткой лестнице выбирается из подвала. В комнате он сперва топит русскую печь лежащими в подпечье дровами, сворачивает расстеленную на полу клеенку, на которой расчленял труп, раздевается донага и все — одежду, сапоги, клеенку — отправляет в огонь. Голым бежит во двор, приносит в комнату ведро воды, зачерпнув из бочки под дождевым стоком, и отмывает заляпанные кровью пол, руки, подошвы ног. Достав из подпечья кожаную сумку, набитую деньгами и драгоценностями, он ее потуже перевязывает, заворачивает в чистую клеенку и снова лезет в подвал, чтобы, вынув там из стены кирпичи, запихать сумку в тайник. Вернувшись в комнату, Грешнов одевается, обувается в новое, дрожа, как в лихорадке, обливаясь потом, и… приходит в себя с помощью жены.

Конец ознакомительного фрагмента.