Айза
Опаленный солнцем негостеприимный остров Лансароте был домом для многих поколений отчаянных моряков из семьи Пердомо, пока на свет не появилась Айза, наделенная даром укрощать животных, призывать рыб, усмирять боль и утешать умерших. Ее таинственная сила стала для жителей острова благословением, а поразительная красота – проклятием. Спасая честь Айзы, ее брат убивает сына самого влиятельного человека на острове. Ослепленный горем отец жаждет крови, и семья Пердомо спасается бегством. Им предстоит пересечь океан и обрести новую родину в Венесуэле, в бескрайних степях-льянос. Однако Айзу по-прежнему преследует злой рок, из-за нее вновь гибнут люди, и семья вновь вынуждена бежать. «Айза» – очередная книга цикла «Океан», непредсказуемого и завораживающего, как сама морская стихия. История семьи Пердомо, рассказанная одним из самых популярных в мире испаноязычных авторов, уже покорила сердца миллионов. Теперь омытый штормами мир Альберто Васкеса-Фигероа открывается и для российского читателя.
Оглавление
«Айза» — логическое продолжение истории семьи Пердомо Марадентро[1]. Оно родилось не в тени успеха первой книги, а скорее потому, что я был не в состоянии покинуть такую героиню, как Айза, успевшую стать моей плотью и кровью.
Есть персонажи, которым удается (к сожалению, это случается нечасто) завладеть волей автора. Они управляют им по своему желанию, живут в его сознании и в сердце, проникают в его сны, и наступает такой момент, когда он начинает бояться, что сойдет с ума.
Это притягательное и одновременно тягостное ощущение; это яростная борьба между страхом от сознания, что кто-то вознамерился занять твое место, и несказанным удовольствием от возможности прожить еще одну жизнь, поскольку за одну секунду из тихого кабинета над морем на Лансароте можно попасть в жару, пыль и насилие венесуэльских льянос[2] или гвианскую сельву.
Когда в уме писателя рождается персонаж вроде Айзы, именно он переносит автора туда, где находится, а не писатель помещает его туда, куда захочет.
И когда Айза говорит и думает, это она заставляет писателя говорить и думать, даже если он не собирался этого делать.
Айза завладела мной в «Океане», и поставить заключительную точку в этом романе было все равно что убить ее, когда ей еще не исполнилось и восемнадцати и она не успела раскрыться как личность. Я оставил ее на корабле, когда вдали уже показался венесуэльский берег, и чувствовал такое любопытство, какое мог бы испытать любой читатель, желая узнать, что именно случится в этом экзотическом и чудесном месте.
Я видел Айзу, которая была частью меня самого, в стране, которая в какой-то степени была моей второй родиной. Я старался представить себе, что должно произойти, когда столкнутся два мира и две такие разные формы мировосприятия, и, хотя я это обдумывал, у меня было такое ощущение, что, пока я это не напишу и не смогу прочитать, Айза не будет существовать.
В определенной степени мы, писатели, по роду своей профессии страдаем одной слабостью: не верим ничему, кроме печатного слова, и идеи и даже слова представляются нам чем-то несущественным и не имеющим цены до тех пор, пока они не запечатлены на бумаге. Грубо говоря, это как если бы Наполеон начал существовать лишь с того момента, когда была издана его первая биография.
Айза не должна была умереть; вот почему в один прекрасный день я не выдержал, сел за машинку и заставил ее воскреснуть почти исключительно для того, чтобы удовлетворить свое нездоровое любопытство и посмотреть, что произойдет, когда она столкнется с миром, столь непохожим на море и Лансароте, каким, по моим сведениям, был Каракас, а также льянос и сельвы венесуэльской провинции.
Вероятно, это не самый лучший мой роман, поскольку он не дотягивает до уровня «Океана», однако бесспорно: удовлетворяя собственное любопытство, я получил больше удовольствия, чем когда работал над любой другой книгой.
Позади остался океан — со всем грузом пережитых ими страданий. Позади — далеко-далеко — остались Лансароте и связанные с ним воспоминания; похоже, тоска по родине будет преследовать их на протяжении всей жизни, какая судьба ни уготована каждому из них.
Впереди — а теперь уже вокруг них — лежала Венесуэла, земля обетованная, мечта многих поколений эмигрантов. Однако семейство Пердомо Вглубьморя направили сюда обстоятельства, а не жажда разбогатеть. Почти все Пердомо страстно желали лишь одного: жить себе вместе и дальше в крохотной деревушке Плайа-Бланка, где в море можно найти все необходимое для удовлетворения их скромных потребностей.
Но сейчас с бесплодного вулканического острова они попали в пышную тропическую растительность, из тихой деревеньки, насчитывавшей триста жителей, — в грохот Каракаса, который за несколько лет успел превратиться в самый бурливый, кипучий город на свете, настоящее вавилонское столпотворение.
Из разрушенной Европы, которую сровняла с землей недавно отгремевшая война, хлынул поток беженцев и обездоленных — смешение стран, языков, вероисповеданий и идейных убеждений. И Венесуэла, а точнее, длинная и узкая Каракасская долина постепенно становилась горнилом, где попадали в переплавку представители самых разных народов, несшие с собой свои разочарования и надежды.
Многие, подобно семейству Пердомо Вглубьморя, не имели при себе никакого иного багажа, кроме собственных рук, и никакого капитала, кроме необходимости выжить, — и самая младшая Пердомо, наделенная Даром «приманивать рыбу, усмирять зверей, приносить облегчение страждущим и утешать мертвых», тут же ощутила с тоской, как давит на нее это скопище людей, машин, шумов, запахов и высоких недостроенных зданий. Перед лицом большого города она чувствовала себя более беззащитной, чем перед разбушевавшимся океаном, угрозой нападения морских чудищ или даже страхом кораблекрушения и смерти.
— Что с тобой?
— Мне страшно.
Ее братья промолчали — наверно, потому что сами оробели, попав в совсем незнакомое окружение. А мать только нежно убрала волосы с лица дочери и мягко опустила руку на плечо, словно этого простого жеста было достаточно (а так оно и было), чтобы успокоить девушку.
Они стояли на площадке, куда автобус привез их с побережья, из Ла-Гуайры[3], и озирались вокруг, удивленно и опасливо, как люди, знающие, что впервые сталкиваются с грозным чудовищем, с которым бесполезно бороться. С востока в долину вползали черные мрачные тучи, заволакивая высокие склоны величественной горы. Они обрушили на город водопады темной и теплой воды, которая словно хотела заглушить своим шумом рычание моторов.
— Островитяне?
Они обернулись и увидели лысого толстяка, развалившегося на ближайшей скамейке; тот придирчиво осматривал всех приезжающих.
— Что вы сказали?
— Вы островитяне? Канарцы?
— Как вы узнали?
— Первое, чему учишься в Венесуэле, — с первого взгляда распознавать национальность человека, даже из какого он региона. — Толстяк сделал неопределенный жест своей единственной рукой; культю другой скрывал рукав просторной, пропитанной потом гуяберы[4] вроде как голубого цвета. — Вам нужно жилье? — поинтересовался он.
— Какого рода жилье?
— За тридцать боливаров могу предоставить комнату с тремя кроватями и правом пользования кухней. А еще каждый день сможете принимать душ.
— Нас четверо, — ответили братья.
— Женщины могут спать на одной кровати, — сказал толстяк, с трудом поднимаясь со скамейки и глядя на небо. — Решайтесь! Вот-вот хлынет ливень, а мне совсем неохота промокнуть до нитки.
Аурелия Пердомо посмотрела на своих детей, заметила, что по тротуару запрыгали крупные капли, и в знак смирения пожала плечами.
— Ладно, — согласилась она.
Они двинулись за слоноподобным калекой к самому большому и проржавленному автомобилю, какой когда-либо им доводилось видеть. «Понтиак», вероятно, раньше был белым, а сейчас скорее смахивал на треснутый ночной горшок, чем на настоящий автомобиль. Им пришлось ждать под дождем, пока чудовищных размеров зад опустится на пружины и циновку огромного сиденья и толстяк справится с проржавевшими внутренними запорами, чтоб впустить их внутрь салона.
Почти насквозь промокнув под тропическим ливнем, который, будто себе на потеху, норовил добраться до их тел сквозь худую одежонку, все кое-как разместились внутри вонючего драндулета, который зарычал и затрясся, словно старик в сильном приступе кашля.
— Плата за первую неделю вперед, — объявил толстяк. — Обычно я не беру на постой людей без багажа. Как это вышло, что у вас ничего нет, кроме того, что на вас надето?
— Мы потерпели кораблекрушение, — прозвучало в ответ. — И все потеряли.
— Ну и ну! — размышлял калека в то время, как они медленно тронулись с места. — Вот не повезло, так не повезло! Однако вы, островитяне, сумасшедшие. Выходите в море на утлых суденышках, а там будь что будет! Вы просто чудом не потонули! Меня зовут Мауро, Мауро Монагас, и мой дед по матери был астурийцем.
— А я — Аурелия Пердомо, а это мои дети: Себастьян, Асдрубаль и Айза.
— Писаные красавцы. Особенно девушка. — Толстяк громко расхохотался, и его смех перекрыл даже стук дождя, который барабанил по крыше, уже пробив ее в полудюжине мест. — Еще бы, с такой мамашей!
Предполагаемый комплимент словно источал отвратительную, липкую грязь, поскольку в устах этого сального, потного и, как оказалось, вонючего человека слова странным образом меняли смысл, будто приобретая таинственный подтекст, который один только говоривший и понимал. Впрочем, никто из его пассажиров не отозвался. Они были поглощены созерцанием дождя: это был настоящий потоп, какого им никогда не доводилось видеть; за считаные минуты воды вылилось больше, чем за все эти годы на их далеком и бесплодном острове по ту сторону Атлантики.
«Дворники», судя по всему, не справлялись со своей задачей: видимость так и оставалась ниже средней, — и горе-автомобиль с грехом пополам продвигался в тесном транспортном потоке. Вода словно склеивала машины друг с другом, и они ехали по узким улицам еле-еле, бампер к бамперу, а их гудки становились все громче, и из широкой долины рвался наружу непереносимый вой, который поднимался по склонам горы и холмов и отражался от низких и густых туч или высоких и уродливых зданий.
Айза Пердомо протирала запотевшее стекло, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь пелену крупных капель, но видела лишь машины, грузовики, автобусы, людей, которые бежали, чтобы спрятаться в подъездах или под навесами, и фасады домов немыслимых цветов, чередовавшиеся с множеством магазинов, в витринах которых уже начали загораться первые огни.
Мир за окном словно куда-то уплывал, как это бывает во сне, теряя очертания, временами напоминая замедленную съемку, странное видение, в котором лица, да и тела оказывались искривленными, нереальными и в то же время соответствовали нереальности всего, что было вокруг: железа, цемента и каучука. Мир был пропитан проливным дождем и запахом пота, которым разило от толстяка, а еще запахами дешевого бензина, мокрой земли и гниющей тропической растительности.
Впервые в жизни Айза внезапно почувствовала головокружение и почти неудержимый позыв к рвоте. Она, дочь, внучка и правнучка рыбаков, мужественно перенесла все штормы во время долгого-предолгого плавания через океан на потрепанном баркасе меньше двадцати метров в длину, и вдруг — на тебе! — ее организм взял и взбунтовался против тряски в этой развалюхе — «понтиаке» и против ощущения подавленности, вызванной жарой и вонью.
— Что-то не так, дочка?
— Я задыхаюсь. Этот город воняет!
— Это все из-за дождя, — объяснил толстяк Мауро Монагас, не оборачиваясь. — Он переполняет сточные канавы, а река Гуайре разносит нечистоты дальше. Эта река всех нас доконает! В нее вливается большинство городских клоак, а она пересекает город из конца в конец. В некоторых районах целых три месяца в году невозможно жить из-за вони, москитов и крыс.
— А уверяли, будто это современный город, — осторожно возразил Себастьян, старший из братьев. — Все о нем только и говорят.
— Так и есть! — подтвердил толстяк. — Сейчас это самый что ни на есть современный и быстро растущий город на земле. В том-то и дело: понаехало столько народа, что, сколько ни строй, все мало, и никто не думает о стоках. Что ни день появляются районы, где даже нет канализации… Прямо бедлам какой-то!
— В таком случае работы здесь наверняка хватает.
Однорукий почесал бровь культей и искоса посмотрел на Асдрубаля, который сидел с ним рядом: замечание исходило от него.
— Это зависит от вас, — сказал он. — Что вы умеете делать?
— Мы рыбаки.
Толстяк громко расхохотался; смех прозвучал неприятно и оскорбительно.
— Рыбаки!.. — воскликнул он. — Да бросьте! Если только вы не собираетесь ловить навоз в Гуайре, объясните-ка мне, что вы намерены делать в Каракасе.
— Мы приехали, чтобы оформить вид на жительство, — уточнил Асдрубаль. — А затем вернемся в море.
— В Венесуэле нет моря, дружище! Берега много, это так, но не моря, которое вы ищете. Здесь никто не ловит рыбу, потому что этим не прокормишься. В Венесуэле деньги делают здесь, в Каракасе. Вот где сколачивают состояния… Или в Маракайбо, вблизи нефтяных месторождений. Остальное — море и рыба — это для негров из Барловенто. А сельва — для индейцев. Послушайте меня! — сказал он в заключение. — Если вы отправитесь на побережье, помрете от жары и отвращения. — Он подъехал к тротуару и резко затормозил около какого-то дома. — Приехали!
Это было старое и мрачное здание, в котором пахло сыростью, мочой и дешевой стряпней, с темным подъездом и скрипучей деревянной лестницей со стертыми ступеньками; она с трудом восходила вверх, к третьему этажу, где открывались две высокие стонущие двери.
Комната была под стать всему остальному: душная и темная каморка без вентиляции, если не считать крошечного оконца, в котором не хватало пары стекол. Оно смотрело в высокую обшарпанную стену узкого внутреннего двора.
— Бог ты мой!
— Не нравится — не берите, — невозмутимо произнес Мауро Монагас, нисколько не сомневаясь в исходе дела. — Заплатите за транспорт — и ступайте себе на улицу мокнуть и искать что-то другое, пока не стемнело. — Он зажег сигарету, прижав культей спичечный коробок к телу, и насмешливо улыбнулся. — Но сомневаюсь, что вы найдете что-то лучше за эту цену; будет жаль, если вы проведете свою первую ночь в Каракасе под открытым небом. — Он провел рукой по носу. — Ну же! — нетерпеливо сказал он. — Я не могу тратить на вас весь день. Остаетесь или уходите?
Аурелия Пердомо вновь окинула глазами унылую каморку, внимательно вгляделась поочередно в лица своих детей, отметила про себя крайнюю бледность дочери и покорно склонила голову.
— Мы остаемся, — выдохнула она.
Толстяк протянул свою единственную руку и щелкнул пальцами:
— Деньги!
Аурелия медленно сунула руку в карман платья, вынула несколько купюр, тщательно пересчитала и положила на потную ладонь, которая тут же сжалась в кулак, словно захлопнулась ловушка.
— Неделя! — предупредил толстяк. — Ни дня больше. Уборная — третья дверь, кухня — в глубине коридора. Ваше время — с двенадцати до двенадцати тридцати и с семи тридцати до восьми.
Он повернулся и исчез в узком коридоре, в котором едва помещался, а Пердомо Вглубьморя почувствовали, что они не в силах что-то сказать и даже взглянуть в лицо друг другу, словно всем четверым было стыдно, что им приходится терпеть настолько унизительное обращение и они должны будут провести хотя бы минуту жизни в таком мерзком свинарнике.
Аурелия Пердомо очень медленно закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и глубоко вздохнула.
— Ладно! — проговорила она, не глядя ни на кого из детей. — Мы потеряли все, что у нас было, и оказались здесь, в самом отвратительном месте незнакомого города, в чужой стране, без денег. Думаю, что тот, кто нас наказывает, кто бы это ни был, не сможет придумать, как потопить нас еще глубже. Давайте передохнем, потому что с завтрашнего дня нам надо будет постараться, чтобы положение изменилось.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Айза предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
