Клетка бесприютности

Саша Мельцер (2024)

У них разная Москва: Лу живет центральными проспектами и разноцветными бульварами, Игорь — дворами с разбитым асфальтом и серыми панельками. Он — молодой отец-одиночка и будущий врач; она — талантливая художница с перспективами на успешную карьеру. Их любовь длиною в два года превращается в зависимость, когда один судьбоносный выбор Игоря перечеркивает все. Он исчезает, а она продолжает им жить.

глава два: булыжник среди алмазов

Старый допотопный компьютер еле работал — он недовольно фырчал, а розетка, к которой подключался шнур от системного блока, устрашающе искрилась. Массивный монитор тоже будто потрескивал, не желая включаться, и экран тускло моргал по нескольку раз, пока все-таки не удосужился показать мне рабочий стол. Казалось бы, молодое поколение разбиралось сейчас во всей современной для две тысячи шестого года технике, но я с трудом пытался ужиться даже с компьютером. Дома электроники не было — отец на прошлой неделе пропил материнский мобильный телефон, а свой я тщательно прятал, заработав на него самостоятельно. О компьютере речи не шло, хотя иногда мне очень хотелось установить стрелялки, как у соседа, и рубиться в них, пока Вадик капризничает на общей кровати.

Но сейчас библиотечный компьютер нужен был мне не для стрелялок — я хотел зайти на сайт медицинского университета и почитать информацию для поступающих. Раньше на доски вывешивали списки с важной информацией, а теперь у каждого университета появилась страничка в интернете, и кто угодно любопытный мог открыть и все узнать, не выходя из дома. Справедливости ради, мне выйти пришлось и даже добраться до ближайшей работавшей ранним утром библиотеки.

Документы в университет принимались с конца июня и до конца июля, почти месяц, но в медицинский их еще никто не отнес: все ждали результатов ЕГЭ по химии и биологии. Химия должна была прийти сегодня, и я собирался в школу, чтобы посмотреть вывешенные на инфостенде в холле итоги.

— Игореш, педагогический — все еще неплохой вариант, — тщетно успокаивала меня с утра мать.

Я ненавидел, когда она называла меня «Игорешей», и разговоры о педагогическом тоже ненавидел. Никем, кроме врача, я себя не представлял. Если честно, я уже пообивал пороги института — там работала малая медицинская академия, где на протяжении десятого и одиннадцатого класса дополнительно обучались дети, планирующие поступать. У моих родителей денег на такую роскошь не было, а я заработать столько не мог — все уходило на сына, — поэтому остался без курсов. Почти студенты выходили после занятий лощеные, в белых халатах, с лоснящимися от полученных знаний лицами, а я топтался у крыльца в стоптанных кроссовках, стыдных для выхода в люди, порванной и зашитой на боку олимпийке и думал о том, что не вписываюсь — грязный булыжник среди ограненных алмазов.

Там мы и познакомились с Виталиком. Я курил за углом института под знаком «курение запрещено», а он подошел ко мне, тряся кудряшками во все стороны, и попросил сигарету. У меня осталось всего две, но я не стал отказывать, молча протянул ему пачку.

— Учишься тут? — вырвалось у меня прежде, чем я успел подумать. — В малой медакадемии?

— Учусь, — его глаза округлились, а густые брови взметнулись вверх. — А ты откуда знаешь? Тебя нет на нашем потоке…

— Слежу за вами, — я оскалился. — Тоже собираюсь в медицинский поступать. Я Игорь.

— Виталя. Там сложно, — пожаловался пацан. — Много непонятного, преподы злые… Подумай тыщу раз.

— А ты чего тогда там трешься, раз преподы злые?

— У меня папа академик. Преподает тут. Особо выбора нет, куда поступать.

Мне даже его жалко стало, но я засунул это чувство подальше — мне бы отца-академика, способного пристроить меня на курсы и в университет, да я б горя тогда не знал. А Виталик кривлялся, корчился, жаловался и оттого отталкивал от себя — ему предложенное было не годно, а я бы в кинутую кость вгрызся, разломил клыками пополам и проглотил не пережевывая. Мне бы отца-академика, а не отца-алкоголика, и жизнь бы наладилась. Но предстояло карабкаться самому, а Виталика я осуждать не мог. Он на морду скорее режиссер, нежели врач.

Пусть наше знакомство с ним и было беглым, но почти сразу сложилась маленькая традиция: после курсов мы стояли под знаком, курили, и он рассказывал мне о программе первого курса. Я жадно, губкой, впитывал знания хотя бы через него и потом исследовал это в библиотечных энциклопедиях.

«Ты только на сайте посмотри, когда документы принимать начинают, — предупредил он меня. — А то еще пропустишь».

Поэтому я и сидел в этой библиотеке, тыкая в объемные клавиши на клавиатуре, и изучал сроки приема и «прочую полезную информацию для поступающих». Средний балл в прошлом году был высоким. С плохо сданной биологией мечтать не о чем, но я все равно мечтал.

Телефонная трель прорезала библиотечную тишину неожиданно, я вздрогнул, но быстро достал гаджет из кармана. Звонил Виталик.

— Результаты пришли! — без приветствия крикнул он в трубку, и его бойкий, звонкий голос сильно ударил по ушам. — У меня семьдесят пять по химии! Думаю, я хорошо написал биологию и точно поступлю! А у тебя?

— Еще не знаю, — отозвался я, сглотнув завистливый комок. — Надо до школы сбегать. Там результаты обещали вывесить.

— Позвонишь потом?

— Обязательно, — я не стал прощаться и скинул звонок.

Нажав на красный крестик, я закрыл все страницы и выключил компьютер, который перестал работать гораздо охотнее, чем начинал. На всякий случай выдернув шнур из розетки, я направился к выходу, вежливо попрощался с библиотекаршей и вышел. Для июня было жарко. Как выяснилось, в библиотеке я просидел долго: часы в холле на выходе показывали почти одиннадцать, а мать согласилась посидеть с Вадей только до часу, поэтому стоило поторопиться.

Сначала я шел медленно, но по мере приближения к школе все ускорял шаг. В ворота уже почти забежал, но у крыльца остановился, боясь подойти к стенду, скрытому за стеклом. Там уже висели результаты по химии: нас сдавало не так много человек, поэтому все влезли всего на один листочек. Подойдя ближе, я сразу взглядом скользнул к концу — с фамилией Царитов я был или последним, или предпоследним.

Цифра «100», стоящая в графе рядом с моей фамилией, сбила меня с толку, а сердце ухнуло вниз. Этого не могло быть — учительница в шутку называла меня гением химии, но получить результат в сто баллов не рассчитывал никто. Я даже моргнул несколько раз, думая, что посмотрел куда-то не туда и сто баллов получила Яковлева, все-таки оказавшаяся в списке после меня. Но нет. «100» стояло напротив моей фамилии ошеломляющим результатом, наградой и воздаянием за все нервы, страдания и бессонные ночи.

— Пиздец, — пробормотал я. — Просто пиздец.

Все другие слова остались за гранью сознания, я нервно прокусил губу и почувствовал на языке металл. Теперь мне бы хватило даже шестидесяти по биологии, потому что русский язык я сдал на восемьдесят четыре. И я мог хотя бы попытаться претендовать на бюджетное место.

— Виталя, сто! — заорал я в трубку, как только Виталик ответил на мой звонок. И, видимо, крикнул так громко, что дедулечка, идущий впереди, чуть не выронил от неожиданности тросточку. — Сто баллов! Максимум!

— Не может быть, — теперь настала очередь Виталика глотать завистливые комки. — Как такое получилось? Никто не может так получить… Может, сбой…

— Сам ты сбой, придурок! — весело оборвал его я. — Теперь можно хотя бы попытаться подать документы на бюджет! Давай, увидимся в универе, как придет биология!

Я так широко улыбался, идя по улице к дому, что мне казалось, лицо вот-вот треснет пополам, по горизонтальной линии, но я никак не мог стереть это глупое, счастливое выражение лица. Даже бубнеж матери о том, что я пришел чуть позже часа дня, не испортил настроения: я счастливо подхватил капризного Вадика на руки, и его нытье меня не бесило. Я чмокнул его в лоб, усадив на высокий стул, и начал разогревать суп. Сын, чувствуя повисшую в воздухе радость, притих, заинтересованно глядя на меня, крутящегося у плиты. Сто по химии. Может, не такой уж я и булыжник?

***

Биология пришла через неделю, и семьдесят пять баллов меня вполне устроили — я думал, что написал хуже, но теперь сумма баллов за все экзамены позволяла хотя бы попытаться. Даже без малой медицинской академии. Вадик путался под ногами, пока я собирался в институт, отглаживая единственную белую рубашку с выпускного. Это, конечно, был атавизм — приходить подавать документы при параде, потому что баллы все равно считаются автоматически и от твоего внешнего вида решение приемной комиссии не зависит. Но я все равно хотел выглядеть парадно. Черные брюки, отцовские, великоватые, струились по ногам, и их пришлось чуть подогнуть во внутрь, чтобы они не волочились по асфальту. Правда, удобных туфель не нашел, и я натянул кроссовки. Решил, что выгляжу смешно, и переоделся в джинсы. Но белую рубашку все равно оставил, пусть она и спряталась под олимпийкой из-за мрачной позднеиюньской погоды.

— Вадь, отойди, мне выйти надо, — умоляюще попросил я сына, вцепившегося в мою штанину детскими, маленькими, но такими сильными пальчиками. — Я скоро вернусь. Пойдем гулять. Ну, я же обещал тебе!

— Не уходи, — заныл он. — Деда злой.

Я фыркнул и насильно отцепил его пальцы.

— Он ничего тебе не сделает. Сиди в комнате. Мне уйти надо, Вадь. В институт документы отдать. И я вернусь через пару часов. Ну, понимаешь?

Он хлопал длинными телячьими ресницами и так быстро моргал, в глазах — доселе сухих — начали собираться слезы. Всхлипнув, Вадик плюхнулся в чистых домашних штанишках на пыльный придверный коврик и завыл. Я еле держался от того, чтобы не пнуть его, заставив подняться и отойти.

Из кухни послышался шум — звон ударяющегося донышка бутылки о стол на фоне голоса диктора из выпуска новостей. Вадик привлек слишком много шума. Я хотел улизнуть незамеченным, не оправдываясь ни перед кем, но тень отцовской фигуры, отброшенная в коридор, громкоголосо говорила о том, что он выдвигался в коридор.

— Куда намылился? — удивился он, обведя пьяным взглядом прихожую. — А выблядка своего на кого оставляешь?

— Ну что ты, я посижу, — за ним впопыхах из кухни вышла мама, прижимая к груди вафельное заляпанное полотенчико, которым протирала посуду. — Игорю в институт надо, он экзамены хорошо сдал, теперь учиться будет.

Мать, конечно, забегала далеко вперед. Еще никакого решения приемная комиссия не приняла, баллы других абитуриентов не считала, а меня уже записали в поступивших на бюджет. Я не был суеверным, но не хотелось говорить «гоп» раньше, чем перепрыгнуть это громоздкое, пугающее высотой препятствие. Отец, хмыкнув, пьяно оперся локтем о косяк двери, привалившись к нему. Я сжал пальцы в кулаки и в голове начал считать до десяти, лелея надежду выдохнуть, успокоиться, не сорваться. Смрадный алкогольный запах уже просочился по всему коридору, и я завидовал Вадику, сидевшему все в той же пыли, между заношенными ботинками, и делавшему вид, что все происходящее его вообще не касалось. Он — двухлетний малыш с длинными ресницами — сам по себе, остальные — сами по себе.

— И что, в мед пойдешь? — наконец выдал отец. — Будешь еще шесть лет на нашей шее сидеть вместе с этим? Работу он найдет, на пару недель всего переедет. Ума хватило дите сделать, а теперь что? Сдулся?

— В мед пойду, — холодно бросил я, сунув сжатые в кулаки руки в карманы. — Выучусь, стану врачом, как всегда мечтал. Буду подрабатывать по ночам. Точно не сопьюсь, как ты.

— Игорь, — предупредительно, опасливо позвала меня мать. — Иди уже. Все взял? Аттестат? Паспорт?

Она попыталась обогнать отца и успеть выпроводить меня из квартиры, забрав Вадика, но тот асфальтоукладчиком двинулся вперед, одним движением руки оттеснив мать к стенке. Она тихо вскрикнула, видать, ударившись, но он не заметил этого, даже не обернулся на нее. Взглядом хищного коршуна впиваясь мне в лицо, он схватил меня за воротник олимпийки и хорошенько встряхнул. Я устоял на ногах. Постарался даже не дернуться.

— Если я тебя из квартиры выкину и кормить перестану, так же петь будешь?

Они с матерью оба противились медицинскому: долго учиться, маленькая зарплата, невозможность совмещать с работой, но стать врачом было моей мечтой детства, и теперь я стоял на пороге ее воплощения, уверенный, что даже отец со своим алкогольным зловонным дыханием и крепкой хваткой на воротнике не сможет меня остановить. Я, схватив его за запястье, отцепил пальцы от своей вещи.

— Пошел ты, — выплюнул я, и от звонкой оплеухи у меня затрещало в ушах. Мать опять вскрикнула, но мозги звенели, щека горела, и, схватив пакет с документами, я ломанулся к выходу. Вадик, об которого я запнулся на выходе, вскрикнул. Не успев перед ним извиниться, я выскочил за порог и хлопнул дверью. Только сбегая по ступенькам, я разобрал оглушительный детский рев, сдерживаемый разве что захлопнувшейся дверью квартиры.

Вадик всегда выл, когда оставался один дома, но я не мог быть служителем его капризов. «Он все равно успокоится, — решил я, — если что, мать ему поможет». Главное, чтоб ему не помог отец — ударом по заднице и чрезвычайно громким для детских ушей окриком.

Сбежав по лестнице, я только успел толкнуть дверь подъезда, как сразу закурил. Рука, сжимавшая сигарету, невольно подрагивала от перенапряжения, а во второй я так стискивал пакет с документами, что пластик в пестрый цветочек уже весь измялся. Я надеялся только, что бумаги были целыми, ровными, такими, чтоб не стыдно приемной комиссии протянуть.

Запрыгнув в метро, я плюхнулся в самый отдаленный угол вагона. Летом народу будто становилось меньше, дышалось свободнее, да и еще не наступил час-пик, когда на кольцевой ветке яблоку негде упасть. Мне нужно было доехать до Фрунзенской по Сокольнической линии, она располагалась ближе всех к приемной комиссии института. Там, у входа, ждал Виталик. Я никогда не заходил в само университета, не торчал в малой медакадемии, поэтому он обещал меня проводить.

Поезд трясся, и я вместе с ним. Он то резко тормозил, то, наоборот, очень плавно подъезжал к станциям. Дорога заняла не так много времени — около двадцати минут — но на кольцевой после пересадки людей прибавилось, и меня затошнило. Голова от волнения была тяжелой с самого утра, слегка кружилась, но от духоты в метро, отцовской затрещины и огромной толпы ощущения усилились. Я с трудом сглотнул комок, перехватил документы покрепче и переступил с ноги на ногу, надеясь найти место. Но места не было, и на Парке культуры я вышел. Осталась всего одна станция, а Виталик уже замучил меня сообщениями о том, где я и что со мной.

«Да еду я! Пять минут и буду!»

Иногда я поражался его нетерпеливости: то он нерасторопно, с вальяжностью утки выкатывался из малой медицинской академии, словно бы я не ждал его курить; то торопился так, будто приемная комиссия закрывалась через полчаса.

— Ну и очередь, — ахнул я, когда мы все-таки подошли к зданию.

— А я говорил, — брякнул Виталька. — Надо было пораньше приходить.

И от его «а я говорил» так захотелось ему в ухо дать, но я, утробно рыкнув про себя, все-таки сдержался. Стоило и правда пораньше подтянуться, но сначала капризный Вадик, потом ссора с отцом, духота в метро…

— Да ладно, места все равно останутся. Никто не откажет нам, потому что мы пришли позже двенадцати дня, — я отмахнулся, но сам испытывал такой стыд, будто чуть не профукал главное событие в своей жизни.

Очередь двигалась медленно, и ноги уже начинали затекать, а спина совсем не по-молодежному, скорее по-старчески ныла. Выгнувшись и похрустев шеей, я покачал головой в разные стороны в целях разминки, а Виталька противно, издевательски хмыкнул, хотя я видел, что и ему тяжеловато стоять.

— Почти все уже, — мы даже встали на крыльцо. — Надеюсь, у них нет обеда.

Обеда в приемной комиссии не было, что верно: иначе они бы до конца сентября не приняли всех желающих поступить в медицинский университет. Он считался одним из самых популярных институтов Москвы, куда рвались все выпускники, мало-мальски знавшие химию и биологию. Кто-то изначально рассчитывал только на платное, кто-то — только на бюджет. Некоторые шли на стоматологический факультет, некоторые хотели быть фармацевтами. Но я не сомневался, что большая часть все равно отстаивала очередь, чтобы подать документы на факультет лечебного дела. Куда мы с Виталькой и собирались.

Приемная комиссия представляла собой несколько столов с табличками факультетов, и я оказался прав — самая большая очередь тянулась к лечебному делу. Перед нами топталось еще около десяти человек, но я уже в нетерпении распаковал все документы, разложил их по порядку — в той последовательности, которую просили. Я и дома их так убирал, но Вадик, видать, залез в пакет, перепутал все и, к счастью, хотя бы не помял.

— Не нервничай, все равно примут, — подколол меня Виталька, но я пропустил его слова мимо ушей, решительно шагнув к барышне за столом перед носом у друга, уже протягивавшего документы. Ему пришлось отступить.

Она, окинув меня непонятным — то ли раздраженным, то ли недоуменным взглядом, все же приняла документы, начала заполнять справки и сопроводительные письма, а потом подняла на меня глаза.

— Баллы, — лениво протянула барышня, крутя в пальцах самую дешевую шариковую ручку.

— Что баллы? — от волнения растерялся я.

— Баллы свои называйте, — она стукнула каблучком под столом в немом приказе, но я так и не понял, случайно это получилось или специально от раздражения и усталости.

— Русский язык — восемьдесят четыре, биология — семьдесят пять, химия — сто, — на последних словах у меня жаром вспыхнули щеки. Видать, от смущения.

Барышня за стойкой посмотрела на меня впечатленно, даже очки приспустила. Видать, думала, что ослышалась, но я терпеливо ждал, пока она занесет все перечисленные мной результаты в табличку. В сумме получилось двести пятьдесят девять. Для меда маловато, но Виталька, посещавший малую медакадемию, набрал всего двести пятьдесят два. Поэтому я его обгонял точно. И даже если бы я занял в списке на бюджет самую последнюю позиции, мне б не было совестно обойти товарища.

— Гений, что ли?

— Все может быть, — я окончательно смутился, и девушка вернулась к заполнению бланков.

У меня приняли документы, и я облегченно выдохнул. Резко захотелось пить, в горле пересохло, зацарапало, но бросить Виталика и пойти за водой я не мог, поэтому терпеливо ждал. Барышня приняла у него документы тоже, но с ним она была куда любезнее, даже улыбалась. Они наверняка знали друг друга с курсов, пересекались раньше, а «своих» всегда встречают радостнее, чем «чужих». Виталик тоже обезоруживающе скалился, словно это могло добавить ему баллов, а я мысленно его торопил, желая только купить воды в автомате и жадно вылакать сразу пол-литра.

— Какие планы теперь на лето? — мы стояли у автомата, и Виталик искал монетки по карманам, чтобы взять жутко невкусный химозный кофе. — Может, в палатках к озеру какому сгоняем?

— У меня сын, — напомнил я, и его лицо недовольно сморщилось. — Я не выездной. Работать надо, дитю-то жрать что-то покупать.

— И что, все лето работать? А как же отдых?

— Слушай, блядь, мне ребенка кормить. Одевать его в садик этот блядский, в который обещали взять, на шторы сдавать и подарки воспиталкам. Вообще не до отдыха, — я, шумно выдохнув, сделал несколько отрезвляющих глотков прохладной воды. — Погулять вечером — легко, но надолго не могу.

На лице Витальки так и читался немой вопрос: «как вообще можно заделать ребенка в шестнадцать?», — но он так и остался неозвученным, повис между нами, и мне не хотелось нарушать возникшую тишину. Виталька хлопнул меня по плечу, бросил «давай, увидимся» и смылся в направлении выхода. Я не умел дружить с людьми — они разбегались от напора, злости и подчас агрессии, но я наделся, что Виталька вернется. Все-таки хорошим он был. Вот бы мы вместе учились! Пусть на морду он и режиссер, а не врач, но я желал ему поступления. Но баллов у меня все же больше — так что только после меня.

Я пошел к выходу. Очередь в приемную комиссию уже рассасывалась. Кажется, мы попали в самый пик и отстояли самую длинную толпу за сегодняшний день. Мне нравилось даже просто идти по этим коридорчикам, ощущать себя частью университета, в который с самого детства мечтал поступить. Вода приятно холодила руку, тошнота больше не подкатывала к горлу, и я все еще вспоминал приятное удивление на лице барышни, когда она услышала мой результат по химии.

Мы столкнулись с ней у выхода. Она вышла покурить — стояла с тонкой сигаретой за крыльцом, — и я как раз спускался по ступенькам.

— Как думаешь, у меня есть шансы?

Она меня запомнила и потому-то улыбнулась тонкими губами, накрашенными темной помадой.

— И весьма неплохие, — ободрила она.

«Весьма неплохие — звучит хорошо. По крайней мере, они точно есть», — решил я и, насвистывая, побрел к метро.