Недо

Алексей Слаповский, 2021

«Недо» – роман-столкновение. В устоявшуюся жизнь литератора Грошева, сменившего несколько работ, жен и квартир, врывается Юна, саратовская девчонка из новейшего поколения – стиль унисекс и полное отсутствие авторитетов. Она уже не смотрела мультик про 38 попугаев, «что-то слышала» про штурм Белого дома, но судит обо всем абсолютно уверенно. Устами этой «младеницы», возможно, и глаголет истина, но еще Юна отлично умеет воровать, драться, пить и задавать неудобные вопросы. Недооценил ее сначала Грошев. Недопонял. Да и себя, оказывается, тоже. Сплошное «недо» – как всегда.

День пятый

Наутро Юна сообщила, что неделя объявлена нерабочей.

— Я слышал, с понедельника хотели.

— Так сегодня понедельник. Пишут, что заболевших все больше и умирают уже. Ты как себя чувствуешь?

Грошев засмеялся:

— Хорошо спросила!

— Я без задней мысли. Вижу, что уже нормально.

И правда, не совсем нормально, но почти сносно чувствовал себя Грошев. Позавтракал с аппетитом, с благодарностью Юне и собственному организму.

— Пора мне валить отсюда, а то запрут Москву, застряну тут, — сказала Юна.

Грошев, услышав это, с удивлением понял, что не хочет, чтобы девушка уезжала. За это короткое время она стала привычной, будто давно уже здесь.

— Я тебя не гоню, — сказал он.

— А что я тут делать буду? Ни работы, ничего. И денег совсем мало.

— Я же сказал: решим.

— Да я без намека.

— Все равно решим.

Грошев взял телефон, увидел множество пропущенных звонков и сообщений от Маши. Потом прочитает, потом позвонит ей, чуть позже. А пока по делу, Тонкину.

Тонкин не ответил. Грошев написал ему: «Толя, ситуация аховая, срочно нужны деньги!» Подумав, добавил: «Хочешь верь, хочешь нет, меня ограбили. У меня полный ноль». Еще подумал и еще добавил: «Всего 10 тыс. Но срочно. На карту. И я тебе все прощу». Перед отправлением последнюю фразу стер.

Пошел принимать душ, побрился, переоделся во все чистое, заглянул в телефон: от Тонкина ни ответа, ни денег.

И что делать? Побираться по друзьям и знакомым? Большинство из них люди довольно обеспеченные, не удивятся, если попросишь и полмиллиона (это не значит, что дадут), а вот если стукнуться насчет мелочи, то придется объяснять, почему он так стремительно обнищал, что-то придумывать или рассказывать о казусном случае в магазине. И то и другое унизительно.

Четверть века живет Грошев в Москве, почти половину жизни, обзавелся кучей знакомств и связей, а настоящих друзей — ни одного. Все остались в Саратове. Все, кто еще жив. Там общее детство, общая юность, молодость, это роднит навсегда, как кровная близость. Сравнение допустимое: братья и сестры потому близки, что питаются в утробе одними и теми же соками, а живущие вместе на каком-то участке земли пьют одну воду, дышат одним воздухом, видят одни облака днем и звезды ночью.

Есть, правда, Леня Кропалев, земляк и периодический друг, как называет его мысленно Грошев, но у Лени он и без того слишком часто одалживается.

Вот и получается: некому позвонить в трудную минуту.

Придется все-таки объясняться с Машей. И у нее просить денег. Она даст, да еще и с радостью даст.

Маша возникла два года назад. А за год до этого, когда Грошев оформил заслуженную пенсию, проскочив перед самым началом пенсионной реформы, когда решил взяться за свою книгу всерьез и вплотную, когда принялся ворошить написанные тексты и готовиться к творческому подвигу, его ошарашил такой сердечный приступ, что пришлось полежать в больнице целых две недели. Там-то он и оценил степень своего одиночества. Конечно, в больнице каждый открывает для себя, что главное свойство человека, как и любого другого живого существа, — отдельность. Можно вместе работать, отдыхать, радоваться, печалиться, даже думать можно вместе, если вслух или по переписке, а болеть вместе нельзя, ты всегда со своей хворью один на один. Но все же легче тем, кого кто-то навещает, а Грошева не навещал никто.

Впрочем, он никому и не сообщал, что находится в больнице.

И подводил чуть ли не со сладострастием отчаяния итоги: кто же у меня есть?

Итоги были неутешительные.

Есть недавняя, а теперь бывшая жена Марина и две дочки, девятилетние близняшки Мирра и Лея. Грошев не хотел видеть их в больнице. Марина будет соболезновать, показывать тревогу, все-таки он отец ее детей, почти одиннадцать лет вместе прожили, но не сумеет скрыть невольного злорадства, и, если даже скроет, мнительный Грошев это разглядит, почувствует. А Мирра и Лея и так расстроены, что папа ушел, не хочется их огорчать дополнительно; с ними лучше видеться наездами, весело и бодро, в ответ получая приветливость и радость, — они чуткие девочки, они понимают, что если будут радостными, то папа будет доволен, он вспомнит, какие они хорошие, и, может быть, вернется, а если будут хмурыми и обиженными, он к таким врединам возвращаться не захочет. А дело-то не в них, дело в Марине. Или ладно, пусть не в Марине дело, а в нем самом, в любом случае возвращение невозможно.

Есть Гелена, Геля, с которой он жил пять лет до Марины. Ей звонить было бы нелепо, они после расставания не общались. Да и сама история была странной: Грошев познакомился с этой простой и милой женщиной, помощницей помощника какого-то депутата, на фуршете, стояли рядом, разговорились, и так получилось, что он проводил ее на такси до дома, зашел по ее предложению выпить вина на дорожку, остался, уже через месяц она вместе с четырехлетней дочкой переехала из своей съемной квартиры к нему, через два месяца он понял, что у них мало общего, надо бы расстаться, но при первых же его намекающих словах Геля страшно пугалась, губы дрожали, глаза становились похоронно-горестными, и Грошев откладывал разговор. И так пять лет, равномерно мучительных лет с редкими моментами жалости к Геле, которая, думалось ему, не перенесет неизбежного расставания. Кстати, перенесла, через полгода нашла себе другого мужчину, чему Грошев был только рад.

Есть первая жена Вероника и сын Максим, оставленные в Саратове давным-давно. Максиму уже сорок, Веронике шестьдесят два, это отслоившаяся часть жизни, чем они занимаются и как живут, Грошев не знает. Не его вина — Вероника после развода очень скоро вышла замуж, Максим стал чужим пасынком, звонит раз в год, поздравляет с днем рождения, и все.

Список близких исчерпан, меж тем в телефоне, в меню контактов, — больше трехсот номеров. Меню длинное, а кушать нечего. Юмор посредственный, но таков и юморист.

И вот вопрос: если в следующий раз будет не просто приступ, если он будет умирать, — кому все оставить? Кто приведет в порядок тексты и опубликует? История знает случаи посмертной славы — Кафка, Андрей Платонов, Стиг Ларссон, которого все помнят по роману «Девушка с татуировкой дракона» и одноименному фильму. Кто-то же там позаботился, разобрался, довел до публикации!

Кому это достанется? Марине глубочайшим образом наплевать на все, что он делает, из-за этого, собственно, и разошлись. О Веронике в этом смысле даже думать странно. Максим занимается мелкооптовым бизнесом, далек от литературы, вряд ли сейчас что-то читает, как и большинство его сверстников.

Еще больнее вопрос: что же, так теперь одному до смерти и жить? Тот самый случай, когда пресловутую кружку воды подать будет некому?

И созрел план найти кого-нибудь. То есть не кого-нибудь, а женщину от тридцати пяти до сорока пяти, можно и под пятьдесят, но свежую, обязательно с гуманитарными интересами, любящую книги, умную, симпатичную. Почти нереально, но возможно.

Выйдя из больницы, Грошев начал поиски — естественно, не в жизни, а в Сети. По неопытности сплошь и рядом попадал на сайты интимных услуг с фотографиями, которые, на вкус Грошева, были слишком похабны; как многие мужчины, он допускал печальную необходимость продажного разврата, но хотел бы, чтобы предлагающие себя девушки слегка этого разврата стеснялись, поэтому показ частей тела во всей их сомнительной красе его коробил.

Но отыскались и сайты для людей, имеющих серьезные намерения устроить судьбу, началась переписка, последовали три встречи-знакомства.

Первой была неулыбчивая дама из сферы госслужбы, так она это назвала, без уточнений. Дама назначила свидание в обычной «Шоколаднице», опоздала на полчаса, с достоинством извинилась, сославшись на кромешную занятость, тут же выдала устное резюме: у нее двое взрослых самостоятельных детей, мужа нет, хорошая двухкомнатная квартира на Ленинском проспекте, она вполне довольна жизнью и работой, любит такие-то книги, такое-то кино, не любит безответственных и пьющих мужчин, ей никто не нужен, просто хочется иногда в выходной день куда-то вместе сходить, поделиться впечатлениями и так далее. В принципе, возможна и совместная жизнь, но этот вопрос может быть поставлен на обсуждение через пару лет после регулярных совместных проведений досуга. Она изложила все это, выслушала аттестацию о себе Грошева, и вид при этом у нее был такой, словно она заранее решила, что ничего не получится, и лишь формально отбывала номер. В итоге сказала:

— Мне кажется, мы друг другу не очень подходим. Приятно было познакомиться. Не волнуйтесь, свой заказ я оплачу сама.

А Грошев и не волновался, там заказа-то было — греческий салат и чай с имбирем.

Вторая оказалась руководительницей детского хора, она часа полтора рассказывала об успехах этого хора, о поездках, о выступлениях за границей, потом извинилась и спросила, есть ли у Грошева дача. Ей врачи посоветовали побольше бывать на свежем воздухе, а своей дачей не обзавелась, как и мужем, и детьми, все откладывала, слишком увлеченная работой, талантами воспитанников. И опять пустилась рассказывать, какие у нее замечательные питомцы и каких успехов они добиваются, вырастая. Расстались добросердечно, благодаря друг друга за знакомство и пообещав созвониться.

Ни он, ни она не позвонили.

Третья женщина Грошева поразила — приехала на красивой машине, сама была красива и лицом, и особенно фигурой. Нет, слово «фигура» не подходит, в нем что-то геометрическое, тут другое просится: тело теплое, плоть плавная, волны и изгибы. Мужчины оборачивались, когда она проходила мимо столиков одного из самых дорогих и модных ресторанов Москвы. Предельная у нее была фигура, вот что будет самое точное. Представьте чашу, налитую водой до краев, уровень воды выше этих краев за счет натяжения, но, пока вода не перелилась, поверхность ее идеально гладкая. Однако еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть — и все, выплеснется, и покажется, что это не вода была в чаше, а тесто в квашне.

Она работала топ-менеджером крупной фармацевтической компании, знала себе цену, Грошев сразу понял, что не понравился ей, а когда красавица узнала, что он приехал на метро, наверняка мысленно поставила на нем крест. Но почему-то разочарования своего не обнаруживала, была оживленной, энергичной, веселой, показывала знание редких вин и блюд, зачем-то тратя на Грошева свое драгоценное время. К чему-то она вела, Грошев никак не мог догадаться. И вот в финале она спросила напрямик:

— Еще раз встретимся?

И Грошев честно ответил:

— Извините, вряд ли.

Лицо предельной женщины покраснело, она бросила на стол салфетку, а с нею заодно и свои светские манеры, спросила грубо, презрительно:

— Блин, но вы-то почему? Был бы молодой, красивый, богатый, а вы, простите за правду, полное ничего! Боитесь меня, что ли? Не по карману я вам? Не по статусу? Только честно говорите, вы же неглупый, вот и объясните мне, неглупый, что не так? Почему я в это вляпываюсь все время? Слишком для вас всех хороша?

— Наверно. Даже странно, что вы ни с кем обычным способом…

— Пробовала я и обычным, и необычным, всяким пробовала! Сплошные обломы! Прямо загадка какая-то!

У Грошева была отгадка, причем очевидная, — следовательно, именно такая, какую женщины и не хотят замечать. Наверное, все претенденты, как и он, либо осознанно, либо чутьем понимали, что очень скоро эта красавица изменится, выйдет за пределы, быстро и непоправимо подурнеет, но привычки и замашки царицы останутся, и она каждый день будет требовать поклонения такого же, как и раньше. К тому же слишком много она говорила о фармацевтике и своих успехах — легко предположить, что потребует и впредь постоянного внимания к своим делам и речам.

Грошев ничего этого не сказал, утешил женщину ожидаемым ответом:

— Вы сами объяснили: вам трудно соответствовать.

— Да это только кажется! Это привычка у меня профессиональная — настойчивой выгляжу, напористой! Впечатление складывается, что давлю. Но вы меня дома не видели, я там — обслуга послушная! И борщ такой сварю, какой вам никакая повариха не сварит. Это я к слову, не в борще дело. Мне нарочно, что ли, хуже стать, проще?

— Нет. Если позволите, могу дать совет: ищите человека своего круга. У нас культурные коды разные, опыт разный, интересы разные, все разное.

— Когда вы успели понять?

— Догадался.

Грошев, объясняя предельной женщине значение кодов, опыта и интересов, заодно и сам уяснил: да, в своих кругах надо искать, а не рыскать в Сети, надеясь на чудо.

И поэтому искать перестал совсем, поскольку свой круг у него в последнее время ограничивался домом и окрестностями.

И тут — Маша. Встретились в издательстве, она о нем слышала, а он о ней: переводит тоже детективы, преимущественно американские, перепадают и выгодные практические книжки — кулинарные, психологические, по интерьеру, инструкции, как стать богатым в короткий срок, и т. п. Приятно пообщались, захотелось продолжить. Маше было всего сорок шесть, сейчас сорок восемь, худощавая, вполне симпатичная, сын-студент, уникальный бывший муж, большой человек в госкомпании, который, влюбившись в молоденькую красотку, уйдя к ней и заведя там двух детей, Машу очень жалел за то, что обездолил ее, лишил себя, такого хорошего, и, чтобы меньше мучиться угрызениями совести, посылал ей ежемесячно фиксированную сумму. Считается, что помощь сыну, но и Маше остается.

— Подлец и эгоист, — смеялась Маша, рассказывая, — но благородный подлец и благородный эгоист. Костя часто гостит у него, с сестренкой и братиком дружит. Володя и меня позвал бы, но жена будет недовольна. Может, это и есть семья будущего: и новая жена с детьми при муже, и старая тут же, во флигелечке каком-нибудь?

— Или два мужа у одной жены, — подхватывал Грошев, посмеиваясь.

— Или так: муж замутил с другой, но и прежняя при нем, а прежняя тоже замуж вышла, живут вчетвером. Плюс общие дети.

Они с Машей начали созваниваться, переписываться, встречаться. Гуляли, в кино ходили, в кафе сидели, Грошев бывал у нее в гостях, но на ночь остаться не покушался: сын за стенкой, неудобно, а к себе не приглашал, отговаривался тем, что квартира в неприглядном предремонтном состоянии. Тут ведь как? Если мужчина остается на ночь у женщины, он предполагает, что женщина ждет от него близости, а женщина предполагает, что близости хочет он, оба неловко помогают друг другу сделать то, чего, возможно, обоим пока и не хочется. И наоборот, если женщина гостит у мужчины, она думает, что тот зазвал ее не просто так, и, если он ей симпатичен, делает вид благорасположенности к возможному развитию событий, мужчина принимает это за намек, за призыв к активности, начинает стараться, независимо от того, собирался ли он в этот вечер и в эту ночь активничать. А главное, домашний интим сразу переводит отношения на другой уровень, ты пускаешь человека в свой дом уже не временным гостем, а временным сожителем.

Но сближения Грошеву все же хотелось, чтобы окончательно понять, подходит ли ему эта женщина, а по опыту своих предыдущих жизней (именно так он любит о себе говорить) знал, что лучше всего делать это на нейтральной территории. И однажды он позвал Машу на недельку в подмосковный пансионат. Хочется, дескать, отдохнуть от рутины, побыть наедине с природой.

— И с тобой, — добавил он.

Маша слегка растерялась. Оттягивала ответ, спросила:

— Почему именно туда? Ты там с кем-то был?

— Один был в прошлом году. Очень понравилось.

— А что там особенного?

— Да ничего. Лес, два пруда, тропинки. Кухня неплохая. Знаешь же, как бывает: все как везде, а тебе почему-то хорошо. Надеюсь, и тебе будет хорошо.

— Надо посмотреть, что у меня с работой…

— Возьмешь с собой, в чем проблема.

— На машине поедем или туда по-другому можно?

У Маши была машина, купленная бывшим мужем, «рено дастер» морковного цвета, она ездила на ней редко. И не любила, и при ее работе в том не было необходимости. Сын Костя на машину не претендовал, говорил, что в тачку такого колера даже пассажиром не сядет. А Грошеву, который, было дело, прокатился один раз с Машей, понравилось. Она за рулем выглядела увереннее, чем обычно, это избавляло Грошева от ощущения, что он в отношениях ведущий, что все зависит от его инициативы.

— Можно на электричке, — сказал Грошев, — но от станции пешком далеко, а на маршрутке с вещами не очень удобно.

Маша задавала еще какие-то вопросы, Грошев терпеливо отвечал. Догадался, что Маша хочет понять степень его настойчивости, хочет более активных уговоров, и начал уговаривать, и это позволило Маше показать самой себе, что она не столько соглашается, сколько уступает.

И они поехали, забронировав супружеский номер; Маша волновалась (она призналась потом, что, кроме мужа, у нее никого не было), Грошев знал, что умолчания только усугубляют неловкость, поэтому заговорил прямо:

— Ты все понимаешь, я все понимаю, я хочу с тобой окончательно подружиться, побыть рядом, но предупреждаю: сегодня ничего не будет, я в силе еще, но легкий психоз, первые шаги…

— Да, конечно, конечно, — пробормотала Маша. — Я ничего и не жду… Может, и не надо… Я не против, но…

Похоже, она уже жалела, что согласилась на эту поездку.

А Грошев гнул свою линию.

— Ничего не выйдет, успокойся, — говорил он, ложась с Машей и обнимая ее.

— Даже не надейся, — говорил, целуя и с доброй улыбкой глядя ей в глаза.

— Хоть умоляй, бесполезно! — говорил он, прижимаясь к ней, ибо уже было чем прижиматься: организм, часто бастующий, когда его просят, словно обиделся, что на него совсем уж не надеются, и показал свою силу.

— Это случайно, не очень-то обольщайся, — продолжал свою игру Грошев, уже начав действовать.

И Маша вдруг подхватила игру.

— Не очень-то и хотелось, — сказала она. — Можем и поспать спокойно.

— Да я и сплю почти, сплю и сон вижу, приятный сон, чертовски приятный сон, — приговаривал Грошев.

— Ну и пусть снится, он сам по себе, а мы сами по себе. Сами по себе. Сами по себе.

— Вот именно. Еще минуточку пусть поснится, и хватит. И еще минуточку, и еще, и еще, и еще. А мы даже не замечаем, не замечаем, не замечаем.

— Правда, правда, правда… Говори. Мне нравится, когда ты говоришь.

И Грошев что-то говорил — до самого последнего момента, но потом все же замолчал, и Маша уже не просила говорить, страдальчески сморщилась, будто ей было больно, но Грошев знал, что это не боль.

В общем, все вышло славно, через две недели они опять наведались в этот пансионат. Закрепили успех.

Однажды Маша засиделась у Грошева допоздна, он предложил ей остаться. Маша согласилась, позвонила сыну, сказала, что гостит с ночевкой у подруги, было видно, что эта маленькая ложь приносит ей большое удовольствие. Так скромные девушки строгим мамам врут. Наутро Грошев проснулся позже Маши, она была в ванной. Ну вот, уже неудобство, хмуро подумал Грошев. Сейчас бы умыться, кофе выпить — и за работу; нет, жди, пока она там… Когда вышла, сказал:

— Извини, у меня даже лишней зубной щетки нет.

— А я со своей. И щетка есть, и все что нужно. — У Маши была в руках объемистая косметичка.

— Ты что же, знала, что…

— Конечно!

Наверное, Грошев слишком откровенно испугался, Маша рассмеялась:

— Успокойся, я всегда с собой щетку ношу. Подруга-стоматолог научила: всегда и везде имей щетку, ибо, — Маша подняла руку и провозгласила, изображая подругу, налегая на «о», будто читала церковную проповедь, — чистить зубы надо не только утром и вечером, а после каждой еды! Ну что, кофе, легкий завтрак — и по своим делам?

Догадливая, оценил Грошев.

И было еще несколько ночей у него дома, но ни разу Маша не покусилась остаться на день, не заводила здесь своих вещей, только тапки.

Грошев взял телефон, прочел два сообщения:

«Ты все еще болеешь?» и «Можно хотя бы написать, что жив?!!!»

Грошев написал:

«Жив. Позже позвоню».

Нет, просить денег он у Маши сейчас не будет. Она одолжит, но настоит на том, чтобы приехать. Это не ко времени, не к состоянию, да еще увидит Юну, надо будет что-то говорить…

— Вот что, — сказал он Юне. — Давай не спешить. Есть один человек, он и с деньгами поможет, и с работой для тебя. Но ему так просто не позвонишь, я сообщение напишу, он сам позвонит, когда сможет.

— Олигарх какой-нибудь?

— Практически.

Грошев имел в виду Злотникова, с которым проработал долгое время. Вернее, на которого работал. Был при нем переводчиком, помощником, конфидентом. Злотников — человек широкого профиля, имеющий расплывчатый статус общественного деятеля. В России таких немало, в том числе в высших сферах, и занимаются они самыми неожиданными вещами — то это поставки импортного оборудования для отечественных атомных электростанций, то, наоборот, поставки отечественного оборудования зарубежным станциям, то организация международной экономической конференции, то вдруг поездка в Китай и встречи с тамошними лесозаготовителями, то надо срочно лететь во Владивосток и что-то там налаживать в рыболовецкой отрасли. Он решал вопросы, и это самое верное название его профессии и специальности — решатель вопросов. Злотникова ценили, он имел несколько правительственных наград, Грошеву при нем было сытно, почти даже богато, но все кончается, ему нашли замену в виде родственницы какого-то зама какого-то министра, Злотников расстался с Грошевым дружески, однако никакого другого места не предложил. И Грошев обнаружил, что перспективы не просматриваются, запасов почти нет, а тут и семейный кризис, сбережения ушли на покупку квартиры, и вот он таков, каков теперь есть, — беден, почти нищ, и прежние знакомства не играют никакой роли. Спасибо, что нашлись знакомые знакомых, которые свели его с Тонкиным, тот дал для пробы перевести книгу, Грошев выполнил перевод быстро и качественно, стал получать работу регулярно, платили не миллионы, но на жизнь хватало, а большего Грошев уже и не хотел.

Да, к Злотникову придется толкнуться. Тот кое-чем Грошеву обязан, кое-что Грошев знает о нем, чего не знают другие, — тоже, как говорится, фактор. Короче, Злотников должен помочь.

И Грошев написал: «Сергей Ильич, попал в неприятную ситуацию, страшно неловко, не одолжите на пару месяцев… — тут он написал “10”, подержал палец в воздухе и тюкнул еще раз по нолику, — 100 тыщ?» «Тыщ», а не «тысяч», это правильно, это добавляет немного юморца в просьбу. Дескать, деньги для вас и для меня не такие уж большие, нефиг их тысячами величать.

Подумав, все стер. Нельзя так прямо и в лоб. Надо не буквами излагать просьбу, а словами. Устно.

Он написал: «Сергей Ильич, могу позвонить?»

Через пару минут тенькнуло:

«Вечером после 21».

«Спасибо!»

Коротая день, Грошев рассказал Юне о своей работе со Злотниковым, о поездках, о занятных случаях, но ей было не очень интересно.

Грошев предложил прогуляться.

— Как это? Нельзя же.

— А мы будто до магазина. А сами — в парк.

По пустой, безлюдной и почти безмашинной улице Грошев и Юна направились к лесу. Перешли дорогу, сзади послышался сигнал. Грошев оглянулся. Из остановившейся белой машины с голубой полосой вышли двое полицейских, один постарше, другой помоложе.

— Куда направляемся? — спросил старший.

— Здравствуйте, — наставительно сказала Юна.

— Здравствуйте, — не чинясь, исправился старший. — Так куда?

— В парк, — ответил Грошев.

— А что домашний режим объявлен, не знаете?

— Это когда? — удивилась Юна. — У нас телевизора нет, мы ничего не слышали.

— Да ладно, в интернете тоже сообщают все время, не могли не знать, — не поверил молодой. — Сам президент попросил.

— Просьба — не приказ, — сказал Грошев.

Старшему его слова не понравились.

— Если президент просит, значит, приказ. А если даже и не приказ, он на вашу сознательность надеется. И я вас тоже добром прошу: не надо прогулок пока, другие увидят, — старший кивнул в сторону домов, — тоже захотят, цепная реакция начнется.

Полицейские были обычные служаки, Грошеву не хотелось вступать в ненужный конфликт. Он сказал:

— Ладно, убедили. Вернемся.

— С какого перепуга? — уперлась Юна. — У нас комендантский час, что ли, ввели? Ввели или нет? Я спросила!

Младший сделал шаг к Юне. Похоже, он был настроен скрасить рабочее время работой.

— Вас задержать? Задержим!

— Основания?! — потребовала Юна.

— Ютубов насмотрелась? — спросил младший.

— Мое дело, чего я насмотрелась!

— Все чужие законы изучили, а своих выполнять не хотят! — обвинил младший.

— Какие законы? Статья, номер?

Они продолжали препираться, а старший полицейский и Грошев были в роли наблюдателей. И оба видели, что девушке и молодому человеку принцип не так уж важен, тут, как ни странно, легкий флирт под видом конфликта, а может, что-то вроде тренинга — друг на друге испытывают полемические приемы, которые пригодятся в более серьезных ситуациях. Грошев увидел легкую усмешку на лице полицейского и обнаружил, что сам тоже посмеивается, они с полицейским переглянулись, и полицейский сказал:

— Ладно, рискуйте, если хотите, но учтите, нас предупредили об ужесточении. Завтра можем и арестовать. Поехали! — позвал он молодого.

Тот, как бы нехотя повинуясь, но на самом деле с облегчением пошел к машине.

В лесу было сыро, пахло прелой листвой, в овражках и ямах виднелся снег и талые лужи. С обеих сторон парковой дороги — сетчатая изгородь с покосившимися столбами и прорехами. Грошеву хотелось поскорее довести Юну до поворота, где был путь по настоящему, неогороженному лесу до пруда, поэтому он шел быстро. Юна спросила:

— А куда мы гоним?

— Чтобы не замерзнуть.

— Мне и так не холодно.

Грошев сбавил.

Медленный шаг означает прогулку, прогулка предполагает беседу.

— Как сейчас в Саратове? — спросил Грошев. — Я там давно не был.

— Да никак, — ответила Юна.

— Что значит «никак»? Что-то же происходит.

— А что тебе интересно?

— Ну… В мое время были общие темы какие-то. Какие-то события. Вот ходил троллейбус по проспекту Кирова, а потом проспект сделали пешеходным, все об этом говорят, обсуждают.

— Я при троллейбусах на Кирова не жила.

— Или цветомузыкальный фонтан соорудили у консерватории. Тоже событие.

— Почему цветомузыкальный?

— Там подсветка была цветная, она менялась, и музыка играла. Сейчас не так?

— Я редко бываю там. Не мои места.

— А где твои?

— Где живу. На Солнечном.

— Это новый микрорайон?

— Ничего себе новый, его сто лет назад построили.

— Для меня был новый. А что в театре, не знаешь? Театр гремел там в свое время.

— Может быть. Ты про ТЮЗ?

— И про него, и про драму. Имени Карла Маркса. Так он назывался. Знаешь, кто такой Карл Маркс?

— Не подкалывай, я историю учила в школе.

— Но что-то же происходит в городе, о чем говорят?

— Понятия не имею.

— Не интересуешься?

— А чем? Я же говорю: ничего не происходит.

— Это смотря в каком смысле.

— А ты в каком?

— Послушай, не надо так враждебно. Я просто спрашиваю.

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Ну, узнаешь ты, что там что-то произошло, какое это отношение к тебе имеет?

— Все-таки мой родной город.

— И что? Если так интересно, можно в интернете посмотреть.

Подтверждая это, Юна достала телефон и на ходу начала читать:

— «В Саратове идет девятый региональный конкурс чтецов среди старшеклассников… Из-за коронавируса не будут проводиться ярмарки на Театральной площади… В Саратов прибыли троллейбусы, проездившие в Москве от восьми до четырнадцати лет… На пожаре погибла женщина девяносто семи лет. По предварительным данным, пожар случился из-за несоблюдения правил пожарной безопасности при эксплуатации газовой плиты. Площадь пожара составила один квадратный метр…»

— Так и написано?

— Можешь посмотреть. Вот еще интересная новость: «Стали известны подробности убийства мужчины, останки которого нашли у гаражей на улице Ипподромной. Двадцать пятого марта мужчина позвал в гости приятеля, во время распития спиртных напитков они поссорились, он ударил его ножом в шею, а потом продолжал ранить в живот. Когда потерпевший умер, злоумышленник расчленил его тело, сложил в пакеты и в течение нескольких дней ходил их выбрасывать неподалеку. Вчера вечером останки нашел прохожий и сообщил в полицию». Еще почитать?

— Хватит. Расчленил, останки… Тоска.

— Я и говорю. В Саратове тоска, везде тоска.

— Ты так чувствуешь?

— Живу я так. С матерью занималась, какой-то смысл был. Думала, когда все кончится, что-то другое начнется. Ничего не началось. Никакого смысла. Ты сам лучше меня это знаешь, если писатель. Ну вот идем мы с тобой куда-то, только не обижайся, я не против прогуляться, но смысл какой? Зачем?

— Воздухом дышим. Общаемся.

— Я не об этом.

— А о чем?

— Собачки тоже бегают, дышат, общаются. Ради чего?

— Фундаментальные вопросы задаешь, однако.

— Обычные вопросы. Мать один раз сказала: знаешь, говорит, я даже начинаю понимать, зачем я умираю, а вот зачем жила, не понимаю. Тебя, говорит, только родила, и всё. И могла сразу после этого умереть.

— И ты родишь кого-нибудь, тут же смысл появится.

— Не рожу. Ненавижу детей. Даже себя ненавидела, когда ребенком была.

— Шутишь?

— Если бы! Я умней сама себя была, головой была очень рано взрослая, а остальное все детское. Хотела быстрей вырасти. А выросла — все еще хуже.

— Что именно?

Юна не ответила.

Они миновали заборы, оказались на тропе среди высоких сосен. Тут были плавные пригорки вдоль ручья, на них катался одинокий велосипедист-подросток. Под навесом, за дощатым столом, сидели несколько шахматистов пенсионного возраста в масках: двое играли, остальные наблюдали. Эти любители всегда тут собираются, и зимой и летом. Меж тем заморосило мелким дождем, Грошев и Юна укрылись под грибком на детской площадке, которая была устроена на поляне, — горки, песочницы, качели и разные приспособления для лазанья.

— Раньше тут этого не было, — сказал Грошев.

— Ну да, все к лучшему меняется.

— Это плохо?

— Не понимаю, ты мне что-то доказать хочешь?

— Непросто с тобой говорить.

— Не говори, я не напрашиваюсь.

Юна достала сигареты, закурила.

Закурил и Грошев.

У него было неприятное ощущение, что они с Юной спорили и он в этом споре проиграл. Но о чем был спор, почему проиграл — непонятно.

— Ты не парься, — сказала Юна. — У меня просто настроение… Зачем я сюда приехала, на что надеялась? Я знаешь что хочу? Вот у бабки в деревне — куры, утки, индюшки. Она с ними возится целый день. В огороде копается. И все время веселая. Поработает — идет чай пить. Это прямо процесс целый. В чайник травки добавляет, настаивает, в кружку заварку нальет, огромная такая кружка, понюхает, еще нальет или не нальет, по запаху определяет, хватит заварки или нет. Потом кипятку туда, потом кусок хлеба отрезает, намазывает маслом, а сверху клубничным вареньем, у нее свое варенье, очень вкусное, в тазу варила, запах — обалдеть! И вот она этот чай пьет, бутерброд этот откусывает и аж вся светится. Мне тоже сразу хочется, тоже себе так делаю. Сидим, пьем, и нам хорошо. Нет, правда, если хочу что-то вспомнить хорошее в жизни, то вот это — как с бабкой чай пью. И это мне подсказка, разве нет? Если тебе там хорошо, то и езжай туда. Куры, индюшки, а потом чайку попить.

— В этом своя прелесть.

— Да никакой в этом прелести. Получается, это все, что мне надо?

— Ты меня спрашиваешь?

— Нет, конечно. Так. Размышляю. Тебе повезло, у тебя любовь была. А как это ощущается? На что похоже?

— Не объяснишь. Я пробовал написать об этом. Даже написал, но не закончил.

— Дашь почитать?

— Могу и сам — вслух. Там немного.

— Пойдем домой тогда? Можно как-то короче вернуться?

— Короче нет, быстрее можно.

Грошев вывел Юну к другому выходу из парка, по улице с милым названием Пасечная, между строениями Тимирязевской академии, — все здания невысокие, выглядят скромно и деловито, людей не видно, но каким-то образом чувствуешь, что там настоящая жизнь и учеба ради производства хлеба насущного. А вон деревянный домик, где Грошев регулярно покупает мед, настоящий мед с настоящих пасек, в том числе в сотах, — разнотравный, кипрейный, липовый, таежный, гречишный, донниковый, Грошеву нравится думать, что он разбирается в этих сортах, а магазинный презирает уже за то, что он вечно жидкий, чего с подлинным медом не бывает и быть не может, если это не каштановый или акациевый, но в магазинах такого нет.

Юна вдруг остановилась, втянула воздух, заулыбалась.

— Чувствуешь?

— Навоз. Тут ферма.

— Навоз! Обалденный запах! У бабки в сарае так пахнет, в хлеву, мне не очень нравилось, а сейчас… Прямо как родное!

У Юны даже глаза увлажнились, так она растрогалась.

Грошеву было это приятно — хоть чем-то угодили Юне его обжитые за эти годы и уже полюбившиеся места. Пусть даже и навозом.

Вышли к трамвайной линии, увидели, что подходит трамвай, побежали через дорогу, хотя свет был красный, но машин почти не было, лишь одна издали с укоризной погудела им, напоминая о том, что могло бы случиться, если бы она была ближе. Грошев бежал и радовался тому совместному, дружескому и весело-правонарушительному, что было в этом беге. Как сообщники они бежали.

Успели, вскочили в трамвай, смеялись, глядя друг на друга. Грошев достал бумажник, в котором была его социальная карта, приложил, высветилась зеленая галочка.

— А мне как? — спросила Юна.

— Купить билет.

— И сколько?

— Не помню. Даже смешно. Я почти три года пенсионер. В метро, в трамвае, везде бесплатно.

— Хорошо живете!

Пожилая женщина, сидевшая у окна с сумкой на коленях, услышала их разговор и отозвалась.

— Москва все-таки! — сказала она с уважением. — А билет пятьдесят пять рублей стоит.

— Фигасе!

— Контролеры недавно были, вряд ли опять пойдут, — сообщила словоохотливая женщина. — Но лучше все-таки взять. Я очень скромно жила, но никогда без билета не ездила. Зато возьмешь и едешь спокойно. А то сиди и трясись: вдруг контроль. Штраф-то бог с ним, но позора не оберешься! А главное, три копейки стоило-то всего! Но в наше время, вот мужчина не даст соврать, и три копейки были деньги. А сейчас пятьдесят пять рублей — пустяки, купить нечего.

Женщина была — или выглядела — старше Грошева, его покоробило, что она приравняла его к себе. У него было, как и у всех нас, разное восприятие других и себя: ровесники кажутся нам старше, чем мы сами, причем намного.

И вот — напомнила о возрасте болтливая старушка. И Юна не могла не обратить на это внимание.

Но если и обратила, ему-то какое дело, он разве намерен молодиться перед нею? Зачем, для чего?

С этими мыслями и разговорами время прошло быстро, да и ехать-то всего одну остановку, и вот уже выходить.

— Всё? — удивилась Юна.

— Всё. Не успели заплатить.

— Я и не собиралась!

Вернувшись домой, занялись приготовлением еды. Грошев заварил чай, достал хлеб, подсушил в тостере, намазал два куска маслом, а потом медом. Поглядывал на Юну: видишь, и я могу, как бабка!

— Варенья клубничного нет, извини.

— Она и с медом делала, тоже хорошо.

После обеда и чая Грошев достал из письменного стола толстую папку с выведенной фломастером цифрой «I» на обложке, а из папки — стопку листов в прозрачном файле.

— Для правки всегда распечатываю, — объяснил он. — Писать могу на чем угодно, даже на телефоне, а читать и править надо все-таки с бумаги.

Налил себе еще чаю, поставил в центр стола пепельницу, приготовился.

— Почему хочу вслух — потому что это устный вариант. Я до этого раз двадцать начинал и так и сяк, и все не так, все литература получается. Героев по-разному называл, события допридумывал. Не хочу литературу, хочу, чтобы все живо было, по-настоящему. Поэтому решил не буквами, а вслух. Будто рассказываю. Нет, потом поправил кое-где, но это устная речь, если какие-то повторы или что-то не совсем связное — так надо.

Он отхлебнул чаю, закурил.

— Но это все-таки не совсем я рассказываю, это от лица героя.

— Не про себя?

— Про себя, но какие-то детали другие. Не документальное повествование, а художественное. А в целом все так. В самом главном. Имена все сохранил. Потом, может, изменю.

Он затушил сигарету, взял листы.

— Если захочешь что-то сказать — ну, мало ли, мысль какая-то возникнет, что-то не понравится или наоборот, или вопросы какие-то, запоминай, потом все скажешь.

— Хорошо.

И Грошев начал, прочитал заголовок:

— «Недо».

И тут же пояснил:

— Это название такое. Есть слова — недоесть, недопить, недоумение, недоговоренность. Когда что-то начато и не закончено. Приставка как существительное. Отдельное понятие. Но к нему можно присобачить что угодно. Название — как метафора, образ.

— Дошло, читай уже!

— Читаю.

НЕДО

Здравствуй, Танечка.

Только начал и сразу начал тупить. Какое может быть «здравствуй», если человек умер?

Прочитав это, Грошев глянул на Юну. Хотелось увидеть реакцию на это эффектное начало.

Юна тут же спросила:

— Ты ко мне, что ли, обращаться будешь? Очень приятно — будто я мертвая!

— Как к слушательнице!

— Все равно не надо! Я смущаться буду. Получится, что ты читаешь, а сам смотришь, как я слушаю, а я такая должна по струночке сидеть. Напрягает.

— Может, тебе в другую комнату выйти и оттуда послушать?

— Зачем? Ты мне фотографии показывал, возьми какую-нибудь, поставь перед собой, смотри на нее и читай. Это будет правильно.

— Возможно. Да, пожалуй.

Грошев сходил за фотографией. У него был портрет Тани, девять на двенадцать, она снималась в ателье, получилась очень красивой, фотография без рамки, но на картонной подложке, на паспарту. Прислонил к объемистой пузатой сахарнице, снизу подпер ножом, чтобы не соскользнула.

Здравствуй, Танечка.

Только начал и сразу начал тупить. Какое может быть «здравствуй», если человек умер?

Посмотрел на фотографию, увидел краем глаза, что Юна еле сдерживается от смеха. Схватил фотографию, положил лицом вниз.

— Нет, ерунда. Какой-то театр получается.

— Это точно, смешно. Ты просто читай и смотри в текст. Будто она у тебя где-то там. Не на бумаге, а в воображении. Перед мысленным взором.

— Как мы выражаемся! Ты неплохо в педколледже училась, я вижу.

— Местами да.

— Получится как докладчик какой-то.

— А ты с выражением. А я глаза закрою. Я так аудиокниги иногда слушаю. Ляжешь, глаза закроешь…

— И что слушала последнее?

— «Маленький принц».

— Ну да, что же еще.

— Плохая книжка?

— Да нет. Опошлили ее. Залапали, засалили. Как какую-то вещь, которой все пользуются.

— Сравнил!

— Хорошо, закрывай глаза, а то никогда не начнем.

Юна послушно закрыла глаза, поерзала, села боком к столу, прислонившись к стене, откинула голову.

Как у зубного врача, подумал Грошев.

Настрой был испорчен, но он начал читать и понемногу разошелся. Читал с душой, проникновенно, негромко.

Здравствуй, Танечка.

Только начал и сразу начал тупить. Какое может быть «здравствуй», если человек умер?

А как?

Привет?

Доброй ночи?

Или, как сейчас выражаются, доброго времени суток? Пишут в электронных письмах, когда незнакомому человеку или малознакомому. В эсэмэсках тоже, мессенджерах всяких. Мода такая. Впрочем, уже прошла, культурные люди объяснили, что это неприлично. Сейчас много чего быстро возникает и тут же исчезает. Мелькающее время. Мельтешащее.

Слушай, ты же ничего не понимаешь, ты же ведь не знаешь, что это такое — электронные письма, эсэмэски, ничего не знаешь, ноутбуки эти все, планшеты, смартфоны, ты понятия не имеешь обо всех этих гаджетах, вот недаром их гаджетами зовут, поганое слово — гаджеты.

И что такое интернет, ты не знаешь. Я объясню, это просто. Представь: волны по всей земле через спутники, как радио, только другие, сам толком не понимаю до сих пор, какие они, и по ним передается абсолютно все. Тебе передают, ты передаешь. Картинки, разговаривать можно, информация, кино, короче, абсолютно все. На всякие устройства, в том числе размером с телефон, не такой, как был в наше время, не с трубкой, а коробочка меньше ладони с экраном. Мы могли бы с тобой по таким коробочкам постоянно говорить. И видеть друг друга. Удобно, но не то. Мне нравилось приходить к тебе наугад. Иногда ты была дома, иногда нет. Сижу на лестнице, на ступеньках, жду. Кто-нибудь входит, шаги снизу — ты, не ты? Нет, тяжелые шаги, не ты. Я твои не всегда узнавал, у вас в подъезде много разных людей, девчонки какие-то проходили, пацаны, тоже шаги легкие, но это и было интересно — слушать, угадывать. Иногда так и не угадывал до твоего появления. И вот — ты. Будто опять и заново родилась. И я счастлив сразу до безумия.

Ты спрашиваешь:

«Давно сидишь?»

«Нет».

Всегда говорил «нет». Даже если час сидел или два. Мне нравилось сидеть и ждать.

Я влюбился в тебя в шестом классе. Сначала думал, что просто нравишься. А однажды проснулся и сразу подумал о тебе, о том, что пойду сейчас в школу и увижу тебя. И понял, что влюбился. И мне от этого необычно стало, не просто радостно, а будто в какое-то другое измерение попал и прямо готов спасибо себе сказать, что так повезло. Началось мое тайное счастье, но за весь шестой класс мы с тобой даже ни разу не разговаривали.

В седьмом классе, зимой, ты спросила, есть ли у кого красная ручка, и у меня была, и я тебе ее дал. Ты сказала: «Спасибо». Я спокойно ответил: «Пожалуйста», — и тут же отвернулся, чтобы никто ничего не заметил. Дома тысячу раз повторял памятью это «спасибо» — «пожалуйста», «спасибо» — «пожалуйста». Этого мне хватило до восьмого класса.

В восьмом у нас с тобой ничего не было. Или я не помню? Нет, совсем ничего.

Зато в девятом классе у нас с тобой было целых два случая особой близости: первый — в начале учебного года, осенью; второй — в мае.

Осенью мы деревья сажали в школьном дворе, мальчишки ямы копают, девчонки саженцы носят, и ты принесла мне саженец, поставила в ямку, держишь, а я закапываю. А земля мокрая, и я забрызгал твои сапожки. Беда страшная, сапожки замшевые были, светло-коричневые, а главное, что не достанешь, дефицит, гонялись за ними, в очередях стояли, у спекулянтов доставали. Вопрос — зачем ты в таких драгоценных сапогах на субботник пришла? Наверно, потому что других не было. Или были такие, что стыдно надеть. Лучше уж рисковать, чем позориться.

Кому я это рассказываю, Танечка? Обращаюсь к тебе, но тебя нет. Сам для себя? Изливаю душу? Или надеюсь, что выйдет книга, не только для меня интересная? Да, пожалуй. А если и не выйдет, останется ощущение, что я с тобой поговорил.

Ну вот, засыпал я твои сапоги. Как получилось? Ты ствол держала криво, потому что стояла далеко, я говорю: «Поближе встань, а то вкось торчит». А ты не подошла, ты только наклонилась и руку вытянула, а сама говоришь: «Там грязно!» Сердито сказала, но как-то… как близкий человек. Работают в саду муж с женой и без злости переругиваются, по-свойски, по-родственному, так я это увидел. И начал швырять землю быстрее, чтобы ты не устала стоять с вытянутой рукой, поэтому и сыпанул на сапоги. И ты отпустила дерево, оно и так уже держалось, стряхнула крошки земли ладошкой и закричала: «Ты чего наделал, дурак?»

На чужих так не ругаются, и я прямо офигел от удовольствия, будто меня наградили.

Ты побежала к трубе, там труба была с водой, смочила платок, чистила.

А на следующий день я подошел в раздевалке: «Все нормально, следов не осталось?» И ты сказала, что тебя мама научила присыпать мукой, а потом смыть и просушить.

«Ничего не заметно, видишь?» — ты показывала сапог.

И внимательно смотрела не на сапог, а на меня. Потому что пятнышки там все-таки немного видно было. И от меня зависело, успокоишься ты или нет. Я сказал: «Абсолютно не заметно, как новые». Уверенно сказал, честно. Но ты не очень поверила, слишком умная и проницательная. И все-таки тебе было приятно. У нас будто сговор был: я не вижу, ты не видишь, значит, никто не заметит, а если и заметит, неважно, главное ведь не в том, что кто-то что-то видит, на что ты не хочешь, чтобы обращали внимание, а то, чтобы тебя это не волновало. И это был хороший момент, чтобы продолжить, то есть начать, наши отношения, но меня будто что-то остановило.

Следующий случай был в мае. Опять субботник, убираем территорию, ты была в платке, на сельских женщин похожа, повзрослела сразу лет на пять, и вот ты ходила в этом платке, сгребала граблями листья, мусор. И у тебя сломалась рукоятка. По чему-то твердому ты ударила, по камню, наверно, и она сломалась. И я вижу, что ты расстроенная стоишь, надо ведь идти к завхозше, а завхозша у нас была злющая старуха, вечно кричала, что мы все портим, потому что не свое. Любимая у нее была тема: не свое, вот и портите. Я подошел, смотрю, там в палке сучок был, вот по сучку и сломалось. Говорю тебе: «Это из-за сучка. Возьми мои, а я пойду заменю».

Пошел к завхозше, она ругаться начала, я про сучок объяснил, она дала другие грабли, я пошел опять к тебе. Стоим рядом и работаем, гребем граблями. Я старался в такт с тобой это делать. Кинули грабли вперед, зубьями зацепили, на себя и шаг назад. И опять — кинули, зацепили, шаг назад. Синхронно. И я был счастлив и ничего больше не хотел.

Почему я не спешил, Танечка? Наверно, не хотел ничего промежуточного, ничего в духе «мальчик с девочкой дружил». Я хотел, чтобы сразу по-взрослому. Но для этого надо вырасти, вот я и терпел. Только мои друзья, Васька Ханов и Славка Кочергин, знали про тебя. Подначивали, чтобы я что-то сделал, рассекретился, но я на их подначки не покупался.

Я, Танечка, в отца пошел, не всем, но многим. Он никогда ни под кого не подстраивался. Инженером работал, начальником участка, принципиальный был, честный, о работягах заботился, а с начальством собачился, надоело, ушел в сборщики. Работа своеобразная: каждый в отдельной кабинке сидит, слушает радио и собирает какие-то приборы. Что-то секретное для оборонки. Работа ручная, платят хорошо. А с мамой у него что-то поломалось. Я не вникал, не лез, не спрашивал. Отец в свою комнату замок вре́зал, после работы приходит — и туда. Сидит, вино пьет, телевизор смотрит, специально для себя купленный, черно-белый. Ровно в десять отбой, а каждое утро в полседьмого выходит в костюме, побритый, одеколоном пахнет — и на работу. Ни разу не опоздал и больничный сроду не брал.

Мама ему один раз: «Ты несчастный человек, не живешь, а существуешь! На тебя страшно смотреть!»

А он ей:

«Ну и не смотри».

А потом серьезно:

«Кто несчастный, я бы поспорил. Ты вот мне говоришь, что смотреть на меня страшно, а мне все равно, как на меня смотрят. А вам, — говорит, — не только не все равно, вы от этого всю жизнь мучаетесь».

Конец ознакомительного фрагмента.