Недо

Алексей Слаповский, 2021

«Недо» – роман-столкновение. В устоявшуюся жизнь литератора Грошева, сменившего несколько работ, жен и квартир, врывается Юна, саратовская девчонка из новейшего поколения – стиль унисекс и полное отсутствие авторитетов. Она уже не смотрела мультик про 38 попугаев, «что-то слышала» про штурм Белого дома, но судит обо всем абсолютно уверенно. Устами этой «младеницы», возможно, и глаголет истина, но еще Юна отлично умеет воровать, драться, пить и задавать неудобные вопросы. Недооценил ее сначала Грошев. Недопонял. Да и себя, оказывается, тоже. Сплошное «недо» – как всегда.

День второй

Он проснулся в кресле. Был одет и накрыт пледом. Губы разлепились с болью, Грошев провел по ним языком, чтобы смочить, но и язык был шершав и сух. В голове явственно ощущалась трещина от макушки к левому виску, так трескается весной лед, но у льда края расходятся, а здесь они трутся друг о друга даже не при движении — от одной только мысли о движении. И сердце стучало болезненно и часто, ударов сто — сто десять в минуту, не меньше. О давлении лучше не думать.

Мычание-стон выдавил из себя Грошев, призывая на помощь. Ему можно, он больной и старый. Представилось: сейчас явится Юна. Свежая, здоровая, бодрая. Что ей, молодой, сделается? Она поможет, она спасет. Грошев за последние годы очень редко так напивался, это для одинокого и немолодого человека опасно, а когда все же случалось, терпел, отлеживался, знал, что надо выдержать до обеда, а потом заставить себя поесть, можно немного и выпить, но сразу после этого заснуть. Проснуться больным, однако уже не настолько, уже можно продержаться на таблетках, а ночью — двойная доза снотворного и опять сон.

Не в этот раз. Сейчас он не сдюжит.

Юна все не являлась, это обижало — словно она должна была. Грошев застонал откровенно, громко.

Тишина.

Схватился за подлокотники кресла, поднял себя, сел, опустив голову и упершись руками в колени. Отдохнув, рывком встал, постоял и двинулся из комнаты. Сначала в туалет. Потом в ванную. Держась одной рукой за край раковины, другой рукой зачерпывал холодную воду. Смачивал лицо, пил из горсти, опять смачивал, опять пил.

Побрел в кухню. Без надежды побрел, предчувствовал, что ничего не осталось. Так и есть, бутылка, украденная в магазине, пуста. Стоящие на полу под окном бутылки даже и проверять нет смысла, и все же Грошев нагнулся, приподнял одну, вторую. Во второй на дне что-то блеснуло. Грошев вгляделся — да, крохотная лужица. Он сел, запрокинул голову, приставил ко рту перевернутую бутылку. Лужица потекла тоненькой струйкой, впереди катилась капля, но вдруг исчезла. Жидкости было так мало, что она лишь смочила внутреннюю поверхность бутылки; на то, чтобы вытечь, ее не хватило.

Грошев поднялся, побрел к гостиной-спальне. Дверь была открыта. Юна лежала ничком, в одних трусишках, дешевых и простеньких, бледно-голубого цвета. Позвоночник подростковый, ребра все видны, но кожа гладкая, чистая. Наверное, очень приятная на ощупь. Грошев протянул руку и накрыл Юну одеялом. Тяжело сел рядом, выдавил:

— Спишь?

Юна пошевелилась, но не повернулась.

— Помощь нужна, — сказал Грошев.

— Мне самой нужна, — послышалось недовольное.

— Подыхаю я.

— Я тоже.

— Ну, значит, вместе подохнем.

— Сейчас встану.

И лежит.

— Сейчас — это когда? — с трудом выговорил Грошев. — Загнусь тут, останешься с трупом.

— Иди, сейчас выйду.

Грошев ушел. Сел за стол в кухне, ждал.

Прошла, как в книгах пишут, целая вечность. Юна появилась в длинной футболке, с голыми ногами, не глядя на Грошева, сказала:

— Я в душ.

— Какой душ? — страдальчески возмутился Грошев. — Я тебя умоляю, сходи, а потом и душ, и все остальное! Невмоготу мне!

— Умыться можно?

Прошла еще одна вечность, пока Юна умывалась и одевалась, и еще одна, когда она завязывала шнурки. Он не припомнит такого долгого, мучительно долгого процесса.

Но терпел, стоял над Юной в прихожей, ждал.

Она выпрямилась.

— Денег дашь?

— Наличных нет, сейчас переведу. Где мой телефон? На кухне вроде. Принеси.

— Я обутая.

— Ничего.

Юна принесла телефон, он открыл страничку банка и увидел на счету несколько рублей. И перевод на тридцать тысяч. Ахнул:

— Вот скотина! Как же я… Он все мои деньги себе перевел!

— Много?

— Тридцать!

— Офигеть. И других нет?

— Откуда?

— Дай позвоню ему.

— Думаешь, вернет? Он на какой-нибудь другой телефон перевел, жене или еще кому-то. Там ответят, скажут: ничего не знаем. Все, поезд ушел, купи пока на свои. Сегодня же отдам, мне перечислят.

— Сколько взять?

— Одну.

— Уверен?

— Ну две. Вряд ли понадобится, но пусть. На всякий случай.

— Сигареты нужны?

— Да. И пожрать что-нибудь.

— Думаешь, у меня миллионы? Там есть что-то в холодильнике.

— Хорошо, ничего не бери, только иди уже!

Юна ушла.

Грошев доплелся до кресла, лег и застыл.

Зазвонил оставленный в прихожей телефон.

Пусть звонит.

Нет сил.

Лежать и ждать.

Вспомнил, что надо выпить таблетки. Да и давление бы померить. Таблетки в кухонном шкафу, тонометр в спальне. Два нелегких путешествия. Сначала померить, а потом таблетки? Или сначала таблетки? А до чего ближе, до таблеток или до тонометра? Но зачем мерить, таблетки-то все равно надо пить, независимо от показаний. Значит, одно путешествие, а не два. Конечно, сочетать лекарства с алкоголем неправильно, но не сочетать — может плохо кончиться. Все может плохо кончиться. Вечная его податливость, почему он, дурак, не отказал этой… Как ее? Которая звонила? Стиркина? Стеркина? Сорокина? Что-то в этом духе. Надо было сказать: не могу, уезжаю, болею. Не хочу, в конце концов. Вот не хочу, и всё. И ничего бы не было.

Необходимо встать и принять таблетки.

Еще чуть-чуть полежать. Собраться с силами.

И тут сердце заколотилось, быстро-быстро куда-то побежало, а потом резко остановилось, будто на-ткнулось на преграду, и вдруг начало таять, таять, исчезать. Лоб Грошева покрылся холодной испариной, ладони тоже стали мокрыми и холодными. Страх — действенная движительная сила, Грошев вскочил, мелкими шагами посеменил в кухню, открыл шкафчик, доставал коробочки и упаковки, дрожащими пальцами выковыривал таблетки и бросал в рот. Ежеутренняя порция, таблеточный микс. Запил водой, сел за стол, одна рука на столешнице, вторая на колене, голова вниз, глаза на ненавистный кафель, дыхание со свистом, сердце отдает ударами в голову, каждый удар заставляет края трещины соприкасаться, эта трещина по-прежнему кажется ледяной, но искры высекаются, как от металла, красными точками отражаются в глазах. Лед и пламень, думается тупо. «Лед и пламень». Откуда это? Одно из самых известных словосочетаний в литературе, а он не может вспомнить. «Лед и пламень». Деградация, потеря памяти. Потеря разума, потеря всего. Завтра он не вспомнит своего имени. Кстати, Михаил. Михаил Федорович Грошев… Тварь-охранник, гнусь, будь ты проклят, будь прокляты все твои дети и внуки. «Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу». А это откуда? С кем-то спорили об этих стихах. Ранний Пушкин, сказал кто-то. Да, это Пушкин. «Лед и пламень» — тоже Пушкин. Лед и пламень, коса и камень. Они сошлись, коса и камень, чего-то дальше, лед и пламень не так… — что не так? Не так не похожи? Неважно, главное — он вспомнил. Нет потери памяти, нет деградации. Но что в этом хорошего? Лучше уж полное беспамятство, вплоть до сумасшествия. Ничего не чувствовать, глупо улыбаться. Желательно сойти с ума быстро и безболезненно. Ослепнуть умом, как ослеп кот из рассказа. И коту было даже хуже: он помнил, что был зрячим. А сумасшедшие не помнят, что были нормальными. Они становятся другими. А душа? Она становится другой? Душа — то, что делает человека личностью. Если ты становишься другим, значит, и душа становится другой? Но если ты умрешь и если попадешь в рай или что там, другое измерение, параллельный мир, то какая душа там возродится, нормальная или сумасшедшая? Но ведь сумасшедшие к тому же не верят в Бога. Да, есть юродивые, которые, считается, верят даже крепче других. Тогда как быть с осознанностью веры? Или вера не должна быть осознанной?

Господи, как худо. Но сердце немного успокоилось, худо не так, как было только что. И это сопряжено с мыслями о высоком, о Боге. Может, все-таки поверить в него? Перестать думать, есть он или нет, а просто поверить. Не как в существующее, а как в возможное. Люди ведь движутся вперед именно потому, что их не устраивает существующее, их зовет возможное. Лучшее из возможных. И даже невозможное.

Грошев давно заметил простую закономерность: когда о чем-то внимательно и целенаправленно думаешь, время ускоряется. Иногда едешь в лифте со своего одиннадцатого этажа или, наоборот, на свой одиннадцатый, и кажется, что лифт еле тянется, никак не доедет, а иногда, когда перебираешь, например, варианты перевода какой-нибудь фразы или просто думаешь, что надо купить в магазине, едва войдешь в лифт, двери закроются и тут же открываются, приехали, это бывает удивительно и приятно.

Вот и теперь, когда Грошев беспорядочными мыслями защищался от своего состояния, показалось, что Юна вернулась быстро. Может, что-то забыла? Нет, пришла с заветными бутылками и еще чем-то.

— Ты не бойся, — сказал ей Грошев. — Я не алкоголик, но… Бывает.

— У меня тоже бывает. Главное, что проходит.

— Мудро.

— Есть хочешь?

— Не сейчас.

Грошев налил себе сразу полстакана, налил столько же и Юне. Она не возражала. Грошев выпил все, торопливо заглотав водой, а она, морщась и содрогаясь, отпила лишь глоток, потянулась тоже за водой, но зажала рот, вскочила, побежала в туалет. Послышались звуки.

Вернувшись, все же сумела выпить и отправилась в душ, а Грошев выпил еще четверть стакана, его размягчило, трещина в голове исчезла, сердцебиение не утихло, но уже не пугало, Грошева потянуло в сон, он принял это с благодарностью, пошел к себе, лег и тут же выключился.

Опять звонил телефон. Кому-то он нужен.

После, все после.

Проснувшись, почуял запах жареной картошки. Пошел в кухню. Юна стояла у плиты, обернулась, спросила:

— Будешь?

— И даже очень!

Хотелось есть, хотелось выпить — теперь уже не столько для облегчения, сколько для повторного удовольствия. Да и Юна была не прочь.

Картошка с ржаным хлебом, хрустящие огурчики, холодная водка — есть счастье на свете.

— Предупреждаю, — сказала Юна, — что нам двух бутылок опять не хватит, лучше затариться заранее.

— Узнаю родной Саратов. Там всегда так говорят — затариться.

— В Москве не так?

— Давно ни с кем не общался на эти темы. Точно, надо затариться.

— Ты насчет денег говорил, что решишь.

— Помню, решу, не волнуйся.

Чувствуя себя превосходно, Грошев отправился с Юной в «Пятерочку».

По пути посмотрел, кто звонил так часто. Маша. Его женщина, подруга, последний, как он говорил себе, причал. Десяток звонков от нее и три сообщения.

Первое: «С тобой все в порядке?»

Второе: «Почему не отвечаешь?»

Третье: «Мне приехать?»

Позвонил, сказал:

— Ты прости, я врать не буду, я не совсем в форме, но уже на излете.

— Опять? Как полгода назад?

— Примерно. Но легче, не волнуйся.

— Когда закончится, позвони.

— Хорошо.

— Надеюсь, ты понимаешь, что это опасно?

— Да.

— Я бы приехала, но ты ведь прогонишь, как в прошлый раз.

— Извини, да.

— Ладно. Очень жаль.

— Ничего. Все нормально.

Грошев закончил разговор, сунул телефон в карман, ждал, что Юна спросит, кому он звонил. Не спросила.

Ранний вечер был прохладным, ясным, последние лучи солнца, отблескивая в стеклах, напоминали о весне, которая пришла календарем, а не погодой, но во всем чувствовалась, так думалось Грошеву, однако он тут же себе возразил: никакой весны на самом деле не чувствуется, но мы хотим, чтобы она чувствовалась, вот и чувствуется. Календарь — наше плацебо, если конец марта, то, значит, все-таки весна, поэтому на нас погода как весенняя и действует. Правда, ушедшая зима была такой, что иные январские дни казались теплей и солнечней настоящих весенних. Эта зима, как моложавая женщина, упорно не хотела стариться, так и ушла молодой, не хочется говорить — умерла, просто исчезла.

Этими мыслями Грошев поделился с Юной, она поддакнула.

— Правда, европейская зима была, как где-нибудь во Франции. Ты был во Франции?

— Был.

— Прямо в Париже?

— Прямо в Париже. И прямо в Лондоне был. И прямо в Нью-Йорке. А также в Стокгольме, Шанхае, Каире, Касабланке, Осло… короче, легче сказать, где я не был. В Южной Америке не был. В Центральной тоже.

— Завидую. Нет, понятно, ты же писатель, а они ездят.

— Я не всю жизнь писатель, работал в одной структуре. Околоправительственной. Большие дела, большие люди, поездки постоянные.

— А я только в Сочи была с мамой и с ее одним другом, в Анапе еще. И в деревне каждое лето, там у меня бабушка.

Походом в магазин нагуляли новый аппетит, поужинали, размеренно выпивая. Юна попросила Грошева еще раз рассказать о его счастливой и трагической любви, вспомнить какие-то подробности, Грошеву не захотелось, вместо этого достал альбомы с фотографиями, показывал своих родителей, себя в детстве, юности и молодости.

— Красавчик был, — оценила Юна.

— Да и сам теперь вижу. А был комплекс, что тощий, некрасивый. Дурак. А вот она. — Грошев показал фотографию класса, где Таня стояла впереди и с краю, отдельно от остальных.

— Эффектная девочка, — сказала Юна.

Вот женщины, подумал Грошев, как они умеют — похвалить, но так похвалить, что эта похвала выглядит сомнительной.

— Самая красивая в классе, — сказал он с печальной улыбкой.

Юна не согласилась:

— Это потому что ты влюбленный был. А вот еще очень ничего девочка, и вот, и вот. А вот прямо звезда — любимый тип внешности, сама смугловатая такая, даже желтоватая немного…

— Оливкового цвета?

— Оливки зеленые!

— Я масло имею в виду.

— Может быть. Короче, такого теплого цвета, а глаза темно-синие и волосы светлые. Они обычно очень стройные, и кожа обычно обалденная. У меня подруга такая.

— Самое смешное, что у меня с ней тоже кое-что было. Лиля ее звали.

— Как это? Изменил своей девочке?

— Случайно получилось. Играли в бутылочку, я хотел, чтобы с Таней вышло поцеловаться, а выпало на нее, на Лилю. А она говорит: «Я согласна, но при всех стесняюсь» — и увела в другую комнату, а там за штору, спрятались мы там, и она меня начала целовать. Очень умело, искусно, я обомлел.

— Языком работала?

— Вы так умудряетесь сказать, что вся романтика вянет.

— Кто — вы?

— Вы все. Поколение ваше. Речь бедная, убогая, ничего не знаете, ничего не читаете! У вас даже кумиров нет, эти ваши рэперы или хипхоперы, вы даже их не знаете, для вас все без лиц и без имен!

— Я за всех не отвечаю, а я и кино смотрю, и читаю, и не такая дура, как тебе хочется!

— Да? Какое кино последнее смотрела?

— Это… Ну, там умирает один, его отравили, думают на служанку, что она лекарство перепутала, а отравил внук или племянник.

— Кто режиссер? Кто актеры?

— Забыла! И какая разница, главное — кино понравилось, всем спасибо!

— Кому? Я в твоем возрасте знал сотни имен современных писателей, актеров, режиссеров, музыкантов, а ты кого знаешь, назови хотя бы одного!

— У меня память на имена плохая!

— У всех у вас она плохая! Для вас авторитетов нет, вместо этого в голове братская могила какая-то!

— Чего ты пристал? Вот я вижу кино или картину в музее…

— Была в музее? В каком?

— Не цепляйся! Я в Сети в любой музей попасть могу!

— В Сети!

— Отстань! Я что-то вижу или слышу — музыку какую-то или читаю что-то, мне нравится, а если я узна́ю, кто это сделал, — что изменится?

— То! Человек — часть творения, которое он создает! Если ты узнаешь что-то о нем, то и понимание творения станет глубже!

— Да хрень это все! Наедет на тебя машина — какая разница, кто там за рулем?

— Нелепое сравнение! Дикое!

— Ну да, мы дикие, конечно! А кто нас вырастил такими? Мать моя, пока была здоровая, занималась своими делами, я ее не интересовала совсем!

— Она деньги зарабатывала! Для тебя!

— Да я сама зарабатывала с пятнадцати лет! А вы нам что дали? Я в смысле про смысл жизни?!

— Ты это вот серьезно спрашиваешь? Смысл жизни тебя интересует?

— Представь себе!

— И мы, значит, должны вам его дать?

— А кто? Ты сам писатель, ты какой смысл проповедываешь?

— Проповедуешь, во-первых, а не проповедываешь.

— Да отъебись ты с поправками своими! Достал хуже Путина!

— При чем тут Путин?

— Он при всем! Тоже умней всех себя считает, а если посмотреть, такой же мудак, как старик тот, который нас проливал! Уперся, блядь, рогом в свою власть, ему говорят, меняй трубы, а он — идите на хуй, мне и так хорошо! Ему-то ясно, что хорошо, над ним не капает!

— Каплет!

— Да ну тебя на…

— Прекрати ругаться! И я тебе не приятель, чтобы так со мной говорить!

— Извините, Михаил Федорович, простите, больше, блядь, не буду! Ты не сворачивай, отвечай: какой вы нам смысл дали? Бабло, блядь, зарабатывать? Коррупцию воровать? Захлопнись, не поправляй, это я для юмора, у одного стендапера слышала. Что еще? Машины дорогие покупать, особняки строить? Старых жен на молодых менять? Это у вас смысл?

— Да ты, я посмотрю, готовая блогерша у нас! Моралистка! А мораль-то в чем? Не то дали? Самим взять в падлу вам? В школе что делала? Вам, кстати, каждый день давали там! И Пушкина, и Гоголя, и…

— Да обосрался мне твой Пушкин! Я памятник, блядь, себе воздвиг нерукотворный! И чего? Ну памятник, дальше? Ему легко было, он этого говна не видел, где мы живем! Вот пожил бы без денег, без работы…

— Он в долгах весь был! Без денег абсолютно!

— Да? Тогда чему у него учиться?

— Ну ты и дура! Смешала зеленое с квадратным и довольна! Пушкин не про деньги, а про то, как душой работать! И головой!

— Вот я и научилась! Не хуже тебя! И если я кого из современных не знаю, то там и знать некого! В кино одни дебилы, в сериалах — тем более, а в книгах порнография у вас!

— У кого?! Имя! Название!

— Буду я запоминать всякое фуфло!

— Нет, девочка моя, там не все фуфло, но ты признать не хочешь, что вам так удобно! Жить в безымянном мире! Все одинаковые, все равные, что Лев Толстой, что какой-нибудь блогер — всё едино.

— Какой блогер? Имя!

— Не подлавливай! Все они на одно лицо!

— Ну и не надо тогда обвинять в том, чего сам не знаешь!

— Я знаю то, что обязан знать любой культурный человек!

— А я некультурная, нечего тогда говорить со мной!

— Да уже жалею, что начал! Что бесит — не просто пустота, агрессивная пустота!

Так они переругивались, все более бессвязно, а потом Юна предложила:

— Хорошо, докажи!

— Что?

— Что то, что ты говоришь, что оно хорошее, — действительно хорошее! Любимое кино покажи мне, и тогда посмотрим, кто прав!

— Покажу, но ты, скорее всего, видела. Его все видели.

— Название?

— «День сурка».

— Что-то слышала, но не помню. Давай смотреть.

Грошев принес ноутбук, но сидеть за столом и смотреть было неудобно, переместились в спальню-гостиную, устроились полулежа, поперек дивана-кровати, поставив ноутбук в середку меж собой.

Грошев знал этот фильм почти наизусть и вряд ли пересматривал бы, но присутствие Юны, впервые видевшей эту парадоксальную, смешную и лиричную историю,