Этюды и стихи моей мамы. «Мы жили не зря!»

Алексей Ратушный

Это книга объединяет мамину прозу, мамину поэзию и мои о ней воспоминания. В энциклопедическом словаре Уральских писателей мы – единственные – изображены вместе. Мы с мамой прожили на планете вместе пятьдесят два года! Вот в пятьдесят втором я и родился. У этой книги нет аналогов. В Этюдах мама описала Гулаг. Но это не перечисление ужасов! Это книга о Первой любви! Каждый раз, когда мы расставались, мы обнимали друг друга и шептали: «Мы жили не зря!» Книга содержит нецензурную брань.

ТЮРЕМНЫЙ БЫТ

И вот мы в тюрьме, едва ли я смогу ее описать полностью: помню одни ворота, другие, которые закрывались со скрежетом. Потом нас завели в здание, коридоры без окон, в одной из дверей конторка — здесь на тебя заполняют формуляр. Ты должен отвечать: каким отделением милиции арестован, в чем обвиняешься, называть фамилию, имя, отчество. После этой процедуры всех заводят в отдельные боксики. Это помещение не больше 0,5 м2, без окон, высота метра два; в двери, которая за тобой моментально закрывается, небольшой глазок. Напротив у стены небольшая скамеечка, присесть можно двоим. Если стоять, то в боксе помещаются трое. Человек, попавший впервые, так как ему ничего не разъясняют, может и с ума сойти. Я, например, находилась одна в боксе около часа (за это время у меня были мысли, что, возможно, здесь придется пробыть не один день), но через час ко мне подсадили девчонку, бывавшую уже здесь. Она мне и рассказала, что в боксах долго не держат, после боксов — обыск. Обыск производится в отдельной комнате, где человек раздевается полностью, в голом виде его заставляют присесть, встать и т. д. Такая методика обыска исключает возможность что-либо запрещенное пронести с собой. Однако это совершенно не мешает в камерах иметь все — от иголки до топора. И все это передает сама ВОХРА (военизированная охрана). Но прежде чем попасть в камеру — баня. Это жиденький чуть тепленький душ, где под одну душевую наталкивают по три-четыре человека. Прежде чем попасть в душ, надо сдать белье в прожарку: раздевшись в предбаннике, ты проходишь через холодный коридорчик, где за стойкой открытого окна стоят почему-то мужчины. Они принимают у тебя твое белье на железном обруче. Мужчины — из заключенных (ЗК), успевающие за эти короткие мгновения отпустить не одну соленую шутку. Особенно это мучительно для впервые попавших туда девушек.

Совершенно не помню, где нам удавалось стирать (ведь все отдавалось в прожарку), возможно, в краткие минуты, когда два раза в день водили на оправку. По тюремным коридорам с великолепным звуком несся крик: «На оправку», слышавшийся впервые как «на-правку». Видимо, там и стирали, потому что отчетливо помню, как стоя в камере, махала юбкой в течение часа-полуторых, чтобы она высохла. И так было не однажды.

И вот, наконец, ты в камере, хотя первая камера — карантин. В 1948 году это была полутемная камера с деревянными редкозубыми матами на полу. Ни подушек, ни одеял. Еда два раза в сутки: баланда, кусок хлеба и чай наподобие ополосков. В карантине мы пробыли не меньше недели, и только после этого всех развели по настоящим камерам.

И если вся предыдущая процедура не предусматривает отделения малолеток от взрослого населения тюрьмы, то после того, как пройден карантин, проводится рассортировка по возрасту. Тут следует отметить, что судилась я по чужим документам: Федотова Михайла Дмитриевна, 1931 года рождения (так закончилась моя неудачная поездка в Москву, но об этом как-нибудь в другой раз). Так вот, по этим документам я была на 4 года моложе своих лет (ноябрь 1931 года) и потому попала к малолеткам.

Наслушавшись в карантине самых что ни на есть жутких историй о различных мастях в тюрьме — воры, суки, фраера — и уяснив, что я самая настоящая фраерша, я, конечно, немножко боялась встречи с настоящими ворами. Однако «не так страшен черт, как его малюют».

И когда меня завели в камеру (а для малолеток камеры были приличные: 4 железные койки, прикованные к стене, напротив двери, у окна, находящегося под потолком, стол, в левом углу у двери — параша), то я увидела трех миловидных девчушек, и трусость с моей души спала. Никто не кидал мне под ноги белую простыню, по которой, по россказням, надо было идти, невзирая ни на что, и этим утверждать свое право на нормальное существование, если в тюремных условиях это существование может быть нормальным. Никто не накидывался на меня с кулаками. На вид девчонки были самыми нормальными, они занимали три лучших места, место у параши было пустым. И я его заняла. Однако уже через пару дней меня переселили на более удобное место, а к параше отселили девочку, лежавшую в правом углу от двери. Дело в том, что я успела многое рассказать — я знала наизусть массу стихов, почти полностью пьесу Э. Ростана «Сирано де Бержерак» в переводе В. Соловьева, сама немного писала. В свое время прочла много книг по истории театра — и все это было интересно девчонкам. Поэтому мне и предоставили более удобное место.

Хотя эти девочки были настоящими «воровайками» (они «бегали» по Москве, вытаскивали деньги из кошельков и карманов, то есть были так называемыми «щипачками»), вели они себя со мной нормально и даже не предлагали свои истертые кофточки сменять («махнуть») на мою, почти новенькую. Обычно это делалось так: подходит к тебе воровка в законе, небрежно берет двумя пальчиками тебя за кофту ли, юбку ли, одним словом — понравившуюся ей вещь, и небрежно говорит: «Махнем, что ли?» Тебе, безусловно, надо сразу же соглашаться. Это я видела впоследствии собственными глазами не однажды. Однако мне этого никто не предлагал. Просто эти люди уважали знание, а я в то время была, безусловно, «образованнее» их, хотя за плечами у меня было всего 7 классов да два курса техникума. Правда, еще шестимесячные курсы учителей и год театральной вечерней студии. Была такая в Москве на Красной Пресне. Располагалась в пустующем здании клуба — театра им. Ленина; руководила студией одна из выпускниц последнего выпуска К. С. Станиславского Лидия Павловна Новицкая. Но об этом в другой раз и не здесь.

Единственная привилегия — когда подавали пайки, — забирать себе горбушку. Причем они никогда не унижались до того, чтобы подходить к кормушке. Кормушка — это такое квадратное окошечко в двери, открывается со стороны коридора надзирателем, откидывается, и получается такой маленький прилавочек. На него и подают обед. Обычно обед получала девчонка, спавшая у параши, это была их «шестерка» («шестерка» — это как бы прислуга воров в законе). Но она хоть и последняя спица в колеснице, а перед фраерами фасон держит. Кормили малолеток лучше, чем взрослых. Утром давали сахар (один кусочек), хлебушек, кусочек селедочки и мутную жидкость — чай (правда, сейчас тюремный чай распространился и на общепит). Днем обед: баланда, хлебушек и пойло, называемое «кофе» (очень жиденький кофейный напиток). Тут следует пояснить, что такое баланда: это похлебка, сваренная из кильки, темно-зеленых листьев капусты и какой-нибудь простой крупы. На ужин — каша, хлеб и чай. Во время ужина мы «пекли пирожки»: намазывали кашу на хлеб и запивали чаем. Я и сейчас люблю так поужинать.

И в малолетках, и во взрослых камерах шел непрерывный мен: меняли хлеб, сахар на нитки (нитки получали либо из трусов, либо из чулок). В связи с этим помню, как на пересылке в знаменитом Ванинском порту я наменяла цветных ниток и вышила салфетку: корзину, а в ней фрукты (причем тогда я еще не знала такой ягоды-алычи, но у меня она получилась, как живая). Когда я эту салфетку выстирала и вывесила на недостроенный барак, а сама, повернувшись спиной к своему сокровищу, смотрела на синее-синее небо, то не заметила, как у меня ее украли. Хотя обернулась я буквально через 5 минут.

Но это все безобидные обмены. Гораздо хуже было курякам, они ради курева отдавали все, даже свои пайки хлеба — и это один из способов приобретения туберкулеза в тюрьме. Второй способ приобретения туберкулеза — ШИЗО (штрафной изолятор). Он, как правило, представляет цементированное подвальное помещение, один раз в день дают воду и немного хлеба. Но самое страшное, что эти помещения имеют постоянную температуру 11—13 градусов максимум, фактически несовместимую с нормальным функционированием организма. Причем ШИЗО можно схлопотать за все: на прогулке не так посмотрел на конвоира, у тебя зачесалось за ухом, и ты на минутку вынул руки из-за спины и т. д., и т. п.