Чакона. Часть I

Алексей Маняк

Эта история о жизни музыканта, о настоящей дружбе, любви и учителях. История о том, как искусство не только входит в жизнь человека, но и отвоёвывает его у всего земного мира. Роман о борьбе, страданиях, счастье и успехе – разнообразный и захватывающий, как сама жизнь. Противостояние искусства и любви – что победит в конце?

Первые шаги к новой жизни

В один из последних дней августа по мокрым от дождя рельсам мимо огромного леса мчался пассажирский поезд.

— Очень интересная книга Горлинова «Итальянские художники», — сказала сидящая напротив меня Алиса, оторвавшись от книги. — Вот бы мне когда-нибудь попасть в Италию! Пройтись по селению Анкиано возле Флоренции, где родился Леонардо да Винчи, прикоснуться к истории там, где ступала его нога, — мечтательно произнесла она, приложив книгу к груди. — Буду всю жизнь работать для того, чтобы когда-нибудь поехать в Италию, — заявила она и заново уткнулась носом в книгу.

Я с улыбкой взглянул на Алису, а затем продолжил смотреть в окно, по которому стекали потоки дождя. Не смотря на плохую погоду, в моей душе всё равно теплилась радость, потому что наступил тот день, когда я ехал на обучение к Шварцману. Разрешение на учёбу в десятилетке мне пришлось отвоёвывать у матери целых полтора летних месяца. Она упорно стояла на своём и ничего не хотела слышать. Разрешить этот конфликт нам помогли наши единственные ещё бывшие в живых дедушка с бабушкой — родители моего отца, к которым мы с мамой и Алисой приехали в гости в конце августа.

Мой дедушка Матвей Моисеевич Каберман родился в Ленинграде, где и встретил свою первую и единственную на всю жизнь любовь. Это была моя бабушка, которую звали Аза Ждановна Каберман, в девичестве Зильбер. Дедушке было 64 года. Маленького роста, с живыми карими глазами и очень длинным носом он в своё время был первоклассным хирургом. А в 1947 году его пригласили на место главного врача в центральную больницу города Чудово. Бабушке было 63 года, она также была маленького роста, с короткой стрижкой и яркими карими глазами. По профессии она была анестезиологом и ассистировала дедушке на всех операциях.

Приехав к ним домой, мы уселись за большой праздничный стол, на котором были красиво сервированы форшмак, соте из баклажанов, фаршированная рыба, кугель из лапши и другие деликатесы, и конечно же традиционная бабушкина наливка.

Когда пришло время подавать чай, мы с матерью всё ещё спорили насчёт моего светлого будущего.

— Саша, я не хочу ничего слышать! — остановила она меня. — Свою позицию я высказала: ты поступаешь в техникум и приобретаешь нормальную профессию, а не какое-то хобби. Мало того, что вы с Алисой утаили от меня то, что ты одновременно поступаешь в десятилетку, так у тебя ещё хватает наглости и дальше давить на меня.

— Мы не сказали, потому что знали, что ты будешь волноваться, — встряла Алиса.

— Посмотрите на них! — всплеснула она руками. — А сейчас я, по-вашему, спокойна?

— Я буду учиться в десятилетке и это моё окончательное решение, — стоял на своём я.

— Матвей Моисеевич, Вы можете что-нибудь ему сказать? — посмотрела мама на дедушку. — Вы в своё время не отпустили Исаака в музыкальное училище, чтобы он приобрёл перспективную профессию и, я считаю, правильно сделали.

Дед с улыбкой посмотрел на всех нас, а потом, чуть подумав, вымолвил:

— Жизнь — короткое платье, которое не успеваешь сносить. Поэтому нужно стараться сделать за свою жизнь как можно меньше ошибок. Когда-то я был интерном и присутствовал на одной сложнейшей операции. Её делал мой наставник — доктор медицинских наук Мендель Боцман. Когда он окончил её, то подошёл ко мне и, сняв перчатки, сказал: «Запомни, Матвей: в хирургии, как и в жизни: у тебя есть много времени, чтобы наделать кучу ошибок, и так мало времени, чтобы потом их исправить». Поэтому я очень благодарен ему и Богу за то, что в своей работе я практически не допустил ошибок. Но в жизни я всё-таки умудрился сделать одну самую большую ошибку: как раз-таки не дав Исааку пойти в музыку. Я тогда так же как и ты, Настя, упирался и настаивал на том, чтобы он стал только врачом и продолжил мой путь. Тогда он разозлился и, решив мне отомстить, пошёл учиться на инженера. Но если бы он сейчас был жив и ты бы его спросила, был ли он счастлив в своей профессии, то он бы точно ответил, что нет. Поэтому я считаю, что я лишил Исаака простого человеческого счастья. Нужно дать человеку самому сделать выбор, особенно если это касается профессии, которая занимает большую часть нашей жизни.

Я думаю, что если Саша хочет идти в музыку, то пусть идёт, потому что если ты его не пустишь, то сделаешь ему только хуже.

— Я тоже считаю, пусть Саша идёт учиться в консерваторию, — согласилась с ним бабушка, налив всем чаю. — Матвей прав, Исаака всегда мучало то, что он не стал пианистом. Поэтому побереги свои нервы, Насть, пусть идёт, да и всё, а там будет видно.

На этом спор утих, а когда мама вечером уезжала обратно в Колпино, оставив нас с Алисой ещё на неделю, она согласилась и дала мне разрешение на обучение в десятилетке. Посадив её на поезд, мы уселись с дедушкой в жигули и поехали домой:

— Дед, скажи, а какая цель была у тебя в молодости?

— Цель? — задумался он. — Я думаю, что люди, которые достигают своих целей, на самом деле в душе глубоко несчастны.

— Почему?

— Потому что удовольствие от любой достигнутой цели живёт очень недолго.

— Хорошо, а в чём же тогда смысл жизни?

— Стать любимым, любящим и счастливым. Всё остальное вторично. Любовь — как огонь в камине. С ним приятно посидеть молча и с ним твоя душа всегда будет согрета, но только если ты всё время сидишь рядом с ним и подбрасываешь в него новые поленья. Понимаешь, что я имею в виду?

— Ну так, частично.

— Никогда в жизни не расставайся с теми, кто тебя по-настоящему любит и ни на что их не променяй: ни на славу, ни на деньги, ни на что-либо другое, — он внимательно посмотрел на меня: — Запомнил?

— Да, — глухо произнёс я, кивнув головой.

— Молодец! Да, совсем забыл сказать: мы с бабушкой решили, что вам с Алисой будет лучше, если вы будете жить на съёмной квартире. Всё-таки Алиса рисует и ей будет спокойнее, если ей дома никто не будет мешать. Оплату квартиры мы с бабушкой берём на себя. И ещё мы решили купить в наш дом фортепиано, чтобы ты мог приезжать к нам летом и заниматься здесь.

— Ура! — радостно воскликнул я, обняв и поцеловав деда.

«Уважаемые пассажиры, просим вас сдать постельное бельё. Через двадцать минут наш поезд прибывает в Ленинград», — раздался по вагону голос недовольной проводницы.

Мы с Алисой собрали вещи и в скором времени прибыли на станцию, где у вагона нас уже встречала хозяйка съёмной квартиры.

Прибыв на место, мы вошли в четырёхкомнатную квартиру с двумя балконами, которые выходили на обе стороны дома. У нас с Алисой у каждого было по комнате, а в остальных жила хозяйка Валентина Афанасьевна. В моей комнате стоял письменный стол, настольная оранжевая лампа, два кресла, кровать, платяной шкаф и две небольшие тумбочки. Разложив свои вещи, мы сели ужинать, после чего позвонили маме сказать, что мы добрались и хорошо устроились. После общения с добродушной Валентиной Афанасьевной наша мама совсем успокоилась и мы, попрощавшись с ней, пошли спать.

Как только я улёгся, меня снова посетила мысль о Насте, которая не давала мне покоя целое лето. Мне страшно хотелось узнать, поступила она или нет. Смогу ли я ещё когда-нибудь увидеть её? Её глаза, голос и весь её образ преследовали меня постоянно. Я готов был отдать всё за возможность видеть и слышать её каждый день. С этими размышлениями я погрузился в глубокий сон и увидел перед собой большой пустой коридор Ленинградской консерватории, по которому босиком шёл мой отец. Он был одет во всё белое и со слабой улыбкой приблизился ко мне.

— Отец, ты? — вымолвил я.

— Да.

— Ты же умер!

— Нет, — покачал он головой.

— Я хочу, чтобы ты остался…

— Этого я сделать не смогу…

— Почему?

— Потому, что моё время вышло. Но я знаю, кто тебе сможет заменить меня.

— Кто?

— Оглянись назад, — сказал он, прикрыв глаза.

Я не спеша обернулся и увидел, как нам навстречу неторопливой походкой идёт Артём Иосифович.

— Так это же мой учитель! — воскликнул я, повернувшись к отцу, но на том месте больше никого не было.

— Тебе он дан свыше! — прозвенел над моей головой его голос и я, подняв глаза, закрылся от ослепительных лучей. Вокруг всё начало сиять ярче и сильнее. и когда я убрал руки от глаз, то рванулся всем телом вперёд и увидел, как в моё окно бьёт утреннее солнце. Настенные часы показывали 7:30. Я тяжело выдохнул и с тоской снова упал головой на подушку.

На первом звонке мне и Алисе нужно было быть в десять утра. Нарядно одетые и в приподнятом настроении мы вышли из дома и направились на остановку. По улице шло множество студентов и первоклассников с цветами. Весь город был увешан плакатами, на которых было написано «С Днём Знаний!». Вся эта праздничная атмосфера ещё больше усиливала счастливое волнение перед началом моей новой ещё неизвестной жизни.

Добравшись до консерватории, я двинулся на разноголосую какофонию звуков, которые летели на площадь из её открытых окон. Зайдя внутрь, я увидел Вову со Славиком и Свету, которая из зависти, что я поступил к Шварцману, перестала со мной здороваться. Я думаю, масла в огонь подлила ещё и Анна Михайловна, которая целое лето названивала Вове и высказывала своё мнение по поводу её видения меня как ученика в классе Шварцмана.

Поднявшись вместе со всеми в актовый зал, наполненный счастливыми лицами и ароматом свежих цветов, мы расселись на свободные места. Я мог бы бесконечно любоваться красотой этого масштабного зала, если бы меня не отвлекли аплодисменты, которыми сопровождался выход на сцену ректора консерватории. Выступив с длительной речью, посвящённой поздравлению студентов с новым учебным годом, ректор передал слово декану консерватории.

Я сидел и среди всех лиц искал лицо, которое мне было по-особенному дорого. Поворачивая голову в разные стороны, я остановил взгляд на девушке со светлыми волосами как у Насти. Но тут она повернулась в мою сторону и моя вспыхнувшая было надежда сразу же сменилась разочарованием.

После вручения студенческих билетов администрация пожелала всем творческих успехов и мы направились к выходу. Я двигался в толпе с надеждой отыскать среди всех Настю, которой нигде не было видно.

— Что ты, Санёк, ищешь, вчерашний день? — пошутил Вова.

— Да так, одно вдохновение, — отмахнулся я.

Мы вышли в коридор и Вова со Славиком ушли со своей группой на классный час, а я, пользуясь перерывом, решил спуститься и погулять внизу.

— Саша! Каберман! — позвал меня с лестницы Артём Иосифович, держа в руках папки с бумагами. — Поднимись сейчас на кафедру и подожди меня там.

— Здравствуйте! Хорошо, — кивнул я.

Пройдя весь длинный коридор третьего этажа, по которому носилось множество студентов и профессоров, я подошел на кафедру и, приоткрыв дверь, увидел Дениса Николаевича Фролова, сидящего в кресле за партией шахмат с каким-то студентом.

— Здравствуйте!

— Привет! Тебе кого? — спросил Денис Николаевич, оторвав свой сосредоточенный взгляд от партии.

— Меня Артём Иосифович просил здесь подождать.

— А, это ты Каберман?

— Да.

— Да, он о тебе спрашивал, садись.

Я зашёл в класс и, усевшись на стул, начал наблюдать за их игрой.

— Как твоя фамилия? — с широкой улыбкой спросил меня студент.

— Каберман.

— Иосифович своих подтягивает, — вымолвил студент и призадумался над ходом.

— Давай, ходи быстрее, — подгонял его Денис Николаевич.

— А, вот, пожалуйста, наш Андрюша сидит и играет в шахматы! — ворвался в класс Шварцман, кинув на крышку рояля какие-то папки. — А Вы, Артём Иосифович, будьте добры решайте его вопросы по незачёту анализа музыкальных форм у Светланы Окоповны.

— Здравствуйте, Артём Иосифович! — как солдат схватился с места Андрюша. — Так я не могу её нигде найти!

— Так её не на шахматной доске ищут, а в кабинетах и в коридорах консерватории! Теперь скажи, пожалуйста, какого чёрта я должен с первого сентября выслушивать всякий бред в деканате по поводу твоих долгов?

— Добрый день! — прозвучал в открытой двери протяжный голос Муравьёвой.

— А, вот и Светлана Окоповна. Заходите! — пригласил её Артём Иосифович.

— Да я не буду заходить. я его и отсюда хорошо вижу. Что скажешь, Скворцов?

— Здравствуйте, Светлана Окоповна.

— И всё? — протянула она.

— Нет… — растерялся он. — С наступившим Вас новым учебным годом!

— Угу… — чуть покачала она головой. — Предлагаешь мне сейчас расплакаться?

— Почему?

— Потому что у меня начало года начинается с таких избранных, как ты.

— Светлана Окоповна, а когда можно сдать Ваш предмет?

— Ух ты! — удивлённо расширила она глаза. — А ты так уверен, что ты его сдашь?

— Ну, не знаю, — дёрнул он плечами, — хотя бы попытаться.

— Ну, попытаться можешь сейчас, но я не уверена, что у тебя получится. И вообще, скажи спасибо Артёму Иосифовичу. Если бы я его так не уважала, я бы тебе даже попытки не дала…

— Спасибо, Артём Иосифович!

— Иди сдавай!

— Угу, — промычал Скворцов, начав собирать свои вещи.

— Простите, Светлана Окоповна, это последний раз. В следующий раз можете им ставить незачёты без права пересдачи, у меня больше нет на них сил, — сказал ей Шварцман.

— Да ладно, Артём Иосифович, не нервничайте. Вы же знаете, что каждый год сюда как по сценарию приваливает по одному новому инвалиду на наши головы, — ответила она и вместе со Скворцовым вышла из кафедры.

— Идиот! — выругался Артём Иосифович, усевшись за шахматы. — Какое счастье, что я никого не взял с их пятого курса. Это просто какие-то инопланетяне с Марса. Ещё год не начался, а я такой, что уже бы его и закончил. С первого дня со всех сторон дергают, нужно к чёрту бросать эту должность завкафедрой и жить нормальной жизнью. Как считаешь, Денис Николаевич?

— Считаю, что лучшей замены у нас не будет, — ответил тот, сделав ход

— Так и не искали же, вцепились в эту теорию, что лучше меня нет. А я уверен, что есть! Я бы с удовольствием сейчас оставил себе двух, трёх студентов, раздал им программу и на месяц улетел с концертами во Францию или в ту же Италию. А вечерами я бы сидел с бокалом отменного вина, держа в руке какую-нибудь хорошую книгу, или не очень хорошую, неважно. Главное, мне было бы всё равно, что с зачётом по музыкальной литературе у какого-то Скворцова, который, я смотрю, за пять лет консерватории даже в шахматы не научился играть. Что он здесь находил? — возмутился Артём Иосифович, продолжив играть его партию. Всё-таки ему фамилия «Дятлов» больше бы подошла. Вот, ещё мне привезли новых учеников, которых нужно научить говорить, ходить, играть, а для этого я не должен ходить по деканатам, решать вопросы должников и заполнять идиотский журнал с планами на урок.

— Это называется системой, — разрядил обстановку Денис Николаевич, сделав ход пешкой.

— Эта система с журналами и оценками мне вообще не понятна. Ладно там математика, химия, допустим. Но в искусстве-то какая может быть система? Если это творчество, то оно как-то живёт само по себе отдельно от этого мира. Вот понятно же всем: если по математике ты не знаешь формулу или уравнение, то получаешь «два» и это правильно. Потому как без этого будут рушиться дома и мосты, к примеру. А в музыке-то какая может быть оценка? Как вообще возможно оценить исполнение? Что эта оценка подразумевает? Это же полный абсурд! Если будет сдавать экзамен Сквороцов и Горовиц, и если я ставлю Скворцову «5», то что я должен поставить за исполнение Горовицу: «205»?

— Пять с плюсом, — засмеялся Денис Николаевич.

— Ага.

— Тогда что же им писать в зачетных книжках?

— Ну, не знаю, — чуть успокоившись произнёс учитель. — Я бы, к примеру, писал: исполнение прозвучало убедительно или неубедительно. И преимущество этого метода в том, что студент выходил бы на экзамен и мысли его наконец-то были бы заняты музыкой, а не оценкой.

— Может подать эту идею в министерство образования?

— Да, а они тем временем пришлют мне скорую помощь, — ответил Артём Иосифович. — Так, Саша, что ты делал летом? — обратился он ко мне.

— Занимался на фортепиано, учил инвенции.

— Очень хорошо, а что ещё?

— Ну, немного отдыхал.

— С кем, с девочкой?

— Нет, с дедушкой.

После моих слов они с Денисом Николаевичем одновременно взорвались смехом.

— Ладно, хорошо, — вымолвил учитель. — Поставлю вопрос по-другому: что ты прочитал за лето?

— Ничего.

— И почему-то это меня, Денис Николаевич, абсолютно не удивляет. Без чтения книг, мой многоуважаемый Александр, нас нет как людей и музыкантов, усёк?

— Да.

— Подойди вон к тому шкафу, отодвинь стекло и найди книгу Лермонтова «Герой нашего времени».

Конец ознакомительного фрагмента.