Чакона. Часть I

Алексей Маняк

Эта история о жизни музыканта, о настоящей дружбе, любви и учителях. История о том, как искусство не только входит в жизнь человека, но и отвоёвывает его у всего земного мира. Роман о борьбе, страданиях, счастье и успехе – разнообразный и захватывающий, как сама жизнь. Противостояние искусства и любви – что победит в конце?

Часть I

Мастер-класс судьбы

15 мая 1965 года. Город Колпино. Детская музыкальная школа №1 им. П. И. Чайковского. В 8:55 часов утра по длинному коридору, ведущему в актовый зал, в черном плаще и c толстым кожаным портфелем отстукивал начищенными туфлями умеренный шаг один из самых выдающихся пианистов и учителей своего времени Артём Иосифович Шварцман. Невысокий рост и длинные волосы, ниспадавшие на его широкие плечи, придавали его фигуре апофеозный образ.

— Доброе утро, Артём Иосифович, — протянула ему руку директор музыкальной школы Анна Михайловна Лебедь. — Рады Вас видеть в нашей школе.

— Благодарю, Анна Михайловна, — с лёгкой улыбкой ответил он.

— Весь педагогический состав и ученики фортепианной кафедры собраны, мы можем начинать мастер-класс.

— Тогда не смеем всех задерживать, — ответил он и пропустил её в открытые двери актового зала.

Анна Михайловна Лебедь приходилась мне преподавателем по классу фортепиано, от которой я дважды тайно пытался перевестись к другому педагогу. Но все эти попытки заканчивались ничем, поскольку никто из других преподавателей не хотел брать меня к себе в класс, дабы миновать необъявленную тихую войну со стороны директора школы. Перевестись в другую школу я тоже не мог, поскольку она у нас в городе была только одна. Но это не отбило у меня желания стать хорошим пианистом. Конфликты у нас с ней регулярно возникали из-за того, что у меня не всё получалось: я не мог играть в одном темпе, не мог долго удерживать музыкальный текст в голове, когда я выходил на сцену, у меня от страха тряслись руки и ноги, и так далее и тому подобное. Одним словом, на меня нужно было иметь либо адское терпение, либо педагогический талант, но у Анны Михайловны не было ни того, ни другого. Она всегда выбирала себе самых талантливых учеников, которые схватывали всё налету, выставляя её лучшим педагогом школы. Меня она взяла из-за моей еврейской фамилии «Каберман», как она сама мне не раз признавалась. «Когда я тебя брала, — говорила она, — то думала, что ты талантлив, как и все евреи, но ты, Каберман, — исключение из всех правил».

Но я не сдавался. Не обращая внимания на её истерики, я старался заниматься и верить в то, что из меня всё-таки когда-нибудь получится хороший пианист. Прошли все семь лет школы. За эти годы я не совершил больших взлётов, но уровень сложности Ноктюрна Шопена до-диез минор я всё-таки хоть и с большим трудом, но осилил. Сегодня была середина мая — того самого месяца, когда я должен был выпускаться из обеих школ и сдавать экзамены в Ленинградский политехнический техникум, куда меня так упорно пихала мама. Так что придя на этот мастер-класс, в котором должен был участвовать мой друг Вова, я сидел с полностью утраченной верой в то, что когда-нибудь стану пианистом.

Анна Михайловна взошла на сцену и, задрав вверх свой ярко выраженный хозяйский нос, начала свою речь:

— Доброе утро, коллеги. Сегодня нам выпала большая честь принимать в нашей музыкальной школе композитора, профессора Ленинградской государственной консерватории имени Римского-Корсакова Артёма Иосифовича Шварцмана! — объявила она, начав аплодировать вместе со всеми.

— Доброе утро! — обратился он к залу. — Мне тоже очень приятно быть здесь и я сразу хочу поблагодарить всех вас за то, что вы ради меня пришли сегодня в такую рань. Ваш город остался у меня, так сказать, последним в списке тех, где я планировал провести свой мастер-класс. Хочу объявить, что помимо этого я в данный момент набираю трёх учеников в свой класс десятилетки, одного из которых я уже нашел в Ленинграде. Буду очень надеяться, что именно в Вашей школе, Анна Михайловна, мне посчастливится найти хороших учеников.

— Мы тоже очень на это надеемся, — прижала она руки к груди.

— Кто пойдёт первым?

— Так, ну кто? — оживилась Анна Михайловна, пробежав глазами по залу. — Я думаю, начнет Вова Лазарев.

Вова был моим одноклассником и лучшим другом детства. Он был ростом чуть выше среднего, худощавым, с коротко стрижеными тёмными волосами и яркой широкой улыбкой, в которой заметно выделялись два больших передних зуба.

— Здравствуйте, — пожал ему руку Артём Иоссифович, — прошу объявить свою программу и педагога.

— Вова Лазарев, мой ученик седьмого класса! — опередила его Анна Михайловна. — Он сыграет Патетическую сонату номер восемь Людвига ван Бетховена.

— Чудесно! — отреагировал Артём Иосифович, усевшись в кресло в зале.

Вова сел за рояль, принял посадку и, немного подумав, погрузил пальцы в низкие драматические аккорды. С самого начала он сохранял в своём исполнении стабильность и убедительность с технической стороны и, закончив последнюю часть светлыми аккордами, снял руки с клавиатуры.

— Молодец! — заявил Артём Иосифович после того, как стихли наши аплодисменты. — Хочу отметить у Вас хорошую особенность — держать публику от начала до конца. Это самое главное, что должно быть у музыканта. Для своего возраста Вы играете очень прилично, но вступительные аккорды первой части Вы должны сыграть более драматично, но ни в коем случае не громче. Бетховен был очень сильной и глубокой личностью, у которого была одна большая проблема. Какая?

— Он был глухим, — ответил Вова.

— Совершенно верно. Вот как раз когда он писал эту сонату, он уже ощущал признаки своей глухоты. Ну-ка, начните еще раз с самого начала, — попросил Артём Иосифович, всматриваясь в нотный текст.

Вова поставил руки и погрузил их в аккорд, но не успел он перейти к следующему такту, как Шварцман его остановил:

— Вы берете этот аккорд пальцами, а мне нужно, чтобы Вы взяли его слухом и ещё какой-то своей осмысленностью. Вы должны понять автора, войти в его мир, представить себе семнадцатый век, ознакомиться с историческими событиями того времени, когда он писал это произведение, — это очень важные моменты для исполнителя. Недостаточно знать только то, что он был глухим, хотя это стало одной из основных трагедий его жизни. Я бы сыграл это так. Разрешите? — попросил он Вову уступить ему рояль.

В напряженную тишину ворвался первый глубокий аккорд, которым он захватил нас вместе с пространством всего зала.

— Не стойте вначале на месте, ведите мысль всё время дальше, — заявил он, сняв руки с клавиатуры. — Попробуйте ещё раз. Только прошу Вас, не пытайтесь копировать меня, услышьте сами этот аккорд. Вы сами должны это почувствовать. Это ощущение намерения должно родиться прежде, чем Вы создадите звук. Когда мы что-то хотим сказать, то изначально чувствуем, с какой интонацией мы будем начинать и заканчивать наше предложение. Так же и в музыке. Представим, например, что в этом вступлении сонаты Бетховен говорит о том, что время идёт, а мы вместе с вами проходим сквозь него. Всех нас когда-то не будет, а этот мир будет крутиться дальше: — Какое у Вас рождается чувство во время этой мысли?

— Чувство грусти или потери, — ответил Вова.

— Во-о, молодец, — протянул профессор. — Можно также сказать, что это ощущение мимолетности бытия человека, ведь в конце жизненного пути он расстаётся со всем. Вот и попробуйте передать мне это через звук.

После целого часа занятий над программой Вовы, когда все поставленные задачи были выполнены, зал оглушили аплодисменты.

— Кто следующий? — спросил Артём Иосифович, посмотрев на Анну Михайловну.

— Светочка, где ты там? Иди! — позвала её из зала Анна Михайловна.

С места встала и поспешно пошла на сцену Света Третьякова — очередная ученица всё той же Анны Михайловны.

— Ты должен пойти испытать свой шанс, а вдруг ты попадёшь к нему в класс? — прошептал мне на ухо Вова, усевшись возле меня.

— Вова, ты сам себя слышишь? Я бы мог на это рассчитывать, если бы играл так, как ты или Света, — отказывался я, подперев висок указательным пальцем. — Тем более Лебедь меня туда не пустит.

— А ты спроси у неё.

— Ага, уже.

— Мальчики! — прилетел к нам возмущенный голос Анны Михайловны. — Можете не шептаться? Имейте уважение к Свете, она сейчас будет играть.

— Извините, — коротко ответил Вова и тут же тихо перекривлял её после того, как она отвернулась.

— Нет, я думаю, они даже могут поговорить, поскольку я хотел бы сделать перерыв на десять минут, — заявил Артём Иосифович.

— Без проблем! — произнесла Анна Михайловна и зал наполнился негромким шумом.

— Давай, спроси сейчас у неё! — налёг на меня Вова. — А вдруг разрешит, — чуть слышно вымолвил он, заметив приближение Анны Михайловны.

— Здравствуй, Саша. А ты почему здесь, ты же не участвуешь в мастер-классе?

— Здравствуйте, Анна Михайловна, да я так, решил прийти поддержать творческую атмосферу.

— Угу, ну ясно, — кивнула она головой, — Вова, молодец, хорошо сыграл. Потом с тобой наедине обсудим все детали. В целом я думаю, что ты Артёму Иосифовичу приглянулся.

— Анна Михайловна, скажите, а можно пусть потом выйдет Саша сыграет?

— Ну, если бы он мог что-то сыграть, возможно он бы вышел и сыграл.

— Так он может.

— Вова, то, что вы с Сашей лучшие друзья — это прекрасно, но то, что вас двоих природа наградила по-разному — ни ты, ни я, ни он сам в этом не виноваты, — сухо произнесла она. — На этом мастер-классе играют только самые сильные из этой школы. К сожалению, Саша в эту категорию не входит, — отрезала она и удалилась к выходу.

— Жаба, — тихо выругался Вова, прищурившись ей в спину, — даже шанса не дала…

С Анной Михайловной я был полностью солидарен: я точно не входил в категорию сильных учеников, но то, как она это только что произнесла, заставило меня задуматься, как бы ей за это отплатить. И этому страстному желанию не давал угаснуть Вова, который упорно продолжал дальше уговаривать меня испытать свой шанс.

Мастер-класс продолжился спустя десять минут. Зазвучала соната №14 Людвига ван Бетховена в исполнении Светы.

— Замечательно! — воскликнул профессор, взойдя на сцену после её успешного завершения. — Сколько Вам лет?

— Четырнадцать.

— Я заметил вашу основную особенность, которая заключается в умении очень точно исполнять текст. У Вас очень хорошая концентрация, Вы умеете контролировать Ваши действия во время исполнения произведения. Это очень хорошее качество для конкурсов, где жюри смотрит в ноты и следит за точным исполнением текста и штрихов. Это всё очень здорово, но у меня сложилось такое впечатление, что Вы всё время думаете о том, как бы не ошибиться. Если Вы будете так продолжать делать и дальше, то Вы с Вашей игрой будете чувствовать себя как на скачках. Скажите, как Вы думаете, что такое музыка?

— Ну-у, не знаю.

— Ну своими словами, как понимаете?

— Это искусство?

— Да, это вид искусства, но я хочу услышать от Вас, что такое сама музыка? Ну вот когда Вы разговариваете, что Вы задействуете?

— Мысли, чувства, голос, — убеждала себя Света.

— Хорошо, с помощью чего Вы все это делаете?

— С помощью языка.

— Язык! — воскликнул Артём Иосифович. — Музыка, друзья, — это язык! Так вот, когда мы говорим о своей жизни, о прожитых событиях, мы же не боимся забыть слова?

— Нет, — засмеялась она.

— Тогда зачем думать об этом, когда Вы играете? Наша задача — это прожить пьесу вместе с композитором и с его мыслью, которую он вложил в неё. Но для того, чтобы это получилось, хочу напомнить еще раз: вы все должны хорошо знать биографию композитора и его новаторство. А самое главное, во время какого периода его жизни было написано это произведение. Вот Вы знаете, кому посвящена эта соната?

— Здесь написано Джульетте Гвиччарди, — ткнула она пальцем в ноты.

— Верно, а кто она такая?

— Не знаю.

— Вот, без этого знания Вы не сможете придать жизнь пьесе, — заключил профессор и продолжил: — В 1787 году молодой Людвиг ван Бетховен покинул Бонн и отправился в Вену. Именно там глухота поразила молодого композитора. «Я влачу горькое существование, — писал он своему другу. — Я глух, при моем ремесле не может быть ничего ужаснее. Если бы я избавился от этой болезни, я бы обнял весь мир». Но ужас от прогрессирующей глухоты сменила счастливая встреча с молодой итальянкой, дочерью богатого и знатного графа Гвиччарди. Её звали Джульетта. Тогда ей не было даже 17-ти, но очарование этой милой девушки покорило сердце тридцатилетнего Бетховена. Через несколько месяцев после первой встречи он сделал ей предложение брать у него уроки, на что она с радостью согласилась. Бетховен приступил к созданию новой сонаты, которую после его смерти назовут «Лунной». Эта соната была начата в состоянии большой любви и в надежде на счастливое будущее. Дописывал же он её, пребывая в состоянии гнева, ярости и сильнейшей обиды. Потому что Джульетта завела роман с Робертом фон Галленбергом. Тот увлекался музыкой и сочинял посредственные музыкальные опусы. Бетховен позже писал: «Я презрел её, ведь если бы я захотел отдать этой любви мою жизнь, что бы осталось для благородного, для высшего?» Поэтому, Светочка, запомните: никогда не нужно поступать с мужчинами так, как Джульетта Гвиччарди. Особенно, когда таким как Бетховен жизнь и так насолила, — пошутил Артём Иосифович, после чего по залу пронёсся смех. — Разрешите? — попросил он уступить место за роялем. — Вы играли ее очень точно, но там не было той любви и драмы, которую испытывал Бетховен. Беря звук, Вы должны понимать, что это была любовь, полная надежды, которая глубоко тронула его сердце, — заявил он и погрузил пальцы в нижний диапазон рояля.

После того, как закончился мастер-класс со Светой, выступило ещё два ученика от других преподавателей, которые так же решили испытать свой шанс попасть в класс Шварцмана. Прозвучали последние аплодисменты и довольная Анна Михайловна взошла на сцену.

— Артём Иосифович, ну по плану у нас было только четверо учеников из тех, кто самые сильные в школе. А так…

— Ещё я не сыграл! — заявил я, приподнявшись с места, тем самым прервав безупречный монолог директора. — Я бы тоже хотел попробовать свои силы, — добавил я, после чего весь зал взорвался смехом.

— Саша, сядь, пожалуйста, на место, — серьёзным тоном попросила Анна Михайловна.

— А Вы говорили, у Вас только четыре сильных ученика! — засмеялся профессор.

— Дело в том, Артём Иосифович, что он очень слабый ученик, — с вымученной улыбкой произнесла Анна Михайловна.

Я быстрыми шагами и с серьёзным лицом направлялся к сцене, при этом естественно абсолютно не рассчитывая на то, что меня возьмут в десятилетку. Это просто был мой принципиальный показательный сценический номер, посвященный Анне Михайловне.

— Саша, ты меня плохо слышишь? — с трудом сдерживала себя Анна Михайловна.

— Ну ладно, если он так страстно хочет сыграть, то пусть сыграет, — успокоил всех Артём Иосифович. — Как Вас зовут?

— Александр.

— Где Ваши ноты?

— Вот его ноты! — подбежал к сцене Вова, покосившись на недовольную Анну Михайловну.

— Что Вы хотите сыграть?

— Ноктюрн до-диез минор Фредерика Шопена.

— Отлично, прошу! — произнёс он и, усевшись поблизости от меня, приготовился слушать вместе со всеми.

Этот ноктюрн был одним их самых любимых произведений моего отца, который он часто слушал, приходя с работы. Мне было девять лет, когда его не стало, и тогда я пообещал себе выучить его на память.

После того, как я закончил своё невзрачное исполнение, в котором я позволил себе остановиться пять раз, в зале прозвучали только одинокие громкие аплодисменты поддержки Вовы.

— Ну что ж, — пробурчал профессор, всматриваясь в ноты. — Вы знаете, есть у Вас моменты, которые мне нравятся, но эта пьеса пока что очень сложна для Вас. Но поскольку Вы уже решительно вышли с ней, то я кратко остановлюсь на некоторых деталях. Итак, первые четыре такта вступления. Они делятся на два такта, очень похожих по гармонии и ритму, и у Вас они ничем не отличаются друг от друга. Если Вы играете одинаковые места или репризу, то они должны быть разными по звучанию и по мышлению. Но ни в коем случае не одинаковыми. Попробуйте сейчас сыграть первые два такта чуть громче, а следующие два чуть тише. И уже это сделает Вашу игру интереснее.

В течение нашего короткого занятия я старался брать звук так, как он мне демонстрировал, и когда у меня уже начало понемногу получаться, в мои попытки ворвался противный и притворно милый голос Анны Михайловны:

— Артём Иосифович, я прошу прощения, но, к сожалению, мы не можем больше занимать зал, поскольку здесь сейчас будет проходить репетиция скрипачей, а у них завтра выпускной экзамен. Мне очень жаль, но мы готовили только четырёх выпускников на Ваш мастер-класс.

— Ну хорошо, — заявил он.

— Артём Иосифович, — обратилась к нему Анна Михайловна, взяв в руки цветы, — разрешите нам от всего педагогического состава и от всех учеников вручить Вам этот букет за прекрасный мастер-класс и за Ваш опыт, который обязательно даст большой рост нашему фортепианном отделу.

— Спасибо большое, — с благодарностью поклонился он аплодирующей публике.

— А всем напоминаю, — продолжила Анна Михайловна, — сегодняшний сольный концерт Артёма Иосифовича состоится в филармонии в шесть часов вечера. Ждём вашего визита! — закончила она и все завозились, с шумом поднимаясь с мест.

— Ну, ноктюрн вышел так себе, но держался ты, Санёк, стойко, — хлопнул меня по спине Вова.

— Плевать… — отмахнулся я.

— Вова! — прилетел голос Анны Михайловны, — подождите, пожалуйста, меня все втроем со Светой в классе.

— О-о, пойдём, Санёк, походу нам сейчас влетит, — предположил Вова.

— Значит, во-первых, — громко заявила Анна Михайловна, захлопнув дверь класса, — спасибо всем, что пришли на мастер-класс, особенно тебе, Саша, за твоё показательное цирковое выступление, — с пылом она села за стол. — Это, конечно, для меня была новость. Оказывается, ты у нас не такой скромный мальчик, как иногда кажешься. Ты бы так свой характер показывал в музыке, когда играешь, — смотрела она на меня поверх очков. — Не хочешь мне ничего сейчас сказать?

— Анна Михайловна, это я его подбил, чтобы он вышел и сыграл, — встрял Вова.

— Я сейчас, Вова, не с тобой разговариваю, хотя ты тоже за это получишь.

— Саша, я жду, — не отставала она.

— Простите, — буркнул я.

— Угу, — покивала она головой, не сводя с меня глаз. — Ну что ж, прощаю. Но запомни, если ты в течение этого месяца позволишь себе нечто подобное, — застучала она карандашом по столу, — то я тебя выпущу из школы без свидетельства. Понял, умник? Посмотрите на него, я ему говорю: «Саша, сядь на место», — а он себе идёт, ему море по колено. Со мной даже коллектив так не позволяет себя вести. Безобразие! — закончила она и, поправив ноты на столе, не спеша перевела свой взгляд. — Значит, что насчет итогов мастер класса. Вова, ты очень понравился Артёму Иосифовичу и он сказал, что берёт тебя в свой класс. Поэтому за оставшееся время мы должны исправить все замечания в пьесах, на которые он обратил внимание.

— Хорошо, — довольно кивнул Вова.

— Света.

— Да, Анна Михайловна, — отозвалась она, потирая от волнения руки, — ты тоже очень понравилась Артёму Иосифовичу, но в свой класс он почему-то девушек больше не берёт. Почему — не знаю, — развела она руками. — Но он предлагает тебе поступить к их новому молодому педагогу Фролову Денису Николаевичу. Я считаю, что мы должны ехать и поступать, поскольку десятилетка однозначно сильнее, нежели музыкальное училище.

— Угу, — промычала Света, чуть убавив улыбку.

— Дальше насчет экзаменов: нужно будет сдать сольфеджио. Поэтому нужно договориться с нашими преподавателями о дополнительных занятиях. Потому что именно на этих экзаменах очень часто проваливаются абитуриенты. Ясно вам?

— Угу. — кивнули они головой.

— На этом у меня к вам пока всё, — закончила она.

— А про меня что он сказал? — в шутку спросил я, после чего Вова со Светой прикрыли рты руками, чтобы заглушить смех.

— Не поняла, — скривилась Анна Михайловна.

— Спрашиваю: про меня он ничего не сказал?

— А что он про тебя должен был сказать? — удивлённо развела она руками. — Нет, посмотрите на него!

— Ну, берёт он меня к себя в класс или нет. Ведь ему нужны двое сильных учеников? — привёл я пример, после чего Вова со Светой взорвались от смеха.

— А ты себя считаешь сильным учеником?! — воскликнул она.

— Сильным — нет, перспективным — да, — не сдавался я.

— Я вижу, Каберман, у тебя сегодня хорошее настроение? А ну-ка, дай-ка мне свой дневник, я напишу матери о твоём сегодняшнем юмористическом поведении. Таких учеников у меня ещё здесь не было.

— Нет, так я же ничего такого не спросил: просто берёт он меня к себе в класс или нет? — повторил я, достав дневник из портфеля и протянув ей.

— В свой класс, я думаю, тебя Аркадий Райкин возьмёт, — отчеканила она и вписала красной ручкой в дневник: «Пытался сорвать мастер-класс известного пианиста Артёма Иосифовича Шварцмана. На мои замечания не реагировал, пререкался».

Выйдя из музыкальной школы, мы с Вовой взяли по два мороженых и, дойдя до остановки, уселись в автобус и поехали домой.

Поднявшись на четвёртый этаж своего дома, я открыл дверь квартиры, при входе в которую мне в нос ударил запах красок и масла, доносящийся из комнаты отца. В комнате сидела моя сестра Алиса, рисуя на холсте этюд для сдачи экзамена в художественной школе.

Алисе было семнадцать лет, она была маленького роста, с красивыми ярко выраженными чертами лица, привлекательной улыбкой и тёмными кудрявыми волосами. Характер моей сестры довольно сильно отличался от моего тем, что я не был так уверен во всём в жизни, как она. Возможно, поэтому она везде и во всём лидировала.

— Привет, где был? — спросила она. не отрываясь от картины.

— В музыкальной школе, слушал мастер-класс профессора из Ленинградской консерватории и вдобавок даже ещё незапланированно поиграл ему, — ответил я, усевшись на диван.

— В каком смысле незапланированно?

На этот вопрос я в подробностях рассказал весь инцидент, случившийся с Анной Михайловной, и заключительную концовку мастер-класса.

— Слушай, а может тебе пойти к нему попроситься в класс? — с серьёзным лицом предложила она.

— Ты чего, вообще?

— Я серьёзно: что здесь такого? Ну, не возьмёт тебя, так не возьмёт. Во всяком случае, попытка не пытка.

— Да ясное дело, что не возьмёт. С чего бы ему меня брать, когда я пять раз в ноктюрне остановился?

— Ну ничего, бывает.

— Бывает, но не пять раз.

— Можно было и больше, дело не в этом.

— А в чём?

— В том, что каждую возможность нужно использовать до конца. Кстати, это не мои слова, а нашего покойного отца, — уточнила она, помахав кисточкой.

— Это не тот случай, Алиса, — замотал я головой.

— Ты просто рано сдаёшься.

— Нет, просто моя судьба, видимо, быть прорабом.

— Это наша мама так говорит, а папа наоборот хотел, чтобы ты стал пианистом.

— Пока что желание мамы берёт верх.

— Ты видишь себя в жизни прорабом? — скривилась она, посмотрев на меня.

— Во всяком случае у меня больше шансов им стать, нежели пианистом.

— Тогда посмотри на себя в зеркало.

— И что? — спросил я, посмотрев в него с кислой рожей.

— Какой из тебя прораб, если у тебя лицо пианиста?

— Возможно только лицо, всё остальное говорит обо мне, как о хорошем строителе.

— Чушь! Ты просто не хочешь идти до конца.

— И что ты предлагаешь, пойти к нему и сказать: «Здравствуйте, Артём Иосифович, возьмите меня, пожалуйста, к себе в класс. Я знаю, что слабо играю, но я Вам обещаю, что научусь»?

— Неплохо, — вдумчиво покивала она головой — Как, ты сказал, его фамилия, Шварцман? — прищурилась она.

— Да.

— Так он, видимо, еврей? Почему бы тебе тогда не напомнить ему о том, что вы с ним духовные родственники? Это обычно помогает.

— Потому, что духовные родственники так, как я не играют.

— У тебя на это счет есть уважительная причина.

— Какая?

— У тебя был педагог славянских кровей.

— Ага.

— Что «ага»? Твоя Лебедь просто не хотела с тобой возиться, ты сам об этом прекрасно знаешь.

— Это не поможет.

— Ты не пробовал, поэтому не можешь так говорить. Притом есть весомая причина пойти и попроситься.

— Какая?

— Если он Свету к себе в класс не берёт, значит у него есть ещё одно свободное место в нагрузке.

— И оно, ты хочешь сказать, предназначено для меня?

— Никто не исключает того, что у Бога тоже есть юмор.

— Это действительно смешно, — улыбнулся я.

— Как знаешь, но учти: я бы на твоём месте так просто не сдалась, — заключила она, продолжив рисовать.

Я какое-то время сидел на диване и наблюдал за Алисой, прокручивая в голове её совет. Пытаясь даже представить эту ситуацию, всё моё сознание отвергало этот вариант. Наконец, выкинув всё из головы, я пошёл готовить себе обед и, дождавшись вечера, начал собираться на концерт Шварцмана. Одев белые штаны, голубую рубашку и повязав на шее красный галстук, я сел на стул в прихожей и стал зашнуровывать туфли.

— Что, всё-таки решил внедрить в жизнь мой план? — спросила Алиса, встав у двери комнаты с чашкой чая.

— С чего ты взяла?

— Ну не знаю, ты так вырядился, будто решил идти к нему на собеседование.

— Я так вырядился, потому что отец всегда говорил, что на спектаклях или концертах нужно выглядеть не хуже, чем сам артист или исполнитель на сцене.

— И всё-таки я бы ещё раз подумала над моим предложением.

— Это исключено, — отрезал я, — всё, я пошёл, скажи маме, я буду к восьми дома.

— Хорошо, — ответила она и я вышел из квартиры.

К филармонии я прибыл за полчаса до концерта и, встретившись с Вовой, мы стали с ним в длинную очередь, которая продвигалась ко входу в зал.

— Слушай, а ты Светку не видел, она же тоже должна быть здесь? — спросил меня Вова.

— Нет, не видел, — ответил я.

— А, вон она стоит разговаривает рядом со своим отцом и с нашим Лебедем, — кивнул Вова головой в сторону лестницы.

Отец у Светы был депутатом в управлении Колпино, которому Анна Михайловна всё время старалась угодить. Поэтому на всех школьных конкурсах Светочка всегда брала Гран-при или первое место.

Худощавая женщина невысокого роста надорвала наши билеты и пропустила нас внутрь. Усевшись на своё место, я начал осматривать новый зал филармонии, который был реконструирован два месяца назад. Когда весь зал наполнился людьми, прозвучал третий звонок и та же невысокая женщина закрыла входную дверь.

На сцену вышел ведущий концерта высокого роста и, подойдя к микрофону, громко произнёс:

— Добрый вечер, дорогие друзья! Зал филармонии приветствует вас на сегодняшнем концерте, который мы вместе с вами ждали целых два месяца. Для нас сегодня действительно большой праздник, потому что мы имеем возможность услышать музыканта высочайшего уровня, который черпал свое мастерство у всемирно известного музыканта и педагога Давида Гинцеля. Разрешите представить: лауреат всесоюзных и международных конкурсов, солист Ленинградской филармонии, народный артист Советского Союза, профессор Ленинградской государственной консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова Артём Иосифович Шварцман!

Эти слова подхватила волна аплодисментов и на сцену спокойной походкой вышел Артём Иосифович. Низко поклонившись публике, он сел за рояль, после чего ведущий продолжил:

— Иоганн Себастьян Бах — Чакона ре-минор.

В наступившей тишине Артём Иосифович медленно поднял левую руку и, утопив её в клавиатуру рояля, извлёк из него торжественный аккорд. Именно с этой минуты мой внутренний мир перевернулся. Всё, что я когда-либо слышал вживую, было и близко несравнимо с тем, что я услышал в исполнении Шварцмана. Каждый взятый им звук заставлял меня смотреть на этот мир иными глазами, а каждый сыгранный им пассаж открывал для меня дверь в новый неизведанный мир, в котором мне хотелось остаться навсегда. Это были чрезвычайно проникновенные мысли и ощущения. Теперь я отчётливо понимал значение слова гениальность. Это было то, о чём невозможно было рассказать, потрогать или передать. Всё, что было доступно, — только слушать и восхищаться. Этот профессор, который на первый взгляд казался довольно простым человеком, в эти минуты открылся моему сознанию как гений и творец, который мог своей игрой излечить тебя от всех болезненных мыслей и тревог. От его игры мои веки дрожали от слёз, а горло сдавливало чувство обиды от того, что я никогда не смогу так играть из-за своей бесталанности. Но всё же что-то жило во мне, что-то противостояло этому всему и мысленно продолжало верить в мечту стать таким же пианистом как Шварцман. После того, как он завершил пьесу драматическими аккордами, несущими в себе глубокий смысл, вся затихшая публика, не в силах совладать с назревшими эмоциями, громкими аплодисментами выплеснула свои чувства на исполнителя.

— Классно играет! — воскликнул Вова.

— Это гениально, — всё, что смог вымолвить я в ответ, продолжая неустанно хлопать Артёму Иосифовичу.

Концерт шел полтора часа, в течение которых он исполнял пьесы Вольфганга Амадея Моцарта, Доменико Скарлатти, Сергея Рахманинова, Эдварда Грига и других. Он окончил свой концерт, сыграв на пятый бис Венгерскую рапсодию №2 Ференца Листа, и безвозвратно удалился за кулисы.

В зале включился свет и все, медленно продвигаясь к выходу, делились друг с другом впечатлениями от незабываемого концерта.

При выходе из филармонии нас с Вовой встретило тёмно-серое небо, с которого усиленно начали падать крупные капли дождя. Ускорив шаг в сторону остановки, я погрузился в молчание.

— Чего это ты, Санёк, призадумался? — спросил Вова, втянув голову в плечи.

— Сказать нечего, я уничтожен этим концертом.

— Ты прав. Я тоже такого в жизни ещё не слышал. Даже не верится, что я буду учиться у него.

— Я тебе по-белому завидую.

— Да ладно, Сань, не переживай, улыбнется и тебе ещё жизнь, — ободряюще хлопнул он меня по плечу.

— Поздно уже переживать, техникум на горизонте.

— Главное, что мы будем в Ленинграде вместе.

В эту секунду с неба хлынул поток дождя и мы, добежав до остановки, начали расходиться по своим маршрутам.

— Всё, Саня, до завтра, созвонимся!

— Давай! — ударив с ним по рукам, я вскочил в автобус и, пробив талон, уселся на сиденье. Водитель закрыл дверь и шум дождя сменился громким шумом двигателя.

Вытянув из кармана носовой платок, я протёр лицо и начал смотреть в окно, по которому стекала вода.

— Что, убегаешь? — мысленно говорил я с собой. — А всё могло бы быть иначе.

— Как иначе?

— Ты всё хочешь знать наперёд и при этом не хочешь сделать ни единого шага.

— Какого шага? Послушать совета Алисы пойти и попроситься? Ну, ты и сам понимаешь, что он тебя не возьмёт с таким уровнем игры, зачем себя тешить этой надеждой?

— Допустим. А что будет, если он откажет? Ничего же не изменится: ты так же будешь ехать домой, но только уже зная, что ты всё сделал для того, чтобы учиться в его классе. Давай, решайся, у тебя осталось мало времени для размышлений.

— Но на улице ливень с грозой.

— Сейчас или никогда! — сказал я себе, в то время как в автобус входили следующие пассажиры.

В ту же минуту я вскочил с места и пулей вылетел из автобуса под льющий как из ведра дождь и в сопровождении грома во всю мощь рванул обратно в филармонию. По пути я молил Бога только об одном: чтобы Артём Иосифович всё ещё был там. Прибежав туда весь промокший насквозь, я ввалился внутрь с противным чавкающим звуком мокрых туфель и подскочил к дежурной.

— Здравствуйте, — обратился я к ней, переводя дыхание. — Скажите, а Шварцман ещё здесь?

— Мать честная святые угодники, а ты откуда выплыл? — перекрестилась дежурная, таращась на мои мокрые белые штаны и рубашку с болтающимся галстуком.

— Шварцман здесь? — повторил я.

— Кто? — никак не могла прийти в себя она.

— Шварцман, спрашиваю, здесь? — пытался я отвлечь её от своего растрёпанного вида.

— А кто это?

— Пианист, который играл сегодня концерт.

— Та вроде бы ещё здесь, ключи от его гримёрной никто не приносил.

— А можно я пройду к нему? Я забыл у него автограф взять.

— Кого?! — воскликнула она.

— Автограф.

— И ты вот это бежал по дождю за этим дурацким автографом?!

— Ну да.

— Господи, ненормальный, — обхватила она голову руками.

— Так можно или нет?

— Та иди уже быстрее!

— Пять минут! — побежал я к лестнице и остановился. — А где гримерная-то?

— По лестнице спускайся вниз и направо, четвёртая дверь — его.

Спустившись вниз. я почувствовал, как моё сердце бешено колотилось в груди, пытаясь выскочить наружу. Вся отрепетированная речь, которую я успел на ходу подготовить для Шварцмана, мгновенно куда-то улетучилась и я начал ощущать, как надо мной стали брать верх сомнения и страх. Через несколько шагов я замертво остановился, услышав за дверьми его голос:

— Уважаемый Сергей Дмитриевич, я очень хорошо понимаю Ваше желание помочь дочери, но я не беру к себе в класс девушек. Если хотите, я уже предложил Анне Михайловне, чтобы Света поступала в класс к Фролову — очень хорошему молодому специалисту.

— А почему Вы так категорически не хотите брать к себе в класс учениц?

— Потому что считаю парней более перспективными: им не нужно спешить выходить замуж, рожать и прочее. Я хочу вкладываться в то, что в будущем будет иметь результат, а не в воспоминания о прошлом. Вы знаете, кто такой настоящий ученик?

— Ну, я думаю, это человек, который как минимум хочет и старается чему-то научиться у своего учителя.

— Это тот человек, который всю жизнь будет верно служить своему делу и тем самым претворять в жизнь всё то, во что вкладывался его учитель. И из таких учеников женщины составляют всего один процент.

— Почему?

— Потому, что придёт такое время, когда женщина откажется от искусства и выберет семейное счастье. И это нормально, это их жизненное предназначение.

— Как-то всё замудрёно у Вас там в искусстве, — засмеялся Сергей Дмитриевич. — Давайте этот вопрос решим по-мужски. Я понимаю, у музыкантов положение не ахти, я к тому, что платят им немного. Представим, что я просто хочу от себя лично, так сказать, отблагодарить Вас за предоставленный моей дочери мастер-класс.

После этих слов все звуки за дверьми стихли и возникло долгое молчание.

— Сергей Дмитриевич, уберите, пожалуйста, деньги. Вы меня этим сейчас очень обижаете, — глухо произнёс Артём Иосифович.

— Так это вообще не деньги!

— Я очень рад, что у Вас всё хорошо в материальном плане, но за мастер-класс мне заплатило государство и той зарплаты, которую оно мне платит, для меня вполне достаточно.

— Так что, с Вами вообще никак невозможно договориться? — возмутился Третьяков.

— Я Вам уже всё сказал: я не беру больше девушек в свой класс.

— Ну… — буркнул Третьяков, поднявшись со стула. — Ну хотя бы может быть Вы там как-то с ней позанимаетесь, ну я имею в виду во время её обучения?

— Насчет этого без проблем. Но я Вас уверяю: Фролов — отличный специалист.

— Ладно…

— Простите, если я Вас этим обидел.

— Нет-нет, никаких обид, всё в порядке, — продолжил Третьяков. — Рад знакомству с Вами, надеюсь, что мы с Вами ещё увидимся.

— Взаимно, Сергей Дмитриевич, до свидания.

— Всего доброго!

— И Вам, — ответил Шварцман, после чего дверь открылась и из неё вышел, тяжело сопя, Третьяков и удалился по коридору.

Я стоял, притаившись в тёмном углу, и дожидался готовности подойти и постучаться в дверь Шварцмана.

— Видите, Сергей Дмитриевич, искусство деньгами и статусом не купишь, — прошептал я себе под нос. — У Вас не получилось, может мне судьба улыбнется. Господи, как же страшно, дай мне сил, — тихо взмолился я. — Всё, нужно идти! Кто не рискует, тот не живёт.

Подойдя к коричневой двери, я немного помедлил, а затем поднял руку и быстро постучал.

— Да! — послышался за дверьми голос. — Входите!

Медленно приоткрыв скрипучую дверь, я просунул в неё нос и краем глаза увидел, как Артём Иосифович стоит перед открытым чемоданом и смотрит в сторону двери.

— Ну, входите, кто там?!

Открыв шире дверь, я протиснулся вперёд, после чего Шварцман недоумённо взглянул на моё появление:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте… — чуть слышно вымолвил я.

— Вы кто?

— Пианист.

— Кто? — скривился он.

— Пианист, — чуть громче повторил я.

— Не понял, — замотал он головой.

— Пианист.

— Я понял, а конкретней?

— Я — Саша, пианист…

— Какой Саша-пианист?

— Ну тот, который сегодня утром играл Вам на мастер-классе этого… Шопена.

— А-а, — чуть замедленно протянул он, — всё, я вспомнил. А почему ты такой мокрый?

— Так дождь на улице.

— Дождь?

— Угу.

— Я и не знал. Ну а ко мне ты почему пришёл? Да пройди сюда, не стой там.

— Можно?

— Да заходи же, говорю!

— Спасибо… — Я, это… проситься к Вам пришёл.

— Проситься?

— Да. Хочу учиться в Вашем классе десятилетки и хочу стать таким же классным пианистом, как Вы.

Артём Иосифович откашлялся, затем закрыл чемодан и, поставив его на пол, продолжил:

— Кто твоя учительница, Анна Михайловна?

— Да.

— А она знает о том, что ты хочешь стать классным пианистом?

— Не думаю.

— Почему?

— Она в меня не верит.

— Не верит?

— Да.

— А ты?

— Что я?

— Ты веришь в себя?

— Частично — да, частично — нет.

— В каком ты классе в общеобразовательной школе?

— В восьмом.

Артём Иосифович надул щёки и, с силой выдохнув воздух, произнёс:

— Саша, я не могу тебе пока что ничего ответить, поскольку твоё исполнение Шопена и сам уровень игры очень слабы для десятилетки, понимаешь?

— Понимаю, но если Вы меня возьмёте, Вы не пожалеете.

— Не пожалею, — засмеялся он. — Все вы так говорите, когда приходите на вступительные экзамены, а когда начинается обучение, все эти обещания приходится вам напоминать.

— Я помню всё.

— Ха-ха! Ладно, давай я хотя бы данные твои запишу, — произнёс он, достав из портфеля блокнот. — Как твоя фамилия?

— Каберман.

— Еврей? — посмотрел он на меня.

— Отец был евреем, мать русская.

— Почему был?

— Он умер.

— Ай, соболезную, — покачал он головой. — Твой домашний адрес?

— Спасибо. Город Колпино, улица Софийская №36/169, индекс 43122, номер телефона 3-54-66.

— Хорошо, Александр. Я подумаю над твоей просьбой, но ничего не обещаю, — предупредил он, поставив точку в блокноте.

— Спасибо.

— Пока не за что.

— А можно ещё кое-что спросить? — спросил я, глянув на стопку буклетов с его концерта.

— Ну?

— Можно, я возьму один из буклетов, а Вы на нём поставите свой автограф?

— Давай, — ответил он и, улыбнувшись, развернул буклет и начал что-то на нём писать.

Я принялся внимательно рассматривать гримёрную: на тремпеле висел его концертный фрак, на столе лежала разбросанная стопка нот, открытая пачка сигарет и какая-то книга. В ту же секунду дверь распахнулась и в гримёрную вошёл довольно упитанный директор филармонии в больших толстых очках и в синем костюме.

— Артём Иосифович, ну что?! Машина уже стоит, можем ехать. Анна Михайловна позвонила и сказала, что нас все ждут в ресторане.

— Едем, Александр Иванович, — не отрываясь от своего письма ответил он.

— Там такой ливень на улице — кошмар! — протянул последнее слово директор, внимательно оценив мой внешний вид.

— Здравствуйте, — поздоровался я.

— Привет! Юные поклонники, Артём Иосифович?

— Что-то в этом роде, — засмеялся Шварцман и, поставив автограф, свернул буклет и протянул мне. — Держи!

— Спасибо! — ответил я, вставая со стула.

— Ты сейчас домой? — спросил меня Шварцман.

— Да.

— Александр Иванович, мы можем этого парня закинуть на Софийскую 36?

— Да без проблем, — ответил тот.

Выйдя из филармонии, мы с Артёмом Иосифовичем расположились на заднем сидении машины и поехали по центру города, залитому огромными лужами.

— Артём Иосифович, ещё раз большое Вам спасибо за концерт, — поблагодарил директор, оборачиваясь назад. — Признаюсь честно, я в жизни ещё такого не слышал.

— Это Вам спасибо за тёплый прием. В этом зале игралось очень легко и охотно.

— Пустяки, приезжайте к нам чаще, а то у нас городок маленький, никто сюда ехать не хочет.

— Я с большим удовольствием.

— У Вас запланированы ещё какие-нибудь концерты на ближайшее время?

— Да. Послезавтра играю в Ленинградской филармонии, а затем двадцать пятого мая лечу играть в Милан.

— Ничего себе, в Италию? — с восторгом отозвался Александр Иванович. — А где бы Вы хотели сыграть больше всего?

— Там, где и все: в зале Карнеги-Холл, в Нью-Йорке.

— Да-а, — протянул Александр Иванович, — Карнеги-Холл — один из самых престижных залов для исполнения классической музыки. В 1891 году там играл Нью-Йоркский симфонический оркестр, которым дирижировал сам Пётр Ильич Чайковский.

— Ещё там играл один из моих самых любимых пианистов: Владимир Горовиц, слышали о таком? — добавил Артём Иосифович.

— Горовиц? Конечно! — протяжно произнёс последнее слово директор. — У меня даже пластинка его дома есть, он потрясающий. Жаль только, что он ушёл из концертной деятельности в связи с депрессией.

— А Вы разве не слышали, что он вернулся? — спросил Артём Иосифович.

— Да Вы что?

— В прошлое воскресенье, девятого мая, он отыграл с блеском концерт-возвращение в Карнеги-Холле. Мой друг из Америки был на его концерте. Говорит, что это было просто гениально.

— Какая хорошая новость! А отчего у него была депрессия, Вы не знаете?

— У Владимира Горовица очень сложная судьба, жизни всех членов его семьи закончились очень трагично. Сначала погиб его брат Яков, а другой из его братьев, Григорий, был отправлен в тюрьму за контрреволюционную деятельность, где тоже вскоре умер. В начале 20-х годов Горовиц начал гастролировать по городам России, Украины, Грузии и Армении, был очень востребован, но жил впроголодь. Потом у него появилась возможность уехать в Германию. В 30-х годах он познакомился с итальянским дирижером Артуро Тосканини, с которым они часто вместе выступали. Тосканини познакомил его со своей дочерью Вандой, у них завязался роман и они поженились. А в 1930 году, насколько я помню, у него скончалась мать, затем арестовали его отца и он умер через несколько лет прямо в камере…

— Кошмар, — тихо произнёс Александр Иванович.

— Затем в начале 40-х годов Горовиц эмигрировал в США, а в 1953 году объявил о прекращении своей концертной деятельности, но девятого мая этого года снова вернулся.

— Это что же, целых двенадцать лет он не выступал?

— Да. Но я думаю, что причиной такого длительного ухода со сцены стало ещё и то, что его очень многие критиковали как исполнителя, хотя нужно признать, что пианист он безупречный.

— Однозначно, — произнёс Александр Иванович, — ну, а я уверен, что и Вы, Артём Иосифович, однажды выступите в Карнеги-Холле!

— Будем надеяться.

— Так, вроде бы улица Софийская здесь, — заявил водитель.

— Да, вот мой дом! — подхватил я.

Машина подъехала к дому и я попрощался со всеми:

— Большое Вам спасибо!

— Давай, удачи! — пожелал мне на прощание Шварцман и волга двинулась в сторону главной дороги.

Проводив взглядом машину, я открыл буклет и прочитал вслух то, что мне написал на нём Артём Иосифович: «Никогда не сдавайтесь и не останавливайтесь! Следуйте этому девизу и Вы будете встречать закат своей жизни на самой высокой и прекрасной вершине. Уважаемому Александру Каберману от Артёма Шварцмана».

Улыбнувшись, я радостно вздохнул и двинулся домой.

— О, Господи, какой ты мокрый! — перепугалась мама, замерев с полотенцем в прихожей.

— Всё нормально, мам, я не утонул.

— Давай, быстро снимай всю одежду, — начала она мне помогать. — Какой ужас, всё мокрое!

Мою маму звали Анастасия Павловна, она была красивой женщиной высокого роста, с длинными чёрными волосами и стальным характером. Такой она стала после смерти нашего отца пять лет назад. Она как и прежде работала на швейной фабрике и иногда подрабатывала на дому, делая вещи на заказ. Она была по жизни далёким от творческого мира реалистом и не особо поддерживала мои музыкальные поиски. Но в творчестве Алисы она видела успехи и по советам преподавателей художественной школы всё-таки согласилась, чтобы Алиса в этом году поступала в художественный институт в Ленинграде.

Быстро надев сухую одежду, я влетел в комнату отца и, отодвинув этюдник с картиной Алисы, кинулся к отцовскому шкафу в поисках пластинки Горовица.

— Привет! Ну что, как концерт? — спросила Алиса, войдя в комнату.

— Привет! На, прочти! — протянул я ей буклет с автографом Шварцмана.

— Так ты что, всё-таки к нему подходил?

— Да, я ходил проситься к нему, — ответил я, широко улыбнувшись.

— Класс! — воскликнула она, замерев на месте. — И что, взял?!

— Взял только мои данные, — разочаровал я её, продолжив перебирать в руках пластинки, — сказал, что больше ничего не обещает.

— Кто не обещает? — спросила мама, входя в комнату и вытирая полотенцем чашку.

— Мама, я же тебе не сказала! — подхватила Алиса. — Саша сегодня играл на мастер-классе одного профессора из Ленинградской консерватории.

— И?

— И ходил проситься, чтобы он взял его к себе в класс десятилетки.

— Какая десятилетка, что за бред?! — замерла мама на месте. — Саша?

— Что?

— Это я ему посоветовала пойти и попроситься, — закатила глаза Алиса.

— Зачем?

— Потому что знаю, как он хочет быть пианистом.

— И что он тебе сказал? — посмотрела на меня мама.

— Да ничего не сказал, просто взял мои данные и всё.

— Для чего?

— Просто.

— Саша, вот скажи, пожалуйста, ты хотя бы представляешь себе, что чтобы быть этим пианистом, — проделала она в воздухе движение пальцами, — это как минимум нужно иметь талант, о котором твоя Анна Михайловна что-то не очень отзывается. Дальше… Я не закончила! — остановила она меня, не дав сказать ни слова. — Искусство — это направление, за которое ничего не платят. Я и Алисе тоже говорила, что художество никому не нужно, но все педагоги говорят, что у неё большое будущее. Поэтому пусть уже поступает в художественный, но ты пойдёшь в техникум, потому что ты мужчина и тебе в будущем нужно будет содержать семью.

— Ну чего ты завелась? — не выдержал я, устремив глаза в потолок. — Никто ещё никого никуда не берёт. Он мне сказал, что ничего не обещает, а это означает, что вариант с техникумом остаётся в силе.

— Ну и всё, — развела руками мама, — это совершенно другой разговор, а теперь моем руки и садимся ужинать! — отрезала она и двинулась на кухню.

— Мам, а что ты скажешь о том, что наш отец всегда мечтал, чтобы Саша стал пианистом? — спросила Алиса, побежав за ней.

— Я знаю, что это была папина мечта детства, которую ему не дал осуществить дед Матвей, и правильно сделал. Ваш папа стал директором металлургического завода и мы получили четырёхкомнатную квартиру и жили получше, чем все те, кто бежал за всенародной славой.

Перерыв всю стопку пластинок, имени Горовица я ни на одной из них так и не нашёл. После ужина я пошёл к себе в комнату и, перечитав в очередной раз текст на буклете Шварцмана, положил его на полку и лёг спать.

На следующий день после школы я забежал в центральный универмаг и, купив там пластинку первого концерта П. И. Чайковского в исполнении Горовица, примчался домой. Бросив портфель на диван, я поставил пластинку и уселся в отцовское кресло. Сквозь тихий скрип иголки проигрывателя прозвучал приятный женский голос: «Солист — Владимир Горовиц. Симфоническим оркестром Нью-Йоркской радиовещательной корпорации дирижирует Артуро Тосканини. Запись 1941 года». Через колонки в комнату ворвались торжественные валторны и когда вступило фортепиано с разложенной гармонией аккордов, меня словно приковали к креслу. Эта музыка была наполнена величием, свободой духа и большой любовью к жизни. Я подошёл к окну и долго смотрел на дождь, представляя, что это играю я. Закрыв глаза, я вдруг увидел себя во фраке за роялем, играющего с симфоническим оркестром перед многотысячной публикой. В данный момент, конечно, я мог об этом только мечтать, но я был очень рад и этому.

Прошло три недели. Сегодня был тот самый день, когда мы получили свидетельства об окончании музыкальной школы и томились с Вовой и Светой за длинным столом в кабинете директора, дожидаясь Анну Михайловну. По экзамену по фортепиано Лебедь мне поставила три с минусом, хотя я играл лучше, нежели на мастер-классе у Шварцмана. За такой подарок я решил ей отплатить тем же: деньги, которые мне дала мама, чтобы купить для Анны Михайловны красные розы и какой-то сувенир, я сэкономил и купил то, что по моему мнению больше всего подошло бы кабинету Лебедь и ей самой.

— Саша, а ты будешь что-нибудь дарить Анне Михайловне? — спросила меня Света, оторвав моё внимания от табеля с оценками.

— Да.

— А что?

— Квартиру.

— Ха-ха! — громко засмеялся Вова и тут же стих, когда Лебедь со счастливым лицом и кучей подаренных цветов вплыла в кабинет.

— Ой, мои хорошие, посмотрите, сколько цветов м и не сегодня надарили — обалдеть можно! — пропела она, утопив в них нос, а затем аккуратно положила цветы на стол.

— Анна Михайловна, это Вам подарок от меня и моих родителей, — заявил Вова, доставая из-под стола большой тяжелый пакет.

— Ой, Вова, спасибо… — с тихим восторгом протянула она, доставая из пакета большой чайный сервиз. — Какая красотища!

— Анна Михайловна, а это Вам от меня, — подхватила Света, вручив ей свой пакет.

— Светочка, моя хорошая, спасибо большущее! Боже мой, мои хорошие! — расцеловала она их.

— Спасибо Вам за Ваш труд и что учили меня, — добавила Света.

— Ух ты, какие настенные часы! — воскликнула Лебедь, достав их из пакета. — Я их, Светочка, обязательно повешу где-то здесь, не знаю: может вон там или там? — замотала она головой по сторонам. — Во всяком случае, они точно будут висеть здесь, напоминая мне о времени с моими лучшими учениками.

Когда её эмоции чуть утихли, я понял, что настал черёд моего выхода для торжественного вручения подарка.

— Анна Михайловна, ну я тоже, так сказать, хотел бы сделать Вам подарок.

— Ой, Саша… — положила она часы на стол среди цветов и принялась меня слушать.

— Вы знаете, я очень долго думал, что Вам подарить. Стараясь не прибегать к банальным подаркам, я искал что-нибудь оригинальное, что могло бы соответствовать нашим с Вами творческим отношениям.

— Ну да, творческие отношения у нас с тобой, Саша, были довольно специфическими, — засмеялась она, покачав своей пышной причёской.

— Ну, особых успехов, как Вы знаете, я не делал как ученик…

— Саша, но ты старался и это видели все, — с серьёзным лицом успокоила Анна Михайловна, — а то уже как получалось или не получалось зависит не от человека, а от его природных данных. Знаешь, бывает такое, что вот хочется играть, а не можется, вот не дала природа таланта и хоть ты лопни.

— Да, согласен, — подхватил я. — В общем, это Вам, — протянул я ей пакет.

— Ой, Саша, спасибо… — сказала она, доставая из пакета кактус. — Ну что ж… — сделала она паузу, — довольно оригинальный подарок, — скованно продолжила она под еле сдерживаемый смех Вовы со Светой.

— Это Вам на память, — уточнил я.

— Да, я поняла.

— Можете поставить его где-то здесь, — продолжил я. — Например, на подоконнике или на столе.

— Да-да, я потом подумаю, тем более кактусов у меня ещё никогда не было, — заявила она с притворной улыбкой, засовывая подарок обратно в пакет. — Давайте теперь поговорим о вступительных в десятилетку.

— Анна Михайловна, ну я тогда уже пойду, потому что мои вступительные экзамены не связаны с вашей деятельностью.

— А, ты уже пойдёшь, Саша? Ну, удачи тебе! Кстати, куда ты будешь поступать или ты пойдёшь в девятый класс?

— В техникум буду поступать.

— Ага, ну ясно, — улыбнулась она. — Во всяком случае у тебя там должно сложиться совершенно иначе, чем с музыкой.

— Буду на это надеяться, — ответил я. — Вов, я тебя жду на улице. До свидания, Анна Михайловна!

— До свидания! — протянула она, после чего я вышел из кабинета.

Облокотившись о стену и засунув руки в карманы, я стоял и наблюдал, как счастливые выпускники фотографировались со своими родителями и педагогами на фоне цветущей школьной клумбы.

В этот момент на ступени выбежал Вова и с громким смехом направился ко мне:

— Ну ты, Саня. и чудак! — заливался он. — Не знаю, как сложится с моим сервизом, но твой кактус она надолго запомнит.

— Да ладно тебе, хватит ржать! — подхватил я его смех.

— Ты бы видел её лицо, когда ты ушёл. Её бедную аж скрутило.

— Ну, а чего она хотела, три с минусом мне поставить на выпускном экзамене, что я ей ещё должен был подарить?

— Ха-ха! — держался Вова за живот, глядя на Свету, которая спускалась по ступеням.

— Саша, ай-я-яй, подарить преподавателю кактус, и не жалко тебе?

— Кактус?

— Анну Михайловну!

— А, нет, — ответил я

— Да нормальный подарок, — пытался сказать свозь смех Вова, — очень хороший оригинальный подарок.

— Саша, ты, конечно, эгоист, — вымолвила Света, — я понимаю, что у тебя с ней отношения никакие, но так тоже нельзя.

— Ой, да чего ты пристала к нему со своими нотациями, — махнул на неё рукой Вова. — Это его дело, что хочет, то и дарит. Пойдёмте уже лучше где-нибудь в парке посидим, отметим наш выпускной. Ну, насмешил ты меня, Санёк! — заключил Вова и мы двинулись в парк за мороженым.

Через два часа я вышел на своей остановке и не спеша двинулся к дому. Вся площадка нашего двора была заполнена детьми, у которых со вчерашнего дня начались летние каникулы. Вблизи подъезда меня окликнула проходившая мимо соседка с нашего этажа:

— Саша, здравствуй, — остановилась она, поставив сумки с рассадой на землю.

— Здравствуйте, тёть Зин.

— Ну что, куда будешь поступать?

— Да в техникум, куда же ещё? — пожал я плечами.

— Правильно! — ткнула она в меня пальцем. — А то мне мать твоя говорит: «Саша наш хочет быть пианистом». Я ей говорю: «Какой там пианист, кому он сдался? Деньги нужно зарабатывать». Тем более ладно бы у тебя талант был, как у Раймонда Паулса, а то ж как слышу за стенкой, что ты там пиликаешь, так мне каждый раз кажется, что у нас в подъезде кого-то хоронят. Ты лучше пример с моего Юрки бери: вон он учится в техникуме, говорит, педагогический состав сильный, общежитие хорошее, и мне удобно будет через тебя ему в Ленинград передачи передавать. А то эти проводники уже совсем обалдели: цены за сумки каждый раз всё больше и больше ломят. Ладно, пойду, нужно рассаду за домом посадить, а то солнце зайдёт, потом ничего не видно будет. В общем, удачи тебе! — закончила она, кряхтя поднимая сумки, и как неваляшка потелепала дальше.

— И Вам того же! — ответил я ей вслед. — Чтоб она у тебя не взошла, та рассада, — тихо пробормотал я ей в спину и двинулся дальше.

Вскочив в подъезд, я резко затормозил у почтового ящика, заметив в нём письмо. Я открыл ящик и мне в руки выпал конверт с надписью:

Ленинградская Консерватория им. Н. А. Римского-Корсакова

190000, г. Ленинград,

ул. Глинки, №2.

Поднявшись на площадку и придвинувшись к окну, я дрожащими пальцами распечатал конверт и принялся читать письмо:

«20 мая 1965»Приглашение

Уважаемый Александр Исаакович Каберман! Администрация средней специальной музыкальной школы при Ленинградской консерватории им. Н. А. Римского-Корсакова приглашает Вас на вступительный экзамен по кафедре фортепиано, который состоится 08 июля 1965 года в аудитории №149. Просим Вас подать документы для вступительных экзаменов не позже 23 июня. В список документов входит:

1. Заявление на имя ректора.

2. Документ о среднем образовании.

3. Характеристика.

4. Медицинская справка (форма №286).

Экзамены:

1. Специальность: полифоническое произведение, крупная форма венских классиков, произведение на выбор.

2. Сольфеджио: музыкальный диктант, определение аккордов и интервалов на слух, письменное разрешение аккордов.

3. Русский язык: диктант.

Зав. фортепианной кафедрой А. И. Шварцман

Ректор Крылов А. С.

Дочитав до конца, я пробежал письмо глазами ещё раз и радостно рванул на свой этаж. Вскочив в квартиру, я снял трубку и набрал номер Вовы.

— Алло! — послышался его голос.

— Здорово, это я! Слушай, тебе пришло пригласительное письмо на вступительные экзамены в десятилетку?

— Только что вот прочитал, а что? А ты откуда знаешь?

— Потому что мне тоже такое пришло.

— Да ладно! — засмеялся он. — Шутишь, что ли?

— Серьёзно говорю, — ответил я, зачитав ему всё письмо.

— Ну да, такой же текст и у меня. Значит, что получается, что Шварцман тебя пригласил на экзамен? Ничего не пойму.

— Получается, что да.

— Ха-ха! — громко расхохотался он. — Вот это да! И что, ты будешь поступать?

— Да не знаю ещё, я не думаю, что мама будет очень этому рада.

— Ты представь, как этому будет рада Анна Михайловна!

— Я не думаю, что стоит об этом вообще пока кому-нибудь говорить.

— Слушай, шутки шутками, но я бы на твоём месте не упускал эту возможность. Это конечно всё очень странно, я к тому, что сыграл ты тогда отвратительно, но тебя приглашают!

— Ты только маме своей не говори, а то она моей сразу же всё доложит. А моя, ты же знаешь, настаивает, чтобы я шёл в техникум.

— А ты сдай экзамены и в техникум, и в десятилетку. Главное, чтобы накладок с экзаменами не было.

— Это идея! — воскликнул я.

— Я серьёзно говорю: сделай так, а там посмотришь. Во всяком случае у тебя есть время подумать.

— Ты ж только не ляпни никому!

— Да не скажу, не паникуй.

— Ладно, давай, увидимся завтра на футболе!

— Давай, чудак!

Положив трубку, я уселся на пуфик и, уткнувшись глазами в письмо, заново начал его читать и анализировать. Значит, Артём Иосифович после моей просьбы поступить к нему в класс дал мне этот шанс, так получается?

Тут я услышал, как в квартиру вошла Алиса.

— Привет, чего здесь сидишь? — спросила она, поставив на пол свой этюдник.

— Вот чего, — ответил я, подав ей письмо.

— Что это?

— Прочти!

— Да ладно! — произнесла она с округлившимися глазами, оглядев письмо с двух сторон. — Тебя приглашают поступать?!

— Да.

— Ха-ха! Класс! — воскликнула она.

— Во-во, я бы хотел, чтобы вот так отреагировала наша мама.

— Слушай, ну так она не отреагирует точно.

— То-то же.

— И что ты будешь делать? — спросила она, усевшись на пуфик напротив.

— Не знаю… Вова подал идею поступать и в техникум, и в десятилетку, а там уже как сложится.

— Ну, давай попробуем так, — подхватила Алиса, — мы же всё равно сами едем на вступительные, маме пока ничего не скажем.

— Думаешь, это всё-таки будет блестящая идея? — скривился я.

— Я думаю, будет глупо не воспользоваться своим шансом.

— А если я поступлю в десятилетку, как мне потом сказать ей об этом?

— Ну, скажем как-нибудь. Например, хорошей отмазкой будет, что мы не хотели её расстраивать понапрасну.

— Ну да, логично.

— Не, так и вправду: ты же никуда ещё не поступил, верно? Чего мы об этом беспокоимся?

— Это интересная мысль, — призадумался я. — Значит, пока ничего ей не говорим?

— Пока ничего.

— Ну что ж, давай попробуем, а там — была не была.

Через три недели мы с Алисой рванули в Ленинград и подали её документы в художественный институт, а мои, как и планировали, в техникум и в десятилетку. За музыкальную теорию и прочее я абсолютно не волновался, потому что был уверен, что сдам их успешно. Чего было не сказать о моей игре на фортепиано, из-за которого я практически не вставал, каждый день тщательно отрабатывая программу для вступительного экзамена.