Река и мальчик. Рассказы

Алексей Васильевич Алейников

Сборник увлекательных и интереснейших рассказов. Книга наполнена неподдельными, живыми эмоциями автора, его переживаниями и глубокими философскими мыслями.

Редактор Юлия Вячеславовна Соколкова

Фотограф Татьяна Марковна Антонова

Дизайнер обложки Юлия Вячеславовна Соколкова

Корректор Сергей Анатольевич Смирнов

© Алексей Васильевич Алейников, 2022

© Татьяна Марковна Антонова, фотографии, 2022

© Юлия Вячеславовна Соколкова, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0056-6557-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Река и мальчик

Когда я подрос настолько, что мог уже самостоятельно передвигаться на четвереньках, мои родители взяли за правило на весенне-летний период отправлять меня к деду в деревню. Оно и понятно: первые послевоенные годы, в городе жилось скудненько и голодновато. А у дедули в деревне корова, куры, пчелы. Ну и в огороде всякое растет. Хлеб бабушка свой пекла. А в речке, тогда еще чистой и прозрачной чуть ли не до дна, рыбы и раков — не переловить. А воздух!!! Теперь такого нет. Ушел в космос через озоновые дыры. На всем этом рос я мальчиком не хилым, копил силенки на случай, когда жизнь начнет довлеть. И с этим она не замедлила. Воспитывал меня дед в рамках принятых в деревне традиций, сызмальства приобщая к радостям и заботам крестьянской жизни, и я воспринимал это, как нечто нормальное и естественное.

Однажды дед взял меня на рыбалку. Удочка — таких теперь и в музее не найдёшь. Леска, помнится, из втрое скрученного конского волоса, удилище из ракитника, поплавок — гусиное перо в винной пробке, один только крючок фабричный. Но улов был знатный. Лихо у меня получалось. Хорошо я ловил момент, когда подсекать нужно. Много я плотвичек и окушков натаскал. Еще бы, при такой прорве рыбы в речке! Домой идем, дед всю рыбу мне отдал нести. Тащу, два кукана с уловом чуть не по земле волоку. Навстречу деревенские попадаются и ну меня нахваливать: вот это рыбак! Не смотри, что мал, а наловил столько, что и взрослому не всегда такая удача. А дед поддакивает: ловкий малец, меня за пояс заткнул. И я очень собою гордился.

Подсел я на это дело. Каждый день на рыбалку прошусь. Без речки мне уже и жизнь не мила. А дед: занят, мол, дел невпроворот поважнее рыбалки, но если я ему помогу…

— Помогу, конечно, что делать-то?

— Ну, для начала смотри: видишь, кукуруза растет. Нижние отростки — пасынки — не нужны, только соки берут, которые для почат-ков нужны. Вот ты их и обломай, и снеси к сараю. Потом покормишь коровку вечером, а она нам за это — молока. А когда закончишь с пасынками, тогда и на речку сходим.

Принялся я за дело рьяно, но скоро выдохся. Кукурузная плантация у деда о-го-го! А как же — всю живность надо кормить: и кур, и гусей, и уток, да и сам я вареную кукурузу ел с удовольствием. Но не лёгкое это оказалось дело — в жару, на солнцепеке ломать и таскать эти самые пасынки, которых зачем-то столько понаросло. А тут еще комары, слепни, оводы на тебя пикируют, так и норовят кровь из тебя выпить. А в это время в прохладных, ласковых речных струях рыба ждет, дождаться не может его червячка…

Кое—как полплантации я осилил. Дед надо мною сжалился и разрешил на следующий день закончить.

С тех пор так оно и повелось: хочешь у речки прохладиться — сначала в огороде попотей. А потеть было над чем. В любое время у деда для меня готова работёнка. То что-то прополоть, то кого-то покормить, напоить, то огурцы полить, помидоры и прочее, растущее на необъятном огороде. Так и усвоил я истину: за удовольствие, частенько и небольшое вовсе, платить приходится напрягом на пределе сил. Жизнь довлела, а я потихоньку привыкал, так как деваться все равно было некуда. Давно уже мне внушили: кто не работает, тот не ест. Вскоре на речку я уже без деда бегал. Некогда ему было меня сопровождать. Но обязательно я должен был отработать свой детский трудодень или трудовечер, а чаще всего то и другое.

По сравнению с городскими деревенские ребятишки того же возраста обычно гораздо самостоятельнее. Взрослым нянчиться с ребятнёй особо было некогда. С раннего утра и до лучины, которую я еще помню, взрослые безотрывно включены в устоявшийся распорядок дел, логически следовавших одно за другим. Крестьянские дети сызмальства принимают участие практически во всех сезонных работах, и присмотр за ними только по ходу дел. А уж на речке, ребятишки сами друг за дружкой присматривали. По двое, по трое, мал-мала меньше, чуть не каждый день пытали они на речке рыбацкое счастье, а к обеду, обычно, собирались на деревенской купальне, чтобы обсудить новости, похвастаться фантастическими уловами, а также вволю пошалить и порезвиться в воде. С незапамятных для каждого времен все умели плавать, и за все мои счастливые годы, проведенные у деревенской речки, я не помню случая, чтобы кто-то из детей утонул. Ну, да и речка наша была, можно сказать, невеличка, со спокойным равнинным течением и утонуть в ней было не так просто, как в быстрых полноводных реках с порогами и перекатами. Все же одного меня рыбачить отпускали неохотно, мало ли что…

Случилось так, что именно на рыбалке я столкнулся с чудовищной для моего детского сознания несправедливостью и познал смертную обиду. В доме, неподалеку от нашего, жил со своей семьей Витёк, постарше меня на пару лет и по части рыбалки признанный среди детворы авторитет. Как-то днем он сказал мне, что они с отцом собираются вечером рыбачить.

Я тут же с просьбой: и меня возьмите. Пусть твой отец попросит деда меня с вами отпустить.

У меня, помнится, перерыв был в несколько дней: припахал меня дедуля, и на рыбалку мне страсть как хотелось.

— Я вам и рыбу пойманную отдам, — пообещал я, — только с собой возьмите. Азартный я был, и уже тогда процесс представлялся мне интереснее результата. Дед согласился, но тут же и подзапряг: успеешь огород полить, тогда пойдешь. Редко когда я так старался. Воду таскал по полведра в каждой руке, больше было не осилить, а уж сколько я ходок сделал — я тогда и цифр таких не знал.

Вот уж и соседи у плетня показались, а я еще червей не накопал, и удочку не проверил.

— Ладно, — говорят, — червей у нас с запасом, а удочку, если что, мы тебе дадим.

И пошел я с ними навстречу моему великому несчастью.

Вечер был тихий, ясный, погода самая уловистая. Я был безмерно рад, что улизнул из дома и пребывал в состоянии счастливого предвкушения предстоящих поклевок и подсечек. Дойдя до речки, мы разошлись вдоль берега в пределах видимости друг друга и начали делать первые забросы. Клевало хорошо. В моем ведёрке уже плескались несколько плотвичек, красноперок и окуней размером со взрослую ладошку, когда клюнувшая рыба утащила крючок в камыши. Зацеп. Нужно было раздеваться, лезть в воду, нырять и освобождать крючок. Но как же неохота было это делать! И рыбу распугаешь, и роса уже на траве: вылезешь и будешь потом от холода зубами щелкать. Ну и понадеялся я на авось. Тяну, потягиваю полегоньку — авось отцепится. Дудки! — обрыв. А запасных снастей у меня никаких.

Спешил, не успел собрать. Иду к соседям. Так мол и так, выручайте. Выручили, конечно, но такой убогой удочки я еще в руках не держал.

Удилище — короткая, метра два, толстоватая палка, которой сподручнее было бы телят гонять. На толстой леске сидел тяжелый поплавок, а крючок — вообще позорный: раза в два больше нужного размера, тупой и ржавый. В те времена рыболовные крючки в деревнях были дефицит, ну и дали мне, что было. И сам я был виноват, что поленился и за своим хорошим крючком в речку не полез. Настроение у меня упало. В не объявленном, но всегда подразумеваемом между рыбаками соревновании я был обречен на неудачу. Делать, однако, было нечего, и не возвращаться же домой, едва начав рыбачить.

Но и на этот крючок рыба попадалась, хотя срывалась гораздо чаще. Клев по-прежнему был отменный. Я едва успевал менять обкусанных червей. Перемещаясь вдоль реки, мы подошли к тому месту, где к противоположному берегу близко подступал лес. Здесь река значительно сужалась и убыстрялась своим течением. Густая тень от деревьев ложилась на воду, ускоряя наступление сумерек.

Вода утратила свою прозрачность и прятала в потемневших глубинах волнующие тайны.

О катушках с запасом лески, которую можно было бы стравливать при необходимости, мы тогда и не слыхивали. Поэтому ловить в проводку там, где течение быстрое, тогда означало просто перемещаться по берегу вслед за уплывающим поплавком.

Иногда крючок с наживкой цеплялся за водоросли, и тогда леска натягивалась движущейся водой, а поплавок плавно уходил под воду. Ясно было, что это не поклевка. Водоросли были мягкие, не то, что ка-мыш или пористая окуга, и легкой подтяжкой крючок обычно освобождался от зацепа. Рыба в тот вечер клевала, как после строгого поста, и я не часто менял червей. Лишь бы что-то держалось на крючке. И был момент, когда я подумал заменить наживку, от которой почти ничего не осталось, но решил, что заброшу ещё разок. И вот я вижу, что поплавок плавно уходит под воду, как при обычном зацепе на быстрой воде. Хорошо, думаю, что червя не заменил. Сейчас бы его и попортил, освобождая крючок. Но к моему неудовольствию при потяжке крючок не освободился, и было явное ощущение, что на этот раз зацеп случился не за водоросли. Вот невезуха, думаю, наверно, корягу подцепил. Это было чревато незапланированным омовением. Чужой крючок оставлять в речке никак было нельзя. Я попробовал было слегка натя-нуть леску в направлении противоположном течению. Бывало, что так удавалось освободить неглубоко засевший крючок. Не вышло. Но мне показалось, что коряга или, что там ни есть немного подалась в сторону берега. Так, думаю, может удастся потихонечку подтянуть ее поближе, где воды хотя бы по пояс, и тогда крючок можно было бы нащупать в воде, не окунаясь в нее с головой и освободить пальцами ноги.

Тяну по чуть-чуть, чтобы леска не лопнула — поддается, затем легче пошло, затем я вдруг почувствовал упругое подрагивающее сопротивление, а затем!!! — удочку едва не вырвало у меня из рук. На самом конце удилища было сучковатое утолщение, оно-то и задержало скольжение дерева в руках. И тогда я вдруг понял, что ЭТО не коряга, что ЭТО — ОНА!!! — МЕЧТА, томящая сердце каждого мальчишки, держащего удочку в руках, — НАСТОЯЩАЯ РЫБА, редчайшая удача, рассказы о которой входят затем в нетленные антологии рыбацких историй. Весь я превратился в бухающее о ребра сердце. Только не упустить! Только бы Она не сорвалась! Только бы не разогнулся крючок! Только бы не лопнула леска! Я же просто умру, если это случится!!!

Быстрым круговым движением я намотал леску на правую ладонь — детская глупость. Леска была толстая, но по тому, как она врезалась в ладонь и пальцы, я понял: рыбина, что надо!

К моему удивлению и счастью резких рывков больше не было, но пару раз леска натягивалась так, что нужно было упираться пятками, чтобы не дать рыбине утащить меня в воду. Затем неожиданно и к великому моему облегчению, натяжение ослабло. Так, теперь, отходя от воды, нужно подтягивать рыбу к берегу. Тянется!

Тянется! Будто кто-то мне помогает и подталкивает рыбу сзади. Да и тянуть-то нужно всего несколько метров.

Теперь быстрее, быстрее, чтобы по инерции протащить рыбу через траву у берега. И вот! О великое мое счастье!!! До последнего мгнове-ния сердце моё томила и жгла неопределенность: что же там на крючке? Молнией мелькнула во время выуживания догадка — роб-кая надежда, но нет, не может быть… неужели ОН?! Но теперь я уже вижу: да, это действительно ОН — речной царь, кит донских наших речек — СОМ, СОМИЩЕ!!! Хищник, по странной прихоти позарился на кусочек обглоданного другими рыбешками червяка. Я хорошо его выудил. Он почти полностью был уже на берегу, и только концом хвоста мутил речную воду у самой кромки. Широкая плоская башка, такой же широченный рот, в верхней челюсти которого прочно засел крючок, шевелящиеся усищи, длинные, как шнурки от ботинок, и глазищи, выпученно и оторопело уставившиеся на меня — разве смогу я забыть когда-нибудь эту картину?! Коршуном кинулся я на это чудище, обеими руками ухватил его за жабры и, напрягшись, затащил во впадину за бугорком, чтобы окончательно отрезать ему путь к родной стихии. И уже, выпуская его из рук, я вдруг осознал, что ору, ору во всю силу моих неразвитых детских легких, из самого сердца выпуская победный вопль. Не зная, что и думать, бежали на этот вопль мои сорыбачники. А когда прибежали, то обомлели от изумления.

— Как же ты его выволок?! — Обретя, наконец, дар речи, спросил Витькин отец.

— Вот, выволок, — только и сказал я.

Сом был хорош. Вообще-то для наших мест рыба эта обычная. Временами попадались в сети неплохие экземпляры. На удочку их тоже ловили, но на донки, которые оставляли на ночь, наживляя на крючки подкопченных лягушек или куриные потроха. Но чтобы вот так, «в дурика», на совершенно не предназначенную для ловли сома снасть, да еще на куцый огрызок червя сома вытащил не деревенский даже, а городской сопливый мальчишка семи неполных лет!!! Такого в наших местах отродясь никто не помнил.

Охи и ахи длились долго. О продолжении рыбалки уже не было речи. Какое там! Витька с отцом заворожённо, а я еще и с неописуемой любовью, смотрели на пойманного речного раз-бойника. В тщетных попытках вернуться в родную стихию сом шевелил длинным хвостом и угрожающе раскрывал и закрывал свою широченную пасть. Я присел на корточки рядом и гладил его по покрытой слизью, гладкой, бесчешуйчатой спине, касался его шевелящихся усов и боязливо отдергивал руку, когда он раскрывал свою огромную пасть. Я готов был всего его расцеловать.

— Какой же ты молодец, что попался, — хотелось ему сказать.

Но вот я слышу голос Витькиного отца.

— Ну ладно, пацаны, пора, домой. Коль, ну мы, это… сома заберем. Уговор ведь был — рыбу нам отдашь. Да еще и на нашу удочку поймал. К нам как раз завтра из города родня приезжает. Так что очень кстати МЫ сома поймали. МЫ?!! Кто это МЫ? Я его поймал, — мелькнул вопрос-протест в моем изумленном сознании. Но озвучить его я не посмел. К взрослым меня уже приучили относиться почтительно и боязливо. И правда, ведь был уговор…

Я сам это предложил: так хотелось мне на рыбалку. И теперь я должен расстаться со своим красавцем — небывалым, неслыханным трофеем, уловом чемпиона…

То, что творилось в моей душе, описанию не поддается. В глазах закипали слезы, но от плача я все же удержался. Был бы я постарше, то мог бы, наверно, возразить, что договор имел в виду обычную рыбу, которую мы ловили каждый день. Вон она в ведре — забирайте, раз уж вы такие жлобы. Разве мог договор распространяться на такой уникальный, эксклюзивный, как теперь сказали бы, улов?! Но что мог противопоставить алчной воле взрослого человека ребёнок, за которого некому было вступиться. Родители были далеко, а дедуля с бабушкой — какие защитники? Сом фактически был уже не мой. Отстраненно и подавленно я смотрел, как Витькин отец деловито, с усилиями, выковыривал крючок, крепко засевший в верхней челюсти рыбы. Покончив с этим, он срезал ветку ракитника, а от нее отрезал два куска сантиметров по тридцать и соединил их обрезком крепкой веревки. Получился кукан.

Один конец его был просунут затем через жабры и рот, а на другом сом должен был держаться при переноске. Затем мы смотали удочки, слили из ведер с рыбой воду, накрыли ее листьями подорожника, растущего вокруг в изобилии, и выбросили в речку оставшихся червей. Можно было идти домой.

Впереди шел Витькин отец. Через плечо у него был перекинут кукан с моим трофеем. Витька нёс ведро с рыбой, которую по сравнению с сомом можно было назвать лишь жалкой мелочью. Голова сома покоилась у основания шеи несущего, а хвост болтался ниже места, где спина теряла своё благородное название. Время от времени хвост приходил в движение и изгибался то вправо, то влево. Мы с Витькой шли сзади и молчаливо наблюдали агонию моего великана. Все равно он был МОЙ, МОЙ, только МОЙ, хотя и не мне достался.

Подошли к их дому. Витька забрал у меня удочку и ведро с тем, что теперь мне и рыбой называть не хотелось.

— Ну ладно, Коль, пока, — сказал, прощаясь, Витькин отец. Затем после короткой паузы добавил: — Ну, ты, это… приходи завтра к обеду на жареху, угостим тебя сомиком. В ответ я лишь тяжело и безнадёжно вздохнул. Мысль, что моего «сомика» я больше не увижу и деду его не покажу, и не пущу его потом в бабушкино жестяное корыто, и не буду сидеть рядом с ним хоть до утра, пока не запомню каждое пятнышко на его боках и желтоватом брюхе, мысль эта была горькой. Скольких радостей, какого огромного счастья лишил меня этот взрослый! А еще не покидала мысль, что это несправедливо. Опять подступили слезы, и чтобы они не виде-ли, как я плачу, я низко опустил голову на грудь и, ничего не ответив на приглашение, повернулся и зашагал к своему дому.

— Ну, как рыбалка? — спросил меня дед, увидев в дверном проеме. — Что-то ты рановато вернулся. В ответ из меня вырвалось что-то среднее между стоном и всхлипом. Я подбежал к своей кровати и бросился на нее лицом в подушку. Подушка заглушала рыдания, но плечи меня выдавали. Они ходуном ходили, и все мое маленькое тельце билось и трепетало. Дед под-летел к кровати.

— Колюнь, внучок, что случилось? Что там у вас стряслось?

Я не сразу смог ответить. Язык меня не слушался. И лишь спустя некоторое время, когда вылившиеся в подушку слёзы принесли-таки какое-то облегчение, я выдавил из себя:

— Деда, я сома поймал, огромного! А они его забрали… А он же мой! Мой!

— Со-о-о-ма? — удивленно протянул дед. — Огромного?

— Да! Да! Огромного! — выкрикнул я почти со злостью, уловив в вопросе деда как бы даже недоверие. И тут же снова уткнулся в подушку, выплакивать свое такое горькое горе. Дед что-то говорил мне, пытаясь успокоить, но я был безутешен. Тогда он встал и вышел из дома, а в роли утешителя его заменила бабушка. Какое-то время дед отсутствовал, а я потихоньку приходил в себя. Вот он вернулся, сел за стол и посмотрел на меня взглядом заботливым и теплым.

— Деда, деда! Ты его видел? — Спросил я с надеждой.

Ответил дедуля не сразу. Видно неловко ему было меня разочаровывать.

— Не, внучок, не показали… Сказали, чего его смотреть? Сома я, что ли, не видел? Но раз не показали, значит, действительно крупняк. Может, самый большой был в нашей речке. Как только ты с ним справился? Это уж дедуля чтобы мне потрафить такое сказал. Но тогда я этого не понял. И давай взахлеб ему рассказывать, как дело было.

— Несёт он, а сом его хвостом по жопе бьет. — Так, почти весело, закончил я свой рассказ.

Дед, не перебивая, выслушал меня, погладил мои белобрысины, приобнял и прижал к себе.

И не припомню даже, чтобы он раньше со мною в такие нежности пускался. Через вихры я чувствовал покалывание дедовой щетины — вечного украшения его подбородка. Но все равно мне это было приятно.

— Ладно, внучок, не расстраивайся. Сволочи они известные, жмоты и хапуги. Вся семейка у них такая: своего никогда не упустят и чужое при случае прихватят. Иди, бабушка тебя покормит, и отдыхай. Намаялся, поди.

Все еще похлюпывая носом, я съел незатейливый деревенский ужин: большой ломоть белого, мягкого, душистого бабушкиного хлеба, запивая его парным молоком.

Долго в тот вечер я не мог уснуть. Секунда за секундой, хоть и немного их было, всё ведь очень быстро произошло, восстанавливал я в памяти мгновения моего поединка с самой крупной рыбой, пойманной за всю мою жизнь.

Никогда больше рыбацкое счастье мне так не улыбалось. Снова и снова мелькала в моем сознании последовательность видений от плавного погружения в воду тяжелого поплавка до моего победного вопля. А когда я, наконец, уснул, так мне и снилось то же самое. Так и провел я всю эту ночь с моим «сомиком».

Утром следующего дня я все еще был под впечатлением от вчерашних событий, не подозревая, что жизнь готовит мне новые испытания.

До обеда мы с дедом обкашивали траву вокруг нашего участка. У меня была своя маленькая коса, и к тому времени я уже наловчился с нею управляться. Хорошая была коса — острая и как раз под мой рост, только дедушкина пела и звенела, а моя нет. День был жаркий, и к обеду я здорово упарился. А после обеда дед отпустил меня на речку освежиться. Я шел к купальне торопливым шагом, иногда даже делая короткие пробежки, зная, что в это время там полно маль-чишек и девчонок, понятия не имевших о моем вчерашнем рыбацком подвиге. Я уже представлял их вначале удивленно-недоверчивые, а затем поощрительно-восторженные и даже завистливые возгласы, которыми они встретят мой рассказ. Короче говоря, я спешил за славой. Вот, думалось, сейчас отыграю у злой судьбы несколько очков. Что-то в этом роде вертелось у меня в голове. Навстречу шел местный мальчишка, уже возвращавшийся с купальни, заполучив от речки свою долю летних детских радостей.

— Коль, слыхал новость? — спросил он меня.

Судя по тону, каким был задан вопрос, он явно собирался меня чем-то огорошить. В голове мелькнуло: чтоб там за новость ни была, моя всяко поинтереснее будет.

— Какую?

— Ты представляешь, Витёк вчера сома на удочку поймал здоровенного! Батя его еле домой допер. Во, подфартило! Ну, Витька! Ну, рыбак! Всех переплюнул и за пояс заткнул.

Кровь ударила мне в голову. В глазах помутилось. Перехватило дыхание, а лицо, видимо, исказила гримаса.

— Коль, ты чо?

Наконец, я обрел дар речи.

— Слышь, ты чо мелешь? Какой Витька?! Это я вчера сома поймал!

— Ч-о-о-о?! — В вопросе прозвучало явное недоверие, граничащее с презрением.

— Ты сома поймал? Да ты, наверно, еще у деда под стол на горшок ходишь. Куда тебе сомов ловить? Ты и бубырей-то толком удить не умеешь. Слышал бы это Витька, он бы тебе накостылял. Мальчишка, как и Витька, был примерно на два года старше меня. В моем возрасте — это большая разница. Для меня они были почти что небожители. К тому же оба деревенские, повязанные местечковой солидарностью и презрением к «городским», которым, конечно же, далеко до местных по части рыбалки, да и всему прочему тоже. Но я же не врал. Надо его убедить.

— Не веришь? Пойдем, найдем его, он тебе сам подтвердит. Мы же вместе вчера рыбачили.

— Хе-ге, — хмыкнул мальчишка, — ну, пойдем, он как раз на купальне загорает. Посмотрю я, как он тебе наподдаст.

Я рванул вперед. Мальчишка еле за мной поспевал. Что за ерунда? Неужели Витька наврал? — пронеслось у меня в голове. — Не может быть!

А если и так, то при мне же он врать не посмеет.

Витька, на драной подстилке лежал в самом центре крохотного деревенского пляжа.

Местные поддерживали здесь порядок. Не захламляли. Каждую весну подсыпали свежий песочек на берегу, а граблями вытаскивали из воды водоросли, очищая дно, чтобы заходить в воду было приятно.

Вокруг Витьки, кто ближе, кто подальше, загорало пять или шесть местных мальчишек и несколько девчонок. Рядом лежали ближайшие Витькины кореша и заинтересованно слушали его рассказ.

— Разрезали ему брюхо, а там рыбы — на целую сковородку бы набралось. Ну, отдали ее кошарам. То-то обрадовались.

Про моего сомика рассказывает, — догадался я. Накатила вчерашняя горечь и обида. Я подошел к нему и стал в двух шагах, закрывая солнце. Не торопясь и явно неохотно он повернулся ко мне.

— А, это ты… ЗдорОво.

— ЗдорОво. Слышь, Витёк, ты вот ему скажи, кто вчера сома поймал. А то он мне того… не верит.

Витька, не торопясь, приподнялся на локти, пожевал губами, пару секунд раздумывал, а затем, не глядя на меня, сказал то, что я боялся, но уже готов был услышать.

— Кто ж его мог поймать? Не ты же? Это тебе не окушков безмозглых из речки выдергивать. Сом — рыба серьезная. И вообще, отвали, давай, не закрывай солнце.

Ребятня захихикала. Я стоял, как вкопанный, а во мне бушевала буря. Да как же такое возможно?! Как можно так нагло врать, так меня перед всеми унизить?! Вчера у меня отобрали сома, а сегодня Витька отобрал его у меня второй раз, украл славу, похвалы и уважение местных пацанов, грязного речного ила набросал мне в душу. Как же я его ненавидел!!!

Я стоял, тяжело дыша, оцепенев от возмущения и горя, не зная, что делать дальше. Витька снова повернул голову ко мне. На лице застыла наглая, подленькая ухмылочка.

— Отвали, я сказал, ты ж не стеклянный.

И тут, неожиданно для меня самого, меня прорвало…

— Ах ты, сволочь! Сука поганая!!! Гнида, гнида! Ты поймал? Значит ты, гад, поймал?!

Ярость ослепила меня и понесла. Все, что я делал дальше, делал будто и не я. Стопой правой ноги, как лопаткой, я гребанул рыхлый песок и швырнул его прямо в ухмыляющуюся Витькину рожу. Попал в рот и в не успевшие закрыться глаза. Взвыв, Витька рефлекторно вскинул руки к глазам, а я подъемом той же ноги ударил его в нос, торчавший между ладонями. Брызнула кровь… Тут же на меня набросились Витькины друганы. Образовалась «куча мала».

Драться толком никто не умел. Ну, какие драчуны из шести-семилетних деревенских мальчишек?! Ну, потолкаться там кулаками в плечи, ну подзатыльник отвесить тому, кто поменьше. Можно побороться и, оказавшись сверху, упереться коленом в грудь противника, который после этого сдавался. Если же вдруг появлялась кровь, то выяснение отношений сразу прекращалось. Нечаянно разбитого носа или треснувшей губы было достаточно, чтобы признать поражение. Крови, в общем-то, все боялись, так как, замарав ею майку или рубашку, можно было потом еще и от родителей за драку схлопотать. Но обычно обходились без драк. Все решали возраст и внешний вид, особенно рост.

Младшие добровольно подчинялись старшим, которые и габаритами обычно были покрупнее. Иерархия среди мальчишек устанавливалась как-то сама собой и лишь изредка корректировалась бескровными стычками длительностью в полминуты, а то и короче. А тут вдруг случилось такое, к чему, как оказалось, никто не был готов.

Я был в середине, а вокруг, бестолково сгрудясь, толкаясь и мешая друг другу, пытались побольнее меня ударить Витькины кореша. Но сделать это было непросто. У меня были могучие союзники. О, ярость! О, праведный гнев, удесятеривший мои силы! В этой куче детворы я был как ртуть подвижный и неустрашимый, как разъяренная кошка. Движимый каким-то мощным, внутренним мотором, я махал руками и наносил удары, почти не глядя, куда попало, и почти всегда куда-то попадал. Лягался ногами, ногтями царапал каждую рожу, до которой мог дотянуться, зубами вгрызался в руки, пытавшиеся меня удержать. Кто-то подбил мне глаз, кто-то чуть не оторвал ухо, но это уже не могло меня утихомирить, а силы во мне были неуёмные. Я дрался за моего сомика, за мою маленькую, но такую важную для меня правду, за мое поруганное достоинство. А они влезли в это дело из тупой и неправедной местечковой солидарности с этой сволочью-Витькой, который сейчас сидел в стороне, зажимая пальцами обильно кровоточащий нос. И им меня было не одолеть. Хоть мне и досталось, но и я их здорово потрепал. А когда еще кому-то случайно расквасил нос, они отступили. Куча распалась.

Тяжело дыша, сжав кулаки и зубы, я стоял в центре неправильного круга, готовый броситься на любого, кто сделает шаг в мою сторону. Но никто этого шага не сделал.

— Пацаны, да он взбесился, — сказал кто-то. — Ну его к черту, он мне чуть глаз не выдрал!

— А мне майку разодрал!

— А мне харю расцарапал.

— А у меня нос набок!

Фанфарами победителю звучала у меня в ушах эта перекличка. Но инстинкт подсказывал: силы слишком неравны, и если они решатся вновь наброситься, то неизвестно, как дело обернется.

Мой главный обидчик так и сидел на песке.

Левой рукой он зажимал нос, а пальцами правой пытался очистить глаза от попавшего в них песка. Больше мне там нечего было делать.

Нагнув голову к груди и как бы изготовившись протаранить ею любое препятствие я сделал несколько решительных шагов в нужном мне направлении. Круг расступился. Задерживать меня никто не стал. Отойдя шагов десять, я остановился и обернулся. Все они смотрели на меня.

— Сома поймал я, — четко выговаривая каждое слово, сказал я им, как плюнул.

Повернулся, ушел.

После этой драки деревенские мальчишки за глаза стали называть меня Колька Бешеный.

Дед, увидев меня побитого, помятого и взъерошенного, вначале здорово встревожился, но держался я бодренько, не ныл, а когда рассказал ему, что пострадал «за правду», за сомика, да еще, не удержавшись, похвастался двумя разбитыми носами, он мое поведение одобрил и даже, похоже, мной гордился.

— Какая яблоня, такие и яблоки, — сказал дед про Витьку и его отца. — Еще, гляди, и жаловаться на тебя придут. И как в воду глядел. Ближе к вечеру явился Витькин отец. Несмотря на бабушкины примочки подбитый глаз у меня к тому времени здорово заплыл, а ухо сильно распухло и горело огнем. Непрошеный гость смотрел на эти несомненные свидетельства моих физических страданий с нескрываемым удовлетворением.

— Ну, чо, паршивец, допрыгался… может еще и окривеешь, — предположил он. — Оно б и поделом. Это где ж такое видано — кидается на всех, как пес бешеный. Полребятни перекусал. Ты это, Тимофеич, доктору его, что ли, покажи. Может у него там, в башке, нелады какие. Пусть полечат.

— Не волнуйся ты за него. — Ответил дед.

— С ним все в порядке. Лучше о своем Витьке подумай, каким он человеком вырастет.

— А чо с ним не так? Пацан ловкий и мне в доме — первый помощник.

— Может оно и так, да только зачем он Кольку-то обидел, унизил перед пацанами, наврал всем будто это он сома поймал. А Кольке разве не обидно? Что ж это он брехун получается? Нельзя так.

Похоже, для Витькиного отца услышанное было новостью.

— Вот засранец, а мне про это ни гу-гу… Набросился, дескать, ни с того, ни с сего. Ой, ребятня — ребятня, хлопот с ними…

Он встал из-за стола.

— Ну ладно, пойду я. Вижу, ему и так перепало крепко, так что чего уж его ещё наказывать. Но ты смотри мне, — это уж он ко мне обратился со строгостью в голосе, — прекращай это… Что «это» он не уточнил.

— А то вырастешь бандит-бандитом… И посадят, и пропадешь в тюряге. Ладно, пойду. Так была поставлена точка в этой истории. Больше деду никто на меня не жаловался.

Глаз у меня болел долго, но не окривел, и ухо постепенно приняло свои обычные форму и размер. А из деревенских мальчишек, сколько помню, больше меня пальцем никто не тронул.