Тесинская пастораль. №6

Алексей Болотников

С идеей сбережения самобытного и национального в своей культуре, с любовью и нежностью к Отечеству, с гордостью за принадлежность к великой русской литературе издается сельский альманах.

Алексей Болотников. Из книги «Русские как существительные»

Как пить дать

Матрёныч докрашивал створки гаража, когда на горизонте объявился Гоча. Он был целеустремлен именно сюда, именно сейчас, сиюминутно… Впрочем, это не Гоча. Не совсем Гоча, некто в его прежнем облике и образе. Что-то неуловимо знакомое, но поразительно новое. Тот же рост, вес, походка, курчавая голова… Руки?.. Ноги?.. Точно, не Гоча — Георгий Федорыч! Собственной персоной, вышедший как Венера из пены морской, омытый океаном степей до блеска и даже до лоска. Так же высок, с разведёнными, словно для объятий, руками, горделивой подвижной головкой и враз покоряющей улыбкой. Как когда-то давно…

…В той жизни Гоша был знаменит. Лихо играл на гармони — бабы плакали. Молодой и озорной, пользовался знаменитостью своей для завоевания недосягаемой и смазливой Галки, да и для покорения остального женского племени, и чтобы среди пацанов харизмой выделяться. И гармошка — инструмент взращивания его знаменитости — первой покорилась ему. Пальцы на ладах и басах не играли — плясали. А лицо выражало всю гамму нежных и искренних чувств. Всё ему давалось по щучьему веленью. Даже присказку прижил: «как пить дать!». Мол, легко играть — как пить дать. Учиться — как пить дать… И выпивать стал — как пить дать.

Да и вся их большая семья — пять братьев и сестра — была знаменитой. Гармонь и баян покорились всей мужской её половине. Женщины в гармонисты не лезли. В каждом школьном классе был свой гармонист — из них, братьев гочиных… И полная монополия на гармошкин талант. А на концертах они сходились в битве гармоней. И всё же именно Гоша выигрывал главный приз. Так и определился в жизни — играть. Как пить дать. Освоил баян, садился даже за пианино. Мечтал о консерватории. Правда, педучилище закончил по специальности «учитель начальных классов», вырос до Георгия Федоровича, но это дела не меняло. По специальности работал мало. Играл. Концерты, смотры, фестивали… Свадьбы и похороны. Проводины и встречины.

Галка, точеная фигурка с пышной грудью и соблазнительными бедрами, покорилась без боя. Вскоре родила дочку. И в перерывах между сном и стиркой пелёнок восхищалась гошкиной виртуозностью. А в отсутствии его — для подъема настроения — выпивала по граммульке. Дальше — больше. И вообще далеко это зашло как-то удивительно быстро.

Разошлись супруги, когда дочка вышла из-под опеки. Поступила в ВУЗ. Галка пошла своим путем, а Георгий Федорович — прежним. Как-то незаметно он перешёл от активной концертной деятельности к активной бездеятельности. Попросили. А вскоре и вообще баян забросил. И перешёл из состояния Георгий Федорович в состояние Гоча.

— Я пить бросил, — сообщил Гоча свою новость, словно известие о падении Пизанской башни, — уже три месяца не пью.

— Ты что, заболел? Или влюбился? Хотя, по внешнему виду, с тобой что-то похлеще произошло. Что случилось, колись?

— Говорю же — пить бросил.

— А-а-а! Побрился! Помылся, поодеколонился… И-и-и… Как это — пить бросил? Как Павка Корчагин?

— Павка курить, вишь ты… А я — пи-и-ить.

— Пи-и-ить? Бросил? Ты? Не может того в природе произойти.

— А бросил — три месяца, вишь ты…

— Ой, Гоча… Шёл бы ты, а то у меня чёрная краска на гараже краснеет из-за твоего вранья.

— Матрёныч… Матрёныч, сам не веришь, позови мою племянницу… Я ей сообщу.

— Это уже было, Гоча. Раз триста пятьдесят. Твоя племянница при твоём образе в обморок падает… Хотя, погоди. Вроде ты как-то неуловимо… необъяснимо… каким-то другим боком? И пинжак постирал. И штанцы… Гладил, что ли?

— Да я уже в хор снова записался. В школе кружок открываю.

— Как это? Закодировался снова? По новой методе?

— Просто бросил. Не пью и не манит.

Матрёныч поставил краску на стул. Снял перчатки. Долгим взглядом посмотрел Гоче в глаза. Недоуменно махнул головой. И что-то сообразив, с досадой сплюнул.

— Так ты у племянницы занять хочешь?

— Зачем? Я пенсию получил, дочке две штуки отправил. Брюки, рубашку с галстуком купил

— Ничего не понимаю… Не пьёшь?

–…Нет

— Три дня?

–…месяца.

Матрёныч снова стал натягивать перчатки. Потом, обойдя Гочу кругом, подошёл к окну и постучал:

— Где ты там? Выйди, дядя нарисовался. Говорит, галстук купил. Где, кстати, галстук-то?

— Так он концертный… Да ты что, Матрёныч, правда мне не веришь, или придуряешься? Ты глаза-то разинь. Вишь ты, как я поправился? Три месяца в рот не брал, а ты — три дня, три дня… Скажешь тоже!

Матрёныч хмыкнул. Он знал Гочу, как облупленного. Как быка опойного, опускающегося в пьяную преисподнюю на рогах. Небритого и немытого. Бутылка — мать родная, победила его виртуозный баян, свалила со сцены, скатила в канаву. Жена гочина и сама спилась. А дочка оставила батю и маманю на произвол судьбы, проиграв в неравной борьбе… — как и отец — с дьявольским искушением.

…Была семья — лопнула. Да что это — новелла, что ли? Этаких Гоч до Москвы раком не переставишь… Идиома из другой оперы, но какая разница!

— У меня, Гоча, только один-единственный случай в жизни был, когда знакомый геолог пить навсегда бросил. Мы пьём, а он газировку из горла тянет. Мы пульку под стопочку, а он — книжки читает… Двадцать пять лет радемую не пьёт! Говорит, когда он служил в войсках брандербургского герцога, насмерть проспиртовался. Жена с офицериком связалась — простил. А вот сын… родная кровь… избегать стал — душа не вынесла. Себе поклялся, что ни капли за жизнь… Ты можешь поклясться?

— Как пить дать! — срезался Гоча.

…Гоча не пил больше года. Работать пошёл — ночным сторожем на колхозных складах. Выглядеть стал значительно свежее. И поговорить к автобусной остановке иногда выходил. Но жил на территориях чужих времянок и даже бань.

Правда, в хоре заново не прижился. Что-й-то с нервами не в полном ажуре. И кружок распался. И галстук концертный кошки заиграли. Такая, видно, канитель пошла по жизни, что невмоготу пересилить. Наехала, как пить дать, нужда несусветная.

В государстве — возня мышиная, словно делёж красной свитки на Сорочинской ярмарке. В телевизоре — такой шабаш ведьм и сатаны, что глаза повылазили. Пенсия — как пособие по погребению…

Не справился Гоча с трезвачом. Выпил пива — и пошло. Точнее, поехало. Даже понесло.

Последнее, что предпринял, не дает нам права точку поставить. Уехал из деревни к брату Толику. Говорят, снова пить бросил.

А Матрёныч всё гараж свой красит. Каждый год. И что надрывается?

Не знаю, откуда и как, но это пришло мне в голову…

«… Империя больна. Она беспрестанно сметает с полок миллионы декалитров алкоголя и в жажде своей ненасытна. У неё нет воли бороться с наркотиками, и она борется лишь за очередную дозу. Её самая страшная болезнь — нищета. Нищета воинствующая! Нищета телесная и духовная… Демоническая нищета! То есть подавляющая здравый смысл и благоразумие.

Империя каждое утро встает с больной ноги на больную голову. И в паралитической тряске спешит на работу. На пути своём она гнёт в три погибели телеграфные столбы, рушит автобусные остановки с пассажирами… Похмеляется на второй бок. Ширяется на последние бабки гремучей смесью бензин-бензол-хлорметана и отдыхает под гул молитвы и трёхэтажного мата.

Работодатель гнёт её в четыре погибели: унижением, обманом, угрозой и прочим беззаконием. Он делает вид, что платит. Она делает вид, что работает. Вместе они делают вид, что развивают нормальные производственные отношения, обустраивают новую империю.

Империя больна. Её лечит больная власть, развлекает больная массмедиа, защищает больное правосудие. Все вместе они и составляют «неутешительный диагноз»: требуется лечение…

Империя излечима. Ей следует уволиться с работы, покаяться, помолиться, вспомнить заповеди и традиционное народные методики лечения: веру, соборность, священность, духовность и совесть…. И да поможет ей бог!..»