Разворошенное гнездо. Повесть

Александр Юдин

Тяжелое время начала радикальных перемен в стране привело к большим потерям на некогда преуспевающей Дольской швейной фабрике. Скрепленный добрыми традициями одухотворенный труд коллектива уже вытеснен безрадостной работой ради выживания. На фабрике появляется корреспондент областной газеты. Он командирован в Дольск с заданием подвергнуть предприятие суровой критике. Но, шаг за шагом вникая в сложившуюся обстановку, он приходит к убеждению в необходимости защиты коллектива фабрики…

© Александр Юдин, 2016

ISBN 978-5-4483-0801-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На улице была весна. Было светло, тепло и грязно. Дул слабый, но пронзительно-свежий ветерок. Мчавшиеся по дороге, мимо Дома печати, автомашины тянули за собой шлейфы рыжевато-серой влаги. Под ногами прохожих шуршала и чавкала крупнозернистая каша из снега пополам с водой. И жмурились заходящему солнцу женщины, ослепляя выглядывающими из-под пальто круглыми коленками, обтянутыми золотистым капроном.

Андрей постоял под навесом у подъезда, закурил. Но, сделав пару затяжек, поморщился и выбросил сигарету: обкурился, пока гнал в номер репортаж. Расслабленно заширкал по снежной каше к автобусной остановке. И вдруг будто кто-то дернул за рукав. Обернулся.

«Надя?!» — не поверил собственным глазам.

Она стояла за углом редакционно-издательской коробки, прячась от острого весеннего ветерка. Маленькая, аккуратная, с громадными серыми глазами. Он не сразу заметил ее. Чуть было не прошел мимо. И вот увидел. И остановился растерянно, глядя на нее, жмущуюся в капрончике на ветру. Глупо улыбался.

— Ты?..

— Как видишь, — с хрипотцой в голосе отрывисто сказала она, рассмеявшись. — Смотрю на тебя и думаю: заметит или нет?

Волнуется. Уж если в голосе появляется хрипотца — значит волнуется. Он сразу все вспомнил. Вспомнил ее всю и ужаснулся: как это он мог быть так долго без нее?

— Но… слушай, Надь… черт возьми, почему ты здесь? Почему не зашла?

— Да? А как я зайду? Кто я тебе?.. Вот я и решила: дай подожду маленько.

— Ну как же это?.. И давно ждешь?

— Да нет, не волнуйся, не так уж. С полчаса, может быть. Утром позвонила — говорят, к взрывникам каким-то смотался. «Будет?» — спрашиваю. «Обязательно», — отвечают. Позвонила после обеда — явился — не запылился, где-то тут, говорят, бродит. Вот я и пришла. Дай, думаю, подожду немножко — может, сам выйдет; а замерзну — в кабинет попрошусь погреться. Как видишь, — дождалась.

— Вот ведь… Надо же… — растерянно забормотал он. — Но как же все это? Слушай, Надь, какими судьбами?

— Да у нас тут НИИ отраслевой. Вот и приехала узнать насчет кое-каких разработок. Командировка, в общем.

Он наморщил лоб.

— Ваш НИИ?.. Что-то не припомню ничего подобного.

— Ну, не сам институт — филиал, небольшой.

— Разве что захудалый какой-нибудь, полуподпольный.

— Сам ты захудалый. А то ты уж все углы здесь обшарил, все узнал. Чего привязался? Приехала и приехала. Значит, есть какой-то филиал, пусть самый захудалый, — проворчала она.

— Хорошо, хорошо, есть какой-то филиал, и ты туда приехала по делам. И я рад, очень рад, что ты это сделала. А сейчас куда путь держишь?

Она неопределенно пожала плечами.

— А остановилась где?

— Да пока нигде. Успею еще.

— Чудачка. Так и без места можно остаться. Может, тебе помочь?

— Не надо. В крайнем случае в общежитии устроюсь. Гарантировали. От филиала.

— Ну, смотри.

— Смотрю, — загадочно улыбнулась она.

— Постой-ка, да ты, кажется, совсем замерзла. Идем-ка вон туда заскочим — в спортивный павильон, отогреешься. Заодно поглазеем. Ты любишь гимнастику? Там сейчас, кажется, гимнасты к соревнованиям готовятся.

Надя согласилась. Они зашли на балкон, где было тепло и совсем мало народу. Внизу резвились с мячами, лентами совсем молоденькие девчушки. Затренькал рояль — началось очередное выступление. Видно, это была какая-то местная восходящая звезда, потому что все девушки бросили разминку, замерев в самых живописных позах. А она, небольшая, компактная, плотная, но стройная, с забранными в маленький модный пучок светлыми волосами, азартно тянула ноги, делала стойки, шпагаты. Алая лента разнежившимся ужом ласкалась у ее вкрадчиво вышагивающих ног, то собираясь в эластичную пружину, то осторожно обнимая ее горделиво выгнутую грудь легкими кольцами. Она с упоением отдавалась своей роли обаятельной девушки, способной спортсменки. Она, кажется, чувствовала обращенные на нее восхищенные взоры, и это, наверное, придавало ей сил, и она вся с еще большим наслаждением упоенно резвилась с лентой. Она была погружена в себя, но глаза ее блестели, источая торжество, нескрываемую радость вдохновения. Это была бодрая, счастливая кокетливая козочка…

Он залюбовался ею. И вдруг поймал на себе грустный взгляд Нади.

— Ты что?

— Да так… Красивая?

— Красивая. А что?

— Ничего, — вздохнула она. — Молоденькие все красивые. Меня бы сейчас туда вместо нее — то-то смеху было бы.

— Так это хоть кого, — улыбнулся он успокаивающе. — Ты же не гимнастка.

— Почему же… Немного занималась. Давно-давно, сто лет назад. Теперь вот уже старуха. Вырядилась, приехала специально, а он и не смотрит.

— Что ты, Надя! — обняв ее за талию, притянул к себе.

— Ой-ой, что делается! При народе, в хороводе.

— Ты даже не представляешь, какая ты красивая, и как я рад, что вижу тебя, — шепнул ей на ухо.

— Правду говоришь? — кокетливо спросила она, а в глазах было настороженное ожидание.

— Правду говорю, — в тон ей ответил он. — А зачем ты неправду говоришь, что специально приехала? Ведь у тебя тут дела?

Внизу опять начала выступать та козочка. Надя молчала, наблюдая за ней.

— Никаких дел у меня тут нет, — неожиданно призналась она. На тебя приехала посмотреть. Тут же недалеко — всего ночь на поезде.

— Среди недели?

— Ничего особенного, — улыбнулась она. — Поднакопила отгулов и явилась… И никакого общежития за мной не забронировано. Если не встречу, думаю, — в командировке где мотается или еще что — сяду на поезд и обратно укачу. Поезд, кстати, отсюда ночью отправляется, так что мне это еще совсем не поздно сделать. И ты можешь от меня без особых хлопот избавиться — не обременять себя провожаньем. Я понимаю: прошло немало времени, поди, женат уже — придется ответ держать, где до ночи проваландался… Господи, и зачем я вообще это сделала?!

У нее дрогнули губы.

И жалость жалом впилась в грудь.

Он повернул ее к себе. Сказал, глядя ей в глаза:

— Ты все очень хорошо сделала. Все правильно. Ясно?

— Нет, — сказала грустно.

— А насчет жены… Нет у меня жены.

— Правда, что ли? — недоверчиво посмотрела она на него. — А так отчетливо вроде намечалась.

— Это уже вопрос другого порядка, — чмокнул ее в щеку. — Мы сейчас пойдем ко мне и все расскажем друг другу. Идет?

Она пристально, изучающе посмотрела на него, подумала.

— Идет, — сказала тихо.

— Ты хоть согрелась?

— Согрелась.

Они вышли на улицу. Был час пик. Народ валом валил с работы, скапливаясь на остановках. Мимо них проскакивали битком набитые автобусы, троллейбусы.

Надя, поежившись, подняла воротник пальто.

— Опять замерзла, что ли, сибирячка? — бодро-насмешливо осведомился он.

— А я вовсе и не сибирячка. Забыл, что ли? Так-то, выходит, я тебе интересна.

— И правда забыл. Прости. Откуда ж ты такая?

— Какая? — кокетливо спросила она.

— Такая прелесть. И отчаянная.

— Из Челябинска, хороший мой, из Челябинска.

— Но там, между прочим, тоже морозы бывают будь здоров.

— Быва-ают, — подтвердила она.

— Слушай-ка, уралочка, — догадался он, — а ты давно последний раз калории принимала?

— Давно, — созналась она.

— Вот балбес! — ругнул он себя. Хочешь пельменей?

— Хочу, — с готовностью мотнула она головой

Они пошли через квартал на соседнюю улицу. Сокращая путь, свернули на тропинку за невзрачным трехэтажным домом. В тени его, куда солнце редко доставало своими лучами, тропинку прерывал черный ручей, выбегавший из-под большого слежавшегося сугроба. Андрей легко перемахнул через него, протянул Наде руку:

— Прыгай. Ловлю.

— Да не могу я, — хохотнула она. — Платье на мне узкое.

Он вернулся, подхватил ее на руки и, выбрав место поуже, прыгнул вместе с ней.

— Ой! — испуганно схватила она его за шею.

— Ух, ты, Надька, Надька! Прелесть! Я соскучился по тебе. Только не догадывался об этом, пока ты не приехала.

— Правда?

— Правда.

— А, может, ты меня все-таки отпустишь?

— Нет. Вот так и понесу сейчас тебя на руках.

— Ой, как хорошо-о! — пропела она.

— Хорошо? — глупо переспросил он.

— Хорошо. В кино в таких случаях говорят, млея от восторга: «Ты сумасшедший». Я тоже млею от восторга, прямо сердце замирает; кажется, сейчас умру. И тоже скажу, что ты сумасшедший. Но немного по другой причине. Я бы, сознаться, еще поездила на тебе, но ты должен позаботиться о своем моральном облике. Тебя ведь тут знает уже, наверное, каждая вторая собака. И что скажут о тебе блюстители нравственности, если увидят, что ты какую-то чужую бабу нес на руках? Вот так, скажут, корреспондент, вконец обнаглел.

— А что, журналист не человек, не может себе позволить любить женщину?

— Может, может, Андрюша, но ты все-таки отпусти меня, пожалуйста. Ты можешь себе позволить любить женщину, можешь игнорировать пересуды любителей нравственности, но я не могу себе позволить хоть чем-то тебе навредить.

…В пельменной была очередь. Небольшая, но очень уж медленно двигалась.

— Что ж, тогда поедим в ресторане, — решительно сказал он. — Это совсем рядом, через пяток домов.

Но на двери ресторана висела табличка: «Банкет».

— Андрюш, а может, сюда? — жалостливо глядя на него, кивнула она на белые окна диетической столовой, расположенной через дорогу.

— Придется, — вздохнул он. — Будем есть манную кашку и запивать кипяченым молочком. Хотя я лично с большим удовольствием выпил бы сто грамм водки, похрустел соленым огурцом и послал к чертям этот неуязвимый общепит, который нашему дикому рынку пока не по зубам.

— Нет уж, — рассмеялась она, — давай лучше поешь со мной манной кашки, успокойся и набросай план статеечки в пользу сохранившихся диетточек, которые, оказывается, всегда к нашим услугам даже в часы пик.

В столовой было по-больничному бело, тепло, полупустынно; из репродуктора на стене тихо лилась мелодия в исполнении хорошего эстрадного оркестра. И раздатчица, кроме молочного супа, могла предложить еще и докторскую колбасу.

— Вот видишь, как здесь мило, а ты не хотел сюда, — сказала Надя.

Выйдя из столовой, они направились к автобусной остановке.

— Уж теперь-то уедем, — сказал он.

— Римские каникулы, — вздохнула вдруг Надя.

— Что — римские каникулы? — не понял он.

— Да фильм. Такой замечательный. Я бы с удовольствием еще раз посмотрела.

— И откуда вдруг взялась эта оригинальная мысль? — сыронизировал он.

— А вон щит… какой-то кинотеатр «Луч». Это далеко?

— Нет. Ты хочешь в кино?

— Хочу. Хочу с тобой в кино. Надоело ходить в кино без тебя.

Они повернули в обратную сторону, к кинотеатру «Луч». Но оказалось, что сеанс начался почти полчаса тому назад, а следующий — только через полтора часа, да к тому же это будет уже боевик с «картинками», а не «Римские каникулы».

— Черт знает что, куда ни ткнись — все какие-то препятствия, — разозлился Андрей. — И в кино мы не попа—али, билетов не доста—али, — скучно пропел он, подражая опереточному артисту.

Она засмеялась, ткнулась лбом в его плечо, взяла его под руку:

— Не огорчайся. Идем. Все хорошо.

— Ну да, как же, — забурчал он. — Сегодня ты здесь — завтра тебя уже нет, а у нас так бездарно пролетает время.

— Почему же? У нас есть прекрасная возможность просто погулять. Ты посмотри только, какой чудный вечер. Весенний вечер, Андрюша. Здесь гораздо лучше, чем в душном зале. Идем. Идем, — потянула она его. — Все хорошо. Я хочу погулять по твоему городу, посмотреть на него, запомнить.

И они зашагали вдоль проспекта, волшебно переливающегося вечерними огнями. Сказочным дворцом, сотворенным из янтаря, наполненного солнечным светом, вздымалась впереди легкая громада универмага с раскинувшимися над ним большими ярко-красными неоновыми буквами. Там и тут струилась, мельтешила, полыхала разноцветная реклама. В темной перспективе просторного проспекта, на самом стыке с небом, справа расплывалось, мерцая, рубиновое половодье убегающих к горизонту автомобильных стоп-сигналов, слева жмурилась золотистая россыпь лучистых светлячков. Как квадратноплечие гиганты, вытянулись ровной шеренгой увешанные гирляндами света башни высотных домов… И все это вселяло в сознание какой-то задумчиво — радостный фон, а где-то в глубине души, как эхо, как отзвук далекого праздничного оркестра, торжественно гремела медь труб, выбивали глухо ритм барабаны.

— Погоди-ка, — остановилась вдруг Надя. — А там… ну, у тебя… никто не встретит нас скалкой? Или метлой.

— Не волнуйся, не встретит. Я же сказал…

— Ой, да неужто меня ждал? — озорно глянула она на него.

— Представь себе, — развел руками. — Я, почти убежденный холостяк, сам себе удивляюсь. Ты, одна-единственная из всех, кого я знал и знаю, не хочешь опутать меня замужеством, а я впервые совсем не против. Удивляюсь, удивляюсь.

— А та, с которой я видела тебя на банкете?.. Ну, та самая, жгучая брюнетка…

— Какая брюнетка?.. — вскинул удивленно брови Андрей.

— Ой, он еще делает вид, что не понимает, о ком это я, — укорила она сердито.

Андрей пожал плечами, пытаясь понять, кого она имеет в виду.

— А-а… Наталья, — хлопнул себя ладонью по лбу. — Ну-у, это всего лишь эпизод. Она тебе не конкурентка. — Помолчал. Глянул ей в глаза испытующе. — Так это ты из-за нее, что ли, устроила мне бойкот? Даже на звонки перестала отвечать… — Усмехнулся. — Ушла она от меня. Бросила… Не оправдал я ее надежд. Решила, по-моему, что я олух, не умею жить. Иванушка-дурачок, на котором умные ездят. Однажды шутя вроде так и сказала: все люди, мол, как люди, мебельные гарнитуры, шикарные машины, дачи наживают, а я — одни шишки. Непутевый в общем. А я не стал ее переубеждать.

— Так это насовсем?

— Насовсем.

— Она дура? — удивилась Надя.

— Нет, практичная, — невольно рассмеялся он.

…Они свернули с шумного, яркого проспекта на пересекающую его тихую, скупо освещенную улочку, прошли вглубь квартала к темнеющей коробке невысокого дома с беспорядочно разбросанными на ее фоне изжелта-золотистыми квадратами окон, поднялись на третий этаж.

— Вот моя берлога, — сказал он, открывая дверь и пропуская Надю вперед.

Она сняла пальто, поправила перед зеркалом волосы. Глянула на него, зябко повела плечами:

— В-в-ой! Как я замерзла. Погрей меня, пожалуйста.

Он привлек ее к себе, зарылся лицом в ее волосы, еще чуть пахнущие весенним морозцем, чувствуя каждой клеточкой ее, доверчиво прильнувшую к нему. И мир потерял реальность, и поплыла в пямяти чистая чарующая мелодия, и привиделись голубое небо, голубое море, золотистые дюны, и нежная дева в белых одеждах, собирающая цветы. Как в тот раз, когда он впервые был с ней и услышал волшебную песню, вызывающую сказочные видения. И эта дева была она, и эта песня была ее душа, парящая над землей… «Я придумал ее?.. — медленно плыло в сознании. — Да, да… придумал… Наверное, придумал… Ну и что?.. Ну и пусть… Я хочу, чтоб она была такой… Мне такая нужна… Мне ее… такой… очень не хватает… И пусть будет иллюзия… весь мир иллюзия… И пусть будет тот, кто… умеет это не разрушить… Разрушает грязь, а она чиста… потому что… потому что… ну не знаю… она вызывает эти вот чистые видения…»

На ней было черное платье с тонкой ниткой белых бус на груди. Строгое платье. А сама она источала ласку и доброту. И совсем рядом были ее глаза, мерцавшие, как из глубокого омута, таинственно и хищно. У нее удивительная способность: она умеет глядеть в глаза пристально и долго, так что становится немного не по себе; и целует как-то также: пристально и долго. Она охватывает его шею руками и впивается в его губы долгим, пьянящим поцелуем, увлекая, затягивая в омут страсти… Как колдунья. Как русалка…

— Андрюш, а ты… ни разу не говорил… ты меня любишь? — тихо спросила она и, как показалось ему, даже затаила дыхание в ожидании ответа.

— Неужели ни разу? — искренне удивился он.

— Ну скажи, любишь или так только?..

— Конечно, люблю, иначе зачем бы я…

— А почему любишь? — опять затаила она дыханье.

— Да хотя бы потому, что ты простодырая, и мне с тобой легко. Понимаешь… у меня при тебе душа нараспашку, она отдыхает… Ты возбуждаешь во мне рыцаря, готового защищать тебя… Да еще и красивая. Разве можно такую не любить?

— Правда, что ли? — недоверчиво глянула она на него.

— Правда.

— Ну да, а сам хотел променять меня на Наташку, — укорила она.

— Да что ты, Надя?! Какая еще там… Я же говорил тебе, что это просто недоразумение, это всего лишь…

Она не дала ему договорить, прикрыв его губы ладошкой.

— Знаешь, почему я тебя люблю? — шепнула она, задумчиво перебирая его волосы. —

— Ну, наверно, просто потому, что я умный и красивый, — сказал он тоном самовлюбленного идиота.

— Вовсе нет, — легонько куснула она его мочку уха, понимая, что он шутит. — А просто потому, что ты… ненормальный, — сказала опять шепотом и прыснула, уткнувшись лицом в подушку.

— Вот те на… — удивился он.

Она, приподняв голову, серьезно глянула ему в глаза. Сказала раздумчиво:

— Я вот думаю, Андрюша… знаешь, есть люди — так себе: и неплохие вроде, хорошие даже, но… как бы это… обыкновенные, нормальные. А ты другой… не всякий. Я не верю мужчинам, которые рассчитывают все на сто ходов вперед и не делают глупостей, а тебе верю. Ты — настоящий…

— Альфа-самец! — добавил он, стукнув себя кулаком в грудь.

— Не кощунствуй, — щелкнула она его по лбу. — Я знаю, и тебе бывает больно, трудно, но ты не сдаешься и остаешься самим собой. Вот за это я тебя и люблю. Да нет, не то чтобы за это… Разве можно любить за что-то? Я просто тебя люблю. Люблю в тебе мужчину.

— В общем, она меня за глупости любила, а я ее — за снисхожденье к ним, — сыронизи-ровал он.

— Вот именно, — надавила она ему пальцем на нос. — И не кощунствуй, пожалуйста.

— Прости, молчу, — поймал он губами ее палец.