Гримасы свирепой обезьяны и лукавый джинн

Александр Юдин

«Гримасы свирепой обезьяны и лукавый джинн» – произведение остросоциальное. Поклонники романа найдут в нем присущие этому жанру любовь и верность, горечь разочарования в родном человеке, холод отчуждения супругов и новую страстную любовь. А для тех, кому «по силам» думать о будущем страны, «кто жил и мыслил», «кого сомнения тревожат», увидят в нем то, что, как иронично заметил поэт, «часто придает большую прелесть разговору»…

© Александр Юдин, 2016

© Александр Лопатин, дизайн обложки, 2016

ISBN 978-5-4474-7354-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

…Влажная земля, обильно политая нежданно свалившимся на нее холодным ливнем с мелким градом, источала стылый запах гнилья, прелых листьев. За измятым ситом черных ветвей деревьев плыли к мутно светившей луне серые трещины черного неба.

Он тяжело, медленно приподнял голову. Рядом — никого… Онемела под левым боком неудобно завернутая за спину рука. Попытался ее высвободить — «О-о, боже!…» — все тело взвыло болью… И сами собой закрылись глаза. Опять отключилось сознание…

«Ну вот, допрыгался наш праведник», — усмехнулся Пыхтун.

И Трошкин солидарно скривил улыбку.

«Вам не стыдно, ребята? — осадила Зоя Владимировна. — Ваши взаимоотношения с ним всем известны, но как-никак коллега все-таки. Пожалели бы лучше».

«Это, конечно, можно, да ведь он-то никого не жалеет, клеймит позором всех направо и налево, невзирая на чины и звания. Того и гляди в тюрягу отправят кого-нибудь благодаря его филиппикам».

«Только лишнего-то не надо сочинять, — неожиданно строго сказала сердобольная Тамара. — Вам бы хоть немного его смелости и неравнодушия. Вы же просто даже сейчас завидуете ему. Человек в беду попал, а вы радуетесь, злобствуете».

Они молча переглянулись меж собой, пряча в глазах насмешку, торжество: «Геройствовать не надо было, геройствовать. Мы же говорили ему, что никакой он не особый, то-лько псих немного. Все ему враги мерещатся, которые людям будто бы нормально жить не дают».

Игра

Но он и не думал геройствовать. Напротив, начинал осторожно, издалека, чуть не по-пластунски.

Утром позвонил Грушину — его на месте не оказалось. Набрал секретариат — и там не ответили. Пришлось звонить Самодержцу.

— Алло… Иван Васильевич? Здрасьте. Седов.

— А-а, Дима, привет. Только сегодня вернулся?

— Нет, вчера. Поздно вечером — ночью, можно считать.

— Да? Ну, как съездил?

— Нормально.

— Как комбинат?

— Хреновато. Гремел, гремел и прогремел в трубу. О нем слишком долго говорили в восторженных тонах уже просто по инерции. И напрасно. Запустили. Теперь надо срочно меры принимать.

— Какие?

— Да какие… — замялся он. — В двух словах не скажешь. Спецы по-разному оценивают ситуацию. В их доводах покопаться еще надо. Я дома сейчас хотел бы поработать над материалом.

— Что ж, поработай. И долго не тяни. Его в администрации ждут.

Получив благословение редактора, он, наскоро перекусив бутербродом с крепким чаем, взялся за расшифровку диктофонных записей. За работой не заметил, как короткий осенний день сменился вечерними сумерками.

В прихожей раздался шум. В нее ввалился подталкиваемый Ольгой в загривок Олежка. Возвращаясь с работы, жена попутно забрала его из садика.

— Вот они, мои Оленьки, — чмокнул их в прохладные носы, помог раздеться.

— Прибыл? — равнодушно осведомилась жена.

— Прибыл.

Она прошла на кухню разгружать сумку. Олег, спотыкаясь о сбившиеся со ступней носки, сразу прошлепал к телеку смотреть мультики. Дмитрий отправился вслед за ним — в другую комнату, к своему рабочему столу, где среди листов бумаги его ждала, требовала к себе начатая корреспонденция — его будущая падчерица, рожденная неоткровенностью, умолчанием, лукавой игрой ума.

Олежка посмотрел мультики, выключил телевизор и ушел на кухню, где Ольга пообещала ему что-то вкусненькое. И в наступившей тишине он услышал, как в прихожей что-то прошуршало и мягко шмякнулось. Оказалось, свалилась с вешалки какая-то коричневая куртка с капюшоном… Водрузил на место, удивился:

— А что это за куртка тут? Не Татьяна оставила? У нее вроде такая же была…

Вспомнил, что на прошлой неделе проездом из Сибири заглядывала ее сестра.

— Моя это куртка, родименький, моя! — засияли восторгом глаза Ольги. — Уже месяц назад купила.

— Да?.. Странно… Не видел у тебя такой, — буркнул, смутившись.

— А что ты вообще видишь? Ты и меня-то не видишь. Утром встаешь — меня уже нет, вечером приходишь — я уже в халате. — И мелькают города и страны, параллели и меридианы… — пропела она иронично. — Все ездишь, ездишь, мельтешишь, устраиваешь чужие дела, исследуешь чужие проблемы, судьбы, и своей заняться недосуг… Когда же сам-то жить будешь, родненький? Ведь ты уже не маленький.

«Ну вот, опять за старое». Потоптался в нерешительности, почесал в затылке.

— Ладно. Потом обсудим эту животрепещущую проблему. Сейчас некогда — надо дописывать материал.

— Иди, иди, родименький, пиши, — сказала с издевкой.

Опять укусила… Несдержанная какая-то стала. Пилит, пилит, дергает за нервы…

Плюхнулся в кресло рядом с Олежкой, поглазел рассеянно на экран, где ему красивая ведущая рассказывала какую-то историю. Подумал, стоит ли продолжать диалог, и отправился молча к столу. Дело не ждет.

***

— Я согласен с тем, что корреспонденция получилась насыщенной, — добрался наконец до главного Владимир Семеныч. — И эмоциональная напряженность, и хороший язык: просто, как дважды два, сказано о сложном… Все это хорошо. Тем не менее я не могу отделаться от ощущения, что материал страдает то ли фрагментарностью, то ли какой-то недоговоренностью. Вы уж простите меня, если я по неразумению своему ерунду несу, чего-то недопониманию, может быть… Но у меня такое чувство… как бы это сказать…

Худощавый, со впалыми щеками на продолговатом узком лице, он обводил участников летучки смущенно-наивным взглядом смеющихся глаз, будто прекрасно зная цену своим неуместным измышлениям, которые просто не хватает духу полностью высказать. Но все это, вплоть до выражения лица, было только маленьким тактическим ухищрением. И вряд ли кто, если не видел, то хотя бы не чувствовал этой игры. Терпеливо, воспитанно ждали, во что она выльется, гадая, зачем она ему: то ли принюхивается к ситуации, чтобы уяснить для себя, стоит ли бросать камень в воду, то ли готовит публику к тому, чтобы высказать нечто неудобоваримое, то ли просто выигрывает время, тщательно подбирая слова для круглой фразы со взрывным смыслом… Во всяком случае, когда он, не слишком сдержанный в суждениях, начинает плести кружева, обычно за этим что-то кроется.

— Кончай бить поклоны, Владимир Семеныч, — нетерпеливо хрустнул стулом, шумно засопел, меняя позу, Пыхтун, полноватый бодрячок с длинными патлами.

— А, пожалуйста, прошу прощения, — оживился Семеныч. Глаза засветились веселым озорством. Он как будто только и ждал, когда его попросят закруглиться. — Так вот, создается впечатление, что автор побоялся сделать какой-то важный вывод, словно зарядил пушку, тщательно навел на цель, а потом взял да и выстрелил мимо — лишь пугнул для острастки. Поэтому, хотя материал, безусловно, получился выше среднего уровня, на оценку «Лучший в номере» он, мне кажется, все-таки не тянет.

— Ну, почему же, — нахмурил брови, зажевал губами редактор. — По-моему, все тут на месте. Показано и весьма основательно доказано самое существенное: и грубейшие нарушения технологии, и то, что собственными ресурсами распорядиться не могут, налицо — организационные провалы. И изложение сочное, образное. Не каждому из нас удается так написать о сложных технико-экономических проблемах, как это удалось Седову.

Самодержец упорно стоял на своем: чувствовалось по его решительности, что материал понравился кому-то в команде губернатора, и оценка ситуации на химкомбинате, по всей вероятности, совпала с оценкой одной из вип-персон.

…Шумно переговариваясь, журналисты губернских «Ведомостей» вывалились через приемную редактора в узкий длинный коридор, застучали ключами в замках, захлопали дверями, рассасываясь по отделам. Курильщики, вынимая из карманов сигареты, потянулись в конец коридора на «бак» — лестничную площадку, где предусмотрительная техничка, чтобы обеспечить чистоту, кроме изящной, но маловместительной урны на высоких полированных ножках всегда оставляла в углу широкое эмалированное ведро, наполовину заполненное водой, которое к вечеру обычно бывало забито разнокалиберными окурками.

— Надеюсь, я тебя не обидел, а? — обнял Дмитрия за плечи, примирительно улыбаясь, Владимир Семеныч.

— Да нет, нисколько. Ты попал в самую точку, — сказал ему искренне. — Обидно другое: шеф похерил даже ту пару абзацев, в которых как раз шла речь о самом главном: о дефиците воды.

— Ну, эта-то проблема, как кирпич, давно висит над комбинатом.

— Да, но при ближайшем рассмотрении это давно уже не кирпич, а огромная глыба, которая однажды, причем в очень близком будущем, может раздавить и комбинат, и город при нем. Помнишь, мы писали как-то о том, что горожанам больше месяца приходилось выстаивать длиннющие очереди к машинам-водовозам? Но это семечки. Мы тогда умолчали о гораздо более серьезных вещах. И теперь эти умолчания вылезают наружу. В принципе некоторые специалисты говорят о том, что Зареченск уже пора просто спасать. А пока…

— Так что же ты! — укорил Семеныч. — Об этом и надо было писать.

— Ну да… Во-первых, меня не за тем посылали, а во-вторых, кто бы пропустил такой материал. Наш Самодержец? Черта с два: сказал бы, что не надо сеять панику. Тем более, что даже тогда, когда мы писали всего лишь о тех самых очередях за водой, ему в администрации указали, что осторожнее надо с такими материалами. Да к тому же… Пока у зареченских впередсмотрящих создается впечатление, что кто-то тут, на губернском уровне, а может, и повыше крышует, что ли, хозяев комбината, оберегает их от лишних затрат, связанных с улучшением водоснабжения. В общем, тут все очень не просто, проблем — выше крыши. Ну вот и… Учитывая настрой шефа, его возможную реакцию и разные обстоятельства, я закрутил и вашим, и нашим: напер на технологию, что от меня в первую очередь требовалось, описал проблемы, но аккуратно вмонтировал в текст предостережение одного экс-управленца мэрии, который пожелал остаться неизвестным. Он сказал, что комбинат, конечно, разбазаривает воду, но надо бы не только о его упущениях и нуждах беспокоиться. Если не принять по-быстрому кардинальных мер для улучшения водоснабжения города, то очереди к водовозам в скором времени покажутся легким недоразумением. А шеф, как всегда, оказался на высоте: мой фокус обнаружил и именно это все и вымарал — отсюда и фрагментарность, которую заметил ты.

— Нда-а… — дело ясное, что дело темное, — сочувственно покачал головой Семеныч. — Глянул на часы: — Ну ладно, будем жить. Время почти обеденное. Ничего гениального мы уже все равно создать не успеем. Может, в таком случае для разрядки, — подмигнул, — сгоняем партийку-другую?

— Сгоняем, — подмигнул Дмитрий.

Они быстро, механически сделали по нескольку начальных ходов. Ферзь Семеныча оказался под боем, и он задумался, чуть покусывая губы.

Вкатился Пыхтун.

— Режетесь? Ну-ну…

— Еще не режемся, но намерены, — ворчливо ответил Семеныч.

Пыхтун, громко сопя, с шумом подвинул стул, сел рядом, но тотчас поднялся, облокотился на спинку стула.

— И так уж сегодня насиделся, с раннего утра в номер гнал материал, потом летучка, — объяснил он.

— Бережешь свой геморрой? — рассеянно осведомился Семеныч.

— Нет, седалищные мозоли, — поправил Пыхтун.

— Побереги-и, побереги-и, — все так же рассеянно посоветовал Семеныч. — Пригодятся еще, жизнь долгая.

— Слышали новость? — спросил Пыхтун. — Команда губернатора затевает маленькую промышленную революцию. Заканчивает разработку долгосрочной программы повышения конкурентоспособности областной промышленности. Тут и техническое перевооружение, и улучшение качества продукции на основе инноваций, нанотехнологий. Все продумано, рационально.

— И деньги на все имеются? — усомнился Семеныч.

— Найдутся. К нам же и англичане, и американцы, итальянцы приезжали, со всеми ними заключены договора о сотрудничестве.

— Э-э, брат, это всего лишь флер, туман, сказки о намерениях. А дойдет ли до дела — вот в чем заковырка.

— Но это ведь и в их интересах тоже, иначе бы они…

— В их интересах здесь — делать деньги, прибыль, а не выращивать себе за здорово живешь конкурентов из местных предприятий. В нашей области, как тебе известно, в разных углах и закоулках понатолкано немало оборонных предприятий. Многие из них, как тебе тоже известно, влачат жалкое существование из-за потери интереса к ним со стороны родного ведомства. Которое очень хреново раскошеливается на оплату собственных заказов. Так вот, не будешь же ты утверждать, что наши дорогие индосранцы горят желанием создать из них конкурентов для своего военно-промышленного комплекса?

— Ну почему же только конкуренция? Может же быть сотрудничество.

— О боже! С какой печи ты свалился — такой темный и наивный?

— А ты откуда свалился, Владимир Семеныч? У тебя же, что бы ни предпринимала местная власть, — все лишь повод для скепсиса и критики. Хотя в ее действиях нетрудно различить зерна продуманности, рациональности.

— А-а, идите вы в… со своей рациональностью, отмахнулся, как от назойливой мухи, Семеныч. — Кто-то умный сказал: все наши экономические проблемы лежат в области нравственности. А с этим у нас после известного скачка из оплеванного социализма в прославленный капитализм большущие проблемы… Честность — вот что самое рациональное, без нее все ваши новые программы, системы — только фикция. Или филькина грамота — как угодно. Честность — категория экономическая. Я вон разговаривал недавно с управдомом. Есть, говорит, у него один сантехник — такой честный попался, ну просто белая ворона по нынешним временам. Так этот самый сантехник практически в единственном числе вез на себе весь груз забот по участку. И никто этого не замечал, пока он не заболел. Капитально. Надолго. А заболел — и сразу стало видно, что вез один: посыпались жалобы, начались аварийные отключения сетей. У него, честного, кпд в несколько раз выше, и остальных, вместе взятых, можно, получается, смело сокращать. Ну разве что на всякий случай кое-кого оставить.

— Ну, знаете ли, так можно освистать все новое, — раздраженно сказал Пыхтун.

— А я разве освистываю новое? — удивился Семныч.

— А разве нет? Ты же… ну с порога прямо, не глядя, зачеркиваешь значение важного для развития нашей экономики документа. Над которым, кстати, работали, надо полагать, наши лучшие головы. Так можно скатиться… ну черт знает к чему, к какому очередному застою.

— Погоди-ка, погоди, остынь. Давай сначала разберемся, почему ты так обожаешь этот самый документ: потому, что над ним авторитеты корпели, или потому, что он важен для развития нашей экономики?

— Какое это имеет значение? Важно то, что он несет в себе новый взгляд на привычное.

— Нет, милейший, важно не по-новому, а по-умному глядеть на привычное. Впрочем, и на новое тоже. А то у нас сплошь и рядом так: кто-то там, в столичных эмпиреях чихнул — все остальные слегли с гриппом — поддержали почин.

— Да ну тебя, Владимир Семеныч, — сказал Пыхтун. — Ты слишком любишь полемизировать. Вечно из мухи делаешь слона, а слона пытаешься затолкать в бутылку. Ты даже в инновациях и нанотехнологиях находишь какой-то подвох, какие-то теневые стороны.

— Нет, ребятки, я вовсе не против разных там новаций, я только противник связанных с ними необоснованных, вредных иллюзий. Ну вот, скажем… Мы сейчас вступаем в эпоху глобального конструктора «Лего», вдохновенно говорил в интервью «Известиям» министр образования и науки господин Фурсенко. Нанотехнологии, популярно разъясняет он, позволяют манипулировать частицами на уровне атомов и строить, как из кубиков, принципиально новый мир. Они перевернут мир, с их помощью, утверждает Фурсенко, мы переведем в цифру саму материю. Здорово! А между тем в ученом мире отношение к нанотехнологиям вовсе не столь однозначно положительное. Одни видят в них потенциальную причину будущей нестабильности в мире, другие — угрозу всему живому на планете. А потому не сродни ли в нашем случае безоглядная вера в нанотехнологии безвольной надежде на самоявленное чудо? На победу без особого организационного напряга — как по щучьему веленью, без нудной систематической работы каждый день над подъемом промышленности… Какое уж там «нано» да «инно» без элементарного суперсовременного станкостроения? А оно у нас давно уже не выдерживает никакой критики. Мечтатели… твою мать… Если возможностями нанотехнологий упертые последователи либерал-монетаризма будут манипулировать так же безответственно, как внедряли в конце прошлого века пресловутое новое мышление, проводили радикальные преобразования, то с этим чудом можно и вовсе вылететь в трубу, даже при наличии нашей нефтегазовой… Такая вот кочерыжка. Но это с одной стороны. А с другой…. Биотехнологи тоже в мире нанотехнологий уже колдуют. Пытаются Бога заменить — из перхоти могут живую тварь вырастить. Не совались бы в божье дело. А то вырастят по недомыслию где-нибудь в пробирке из разного нанодерьма методом непорочного зачатия супернового, неистребимого Гитлера — и спасайся кто может.

— Да не так уж все страшно, Семеныч, как ты живописуешь. Японцы вон уже вроде бы сумели какому-то пацану вместо вырванного зуба новый вырастить. Так что скоро, наверно, научатся и совсем безболезненно лечить — будем тогда к стоматологам без боязни в любое время обращаться.

— Может, и доживем до этого, но остается давно доказанный факт: сознание человеческое отстает от научно-технических, цивилизационных достижений. А потому, применительно к нашим нынешним реалиям, пока лучше, пожалуй, крестьянин с сохой, чем идиот на «Кировце», лучше порядочный мудрец с гусиным пером, чем хитромудрая свинья с диктофоном и ноутбуком. Вот какая кочерыжка, — не моргнув глазом вылепил Семеныч. — Кадры, кадры — это самое важное. Главное — кто и ради чего работает. Хотя и с помощью чего — тоже важно.

— Ну что ты нахохлился, Семеныч? — примирительно сказал Дмитрий. — Кто же отрицает, что кадры — это более чем важно. Но в любом деле важна еще и система, четкая, ясная, гибкая. И соответствующая оснастка, инструментарий. На областном уровне или в государственном масштабе — тем более.

— Ни одна экономическая система, никакая реформа не освобождает от необходимости наживать инфаркт ради дела, — сердито засопел Семеныч. — Любую систему можно вывернуть наизнанку, извратить до неузнаваемости, так что и родная мама, то бишь основатель, не узнает. Для настоящего дела, а не видимости, нужна в первую очередь благонамеренность.

— Благонамеренность… — усмехнулся Пыхтун. — Благими намерениями дорога в ад вымощена.

— Может быть, — сказал Семеныч. — Тем не менее злонамеренность есть злонамеренность, от нее добра ждать не приходится. И не будь благонамеренности — не существовало бы и такого понятия, как рай — совсем не существовало бы. Она, благонамеренность, если хотите, категория и нравственная, и политическая, и экономическая. И не отмахиваться надо бы от нее, как от чего-то несущественного, а холить и лелеять всячески. Да беда в том, что не поддается она статистике, ее не отразишь в отчетах о проделанной работе. Вот и забываем о ней, довольствуемся только клятвенными заверениями неисправимых демагогов.

— Какой пылкий монолог! — съязвил Пыхтун. — А как же наши доморощенные капиталисты карманы себе набивают? По меньшей мере некоторых из них, если не подавляющее большинство, трудно, кажется, заподозрить в благонамеренности

— Так в том-то и заковырка, что они жиреют, а экономика в целом тонет в болоте несуразностей. Потому что без благонамеренности любой хозяин или директор предприятия в условиях, когда целью всякого является только прибыль, а не общественная польза, неминуемо превращается в жулика. Каких систем ни напридумай, а без благонамеренности, без совести, честности далеко не уедешь. Это те самые киты, на которых свет держится, это краеугольные камни и идеологии, и политики, и экономики. И любая мало-мальски путная система ориентирована на них, стимулирует их, пользуется ими. А мы, благодаря нашим самонадеянным либерал-олухам, уткнулись в один угол и токуем, талдычим как заклинанье: рынок, конкуренция, бизнес, прибыль… Слишком много однообразного шума и визга по этому поводу, много лишних децибел. Так и оглушить недолго. Никому, кстати, не приходилось бывать в гвоздильном цехе? Нет? В нашей области таких, кажется, не имеется, это я, когда у брата гостил, заглядывал к нему на метизный завод. Так вот в этом самом гвоздильном цехе, едва переступишь порог, уши закладывает тишина. Звенящая тишина. Понимаете? Лязг от автоматов такой, что уши отказываются его воспринимать и выдают за тишину. Тут ори не ори, хоть пупок надорви, — в двух шагах никто тебя не услышит. Остается единственное средство общения — древний, как мир, язык жестов. Это напоминает мне наше общение с читателями. В оглушительной рыночной тарабарщине тонет живой человеческий голос. И сколько ни гуди мы о повышении конкурентоспособности нашей экономики — она ни на дюйм, ни на копейку не поднимется, если люди не захотят ее поднять. А чтобы они захотели это сделать, нужно думать о том, что в душе у них творится, почаще заглядывать туда с чистыми намерениями.

— Но на дворе уже двадцать первый век, и у нас, кажется, давно не социализм, при котором любой руководитель обязан был заглядывать в души подчиненных, — заметил Пыхтун. — Теперь каждый сам должен заботиться о себе. А у менеджеров в условиях рынка и без того забот хватает.

— Да какие это менеджеры! — возмутился Семеныч. — Это элементарные спекулянты: подешевле купить — подороже продать — вот и все их искусство.

— Какая перепродажа? О чем ты, Семеныч? Продают то, что сами произвели, на своем предприятии. И каждому, естественно, свой продукт хочется продать подороже. Так делают менеджеры во всем мире.

— Если бы они сами производили какие-то товары или создавали предприятия для их производства, тогда они были бы производителями. Но за все годы так называемых реформ никаких более или менее солидных предприятий, как не раз отмечалось в прессе, построено не было. Стало быть, наши скороспелые хозяева и их горе-менеджеры в массе своей владеют чужими предприятиями и пользуются тем, что производят другие — их работники, которым они ни хрена не платят, и заламывают за сделанный чужими руками товар запредельные цены. Так кто же они? Перепродавцы, обыкновенные спекулянты. Абсолютно безответственные. Они предпочитают только выкачивать прибыль из предприятий, доставшихся им задарма в пору ваучерных спекуляций, не заботясь о будущем тех, кто своим трудом создает им прибыль. Эти спекулянты платят им зарплату, которой во многих случаях едва хватает только на то, чтобы выжить. Уж если возомнили себя способными ворочать крупным капиталом, так учились бы у классиков капитализма, у капитанов большого бизнеса, как вести дело. Вот Форд, например…

— Какой еще Форд? Неужели Генри? Тот самый, который был великим спецом по созданию потогонных конвейерных систем? — ядовито осведомился Пыхтун.

— Пацан! Что ты знаешь о Форде? — смерил его презрительным взглядом Семеныч. — Ему, между прочим, принадлежит такая мысль: «Капитал, который постоянно не улучшает повседневных жизненных условий трудящихся и не устанавливает справедливой платы за работу, не выполняет своей важной задачи. Главная цель капитала — не добыть как мо-жно больше денег, а добиться того, чтобы деньги вели к улучшению жизни». Слышал ли ты что-нибудь подобное от кого-нибудь из наших олигархов?

Дмитрий, терпеливо дожидавшийся, когда Семеныч закончит диалог с Пыхтуном о проблемах управления, понял, что тот увлекся, и решил наконец напомнить ему о застывшей шахматной партии:

— Между прочим, Семеныч, ты не решил пока еще одну жгучую проблему: убрать ферзя или пусть его растопчет слон?

— А-а, да, — спохватился Семеныч. Взялся за ферзя, чтобы убрать его из-под нависшей угрозы.

Но в это время тихо задребезжал телефон. Семеныч взял трубку:

— Але… Да, я… Сейчас.

Бросил трубку, сказал Дмитрию:

— Подожди малость. Ответсек вызывает.

Через несколько минут вернулся, смел фигуры с доски.

— Придется доигрывать в другой раз. Шеф сейчас у губернатора и меня туда кличет. Так что раскланиваюсь с вами, джентльмены.

Непростые у него отношения и с шефом, и с губернатором, да и со всеми областными чиновниками. Он свалился в губернские «Ведомости» со столичных высот. Кому-то там пришелся не ко двору и оказался то ли высланным, то ли сбежавшим в провинцию по доброй воле. Подробности этого знал, похоже, только редактор, который работал с ним напрямую, без посредников. Он ценил в Семеныче профессионала и доверял ему больше, чем другим, давал ему возможность разгуляться в публикациях далеко за губернской околицей. Что, впрочем, не мешало редактору нередко отправлять в корзину казавшиеся ему неприемлемо резкими материалы Семеныча. А он, на собственном опыте убедившийся, что Иван Васильевич вовсе не так страшен, как иногда может показаться, наградил его шутливым эпитетом «грозный». Именно потому, что полный тезка известного российского монарха может грозить сотрудникам редакции смертными карами, но практически никогда не использует на полную мощь свой административный ресурс. И с легкой руки Семеныча сотрудники стали часто в разговорах между собой звать шефа Иваном Грозным или Самодержцем.