Введение в общую культурно-историческую психологию

Александр Шевцов (Андреев), 2000

Книга посвящена рассмотрению истории развития двух парадигм психологической науки – естественнонаучной и культурно-исторической – от Сократа до современных концепций. Для психологов, философов, историков и широкого круга читателей, интересующихся вечными вопросами, стоящими перед человечеством. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

© Издательство “Тропа Троянова”, 2000

© Я.Темная, оформление, 2000

Я есть. Это я знаю. Точно. И есть мир вокруг…Я его ненавижу! Не знаю почему! Не спрашивай. Просто ненавижу и все! А то сам не знаешь, почему!

Быть искренним — это так трудно! Даже с самим собой. Попробуй. Что я, дурак, что ли?!

Так больно быть дураком… Но уж лучше дурак, но сам по себе! Сам себе хозяин! И никого не впускать. Закрыться, и никого не впускать! Как-нибудь и без вас проживу. Почему? Просто.

В это «просто» ткнул меня носом, как котенка в дерьмо, старый дед в русской деревне, куда я приехал в этнографическую экспедицию много лет назад. Просто — значит, сложнее некуда. Значит, настолько сложно, что словами не выскажешь. Но при этом — общечеловечно. Это значит, что я это выразить не могу, но если ты человек, то ты меня поймешь. Поймешь, потому что это то, что ты обязательно проходил и проживал. Если ты человек, конечно…А раз проживал, то пойми без слов, не мучай меня. Не заставляй страдать, переживая все это еще раз, потому что помочь-то все равно не сможешь. Даже если психолог. Нет у нас такой психологии, которая могла бы помочь жить! Почему? Не спрашивай, блин!..Твою мать! Что ты, не человек, что ли? Русского языка не понимаешь?!

Я есть. Это точно. И я хочу жить. В мире. Где же еще? Но я хочу быть себе хозяином, я хочу жить, как я хочу. И я не хочу, чтобы меня мотало и швыряло потоком жизни, как щепку или кусок грязи. Не хочу, потому что знаю, что это возможно. Все возможно. Я это видел. Меня этому учили. Правда. Правда, я ничего не понял и ничему не научился. Но это тогда, сразу. Потом я кусал локти и учился сам.

Вот тогда, чтобы понять таких простых деревенских дедков, я занялся этнопсихологией. А она естественно переросла в психологию культурно-историческую. Историческую, потому что уже поздно, все ушли, и остались только локти. Чтобы кусать… или сосать. А культурную, потому что у нас была культура. Может быть, мы ее и просмотрели, но она была. Своя великая русская культура!

Мне бы только ее понять…и тогда можно жить.

Раздел I

Исходные

Введение

Прежде чем начать исследование, на мой взгляд, необходимо понять, что ты хочешь и хотя бы кратко определить способ, которым оно будет вестись. Поскольку тема исследования во многом является исторической — основная задача рассказать о становлении культурно-исторической психологии как науки — следовательно, и задачей этой книги я, в первую очередь, вижу именно описание того, что считается данной наукой. Дать описание предмета исследования — отнюдь не то же самое, что просто рассказать о нем. Дать описание в данном случае значит предельно кратко и по возможности точно изложить основные содержательные куски учения в той системе, то есть в тех взаимосвязях, которые обеспечивают его работоспособность. Это возможно при соблюдении двух условий: наличии четкой цели описания и правильном выборе языка повествования. По сути, эти два условия, цель и язык, на мой взгляд, являются достаточными для определения или разработки любого метода, включая и научный. Очень похоже, что проблема метода, так много обсуждавшаяся за последние века, возникла только потому, что творцы методов при их создании скрывали свои истинные цели, для чего использовали особые языки, которые можно назвать «научными» или «символическими», но в традиционной культуре они больше известны как «тайные».

Целью этой работы является поиск возможностей сделать культурно-историческую психологию, которую мой опыт позволяет рассматривать как самую перспективную из действительно психологических школ, прикладной и объяснительной. Иначе говоря, я бы хотел иметь не просто науку, а действенный инструмент, который помог бы мне жить лучше, меняя себя и свое психологическое окружение в соответствии с моим представлением о счастье.

В отношении же языка еще придется подумать. Каким-то образом надо найти ответ на вопрос: какой же язык нам нужен, чтобы сделать такую науку.

Одна из сложностей с языком, которую я сейчас хочу показать, безусловно, имеет всеобщий характер, но многими исследователями, и в частности, П.Серио (Seriot), на работу которого я буду опираться, рассматривается как относящаяся лишь к социалистической действительности. Могу сказать, что, на мой взгляд, описываемое явление, с одной стороны, имеет место в любой стране, а с другой, в любом сообществе, в том числе и научном:

«Бытует мнение, — пишет Серио, — будто в СССР и других социалистических странах существует некий особый язык (Langue). Это явление уникально в своем роде: это язык власти…

Этот язык, известный во Франции как “langue de bois”, или “советский”, якобы обладает рядом признаков: магичностью, таинственностью, тяжеловесностью и максимальной непрозрачностью» (Серио, с.83).

Далее я просто приведу подборку из цитат, которая достаточно полно обрисовывает это явление:

«Большинство критиков “советского языка” обращают внимание на чудовищный персонаж, лингвистического монстра, сверхчеловеческое существо, намерения которого, однако, весьма человечны: речь идет об абсолютном Властелине языка, хозяине слов, который и определяет их значение» (Там же).

Для подтверждения Серио приводит выдержки из работ различных лингвистов:

«Поскольку Слово, как и вся система коммуникации, находится в руках Вождя, высшего авторитета, слова и знаки не могут иметь иных значений помимо тех, которые официально приписываются им (Heller).

Властелин, т. е.политический авторитет, создает также новые слова: он является изобретателем языка. <…> Создание языка имеет свою историю: “Первой характеристикой советского языка является его планомерное создание (основы были заложены еще до революции)” (Heller). Гибкость значения слов умышленно используется Властелином <…> с целью манипулирования обществом.“Государство определяет значение слов, санкционирует их употребление и создает магический круг, в который должен войти каждый, кто хочет понимать или быть понятым в условиях советской системы” (Heller).

Истинное и ложное.

Прослеживается малозаметный сдвиг от неустойчивости значений в языке, “созданном” и “монополизированном” государством, к их ложности, ко лжи. Слова в таком случае оказываются неуместными, сознательно искаженными:

“Самолюбование и самовосхваление являются ширмой, прикрывающей безотрадное существование советских республик, за которыми установились казенно-восторженные эпитеты: цветущая Украина, солнечная Грузия и т. п.” (Фесенко)» (Там же, с.84).

Если мы приглядимся, то увидим то же самое самовосхваление и самолюбование и в языке советской науки, в частности, и марксистской психологии, которая всегда точно знает, что научно, а что ненаучно и не материалистично. А если мы будем действительно искренны, то обнаружим наследие этого подхода и в современной русской академической психологии. Нельзя забывать, что она рождается из науки, написанной именно на советском языке.

Однако гораздо важнее увидеть то, что в частном языковедческом исследовании Серио дано описание психологии сообществ вообще. Любое сообщество, состоящее из отдельных людей, тем не менее, создает некоего «виртуального» монстра, нематериального вождя или бога, выражающего его дух. Это чудовище всегда жестоко, алчно и примитивно по своим желаниям, но всегда лицемерно рядится в тогу спасителя и выразителя воли народа или сообщества. Конечно, это больше относится к общественной психологии, но культурно-историческая психология не может обойтись без подобных понятий, как не может быть и культуры без создавшего ее сообщества людей. В данном исследовании образ монстра-сообщества придется применить к науке.

«Советский язык — это система, в которой видны только слова, за которыми исчезает и перестает быть воспринимаемой реальность» (Там же).

«Большевизм — это настоящая оргия слов, которая проникает повсюду, достигая самых отдаленных деревень» (Вальтер Шубарт. Европа и душа Востока). «Состоя из клише, фразеология скрывает от нас подлинную природу вещей и их отношений, она заменяет реальные вещи номенклатурой, более того, номенклатурой неточной» (Винокур в «ЛЕФ», № 1, 1924).(Там же, с.85).

«Слова Маркса: “Бытие определяет сознание” вполне применимы к советской реальности, если предполагать, что бытие — т. е.реальность, в которой мы живем, — создана языком. Такая реальность иллюзорна. Существует, однако, параллельная ей подлинная реальность: хлеб, любовь, рождение, смерть. Советский язык создает и превозносит иллюзорную реальность; живой язык дает возможность существовать подлинной реальности» (Heller) (Там же, с.86).

Серио находит удивительно неожиданное имя тому языку, который описывает под именем «советского»: «Что же представляет собой сообщение, в котором видны только слова, если не поэзию? Пусть “негативную поэзию”», — и подтверждает это словами польского лингвиста Капринского: «Пропаганда — это особый род поэзии, особенно если она не имеет отношения к реальности» (Там же, с.85–86).

Если вспомнить, что чуть раньше он говорил о магичности «советского языка», то становится ясно, что поэзия тут понимается в очень древнем смысле, который свойственен еще мифологическому мышлению. Мифология однозначно показывает нам, что во всех древних культурах поэзия воспринималась отлично от обычного языка. Верховный бог германского пантеона Один совсем не случайно охотится за медом поэзии. Поэзия — это язык богов, это язык, способный воздействовать на Мир, на Вселенную. Боги-сообщества используют «поэзию» потому, что они управляют с ее помощью Силой. Выглядит в мифологии эта Сила чем-то самостоятельным, отдельным от своих носителей, своего рода средой, неравномерно заполняющей вселенную. У Силы есть точки выходов в Мире людей, где ее можно добывать и накапливать. Но в целом же за ней надо охотиться, как за редким зверем. И эта охота — один из основных сюжетов мифологических повествований. Конечно, когда мы из мифологии переходим в исследование мифологического мышления, эта сила оказывается силой людей, сообществ и народов. Но от этого она не менее магична, то есть действенна. Достаточно взглянуть на Россию, где семьдесят лет правил с помощью «магической поэзии» Властелин «советского языка». Действенность его магии очевидна.

Психология сообществ, как созидателей и хранителей культур, вначале должна быть описана как проявление мифологического мышления.

Итак, возвращаясь к вопросу о том, каким языком должна излагаться культурно-историческая психология, мы невольно приходим к вопросу, кому она нужна. Академическая психология, если рассматривать ее в целом, как сообщество, как и большинство других наук, существует лишь для создающих их ученых. И не отдельных ученых, которые сами по себе могут даже воевать с собственным сообществом из соображений истины, а ученых как класса.

Если я хочу, чтобы изменилась жизнь, писать надо для тех, с кем живешь. Может ли хоть какой-то вид психологии быть общедоступным? Не знаю, может ли быть общедоступной хоть одна наука, но «психологией», в бытовом смысле этого слова, обладают все. Более того, многие люди без психологического образования оказываются гораздо более тонкими «психологами», чем дипломированные специалисты.

Конечно, у многих нет желания читать о психологии, речь не о них. Речь о тех, у кого сейчас, в большинстве своем, просто нет такой возможности, потому что язык науки непонятен. Поэтому я считаю одной из основных задач моего исследования проверить возможность использовать в науках о человеке, в частности, в культурно-исторической части психологии, тот язык, на котором люди выражают свои психологические понятия в быту, то есть в родной культуре.

Итак, если цель — жизнь и счастье, значит язык описания того, что является культурно-исторической психологией, должен быть не искусственным, а живым, попросту говоря, общедоступным, понятным бытовым языком, на котором любой русский или русскоязычный человек описывает свои действия и мысли, то есть «психологию».

Однако заявить обычный язык еще не означает дать определение этому понятию, а значит, и научиться им полноценно работать. Пока такое определение видится только как отрицательное. Иначе говоря, мне проще не давать определения обычного языка, а отбросить все лишнее, то есть дать определения всему необычному и затемняющему понимание в языке психологической науки и избегать таких выражений впоследствии в собственной работе. Почему надо избегать «необычного» языка науки станет ясно при рассмотрении того, что такое научная парадигма и зачем она создает свои языки.

Глава 1.Что такое КИ-психология

КИ-психология изначально возникала лишь как своего рода недовольство отдельных философов и психологов бесчеловечностью «объективной» науки. Однако, кроме этого, и чисто научная добросовестность подсказывала ученым, что естественнонаучная психология закрывает глаза на многие важные явления, без которых понимание человека и его поведения невозможно. Тем не менее, до двадцатого века все КИ-психологические высказывания и исследования делаются учеными как бы внутри общего научного пространства. Иначе говоря, самостоятельной науки или самостоятельного раздела психологии с таким названием не существовало.

КИ-психология выделяется как самостоятельный подход сначала в послереволюционной России. Однако ненадолго. В условиях правящей коммунистической идеологии для ученого иметь взгляды, отличные от разрешенных, было опасно. Поэтому в середине тридцатых годов, вскоре после смерти основателя Культурно-исторической школы Льва Выготского, его непосредственные ученики и продолжатели А.Лурия и А.Леонтьев оставляют это направление. Лурия уходит в политически независимую «чистую» науку и создает нейропсихологию, Леонтьев, наоборот, принимает разработанную Рубинштейном идеологизированную парадигму советской психологии и становится «бойцом идеологического фронта». После этого в России КИ-психология как самостоятельная школа умирает, хотя существующее сейчас направление с названием «Психология развития» (Зинченко, Асмолов и др), пожалуй, может считаться ее продолжением. Мне, правда, кажется, что это вполне самостоятельная школа, лишь использующая близкие понятия. КИ-психологические исследования и наблюдения в собственном смысле слова делаются лишь отдельными исследователями. Возможно, этому препятствовало то, что вся советская психология строилась на основе исторического материализма, тем самым как бы изначально учитывая культурно-историческую среду. Однако это учитывание, как мы все прекрасно знаем, было одновременно и ограничением, потому что учитывать можно было только разрешенным способом, который в двадцатом веке устарел и сдерживал развитие. Во многом этот подход еще жив и в современном русском психологическом сообществе. Примером может служить статья известного советского психолога А.В.Брушлинского «Деятельность и опосредование (о книге М.Коула “Культурно-историческая психология”)» в основном органе психологического сообщества «Психологическом журнале» (№ 6, 1998), которой он оперативно откликнулся на выход в России книги Коула.

На западе КИ-психологические исследования начинаются в рамках культурной антропологии также с тридцатых годов и в таком виде доживают до нашего времени. Все исследователи этого направления дают психологические очерки разных культур и даже проводят кросс-культурные сравнения. Однако очень немногие из трудов этого направления можно назвать собственно психологическими. Даже такие, как например, работа Рут Бенедикт «Психологические типы в культурах Юго-Запада США», не создали КИ-психологии как самостоятельного направления.

Возникновение специализированных психологических дисциплин, связанных с культурой, надо отнести к началу семидесятых, когда в США зарождаются школа Кросс-культурной психологии Леонор Адлер (Wolman, с.141) и Культурная психология Майкла Коула.

С этого времени на Западе значительное количество профессиональных психологов начинает заниматься в том или ином виде КИ-психологическими исследованиями. Однако, на мой взгляд, полноценно это направление психологии еще не оформилось. Об этом свидетельствует и подзаголовок, который М.Коул дал своей книге: Наука будущего. Вероятно, не будет ошибкой сказать, что наука уже родилась, но еще не до конца осознала самое себя.

Для того, чтобы понять, что такое КИ-психология, надо предварительно, хотя бы в общем, определиться с ее предметом. Собственно говоря, наличие своего предмета и решает вопрос о праве научной дисциплины на существование.

Уже из названия явствует, что КИ-психология — одна из частных психологических дисциплин. Это означает, что, с одной стороны, она, исследуя свой предмет, решает с его помощью задачи, поставленные перед всей психологией, но, с другой стороны, она своим особым предметом выделена из общей психологии. Соответственно, подробный рассказ о предмете КИ-психологии позволил бы показать ее различия с другими психологическими дисциплинами и тем самым определить ее место в общей системе психологии.

Предмет КИ-психологии определяется понятием культурно-историческая.

Пожалуй, не будет ошибкой сказать, что материал свой КИ-психология, в основном, черпает в истории культуры, хотя и не только там. Из научных дисциплин, сложившихся в прошлом веке, когда вызревали основные понятия КИ-психологии, историей культуры, в том числе и материальной, занимались антропология, этнография, этнология и философия истории. Антропология, этнология и этнография, скорее, предоставляют материал для КИ-психологии. Вопрос о разграничении предметов с ними не стоит. А вот с философией истории необходимо провести четкое разграничение, поскольку она занимается осмыслением того же материала. Я имею в виду не только материал истории культуры, но и собственно психологический материал — мышление и его историю.

Пожалуй, лучшее из современных определений понятия «философия истории» дано английским мыслителем первой половины нашего века Р. Дж. Коллингвудом. Кстати, он вводит и разграничение философии истории с психологией:

«Термин “философия истории” изобрел в восемнадцатом столетии Вольтер, который понимал под ним всего лишь критическую, или научную, историю, тот способ исторического мышления, когда историк самостоятельно судит о предмете, вместо того, чтобы повторять истории, вычитанные из старинных книг. Этим же термином пользовался Гегель и другие авторы в конце восемнадцатого века, но они придали ему другой смысл: у них он означал просто всеобщую, или всемирную, историю. Третье значение данного термина можно найти у некоторых позитивистов девятнадцатого века: для них философия истории означала открытие общих законов, управляющих ходом событий, о которых обязана рассказать история.<…>

Я употребляю термин “философия истории” в ином значении, отличающемся от всех изложенных выше, и для того, чтобы пояснить, что я имею в виду, я должен сказать вначале несколько слов о моем понимании философии.

Философия рефлективна. Философствующее сознание никогда не думает просто об объекте, но, размышляя о каком бы то ни было объекте, оно также думает и о своей собственной мысли об этом объекте. Философия поэтому может быть названа мыслью второго порядка, мыслью о мысли. Например, определить расстояние от Земли до Солнца — задача, стоящая перед мыслью первого порядка, в данном случае задача астрономии; выяснить же, что именно мы делаем, когда определяем расстояние от Земли до Солнца, — задача мысли второго порядка, т. е.задача логики, или теории науки.

Это не означает, что философия — наука о сознании, или психология. Психология — мысль первого порядка, она рассматривает сознание точно так же, как биология рассматривает жизнь. Она не занимается отношением мысли к ее объекту, она занята непосредственно мыслью как чем-то таким, что полностью отделено от ее объекта, как неким событием в мире, как специфическим явлением, которое может рассматриваться само по себе. Философия никогда не имеет дела с мыслью самой по себе, она всегда занята отношением мысли к ее объекту и поэтому в равной мере имеет дело как с объектом, так и с мыслью» (Коллингвуд, с.5–6).

Рассказывая в этой книге о том, как рождалась КИ-психология, я бы хотел сохранить обозначенный Коллингвудом психологический подход к историческому материалу человеческого сознания. В одном и том же явлении мышления психолога интересует, как человек мыслит, философа — как он познает. Это означает, что первая задача КИ-психологии — дать качественное описание явления мышления и, в первую очередь, на материале истории культуры.

Однако само понятие «культуры» заставляет внести некоторые уточнения в постановку задачи. Культура — то, что культивировано, взращено, то есть сделано человеком, отличным от естественной среды, — понятие как материальное, так и идеальное, то есть хранящееся, живущее и развивающееся в сознании людей. Задача — дать описание явления мышления — стоит и перед общей психологией. В чем разница?

В общем, предмет один и тот же, поскольку КИ-психология — частная психологическая дисциплина. Но разные подходы вносят различия и в видение предмета. Общая психология, как любая естественная наука, рассматривает сознание и мышление как некую данность, находящуюся перед глазами и приборами.

КИ-психология добавляет к этому генетический и исторический методы, то есть исследует происхождение явлений психики в развитии и историческом развитии.

Исследование в развитии предполагает, как я это понимаю, сопоставление различных стадий развития психического явления за время жизни человека, то есть во взрослении. Исходя из названия, вряд ли можно считать это собственным предметом КИ-психологии, потому что в общей психологии уже давно утвердилась дисциплина с названием «Возрастная психология».

Поэтому, на мой взгляд, возрастная психология в рамках КИ-психологии является вспомогательной дисциплиной, которая изучается затем, чтобы видеть, как на разных этапах жизни человеком усваиваются соответствующие части культуры, в которой он растет. Иными словами, возрастная психология в рамках КИ-психологии — это возрастная культурная психология.

Что касается исторического развития психики, то оно не может наблюдаться непосредственно. И тем не менее, если мы говорим об усвоении культуры на определенных возрастных этапах развития психики, то это не случайная оговорка: каждый возраст усваивает культуру, соответствующую этому возрасту. И под культурой я тут понимаю, в первую очередь, соответствующие этому возрасту образцы мышления и поведения.

Но чтобы соответствовать определенным возрастам, эти образцы должны были однажды родиться, осознаться, как соответствующие определенному возрасту, храниться, как таковые, естественно меняясь и развиваясь за время хранения, и определенным образом передаваться, когда подошло время.

Все это: рождение, хранение, развитие, передача, а также способы осуществления и материал, в котором воплощаются, — все это определеннейшие явления нашего сознания. Они выявляются через изучение возрастных и исторических изменений психики и сопоставление стадиально разных культур. Вот это и есть основной предмет КИ-психологии.

Еще одной его частью, пожалуй, можно считать историю развития всех остальных явлений нашего сознания, помимо передающих культуру, но являющихся узнаваемо относящимися к культуре. По сути, это выход на этнопсихологические понятия народность, нация, этнос, народный дух и т. п. Давать этому более подробное определение я пока не имею возможности.

Итак: Возрастное усвоение культуры, способ его передачи личности и способы сохранения и передачи культуры в обществе — вот три основных психологических явления, которые я бы определил как предмет КИ-психологии.

Конечно, каждая из них может быть расширена через свой материал вплоть до общей и индивидуальной психологии.

Сегодняшнее состояние культурно-исторической психологии, насколько я это понимаю, позволяет говорить о трех ее основных направлениях.

Во-первых, это общая КИ-психология. Лучшим учебником по общей культурной психологии, на мой взгляд, до сих пор остается книга К.Д.Кавелина «Задачи психологии», написанная в 1872 году. В ней прекрасно дано обоснование возможности исследовать психику по предметам и явлениям культуры, по артефактам, как их именует современная КИ-психология. А также проделано исследование способности сознания и мышления человека хранить, перерабатывать и использовать эти артефакты, а точнее, образы предметов и явлений.

Кавелин шел вполне самостоятельным путем, поэтому в его книге отсутствует исторический очерк работы предшественников именно в КИ-психологии. Я надеюсь, что моя работа сможет возместить этот недостаток.

Кроме того, серьезнейшая разработка теории Общей КИ-психологии сделана американским психологом Майклом Коулом в работах последних лет. Исторический очерк КИ-психологии у него очень краткий, зато подробно и серьезно рассказывается о тех психологах двадцатого века, кого можно считать его непосредственными предшественниками.

Во-вторых, это экспериментальная КИ-психология. Экспериментальные кросс-культурные исследования предпринимались еще в тридцатых годах Александром Лурией (1931) и Маргарет Мид (1932).

Среди современных психологов, внесших значительный вклад в этот метод, кроме М.Коула, очевидно, должны быть названы Ричард А.Шведер и Л.Л.Адлер (Wolman).

В-третьих, накопление общетеоретических знаний об устройстве мышления, постоянное экспериментальное исследование описанных этнографией и этнографической психологией традиционных народных методов воздействия на сознание ведут к тому, что все чаще КИ-психолог вынужден выступать в роли консультирующего психолога-прикладника или психотерапевта. Накопление соответствующего опыта неизбежно ведет к тому, что должна возникнуть прикладная КИ-психология.

Возможно, что дальнейшее развитие психологии вообще невозможно без полноценного исследования мифологического и магического мышления в рамках прикладной КИ-психологии. По крайней мере, сегодняшнее ее состояние явно показывает, что естественнонаучные методы, построенные на количественных приборных измерениях, не в состоянии ухватить чего-то очень важного, сущностного в такой тонкой материи, как человеческое сознание. Может быть, просто слишком грубы имеющиеся сегодня приборы, и для настоящего исследования надо использовать самый тонкий и чувствительный прибор, имеющийся в распоряжении человечества — само человеческое сознание. В рамках магического мышления люди осваивали его тысячи, если не десятки тысяч лет. Это существенно превосходит возраст современной науки.

Глава 2.Понятие парадигмы

Поскольку за основу изложения материала мною взят образ КИ-психологии, предложенный Майклом Коулом, необходимо определиться с некоторыми понятиями, которые он использует.

Все рассуждения М.Коула о путях и способах исследования строятся на понятии парадигмы, которое при этом им не определяется и используется как само собой разумеющееся. В принципе, после выхода в свет работы Т. Куна «Структура научных революций» (русский перевод — 1975 г.) этот термин действительно стал общеупотребительным в определенных научных кругах. И любой мало-мальски образованный ученый предположительно должен свободно владеть этим понятием. Иными словами, хотим мы или не хотим, но нам придется работать с сопоставительным исследованием различных научных парадигм, поэтому лучше всего начать с попытки дать рабочее определение этому понятию. Использовать просто те определения, которые даются в толковых словарях, совсем не лучший выход, поскольку, на мой взгляд, они уже отстали от современности. Ученые же, использующие понятие парадигмы, понимают под этим понятием каждый свое или, по крайней мере, сильно отличное от того, что понимают остальные.

Для постановки вопроса я обопрусь на размышления авторов современного сборника на тему «Философия языка».

Задачей сборника авторы видят: «Инопарадигмальное исследование языковой категории» (Факторович, с.9).Все исследование написано на том специфическом языке, который именуется «научным», хотя я предпочитаю считать его тайным, и, по сути, является необходимейшей составляющей научной парадигмы. Иными словами, является внутренним языком научного сообщества, языком для своих или для посвященных.

Это позволит мне сразу же показать материал и способы культурно-исторического исследования подобных текстов. Тем не менее, пока придется попытаться просто расслабиться и прочитать все цитаты искренне и с самонаблюдением на них отзываясь. Попросту говоря, не сдерживайтесь и поругивайтесь про себя, когда захочется, так, как делает это любой обычный представитель вашей родной культурной среды, когда ему не надо выглядеть умным.

В любом случае, для КИ-психологического исследования нам потребуется, кроме понятия парадигмы, еще и понятие «язык науки», поэтому я вполне осознанно выбрал не просто какое-то псевдонаучное сочинение, а текст вполне содержательный и действительно раскрывающий понятие, о котором ведется речь, тем более относящийся именно к философии языка. Однако полноценно понять его смогут только очень близкие авторам специалисты. Для философов это, может быть, и приемлемо, а вот для психолога, занимающегося исследованием путей развития науки, — повод для вопросов.

Предупреждаю: чтение последующих нескольких абзацев — эксперимент. Его задача — показать разницу между языком науки и обычным языком, а также проверить, может ли КИ-психология излагать себя на бытовом языке.

Итак, авторы заявляют, что «хотели бы не “постулировать” наличие неких культурных явлений типа “парадигма”, “эпистема” и т. п., а исследовать внутренние механизмы перехода от одного образования такого рода к другому. <…> Однако оказывается, что поиски таких механизмов — в чем и должен заключаться исследовательский план работы — вовсе не безразличны к тому, что “постулировано” в качестве исходного культурного явления. Поэтому до рассмотрения механизмов культуры, или, точнее, механизмов смены культурных явлений, необходимо все же проанализировать именно общие исходные понятия.<…> Понятие “культурной парадигмы” в нашей интерпретации близко по масштабу обобщения к понятию ”эпистема” в “археологии знания” раннего М.Фуко» (Степанов, Проскурин, с.13). «В настоящее время нам представляется целесообразным репрезентировать научное знание в виде набора фасет, каждая из которых, в свою очередь, по-своему упорядочивает данные о мире. Понятие фасеты, или “предметной области”, является, на наш взгляд, оптимальным для выделения интерпретативного аспекта знания. Предлагаемый термин, а вместе с ним и особый подход к анализу этапов теоретической мысли, базируется на концепции “научной парадигмы”» (Там же, с.14–15).

«Парадокс научного знания заключается в возможности не заметить явление из-за его “масштаба”.Например, в определенных отраслях знания из сферы внимания исследователей выпадают целые области проблем, которые не вписываются в социальные интерпретационные схемы. Так, исследователь алфавитных систем может игнорировать “внешнее” свойство алфавитов моделировать мир. Это осуществимо только при условии смены “масштаба интерпретации”. К тому же оно подкрепляется прямо относящимся к проблеме различия парадигм наблюдением О. Шпенглера: “Исследовательская работа на Западе с давнего времени распадается на ряд специальных областей, бессмысленная изоляция которых сделала невозможным, чтобы большие вопросы были хотя бы замечены”» (Там же, с.14).

«С парадигмальным подходом часто связывается возможность выявления новых интерпретаций, в принципе, уже известных фактов. На наш взгляд, при смене способа упорядочения фактов путем задания иной фасеты появляется специфический способ философствования.<…>…в сфере науки наблюдаются переходные ситуации, когда исследователь, оперируя исходными понятиями, принадлежащими разным парадигмам, получает возможность достигнуть уникальной интерпретации, которая не является семантически избыточной. В этом случае одна “фасета”, т. е. один способ упорядочения фактов, кристаллизует “аномалию”, которая оказывается замеченной благодаря введению особого масштаба интерпретации — выхода за пределы какой-либо одной парадигмы.

Мы видим определенное сходство, прежде всего в концептуальном плане, между теоретическим взглядом на мир и взглядом в рамках особого мировоззрения. Что же объединяет эти две формы “прикосновения” к миру? Почти все основные научные теории, так же как и догматы мировоззрения, могут быть поданы в простой форме на материале слов, в виде цельных систем, предполагающих особые масштабы интерпретации явлений мира» (Там же, с.15).

«Разница между наукой и культурой в следующем: “Научно-теоретическое знание стремится к рефлексии и, как следствие, к креации все новых и новых фасет, создающих возможность объяснения всех условий реализации знания путем смены “научных парадигм” — способов философствования. Между тем догматы мировоззрений направлены на аккумуляцию “непредельных” ценностно-осознаваемых понятий — культурных концептов и не стремятся к заменам и порождению новых фасет. «Культурная парадигма» — феномен более инертный, чем «научная парадигма», в силу устойчивости набора фасет, ее определяющих. Иными словами, в “научных парадигмах” явления могут рассматриваться с точки зрения семантики “возможных миров”, тогда как в “культурных парадигмах” рассматриваемые альтернативы всегда предстают как данности космологии и мировой истории; ср. различие концептов “гипотеза” и “вера”» (Там же, с.16).

Что же такое парадигма? «Парадигма, в расширительном смысле, задает некоторое содержательное единство внутри определенной дисциплины, являясь познавательной перспективой» (Там же).

Живы? Вот так! Очень рад, если вы не сдаетесь так просто. Я специально дал такой большой объем научного текста, чтобы вы набрали некий психологический опыт, своего рода, материал, из которого можно будет делать выводы.

Теперь вторая часть эксперимента. Попробуем порассуждать, что при этом чтении происходило с читателями? Малая часть, которую можно считать профессионалами в проблемах философии языка, все поняла и сейчас слегка гордится собой и негодует на меня за «издевательство над настоящей наукой».

Значительно большая часть напряглась, сжала зубы и «поняла», о чем говорится в цитатах. Но вернее, что не поняла, а изнасиловала себя с тем, чтобы запомнить их. Зачем? Затем, чтобы доказать, что они как люди определенной культуры в состоянии понимать научные тексты.

Остальные, а их подавляющее большинство даже среди психологов, почти мгновенно, что называется, выключились — словно бы приснули и тупо пробежали по строчкам глазами, как бы пережидая их, и снова проснулись, когда пошла обычная речь. Повторяю, я выбрал далеко не худший пример научного текста. Понаблюдайте за работой своего внимания, когда будете читать другие сочинения.

Итак, вопрос: зачем авторы сделали это с читателями? Будем исходить из того, что то, что мы имеем в результате своих действий, и являлось нашей целью. А если мы этого не осознаем, значит, она была хорошо скрыта. Ведь если нам не нравится то, что у нас получилось, мы это многократно переделываем, пока образ воплощенный не станет соответствовать образу задуманному. В данном примере это очевидно. Используемый авторами язык науки постоянно оставляет большую часть читателей в непонимании, но при этом вполне удовлетворяет своих хозяев, и никто его переделывать не собирается. Так что же, разве авторы не могли написать это на простом, всем доступном, русском языке? Если хотели, чтобы люди их читали? Конечно, могли. Судя по всему, это умные люди, и излагать свои мысли они явно умеют. В чем же дело?

Очевидно, в том, что они имели совсем другую цель. Какую?

Давайте посмотрим на то, что мы имеем в итоге этого чтения. Несколько человек довольны собой, несколько человек напряженно и с легким сомнением тоже довольны собой, остальные — пошли в другое место! То есть, скорее всего, бросили чтение. Это не для них. Повторю: что мы имеем в результате наших действий, то и было нашей целью.

По понятиям общественной психологии и социологии целью использования подобного языка было: отобрать своих и не впустить чужих. Иначе говоря, создать еще одно маленькое научное сообщество. Так сказать, подсообщество философов языка внутри сообщества языковедов.

Это полностью соответствует мыслям выдающегося русского и американского социолога Питирима Сорокина о предназначении общественных институтов, к которым относится и наука:

«В любом обществе есть много людей, жаждущих продвижения в верхние слои. Но так как только некоторым удается сделать это, и так как при нормальных условиях социальная циркуляция не носит неупорядоченного характера, то вероятно предположить, что в любом обществе существует особый механизм, контролирующий процесс вертикальной циркуляции. Этот контроль заключается, во-первых, в тестировании индивидов для установления адекватного выполнения ими социальных функций; во-вторых, в селекции индивидов для определенных социальных позиций; в-третьих, в соответствующем распределении членов общества по различным социальным слоям, в их продвижении или деградации» (Сорокин, с.405).

К нашему случаю более всего подходит тот механизм, который Сорокин описывает под названием «школа»:

«До последних лет люди склонны были рассматривать школу прежде всего как образовательный институт. Ее социальная функция виделась во ”вливании” в учащегося определенного набора знаний и в корректировке его поведения. Тестирующая, селекционирующая и дистрибутивная функции почти полностью игнорировались, хотя именно эти функции школы едва ли менее значимы, чем функции “просвещения” и “образования”.<…> Иными словами, фундаментальная социальная функция школы заключается, во-первых, не только в том, чтобы выяснить, усвоил ли ученик часть учебников или нет, а прежде всего в том, чтобы при помощи экзаменов и наблюдений определить, кто талантлив, а кто нет, какие у кого способности, в какой степени они проявляются, какие из них социально и морально значимы. Во-вторых, эта функция заключается и в том, чтобы устранить тех, у кого нет ожидаемых интеллектуальных и моральных качеств. В-третьих, устраняя “неугодных”, закрыть для них пути для дальнейшего продвижения, по крайней мере, в определенные социальные области» (Там же, с.409).

Это наблюдение Сорокина о том, что такое «обучение» в обществе, еще понадобится нам впоследствии.

Согласия

Итак, на взгляд социального психолога, совершенно верные по сути наблюдения авторов текста о философии языка используются не в соответствии с явным смыслом высказываний, а в соответствии со смыслом скрытым. Кто этот скрытый смысл принимает, тот входит в число своих, сплоченных неким негласным согласием, например, согласием говорить на одном языке, или на тайном языке, языке, понятном только нашим. То же самое мы наблюдаем в детской психологии, психологии преступных сообществ, а также в психологии этнографических профессиональных, кастовых и тайных обществ. Причем язык этот, как и упомянутый выше «советский язык», имеет несколько уровней сложности. Это, например, использование «терминов» вместо слов, что означает или использование незнакомых обычному читателю иностранных слов, или использование слов родного языка в непривычном для всех значении. Ярчайшим примером этого был язык торговцев-офеней, использовавший грамматический строй русского языка, но заменявший русские слова на слова выдуманные, чтобы скрыть от покупателя торговые тайны. Тут надо уделить особое внимание одной разновидности использования обычных слов в науке. Их можно назвать личными терминами. На вид — это всего лишь самое обычное и привычное использование всем понятных слов. На самом же деле ученый использует их так, как понятно ему самому, не обговаривая это. Первый пример. Очень часто учеными всех стран используется яркое словечко анализ. И все, вроде бы, понимают фразы с этим словом. Но настоящее значение этого слова, как дают словари, — разложение, расчленение. При этом словари добавляют, что в науке анализ стал «методом научного исследования, состоящим в мысленном или фактическом разложении целого на составные части». В итоге слово и его определение как-то странно «трансмутировались» в мозгах людей и превратились в нечто странное. Метод исследования путем отсечения лишнего, разложения на составные части понимается лишь по первому слову — как исследование вообще. Вполне можно встретить даже у больших ученых фразы типа: «Я анализирую Платона!» При этом автор, чаще всего, вовсе и не применяет к сочинениям Платона метод собственно аналитический. Он просто исследует его.

Даже у такого знаменитого и действительно хорошего русского философа А. Ф. Лосева есть анекдотические рассуждения на эту тему. Анекдотические потому, что он в них как раз требует понятийной чистоты при употреблении подобных терминов, а сам не замечает, как «анализ» незаметно пробрался в его мышление:

«Всякий, кто достаточно занимался историей философии или эстетики, должен признать, что в процессе исследования он часто встречался с такими терминами, которые обычно считаются общепонятными и которые без всяких усилий обычно переводятся на всякий другой язык, оставаясь повсюду одним и тем же словом. До поры до времени мы оставляем эти термины без всякого анализа; и если они встречаются в античной философии, то зачастую и очень долго при употреблении их в новых языках мы так и оставляем их в греческом или латинском виде. Таковы, например, термины “структура”, “элемент”, “идея”, “форма”, “текст” и “контекст”. Однако такого рода иллюзия общепонятности при исследовании античных текстов начинает мало-помалу разрушаться, так что исследователь принужден бывает расстаться с ней и подвергнуть многие термины или понятия специальному историческому исследованию» (Лосев, 1973, с.182).

Очевидно, анекдотичность эта не случайна и будет сохраняться у всех ученых, кто попытается делать науку, но излагать ее обычным языком. В том числе и у меня. Слишком много уже сделано научным сообществом, слишком много действительно важных явлений мира уже описано на тайном языке, чтобы можно было сразу полностью избежать его употребления. Там, где удается перевести на русский слово «анализ», приходится использовать без перевода какое-нибудь другое, например, «текст» или «термин»…

Это, безусловно, связано с тем, что все подобные научные «термины», по сути, есть инструменты исследования, которые ученый изготовляет сам и по ходу, когда сталкивается с новым явлением. И другого пути в неведомое, похоже, нет. По крайней мере, если ты хочешь идти туда не один.

О чем-то подобном в языке науки писал Павел Флоренский, рассказывая, как он сам входил в науку:

«Я научился сам изготовлять себе потребные мне инструменты, как в буквальном смысле, так и в переносном, говоря о понятиях, и потому, хороши или плохи были мои научные понятия, я знал, как вообще делались они. Орудия научной мысли большинством даже образованных людей берутся или, скорее, получаются готовыми из-за границы и потому порабощают мысль, которая неспособна работать без них и весьма неясно представляет себе, как именно они выработаны и какова их настоящая прочность. Отсюда — склонность к научному фетишизму и тяжеловесная неповоротливость, когда поднимается вопрос о критике их предпосылок. Если большинство отвергает какие-нибудь понятия, то только потому, что уверовало в противоположные, т. е. настолько поработилось ими, что решительно неспособно мыслить без них» (Флоренский, с.123).

Другой пример — это использование обычных, бытовых слов в научном тексте без оговаривания их значения. По сути, это более тонкий пример того же самого, что и с иностранными заимствованиями. Русское слово оказывается настолько привычным, что ученый совершенно не в состоянии дать ему определение, а значит и видеть, какое понятие за ним стоит. В главе о Сократе это будет показано на примере такого «понятного» слова как «справедливость». В итоге употребление этого родного слова оказывается таким же, как иностранного. Ученый употребляет его с ощущением, что это-то слово уж точно всем понятно. И оно точно всем как-то понятно! Но вот как? А когда начинаешь разбираться, то выясняется, что за этим словом чаще всего скрывается понятийное устройство, несколько отличающееся от того, которое хотел использовать автор.

Можно вполне уверенно заявить, что молодая наука во время своего зарождения и становления, со свойственной любой молодости торопливостью, жаждала скорых плодов. Естественно, на деле их жаждали те молодые люди, которые рвались в науку, как в сообщество. И основная психологическая задача этой молодежи была — доказать «отцам», что они их догнали и превзошли. Поэтому в своей молодости наука предпочитает быстро заимствовать множество уже готовых иностранных терминов, вместо того, чтобы присмотреться к понятиям родного языка, то есть языка отцов. И им совершенно не важно, что язык рождался из тысячелетних наблюдений миллионов людей над теми же самыми физическими явлениями мира, которые они тщатся одолеть с наскоку новым методом. Родной язык есть, если приглядеться к нему, уже готовое и чрезвычайно тонкое описание того явления, которое и пытается исследовать наука. А с описания явления, с описания условий задачи только и может начинаться ее решение. Впрочем, оставлю в стороне точные и естественные науки. Пока мне важнее разобраться с тем согласием, которое существует по поводу языка у психологов.

Следующим уровнем сложности тайного языка можно назвать использование образов, которые известны только своим. Что означает в отношении научных сообществ: потратившим достаточно много времени и сил, чтобы такие образы запомнить (это вполне можно считать платой за вход в сообщество). При этом, тот же образ часто вполне может быть передан и по-другому — проще и понятнее, но это почти недопустимо, и отступник будет наказан легким презрением за «популяризаторство», которое портит лицо «настоящего» ученого.

Кроме того, обязательно существует несколько тем, по которым велись споры с другими школами или сообществами. «Наши» обязаны знать эти особенные темы и не имеют права ошибаться в их оценке даже в тонкостях. Отсутствие упоминания о каком-нибудь из подобных противников вызывает у ученых ядовитое замечание, вроде: «С ним можно не соглашаться, но знать-то старика надо…» Здесь вопрос стоит уже о своего рода нравственных ценностях сообщества, поэтому любой его настоящий член нравственно обязан показать, что он обязательно знает все бои науки, а упоминая подобные темы, дать почувствовать, как он оценивает сообщество противников и их взгляды. Отсутствие оценки «их» как плохих (пусть даже сильно завуалированной, тонкой), а «нас» как хороших, расценивается как своеобразное предательство. Особенно отличаются этим политизированные научные школы, какими, например, рассматривались общественные науки в советский период. Не избежала этого и психология. Если же ты читаешь работу незнакомого тебе автора, где таких оценок нет, и он явственно пытается быть «объективным», ты воспринимаешь его как ученого, но принадлежащего к иной школе, то есть любопытного чужака.

Соответственно, по всем вышеперечисленным пунктам все члены сообщества должны быть между собой более или менее определенно согласны. В случае явного несогласия сообщество разваливается или на два враждебных сообщества, или делится внутри себя на подсообщества. Есть, конечно, менее значимые вопросы, по которым допускается свободомыслие, но по основным, так сказать, нравственным, согласие считается обязательным.

Вот этот вот набор основных согласий, объединяющий людей в научное или иное сообщество, и является, по сути, его парадигмой.

При этом любая парадигма, в том числе и научная, включает в себя, с психологической точки зрения, как явные, заявленные согласия, так и скрытые. Почему? Потому что «вопросы», по которым достигаются «согласия», на самом деле являются целями или путями к тем или иным общественным благам, которые хочет иметь сообщество для своих членов в обход членов других сообществ. Иначе говоря, жизнь сообщества — это война, а на войне как на войне! Пути к целям и способы их достижения называются в армии тактикой и стратегией победы, а в науке — методом. А ученый — не только искатель истины, но и борец за место в своем сообществе, а для сообщества — боец на научном фронте за достойное место научного сообщества в обществе.

Следовательно, как бы ни выглядела научная или внешняя часть парадигмы, при психологическом ее исследовании нам придется заглядывать и в скрытую или нравственно-мировоззренческую ее часть, то есть задаваться вопросом: а зачем это нужно создателю теории? Что он хотел и чего достигал, делая это? В общей психологии это приблизительно обозначается термином «мотив».

Однако проверим, соответствует ли данное определение понятия «парадигма» общепринятым в психологии.

Психологический словарь дает следующее определение: «Парадигма (от греческого paradeigma — пример, образец) — система основных научных достижений (теорий, методов), по образцу которых организуется исследовательская практика ученых в данной области знаний (дисциплине) в определенный исторический период. Понятие введено американским историком Т. Куном, выделившим различные этапы в развитии научной дисциплины: препарадигмальный (предшествующий установлению Парадигмы), господства Парадигмы (“нормальная наука”), кризиса и научной революции, заключающейся в смене Парадигм, переходе от одной к другой. Проблемы, которые поставила концепция Парадигмы (о научной дисциплине и стадиях ее развития, о научном сообществе как коллективном субъекте познания и др.), разрабатываются советскими учеными с позиций диалектико-материалистической методологии. В дискуссиях о применимости понятия о Парадигме к психологии американские авторы высказали мнение о том, что в начале XX в. произошла смена интроспективной Парадигмы (психология сознания) на бихевиористскую (психология поведения), однако это мнение ошибочно, как односторонне отражающее реальный ход формирования психологии как научной дисциплины» (Психология. Словарь.1990).

Зачем автором этой словарной статьи высказана оценка противников в ее конце, по-моему, ясно. На войне как на войне! Мне, впрочем, вполне достаточно того, что данное определение полностью подтверждает мое представление о сути понятия “парадигма”.Бесспорно, на мой взгляд, и то, что правящая научная парадигма «советской науки», как и правящая парадигма любого другого научного сообщества, является оружием войны с «чужими», которую вели советские «ученые на службе партии или диктатуры пролетариата». И примеров того, как ради «нашей» победы «закрывались» научные истины и целые науки, немало на нашей исторической памяти.

Против этих моих слов о советской научной парадигме мне, дословно, уже говорилось следующее: «Не стоит вот так огульно хаять всю советскую науку сталинских времен. Все наши Нобелевские лауреаты вышли из этой школы. Надо ли ради красного хлесткого словца перечеркивать чью-то научную судьбу?» С психологической точки зрения, это очень важный пример того, как защищается само сообщество. Естественно, устами отдельных ученых. Ведь другие ученые в подобных условиях избирают говорить: «Все верно! Вот вам пример генетики или кибернетики в Советском Союзе! А вспомнить роман Дудинцева “Не хлебом единым”! О том, каково было тогда прорываться настоящим ученым сквозь собственное сообщество. Как их травили за то, что мыслили не так, как все! Да и сколько всего!»

Повторю еще раз. Исследуя научную парадигму, я не говорю о том, что раз плоха парадигма, так плохи и все ученые. Я всего лишь показываю сущность научного сообщества, как одной из частей общества, раскрывая его парадигму, то есть существующий между учеными набор согласий о совместном и правильном поведении. Вопрос о советских Нобелевских лауреатах и вообще выдающихся ученых для меня — это вопрос о том, они сделали свои открытия благодаря научному сообществу или же вопреки? А если было и то и другое, то какую помощь оказывало научное сообщество и в чем мешало? И соответственно, как ученый преодолевал эти помехи? И как изменить научное сообщество, чтобы оно перестало мешать и помогало больше?

Однако в данном исследовании меня интересует не постановка вопроса о русской, советской или психологической парадигме вообще, а то, какая парадигма должна лежать в основе культурно-исторической психологии как прикладной науки.

При такой постановке вопроса приведенного определения парадигмы оказывается недостаточно. Необходимо очертить такой круг согласий, который ощущался бы достаточным и, по крайней мере, давал бы возможность вести исследование. Итак, какие согласия должны входить в парадигму или, другими словами, в чем должно быть достигнуто согласие, чтобы сообщество оказалось жизнеспособным?

Вряд ли вызывает сомнения, что самое малое — это то, что члены сообщества должны понимать друг друга. Значит, язык, о чем уже говорилось ранее. Однако общепонятным для всего сообщества языком согласия не исчерпываются. Более того, даже при использовании единого языка любое сообщество что-то делает явным, а что-то скрывает ради выживания и неуязвимости. Как это делается?

Если исходить из бытового представления о том, как люди собираются в сообщества, то они должны договориться о том, зачем они собрались. Мы можем назвать это согласие целью сообщества.

Естественно, после того, как определена цель, решается вопрос о том, как ее достигать, то есть о способах. В науке это называется метод.

Однако определить способы можно только имея представление об условиях, в которых придется работать, то есть достигать цели. А это значит, необходимо описание мира, в котором будет жить сообщество, а также способ видеть мир или мировоззрение, с помощью которого сообщество может управлять поведением своих членов и обеспечивать свою жизнеспособность.

Наука о науке может говорить и о других составляющих парадигмы, например, о таких, как предмет. Однако, если присмотреться, то мы увидим, что это рассуждения о явной части парадигмы или, как это называется, идеальном образе науки, науке, как она должна быть, а значит, с точки зрения психологии сообществ, входит в способ достижения цели.

Пример. Твоя цель — выжить во что бы то ни стало во время крестьянского бунта, когда убивают всех правительственных шпионов. А за шпионов крестьяне принимают всех горожан, слоняющихся по селу без дела. Ты заявляешь, что ты землемер, и начинаешь мерить землю. Теперь у тебя есть «предмет». И ты принимаешься его самоотверженно исследовать. И даже достигаешь в этом деле значительных успехов, может быть, даже открываешь немало истин об устройстве земли! Но таких «предметов» ты можешь придумать множество, лишь бы выжить. Предмет, по сути, есть лишь составная часть способа, потому что является лишь материалом, из которого лепится будущая победа сообщества или отдельной личности.

У науки он должен быть подчеркнуто наукообразным исключительно в целях неуязвимости. Более того, вся явная часть парадигмы есть лишь один из приемов, относящихся к способу достижения цели, и может быть названа щитом.

Поэтому, с психологической точки зрения, парадигма научного сообщества представляется имеющей двойное устройство, состоящее из частей, повторяющих друг друга и вложенных одна в другую. Как это ни странно, но наружу она вывернута своей меньшей и как бы внутренней частью — той, что мы обычно и принимаем за истинную научную парадигму: это предмет, метод, язык науки, основания и описание мира, то есть щит или явная парадигма научного сообщества.

Чужой — а чужой всегда опасен — налетает при знакомстве с наукой именно на эти защитные рубежи, которые на самом деле являются лишь одним из приемов защиты от внешнего мира в рамках способа достижения цели, который работает по общему согласию у людей, одинаково видящих мир и понимающих друг друга чуть ли не без слов.

При таком подходе явная часть научной парадигмы может рассматриваться как крепостная стена, за которой идет жизнь по своим законам. Эти законы, безусловно, определяются той целью, ради которой сообщество собралось. Эту цель мы можем назвать стягом, то есть своего рода знаменем, под которое собираются свои.

Но вот цель эта на самом-то деле вовсе не договорное явление, не предмет согласия. К сожалению, в ней люди не вольны. По сути, она есть психологическая данность мышления определенного типа людей, которые подбираются по сходству, как бы притягиваются туда, где все такие. Забегая вперед, можно сказать, что наука — есть внешнее проявление весьма определенной психологической болезни, которой подвержена значительная часть человечества. Однако обоснованно это можно показать лишь в прикладном разделе исследования.

Скрытая цель научного сообщества, как и любого другого, — это всегда очень личностный и в силу этого уязвимый набор желаний. Именно в силу повышенной уязвимости этих желаний членов научного сообщества со стороны общественного мнения явная цель должна быть предельно неуязвимой, то есть из разряда таких, которые оправдывают даже самоубийство, как познание Бога в религии. Явная цель, как хороший щит, должна выдерживать самые яростные нападения. Поэтому явные цели всех сообществ, добившихся высокого места в мире, очень и очень схожи, потому что опираются на одни и те же основания, таящиеся в бытовом и мифологическом мышлении людей. И эти же основания можно обнаружить в сказке.

Научная парадигма возникает в том виде, в каком мы ее знаем сегодня, внутри религиозной парадигмы, закрепляя в общественном мнении право определенной части общества жить по иным психологическим законам, чем остальная масса людей. Возникает она в борьбе не на жизнь, а на смерть с церковью, во время которой многие борцы почти добровольно шли на смерть.

Эта «добровольность» весьма условна — в сознании ученого есть нечто, что не дает ему жить, как все. Если он «смирится» и попытается принять правящий обычай, это нечто все равно сделает его жизнь невыносимой. Поэтому он предпочитает не мучиться, а умирать в бою за право жить так, как хочет, попросту говоря, выбирая из двух смертей более достойную. В миг, когда религиозная парадигма оказалась невыносимой для слишком большого количества людей, общественное мнение признало за отступниками право жить по своим законам. Очевидно, их оказалось слишком много, чтобы можно было сжечь их всех, как ведьм.

Плодом этой борьбы оказалось полное неприятие наукой основной цели религии — Бога. Неприятие настолько категоричное внешне и так часто нарушаемое тайком, что через него отчетливо проступает парадигма науки как сообщества. Неважно, есть бог или нет, но мы всегда будем его отрицать, и никогда наука не будет проверять «эту гипотезу, без которой можно обойтись», своими средствами. Она в ней не нуждается! Бога нет не потому, что это доказано научно, а потому, что сообщество ученых договорилось так считать. Подлинная наука — это подлинно материалистическая наука!

За этими псевдонаучными лозунгами ощущается присутствие условной договоренности между двумя сообществами: религия позволит науке существовать, если та не будет лезть в ее дела. Соответственно, в отказе ученых исследовать многие духовные явления просматривается то же самое согласие.

Однако, отказавшись от такой высокой цели как Бог, наука должна была закрыться чем-то чрезвычайно значимым для общественного мнения, что оправдывало бы любые странности поведения ученых. И было найдено нечто, что долгие века служило иным именем Бога — истина!

Истина и есть явный стяг научного сообщества. Скрытым же является все то же самое счастье, что и в любом обычном сообществе.

Счастье, которое этимологически происходит от понятия «часть». Быть с частью общей добычи, с долей общественного продукта, иметь свой удел, надел, выдел — все эти слова определяют твое место в обществе и соответствующую ему честь — достоинство, то есть цену — что ты стоишь. Ученый может получить свою настоящую цену, то есть быть оценен по достоинству, по чести только в сообществе себе подобных. Там он может и занять подобающее ему место. Вот это и есть счастье или скрыто-явная цель члена любого сообщества. Скрытая для чужих и явная для своих.

Следовательно, истина есть лишь своего рода проверочная тема для написания сочинений, по которым определяется распределение мест в сообществе. И получается, что оценивается чаще всего не качество шага к истине, не его размер, а виртуозность, искусство, с которым ученый движется. Поэтому настоящие ученые очень часто оказываются непризнанными гениями до тех пор, пока не найдется некий виртуоз, который подымет их на щит и использует для собственного продвижения к месту, громя «ретроградов и душителей гения». Отсюда и столь известный карьеризм и политические танцы в научных сообществах всех уровней. Истина не есть подлинная цель научного сообщества! Но мы знаем только о ней. Все остальное — только для своих.

Что же в таком случае позволяет науке познавать действительность и обеспечивать технологию и производство возможностями? Задача отобрать кормушку у церкви. Изначально, еще во времена борьбы с религией, заявленный «свой» предмет — знание устройства мира. Церковь, кстати, ничем другим, кроме знания о том, как устроен истинный мир и как в нем надо жить, и не располагала. Знание того, как устроен мир, то есть обладание Образом мира, — одна из насущнейших психологических потребностей человеческого сознания. Захватить эту монополию — это, может быть, поприбыльнее, чем захватить монополию на хлеб и зрелища. Но как отобрать право на «истинное знание устройства мира»? Объявить знания противника ложью. Отсюда и заявленный вначале наукой способ познания — борьба с церковной ложью. Однако вскоре после победы он стал даже не внутренним согласием сообщества бороться с ложью, а, скорее, согласием всех ученых, позволяющим им, если они видят уязвимость своего собрата, уничтожать его или его творение. По сути, это нечто вроде очень жесткого варианта естественно-искусственного отбора — выживает только то, что способно выдержать критику! И этим мы отличаемся от религии, где критика недопустима и есть согласие принимать многое на веру! Ничего на веру!

Истина — это то, что я не могу разрушить ни одним из известных мне способов.

А почему ее надо разрушать? Да потому что она — наш щит. И если я не могу его разрушить, значит, он достаточно прочен. Именно эта потребность в неуязвимости и надежности своего положения заставляет работать большинство членов научного сообщества. Правда, есть и такие, которые искренне хотят постичь истину. Но таким в любом сообществе приходится туго.

Что же такое истина? Если не пытаться отвечать на этот вопрос отвлеченно и вообще, то он превращается в достаточно доступный вопрос: что наука понимает под истиной?

При такой постановке вопроса мы приходим к двум сторонам научного понятия «истина», о которых спорят еще со времен античной философии. Истина — это или то, что есть, то есть действительность, или же способность иметь верное представление или суждение о действительности.

И то и другое — весьма условные определения, просто потому, что зависят от глубины нашего познания действительности, а значит, всегда будут оставаться несовершенными, хотя бы потому, что мир бесконечен. А это значит, что за пределами описанной нами части мира все может быть не так, как мы посчитали действительным на основе знания нашей действительности. И то, что в пределах нашего мира есть непременный закон, в более широком мире есть лишь частный случай проявления некоей закономерности. И по мере познания законов существования более широкого мира мы будем переводить нечто, что ранее считалось истинным, в разряд случайностей, как было, например, с механикой Ньютона или геометрией Евклида.

Следовательно, хотим мы того или не хотим, но в этом мире нет истины — и все есть истина. Иными словами, сам мир истинен, но нам не дано ни иметь его исчерпывающего описания, ни понять до конца взаимодействия его частей.

В таком случае остается только поставить себе условное ограничение на предел поисков истины как познания действительности и договориться считать истинным то, что определенно и предсказуемо дает возможность извлекать из действительности пользу для наших жизней. Это чрезвычайно важное согласие и позволяет научному сообществу занимать свои два стула. Возможность в этом мире ограниченной истины оправдывает нежелание всецело отдаться ее поиску, откупаясь от людей научной халтурой, потребительскими технологиями.

Поиск же абсолюта истины оставить мечтателям или теологам. А это уже следующее из важнейших согласий, лежащих в основе современной науки, вроде бы оставляющее истину высшей целью сообщества, но одновременно и уводящее от нее к технологии, производству и личному достоинству.

Целью науки в таком случае становится обеспечение жизнедеятельности людей в рамках возможностей исследованного и описанного мира. Это делает науку действенной, в отличие от мистицизма, и это еще одно из согласий — быть действенной. Но как только ученый осознает, что он не жрец истины, а прислужник огромного желудка человечества, он ощущает несправедливость и приходит к мысли о том, что имеет право подумать и о собственном желудке, то есть о своих желаниях. Истина остается целью явной парадигмы, а скрытые желания — сутью скрытой.

Рассказывать о скрытых желаниях глупо, а говорить об истине — бессмысленно. И наука в лице своих исполнителей начинает забывать ставить отчетливую цель своих исследований выше технологических задач, диктуемых материальным производством. Если же мы вдруг обнаруживаем сейчас у кого-то в качестве заявленной цели истину, то, более чем вероятно, видим, что она лишь результат мышления исключительности, то есть желания выделиться из остальной массы да еще и иметь возможность делать остальным больно. Настоящий поиск истины ради истины — редкость.

Все это выглядит очень и очень печально. И хотя даже сами ученые очень часто рассказывают про свои университеты и лаборатории как про банки с пауками, все равно, даже в каждом карьеристе, живет мечта о чем-то очень хорошем, ради чего он начал когда-то свой безнадежный забег. Что-то движет им и помимо приспособленчества. Иногда оно проявляется в гордости или обиде за своих, за наших, за всю науку! Какая-то мечта, задавленная впоследствии бытом и безнадежностью. Это еще одна скрытая часть научной парадигмы, о которой надо бы говорить подробней. Пока же я закончу этот раздел рассказом Павла Флоренского о многослойности научной парадигмы:

«Приблизительно в VI классе гимназии, или несколько ранее, мое научное отношение к миру вполне сложилось и даже приобрело характер каноничности. Повторяю, под ним, для себя самого и почти невыразимо в слове, я содержал эту сказку, истекавшую из зарывшегося глубоко в душу детского рая. Эта сказка золотила вершины научного опыта и заставляла сердце биться при виде иных явлений природы или даже при мысли о них. Эта сказка направляла мои мысли и интересы и в сущности была истинным предметом моих волнений. Но словесно я не знал об этом или, скорее, не хотел знать. На вопрос, к чему я стремлюсь, я бы ответил: “познать законы природы”, и, действительно, все силы, все внимание, все время я посвящал точному знанию. Физика, отчасти геология и астрономия, а также математика были тем делом, над которым я сидел с настойчивостью и страстью, друг друга укреплявшими. Однако мой ответ, вполне правдивый, был бы неверен, хотя и сам я не позволял себе дать в этом отчета. На самом же деле меня волновали отнюдь не законы природы, а исключения из них. Законы были только фоном, выгодно оттенявшим исключения. <…> С внутренней тревогой искались мною исключения, к которым данный закон оказывался бы неприложимым, и когда находились исключения, ему не подчинявшиеся, мое сердце почти останавливалось от волнения: я прикоснулся к тайне.<…> Закон — это подлинная ограда природы; но стена, самая толстая, имеет тончайшие щели, сквозь которые сочится тайна» (Флоренский, с.118–119).

Мировоззрение

Тайна движет каждым. Как бы ни зачаровывали себя сами ученые материализмом или необходимостью кормить семью и ненавидеть «всех этих гадов», тайна привлекает и манит любого. Как лучшие воспоминания детства. Конечно, это очень личностно, и поэтому неуместно в науке. И не потому, что наука — «объективна», а потому, что все личностное в сообществе должно быть подчинено общим согласиям.

Возврат к Истине как к действительной цели деятельности возможен для ученого, лишь если он, как Сократ, поймет истину как некую очень личностную цель, стоящую за смертью и выше смерти. Но это возможно только в том мире, в котором за смертью есть нечто или, по крайней мере, в котором это нечто допускается мировоззрением.

Мир же, в данном случае, есть лишь своего рода жизненное пространство занимающего его сообщества. И значит, в большей мере есть Образ мира, чем настоящий мир, то есть мир-природа. В каком-то смысле такой мир есть условность, договоренность определенного сообщества людей жить не по законам религии или науки, а по неким новым законам, выстроенным ради вершинной цели, стяга, которым является Истина. Это означает, что для выведения человечества из того тупика, в который его завели религия и наука, потребуется еще одна революция, подобная научной. Можно назвать ее психологической. В любом случае, подход к миру или мировоззрение должны смениться полностью, иначе планета просто не выживет.

Что такое мировоззрение? Я имею в виду, что означает понятие «мировоззрение» в рамках культурно-исторической психологии? Когда я пытаюсь определить его, то вижу вполне зримый образ. Попробую его передать.

Во-первых, я вижу некий объем, что-то типа шара — так представляется мне человеческое мышление. Мифологическое, донаучное мышление видело его несколько иначе, вроде трехслойного пирога: нижний мир, огромный плоский блин нашего земного мира и верхний мир в виде перевернутой чаши. Но поскольку, в какую сторону ни кинь мысленный взор, он одинаково теряется в бесконечности, то и мир древних психологически тоже вписан в своего рода шар или яйцо Вселенной.

Мышление, конечно, не заполняет Образ мира равномерно, поэтому границы могут ощущаться и размытыми. И все же, как бы ни было раскиданным то, что вы ощущаете своим мышлением, оно не выходит за пределы мира, а если даже где-то и ощущается этот выход, он все-таки выход именно за пределы мира, а значит, Образа мира, который в этом случае наверняка ощущается шаровидным.

Все, что скрыто внутри, мы могли бы назвать обычным мышлением, хотя в науке принято называть обыденным. Оба названия передают определенный смысл. Обыденное — это то, что применяется каждый день. Обычное — это то, что выстроено на обычае. Для живущего в нем человека оно обеспечивает жизнь и в силу этого как бы не имеет никакой определенности. Он обвык, привык жить в нем, как в воздухе, и не видит его. Неважно, как оно устроено, лишь бы работало. Это отражается в слове “обыденное”. Но для меня то, как оно работает, очень важно. Поэтому я назову его Обычным мышлением, подчеркивая связь с обычаем.

Но вот поверхность — это другое дело. Поверхность очень важна, потому что через нее мы сталкиваемся с опасностями для жизни, и в первую очередь, с другими людьми. Поэтому поверхность нашего мышления — это чужое место в нашем мышлении, это место общественного мнения. Общественное мнение выводит на нем свои узоры, собирает в пучки напряжений, заставляет думать. И думать определенным образом: как выжить, чтобы тебя не затравили и не убили!

История знает несколько принципиальных смен подобных узлов напряжения в человеческом мышлении. Первый называют традиционным, или мифологическим, мышлением. Затем религиозное, или теологическое, мышление. Философское, или метафизическое. С XVII века появляется классическое научное мышление.

Что происходит с этим слоем человеческого мышления, который отвечает за выживание в обществе, когда приходит смена мировоззрений?

Миро-воззрение. Воззрение на мир. Точка зрения, с которой ты взираешь на мир. Мир, на который ты взираешь с поверхности своего мышления, — внутри. Это Образ мира, который ты хранишь в себе. Иметь мировоззрение значит не просто смотреть на мир, это значит определенным образом вести себя по отношению к миру, но уже не столько по отношению к миру-природе, сколько миру-обществу. Управлять мировоззрением людей значит править людьми и использовать их для достижения своих целей. Это подтверждается и пристрастием государства к «формированию» общественного мнения, то есть управлению им. «Формируя» общественное мнение, на самом деле придают «форму» человеческому мышлению.

Что такое эта «форма»? Это точка, с которой ты должен смотреть на мир, чтобы быть как все, то есть своим, кому позволяется жить. Ясно, что «точка» — это условность. Как условность и понятие «формы». Что за ними?

Во времена мифологического мышления, когда нас спрашивали, как устроен мир, мы отвечали в соответствии с мифами, которые были известны нашему сообществу. Это с точки зрения гносеологии или науки о познании. Гносеология считает, что с помощью мифов человек пытался объяснить, то есть познать устройство мира. А с точки зрения психологии?

Это лучше показать на примере религиозного мышления. Вот он, этот шар мышления, передо мной. Вот на его поверхности несколько точек или узлов напряжений — это мифологемы, определенные верования и представления. Но вот одна из них, чуть в сторонке, разрастается в мировую религию. И я вижу, как исчезают остальные узлы. На самом деле, с исторической точки зрения, это исчезают носители этих узлов — живые люди и целые культуры. Их больше нет.

И глядя на это, окружающие люди быстро распускают все лишние напряжения и собирают в своем мышлении такой же узел, как требует мировая религия. Теперь они живы, но на вопрос, как устроен мир, обязаны отвечать в соответствии с догматами победившего узла мышления. Теперь и гносеология стала религиозной, или теологией. Вспомните, с чего начинаются знакомые вам священные книги, и станет понятным, что вопрос об устройстве мира — это основной психологический вопрос в управлении людьми.

Как кажется, мышление стало ровнее, а в силу этого работоспособней. И мы видим примеры колоссальной управляемости человечества в пределах религиозного мировоззрения. Но это управляемость извне. И чем сильнее такой одиночный узел, тем менее человек управляем для самого себя — теперь он раб веры.

Точно так же появится и узел научного мировоззрения: в стороне от точки зрения религиозной три века назад некая сила начинает собирать общественное мнение в пучок, который однажды оказывается настолько сильным, что защищает своих создателей даже от костров инквизиции. А старый узел у кого-то распускается и уходит полностью, у кого-то сохраняется ослабленным. Про запас. Примерно так во времена религиозного мировоззрения жил узел философский, или метафизический. Иногда за смотрение на мир с этой точки убивали, как Сократа когда-то, но чаще он оказывался достаточно сильным, чтобы защищать философов в их желании жить по-своему.

Итак, с исторической точки зрения, приход сильного мировоззрения дает более высокую управляемость, а значит, и дееспособность общества. А что происходит с психологической точки зрения?

Кажущееся выравнивание мышления при сильном мировоззрении на самом деле есть перевод его из неровного состояния в расколотое. При так называемом многобожии, с психологической точки зрения, мы имели общую, хотя и неровную среду, где все узлы были более или менее уравновешены, и ни один не обладал достаточной силой, чтобы подавить другие.

Если мы поймем, что собирание своего мышления в узлы и морщины — мера вынужденная, мы идем на нее вполне осознанно из желания выжить (хотя идем в таком раннем возрасте, что часто просто не в состоянии этого вспомнить), то станет ясно, что мы исходно свободны от любого мировоззрения и можем просто жить, а не вести себя в соответствии с требованиями общества. Возможность вернуться к себе зависит только от силы страха, который внушает нам правящее мировоззрение. Соответственно, чем сильнее один из узлов, тем страшнее он, тем более, что мировые религии вполне осознанно строят себя на «страхе Божием».

Пребывание в таком состоянии — дело психологически чрезвычайно тяжелое, почему люди и ведут постоянный поиск иных мировоззрений, строя с их помощью миры-сообщества, которые защищают их от правящего узла общественного мнения. Это очень серьезная задача — выжить. Ради нее можно пойти на любые ухищрения, лишь бы освободиться из тюрьмы страха. Причем мы все являемся неосознающими этого профессионалами высочайшего класса по освобождению от правящих мировоззрений. Все наше детство, отрочество и юность проходят как борьба за самого себя против навязываемого мировоззрения. Живое вольнолюбивое существо, которым приходит ребенок на Землю, борется за свою свободу, и каждое правило поведения, которое родителям и окружающим удается затолкать в его душу, есть плод борьбы и победа в очередном бою общества с человеческим духом.

Самое страшное — что, защищаясь от взрослого мира, ребенок обучается множеству хитростей и подлых глупостей, без которых в нашем мире выжить не удается. В итоге, когда он взрослеет и наконец начинает строить свой Мир, он уже не может обходиться без этих детских хитростей, которые, сохранившись у взрослого, выглядят просто тупостью. Они — его единственное орудие творения миров. Это значит, что хитрость и тупость отражаются в устройстве любого сообщества, созданного людьми. В том числе и сообщества, заявившего, что его цель — достижение и постижение Истины. Так рождаются скрытые парадигмы всех сообществ в этом мире.

Отделить действительный поиск истины в рамках науки от задачи прикрыть этой целью желание сбежать из мира взрослых, из материнского сообщества в свой собственный мирок — одна из задач культурно-исторической психологии.

Любое исследование истины должно иметь под собой основания, позволяющие надеяться на успех. Это должно быть нечто действительное, опираясь на что, можно расширять свои представления о действительности до размеров мира, пригодного для жизни. Поиску первоначал мира была посвящена вся мировая философия. С него она, собственно говоря, и начиналась, пока Сократ не заявил, что первоначала надо искать не в стихиях, а в человеке. Тогда родилась психология, наука о Душе. Путь от стихии или природы до того, что мы знаем как современного человека, — это путь сквозь человеческую Душу, это ее развитие. И это предмет культурно-исторической психологии. Теперь, когда от парадигмы сообщества мы перешли к парадигме науки как орудия поиска истины, уместно говорить и о предмете науки.

В каком-то смысле предметом естественнонаучной психологии является некая «человеческая стихия», предметом культурно-исторической — человеческая Душа в ее развитии и разнообразии. Различие это ощущается всеми психологами, хотя и не всеми однозначно осознается. Именно этому различию двух психологий я бы и хотел, вслед за Майклом Коулом, посвятить это сочинение.

Стержнем подобного исследования, по-моему, должно явиться сопоставление парадигм, потому что подобный подход заложен в самом построении культурно-исторической психологии, какой она является сегодня. По сути, это отразилось и в словах автора предисловия к книге Коула Ш. Г. Уайта, который показывает, как подсообщество психологов с конца прошлого века пыталось отмежеваться от материнского сообщества философов, избрав естественнонаучный метод, являющийся, как считается, основой научной парадигмы.

Сам Майкл Коул тоже считает вопрос о парадигмах научных дисциплин принципиальным: «Психология, оформившись в качестве самостоятельной дисциплины лишь в конце XIX в., вытеснила в конце концов культуру из сферы своих интересов. В свете этого полезно поразмышлять о путях развития научных теорий культуры и мышления на языках двух разных парадигм, которые сформулировали большую часть этого дискурса. Язык аргументации обеих парадигм был установлен греками, чье влияние на европейскую научную мысль в конце эпохи Возрождения было огромным. Общим для этих парадигм является стремление к определенному знанию: различаются они в отношении того, как и где следует его искать. Первая парадигма, идущая от Платона, подчеркивает стабильные универсальные процессы мышления, механизмы которых не зависят от времени. Вторая парадигма идет от Геродота (Выделено мной — А. Ш.), считавшего, что для того, чтобы узнать правду о прошедших событиях, необходимо понять образ жизни людей, организующий их мышление, которое, в свою очередь, влияет на их представления о прошлом» (Коул, с.32–33).

Отзвуки этого древнего спора о путях психологии мы обнаруживаем и в России, начиная с середины прошлого века.

Однако вернемся к понятию «парадигма». Коул, к сожалению, не дает определения этого часто используемого им понятия. В итоге создается некая иллюзия взаимопонимания между автором и читателем, но о действительном понимании речи быть не может. Следовательно, что понимает Коул под этим термином, нам придется выводить из самого его сочинения. Впрочем, то же самое придется проделать и со всеми учеными и мыслителями, чьи теории он упоминает.

Итак, первое, что, на мой взгляд, со всей очевидностью бросается в глаза в приведенном отрывке, когда Коул говорит о парадигмах, — он «Психологического словаря» не читал. В его использовании слова «парадигма» нет и следа «системы»: ни системы форм-образцов, ни системы методов. Конечно, зная что-то о Платоне и Геродоте, мы, прочитав такие краткие изложения «парадигм» или «позиций» авторов, как само собой разумеющееся допускаем, что некая система взглядов или доказательств, или суждений у них, безусловно, была. Но это лишь наши предположения. В тексте же Коула мы имеем лишь по одному предложению для каждой «парадигмы», в которых излагается суть позиции или теории.

Это означает, что в живом употреблении понятие «парадигма» лишь предполагает наличие системы, но таковой является не обязательно. Безусловно, такое употребление термина «парадигма» характерно не только для Коула. Это лишь пример.

В чем же суть? Что мы видим в действительности вместо изложения парадигмы? Скорее, кредо, символ веры, а говоря по-русски, Стяг — то, что стягивает, собирает под себя своих.

Мы уже определили, что это, видимо, и есть основное психологическое содержание любой заявленной парадигмы — не пропустить чужих и собрать единомышленников, тем самым создав сообщество. Именно это и звучит скрыто за словами: «система основных научных достижений (теорий, методов), по образцу которых организуется исследовательская практика ученых в данной области знаний (дисциплине)». Соответственно, если исходить из этого, то психологически употребление при заявлении парадигмы лишь ее «стягивающей» части вполне оправданно.

Современная естественнонаучная парадигма, как считается, была заявлена Декартом в «Рассуждении о методе», и нам не миновать исследования этого сочинения, если мы хотим проследить пути зарождения и развития психологии. Могу заранее сказать только одно: сам собственно научный метод, то есть явная часть парадигмы Декарта, был гораздо лучше и чище дан еще Галилеем. Тем не менее, современная психология ведет себя от Декарта, что означает, что очарованием в творениях Декарта обладала часть скрытая, в силу чего и стала Стягом науки.

Что произошло после этого? Медленно и трудно родилось огромное сообщество людей, которое именует себя безличным именем «Наука». Научная парадигма в наше время стала третьей правящей парадигмой наряду с государственной и религиозной, почти полностью вытеснив мифологически-магическую, то есть культурную, в языке Коула. Самое страшное в этом то, что понятие «наука» воспринимается умом современного человека как некая данность, «абстракция», то есть неведомо что, само по себе существующее в мире безотносительно к людям. И уж отнюдь не как мнение какого-то сообщества людей. «Научно» и «ненаучно» стало синонимами «истинно» или «неистинно», а вовсе не «по мнению ученых это вероятно, а это невероятно». И уж тем более не как заявление: «Это нам подходит для наших целей, поэтому мы назовем это научным, а что нам не нравится, мы заклеймим ненаучным, а всякое несогласие подавим и уничтожим вместе с его носителем! В крайнем случае, затравим в тесных камерах научных заведений и ученых советов!»

Я думаю, опыт советской науки сталинского времени не дает усомниться, что последняя крайность вполне достижима для людей науки. Как со стороны травящих, так, кстати, и со стороны затравленных.

Именоваться ученым очень выгодно. Мы знаем это с детства, когда нас спрашивали: кем ты станешь, когда вырастешь? В современном обществе это делает тебя практически неуязвимым. Основным психологическим двигателем в борьбе психологии за «научность» было именно стремление большинства делающих ее людей получить «мундир», то есть достойное место в обществе, а вовсе не познать истину — иначе в чем причина этого затянувшегося кризиса психологии? Именно эта чисто психологическая причина, на мой взгляд, его и определяет. И суть ее в том, что ученый, вступая в сообщество, платит так дорого, что хочет получить вознаграждение за свои жертвы. В итоге его силы расщеплены, и он чаще гораздо больше занят наукой как самоутверждением в научном сообществе, обретением имени «настоящего ученого», чем наукой как обретением истины.

Конечно, подобные слова про мундир вызовут у многих психологов возмущение. Некоторые из них считают себя идеалистами и бессеребрениками, потому что очень мало зарабатывают сейчас в России, но психологии не бросают. Некоторые даже сами ненавидят «пресмыкающихся» перед зарубежными денежными фондами или властями продажных психологов, потому что те «позорят имя настоящего психолога»… При этом сами они считают, что «причины кризиса психологии много шире, чем “борьба за мундир”, — как было написано в одном из отзывов на это мое рассуждение. — Основная причина — все-таки философская, так как существуют четыре взаимодополняющие, а потому ограниченные модели социальной реальности:

— натуралистическая (построенная на биологии);

— идеалистическая;

— материалистическая;

— феноменологическая.

Эти модели описывают только части некоего целого, а модели самого целого нет. Отсюда кризис в психологии».

Очень может быть. И все же я считаю, что кризис в психологии из-за того, что ученые заняты не тем. Именно это и отражается в приведенном мною замечании: модели целого нет, иными словами, нет цельного образа того, что представляет из себя психологическая наука, — таково высказанное мнение.

Это не так, если заглянуть в суть явления. Психология как сообщество уже родилась и прекрасно устоялась. Суть ее существования — постоянное брожение и борьба за места. И там, внутри себя, она прекрасно устроена с точки зрения целей, которые движут учеными. Каждый из них знает, чего он хочет внутри науки и как этого добиться. Даже если добиться не получается из-за помех и открытого противодействия других ученых, он все-таки знает и цель и как к ней идти. У психологии нет цели, связанной с внешним миром. Поэтому-то она и не знает, какую модель предоставить внешнему миру, чтобы он мог судить по ней о психологии. Внешний мир тоже очень разный, и психологическое сообщество изготовило несколько образов себя для разных сообществ внешнего мира. Но все они — не более как щит, позволяющий изобразить деятельность во имя человечества для внешних наблюдателей. Это лишь стены крепости, которыми психология от нас закрылась, а сама чем-то там внутри с наслаждением занимается…

Для того, чтобы появился цельный образ психологии, должна быть заявлена цель, которая нужна людям всего общества. Иначе говоря, психологии надо заявить, что она может сделать для людей. Вот тогда у любого человека появляется возможность сказать, нужно это ему или не нужно. Соответственно, нужна или не нужна ему такая психология. А затем, когда будет найдена цель, которую общество признает стоящей, тогда любой человек сможет судить, ведет ли психология к этой цели, помогает ли эта наука, как соответствующее орудие, как инструмент, прийти к этой цели лично ему. Если я смогу судить о качестве инструмента, то я могу сказать и о том, что в нем лишнее, а чего недостает, а значит, появляется возможность достроить науку до цельности. Пока же повисает вопрос: зачем научная психология непсихологу?

В дополнение к сказанному — еще одно наблюдение. Самым лучшим из доводов в пользу научности считается «объективность» исследований и полученных результатов, что видится одним из основных положений научной парадигмы. С психологической точки зрения это привлекательно тем, что делает ученого неуязвимым, выводит из-под критики: Это не я! Я тут ни при чем! Такова природа вещей! Я не виноват!

Детский страх оказаться виноватым, безусловно, просматривается в научной парадигме, начиная с Декарта, который вообще был подвержен патологическим страхам перед наказанием за свои сочинения со стороны церкви. Тот же страх сквозит и в принятом в научных сообществах способе писать о себе как о «коллективе» — «мы» вместо «я». За «мы» легче спрятать уязвимую личность.

В этом смысле Майкл Коул являет собой пример психолога, которому надоело достигать общественные цели, и он, наконец, решил заняться настоящей целью науки — поисками истины. И это сразу повело к смене парадигмы и созданию самостоятельной научной дисциплины, во многом противоречащей основным согласиям психологического сообщества.

Суть всех приведенных выше примеров для меня заключается в том, что при сопоставительном исследовании научных, культурных и психологических парадигм нам придется обращать внимание не только на то, что заявлено, но и на то, как заявлено. Иначе говоря, на психологию того, кто писал, а не только на созданный им в расчете на самого недоброжелательного читателя неуязвимый текст. А научные тексты отнюдь не для тех, кого любят, и не для тех, кто любит автора! Думаем мы при их написании о тех, кто будет нас избивать, называя это научной критикой. На мой взгляд, для психолога «слабости его теории есть слабости автора», если перефразировать старинную мудрость.

Попробуем еще раз дать определение парадигмы, уточнив его при этом.

Парадигма — это основной набор согласий научного или иного сообщества, предложенный открывателем нового пути для объединения или уже объединяющий единомышленников-соратников, то есть своих.

Полная парадигма редко бывает приемлема для всего сообщества, поэтому из нее выделяется основной образ, который становится Стягом сообщества и принимается всеми членами сообщества не просто на веру, а как символ веры, как некое основание, оспаривать которое для своих недопустимо, потому что это будет рассматриваться предательством. В этом смысле «научное» сообщество является «политическим» или «военным», потому что задача его — собрав под своим стягом как можно больше бойцов, завоевать все «научное пространство», то есть мир, для того, чтобы «в своем мире жить спокойно и неуязвимо».

Соответственно, все «начала» и «основания», по которым достигаются парадигмальные согласия, не являются истинными, то есть соответствующими действительности этого мира. Они всего лишь допущения, предположения, то есть гипотезы, признаваемые аксиомами данной науки, что, с психологической точки зрения, есть не более чем условности или договоренности. Методы же, которые на этих «основаниях» разворачивают способы познания, соответствуют не природе мира, а природе человеческого мышления.

Пока это все касается естественнонаучной парадигмы, все еще не так страшно, потому что постоянно проверяется и выверяется технологией, то есть прикладной частью науки, соотносящей ее с жизнью и действительностью. В отношении же психологии переход на естественнонаучный метод означал полный разрыв со своим предметом, то есть «субъектом», следовательно, и невозможность обнаружения ошибок. Иначе говоря, академическая психология без связи с прикладными дисциплинами окажется отмирающим тупиком, условностью или «фантомом человеческого мышления». Эти вытекающие из определения понятия «парадигма» мысли прослеживаются в любых существующих школах психологии. Это означает, что вопрос об иной психологии встает не только потому, что имеются не охваченные академической психологией психологические поля.

Почему я так много внимания уделил определению понятия «парадигмы» и психологии сообществ? Потому что хотим мы того или не хотим, но любая новая научная дисциплина все равно будет создаваться сообществом единомышленников. Иначе ее судьба — умереть вместе с создателем. Психологические законы жестки. С ними ничего не поделаешь. Следовательно, единственное, что у нас есть, это — создавать новую науку, осознанно избегая уже известных ловушек, а для этого выбрать такой стяг, такую высшую цель сообщества, чтобы она без лицемерия и лжи совпадала с заявленной целью науки.

Но с чего начать? Как это мне видится, начинать надо с возможно более полного описания явления, которое называется КИ-психологией. Культурно-историческая психология, как показал ее М. Коул, разбивается на две части — предысторию метода и современную (двадцатый век) КИ-психологию. Соответственно, и описание распадается на эти две части. Одна, назовем ее Введением в общую КИ-психологию, будет посвящена истории и становлению общих КИ-подходов.

Вторая — собственно Общей КИ-психологии.

Для того, чтобы из Общей КИ-психологии могли развиваться экспериментальный и прикладной ее разделы, описание должно сразу отмечать у всех ученых, внесших свой вклад в создание КИ-психологии:

1) наличие личных целей;

2) наличие целей сообщества (научного или иного);

3) и только после этого излагать материал, относящийся собственно к науке как таковой или поиску Истины.

В рамках последнего пункта уже возможно сопоставление естественнонаучных и культурно-исторических взглядов.

Именно оно позволит вывести основные положения КИ-психологии как набор согласий для нового сообщества ученых.

От того, какой будет избрана цель и какими будут эти согласия, будет зависеть и то, каким станет это сообщество. Хотелось бы, чтобы оно воплощало на деле тот идеал науки, который очаровывал человечество столько веков.