Проклятое поместье. ДРАМА

Александр Смолин

Старая графиня Трис Беладонна доживает свой век в заброшенном поместье, где время от времени происходят странные вещи, да и само время остановилось тут для всего живого. Дом пропитан воспоминаниями и призраками, которые приходят к героине по ночам. Больше всего на свете она боится смерти. Ведь час уже близок и Бледная леди идет за ее душой. В книге раскрывается тема страха перед неизвестностью и концом. Трис медленно сходит с ума и уже не отличает реального мира от вымышленного.

ГЛАВА 2 ЧТО-ТО ТЕМНОЕ ЗАТАИЛОСЬ ВОН ТАМ ЗА ОКНОМ

Постой-ка, кажется, нас подслушивают. Эти бледные тени на стенах видны даже днем, когда их нельзя услышать человеческим ухом, ибо по сути своей тени остаются немы, будучи порождениями иных измерений, но я точно знаю, что с приходом ночи они обретают дар речи и перешептываются у меня за спиной. Иллюзорные дети хаотичного танца мрака и света. Они подкрадываются, все ближе и ближе, пока я безмолвно качаюсь в своем кресле, недвижимая и отсутствующая, словно музейный экспонат, но стоит им подойти слишком близко, как их аморфные тела растворяются в ярком свете очага. Именно поэтому я зажигаю камин.

— Слишком ярко… — шепчут тени, навсегда покидая пределы нашего мира.

Я люблю смотреть на огонь. Огонь слишком чист, чтобы позволить всякой грязи касаться его. Я не стану оборачиваться, туда, где за моей спиной вырастает длинная мрачная комната. Я знаю ее наизусть, она кончается одиноким окном, и неведомой серостью в нем, будто из недр глубокой осени. Там, в окне, потоки дождя лижут стеклянную гладь, под свинцовым небом Гренвильских полей.

Но тут раздается голос:

— Бедняжка Трис…

Я поднимаюсь и застываю в обороне. Бросаю взгляд на стену, где моими же руками поднимается тень трости, готовая обрушиться на неприятеля в любой момент. Блуждаю взором по углам комнаты в поисках нахального приведения, но вместо призрака на меня смотрит лишь уставшая от десятилетий старинная мебель.

— Ты называл меня так при жизни, — отвечаю я громко. — Но я тебе не бедняжка! Я благородных кровей в отличие от тебя — сына мясника! И Бог свидетель, судьба была жестока ко мне, когда позволила тебе попасть солдатом в королевский гарнизон! Ты ничего не сделал для нас, Себастиан, чтобы вытащить нас из нищеты! Ты…

Трость медленно опускается на пол и приходит понимание всей абсурдности ситуации. Воображение снова сыграло со мной злую шутку.

— Я не стану говорить с призраками.

Ответа, конечно же не последовало.

* * *

Теперь Себастиан в земле, а я готовлюсь отправиться следом за ним. Временами я думаю, какая она из себя, эта госпожа Смерть?

Как бесшумной поступью бродит она по тропинкам сада, и следит за моим окном, пока я безмятежно сплю в своей теплой кровати.

Я нашла Себастиана так далеко от дома с вонзенными пальцами в землю, как будто Смерть тащила его за ногу прямо в могилу.

Бледная леди. Я знаю, что вскоре ты придешь и за мной.

— Последняя осень заберет меня листьями. — Я замечаю себя у окна и еле слышно шепчу: — не даст мне увидеть белые хлопья снега в декабре…

Я бы, наверное, съела себя тяжкими думами в это утро, если бы перед моим окном не появилась внезапная гостья.

Между садовой лейкой и заржавевшим мотоблоком для вспашки земли — тем самым, которым когда-то пытался работать Себастиан, пока не бросил поле, совершенно белая ворона-прохвостка снует с орехом туда-сюда.

— Вороны бывают разные. Уж я-то вас повидала немало. Бывают черные, серые, бурые, а бывают как ты — изгои своего племени — белые. — Смолкаю, а потом заканчиваю мысль: — У нас с тобой общая беда…

Эта ворона словно слышит мои слова. Кроваво-красными глазищами она смотрит прямо на меня. Я настораживаюсь. Ворона тоже.

— А ведь я тебя уже видела однажды, — мой голос становится строже, — на ветке старого дуба, у фонтана, незадолго до убийства принца… — Теперь она с вызовом смотрит мне в глаза, как будто я уличила ее в давнем преступлении, и ни одна из нас не станет уступать. Сухие губы рождают последнюю фразу, которая звучит громоподобно: — Ты птица смерти — Альбинос!

Омерзительный вороний вопль пронзает меня насквозь. Альбинос устремляется к дому на своих лапах, пока не достигает фундамента и не запрыгивает на оконную раму. Птица бьется в стекло до белеющих трещин и сколов. Я вижу красноту рта этой твари, и мне приходится ударить тростью по стеклу, чтобы ее отогнать…

Раздается звонкий удар!

— Хочешь меня склевать? — гневливо кричу я. — Пошла прочь!

И она улетает.

Подумать только, такая дурная примета.

Ворона так истово билась в окно, как будто почувствовала мертвечину. Как будто я Трис Беладонна уже мертва.

— Я еще жива! — сквозь слезы кричу я в окно. — Не смей смотреть на меня, как на гниющий кусок мяса!

В еле различимом отражении вижу свое обезумевшее лицо и от его вида расстраиваюсь еще больше. Утро безнадежно испорчено.

* * *

Нет счета тем предложениям о выкупе земли, что заполняют почтовый ящик. Трактора все ближе подбираются к моему забору. А звуки застройки цепочки торговых центров, тянущихся по шоссе, уже доносятся до моих ушей. Но им не понять, что я не покину этого проклятого места, ведь мне тут же придет конец.

Время здесь идет гораздо быстрей — все уже мертвое и старое. И старость тут повсюду. Сам особняк уже сыплется песком мне на голову, а плиты на площади поросли мхом, всюду изломанные ветви, грязные листья и мусор, тропинки, поросшие кустарником, деревья стоят скрюченными, но самое страшное не это, а нечто другое. Несколько дней назад я обнаружила, что по поместью поползли земляные трещины.

И где-то здесь за деревьями в тени ветвистых плетений дикого винограда бродит она — та, что со дня на день, явится за мной на порог. Бледная леди.

* * *

Оглушительный скрип входной двери заставляет меня взяться за висок, и уличный свет заставляет сощурить мои глаза. Должно быть все думают, что старое приведение вышло из своей конуры. Но я больше не стану скрываться в комнате. Я иду навстречу желтому царству листвы. Где повсюду с деревьев капает вода, а дорожки наполняют лужи по самые бордюры. Я вдыхаю воздух полной грудью, сквозь хрипы и свистки, и этот воздух кажется мне невероятно вкусным и свежим… но в следующее мгновение, я снова осознаю, что нахожусь среди брошенного старого поместья совершенно одна.

— Ах, старость, старость, дом старый, как я, как и моя жизнь. Пройдет немного времени и на его месте построят парковку или супермаркет. И никто никогда не узнает о том, что здесь случилось полвека назад…

— Я никогда не смогу покинуть этого места. И здесь никогда не наступит весна. Я не могу припомнить, чтобы здесь наступала весна… Здесь не идет время… Вечная осень и дождь. Я превращаюсь в приведение, блуждающее между голых деревьев алчи — между кустов шиповника…

— Но я еще, черт возьми, жива!

* * *

Я стою тут на грязной площади усыпанной желтыми листьями, словно последняя фигура на шахматной доске в дымке тумана и запустения, а на меня таращится троица двуглавых фонарных столбов, давно умерших и обесточенных.

— Отличная погода, господин столб.

— Вы так считаете? — отвечает мне ржавый истукан. — По-моему, без дождей всем стало бы лучше. Лично мне уж точно.

— И мне, — отвечает второй столб.

— И даже мне, — отвечает третий.

— Дожилась, старая Трис, ты уже говоришь со столбами. Чего уж там? Мне больше не с кем поговорить.

Я вижу великана-клена, что будто пальцами обнимает треугольную крышу особняка, на своей памяти я еще помню его совсем молодым саженцем. За эти шестьдесят лет он прилично разросся. У подножия клена стоит машина Себастиана. Она стоит тут вот уже тридцать лет и ржавеет. Прямо под окнами дома.

Некогда желтая, украшенная золотым хромом наградная телега с открытым верхом, подаренная Себастиану, за былые заслуги перед королем. А ныне, ржавеющее корыто — забитое тухлой водой и листьями.

Я подхожу к ней, чтобы разглядеть выгоревшую на солнце кожу салона, провожу рукой по растрескавшейся, словно змеиная шкура, поверхности, и опускаю ладонь на холодный металл, и вспоминаю, как Себастиан, вез нас, по пыльным дорогам Гренвиля, в новую жизнь.

Воспоминания уносят меня в тот день. Я чувствую, как от машины по моим пальцам бегут невидимые потоки энергии, слегка покалывающие.

И вот уже серая мгла осенних просторов, уступает место яркому солнцу 1912 года.

Я снова вижу солнце в высоких небесах рая, как оно осушает зноем июльской жары проселочную дорогу, петляющую между зеленых зарослей кукурузы вплоть до реки Пемзы. Как за несущимся желтым автомобилем клубится завеса дорожной пыли. И ветер трепет мне волосы, еще молодой, но уже титулованной графини Орлиянской.

— Где ты его взял? — восклицает та юная особа, которой когда-то была я сама.

— Это подарок короля, — с достоинством отвечает он — королевский гвардеец.

— И за какие заслуги короли нынче одаривают гвардейцев автомобилями?

— Я спас Георга от бивней свирепого кабана, и пусть это стоило мне здоровой ноги, зато я с честью исполнил свой долг!

— Ты настоящий герой…

— Я лично выбирал цвет, моя графиня. Желтый. Как солнце. Он увезет нас в новую жизнь…

Дальше дорога сворачивает вдоль берега реки, открывая нам шикарный вид на работающую в те годы мельницу, окруженную розовыми кустами, аккуратно посаженными женой мельника. И та молодая Трис просит Себастиана остановиться, чтобы одолжить саженцев для оранжереи и, он впервые, отказывается выполнить мою просьбу, задевая мое самолюбие, но вида я тогда не подала.

— Мы не станем останавливаться, моя графиня.

— Но почему?

— Потому что у нас будет собственный садовник, и мы не станем опускаться до просьб перед этими грязными простолюдинами.

На этом все.

Ах, если б я знала тогда, что ждет меня за стенами цветущего поместья, которое превратится в гниющую яму забвения. Глупышка Трис уже бежит к воротам, где ее ожидает конный экипаж слуг с телегами мраморных статуй.

Назад дороги нет. Молодая графиня растворяется в воротах поместья Де Беладонна и оно поглощает ее навсегда.

Одергиваю руку от холодного металла.

* * *

— Графиня Орлиянская, — так они называли меня прежде. — А ныне я старая и никому ненужная пенсионерка.

На мгновение я вспоминаю, что Элиза больше никогда не писала мне после той ночи и больше никогда не звала ко двору. Меня не спасли даже письма, которые я посылала ей раз в неделю. Королева оставила мне даже поместье в память о старой дружбе, но больше никогда не выходила со мной на связь.

Знала ли она, что обрекает меня на долгую и мучительную смерть?

Чувства накатывают, и я роняю трость.

Наклоняюсь, чтобы ее поднять, превозмогая боль в пояснице, и вдруг замечаю под машиной пожелтевший листок бумаги, слегка танцующий на ветру. При помощи трости я выгоняю его себе под ноги, чтобы осмотреть. Чернила поплыли от влаги, но текст еще вроде читаем.

— Кажется, я смогу разобрать что там.

«Запись 1. 1910 г. Ледяной плен Голодоса.

Мы съели кока — он был самым толстым из нас. Мы просто зажарили кока и съели его. Он был похож на парася, с поджаристой корочкой… эту тайну я унесу с собой в могилу… Адмирал Себастиан Джонатан Вереск».

— Мой супруг был страшным человеком.

Я еще помню из рассказов Себастиана о его службе на флоте до того дня, как он стал личным гвардейцем короля. Как-то за ужином, в то далекое время, когда наши отношения еще были теплыми, задолго до страшных событий 13 августа 1914 года, он рассказывал мне о зимовке на необитаемых островах в Изумрудном море.

Его команда провела в ледяном плену полтора месяца, потеряв большую часть еды во время путешествия через холодные воды.

— Я чувствую вкус мяса у себя во рту… вкус человечины… съеденной давным-давно голодными моряками призраками. Какие еще тайны скрывает надгробная плита Себастиана? Я должна отыскать все листы из его дневника.

Что-то заставляет меня поднять голову к окнам второго этажа.

Мне кажется, что на меня кто-то смотрит. И хотя в окнах никого не нет, я точно знаю, что Тень — где-то там.

— Где-то там!

Не стану возвращаться в дом. Пришло время мне прогуляться к северной стене, через аллею Статуй к могиле моего супруга. Пора бы его навестить.

* * *

Я все еще пытаюсь идти, как статная леди, стараясь держать осанку, но старость норовит скрутить меня в бараний рог. Мои уставшие ноги, словно бетонные сваи, ступают по треснутым от времени плитам, давно позеленевшим от плесени, и будто врастают в них. Внезапный порыв ветра напоминает о скором приближении грозы, и я вижу, как с севера на графство надвигаются синие тучи.

Пахнет подгнившей листвой.

Теперь я иду меж пожелтевших местами выщербленных ветром и дождем статуй — героев древних сказаний: воинов, музыкантов и богинь — покрытых мхом, в трещинах и плюще. А ведь когда-то давно они были девственно белоснежными, и теперь я уже не в силах им помочь, ведь я едва могу позаботиться о себе.

Статуи привезли сюда из усадьбы Себастиана сразу же после переезда. Будучи на королевской службе он выиграл их в карты у одного торговца антиквариатом.

У молчаливых статуй богатая история.

В скором времени их сровняют с землей тракторами. Я точно знаю их дальнейшую судьбу — земля поглотит их так же, как поглотит все за пределами этого забора. Отсюда нет выхода — ни для людей, ни для статуй.

— Здесь обиталище смерти, земля червей и могильная яма…

По правую руку от меня здание погоревшей столовой. Оно напоминает мне о том времени, когда в поместье жила прислуга и, даже, был садовник.

— Кажется, да. Определенно — садовник Эцио! Он рассказывал тогда еще молодой Трис о культурах роз, на южном побережье Черноморья, родом, откуда он был.

От этих мыслей мне хочется улыбаться.

Но лишь на мгновение.

Вскоре денег стало едва хватать на еду, и прислуга ушла. Последней каплей стал несчастный случай с дочерью кухарки — молодой девушкой, которую нашли повешенной на деревянной балке в подвале.

Я помню, как меня разбудили и привели в подвал. Все были напуганы. А кто-то даже сказал, что поместье проклято!

— Мне нечего вам возразить… — ответила я им в тот день, — вы все можете уходить. — А сейчас я смотрю на статую рокосской богини винограда и, словно оправдываюсь: — Мы едва сводили концы с концами.

В то время Себастиан, пробовал работать подмастерьем плотника на рыболовецком судне, а после, и вовсе замкнулся в себе, потому что его гордость не позволяла ему переступить через себя, а старая травма ноги, записаться хотя бы солдатом на границу.

Аристократ или простолюдин, сын мясника в прошлом или бывший разжалованный военный гвардеец короля в недавнем будущем? Он не мог опуститься до промысла простого чернорабочего. Он презирал свое происхождение, и всякий раз выходил из себя, если хоть кто-то напоминал ему о нем. А как-то раз, он ударил собственного брата на рыночной площади, и очень переживал на этот счет. Детали Себастиа не рассказывал, а я и не спрашивала, уж слишком безумным в тот день, было выражение его лица.

В этой глуши работы для аристократа иждивенца попросту не было.

Разве могли мы тогда знать, когда желтый наградной бернц вон ваген мчал нас по пыльным дорогам Гренвиля в направлении новой жизни? Никто не знал. Мы были молоды, знатны и амбициозны. Никто из нас не думал, что мы застрянем здесь навсегда.

Будто пленники нарисованной картины.

* * *

Времена меняются.

Королевская монархия была свергнута и раздавлена железным кулаком революции. К власти пришли простолюдины-крестьяне. Революционеры стали строить новое идеальное общество. Но не прошло и пятнадцати лет, как новую власть с их идеями равенства, сверг сам народ, и началась эпоха капитализма с их купленной демократией.

Новая эра, сперва, принесла свои плоды, а после как это и принято в мире денег, решила все отнять. Сначала нашу землю признали культурным достоянием страны, и мы получали хоть какие-то деньги — жили, на содержании у государства, а потом чиновники просто передумали и обложили поместье налогом, да таким высоким, что я Трис Беладонна ни монеты ни заплатила им из своего кошелька и не собиралась этого делать впредь. Так как поместье было подарком, и я имела на него все дарственные документы, выселить меня, они не смогли.

Но нам с Себастианом пришлось продать большую часть фамильных ценностей, чтобы хоть как-то выжить в то непростое время.

* * *

Наконец я добралась до северной стены, где в яблоневом саду в окружении кустов роз, ныне обнаженных осенью, дремлющих, лежит безмолвный холмик моего супруга.

— Я снова у твоей могилы, мой муж. Теперь ты оставил меня одну… доживать свой век. Я не знаю, что делать с тем временем, которое у меня осталось. Лучше бы я…

Сами собой на глазах проступают слезы. Скатываются по щекам.

— Где-то лежал мой платок. Ах, вот же он.

Я утираю глаза и щеки от мокрых разводов, прежде чем смогу продолжить:

— Лучше бы я ушла раньше. Быть может, я заведу огород или стану разводить кроликов. Не отвечай. Занятие не пристойное для графини — знаю, но сладостная утеха для старухи… Недавно я прочитала журнал «Садовод». Там пишут, что земля есть успокоение для преклонного возраста. Но мы оба знаем, что земля поглотит нас.

— Как смел ты так поступить со мной? Ты оставил меня на растерзание этим стенам, этим пустым тропинкам. Знаешь ты, сколько лет я бродила среди ветвей этих серых яблонь и молила судьбу, чтобы она спасла меня от этого места? Слышишь меня, Себастиан?! Ты же был чокнутым! Все изменилось после твоего возвращения из темницы. Ты стал безумцем! Ты стал тираном! Ты заставил меня прожить жизнь вдали от людей и общества. Гусеницы с воронами стали моими подругами. Я любила пить чай! И я любила его пить хотя бы в компании своего супруга! А ты лишил меня своего общества, ласки, будто бы это я была виновата в смерти наследника. Это ведь ты его убил! Зачем? Зачем ты это сделал, мерзавец?!

— Мне страшно умирать, мне страшно ночевать в пустом доме. Там на втором этаже кто-то есть. И каждую ночь он дает о себе знать. И я не знаю, как долго он будет сидеть на потолке. Я горела как бабочка двора Елизаветы. За что она сослала меня сюда? Знала ли она, что я останусь здесь навсегда? Была ли она мне подругой или использовала в своих целях, чтобы доверить Сахарный домик надежному лицу? Неужели она была готова отлучить меня со двора, ради того, чтобы ей было, куда приехать потрахаться? Слышишь мерзавец? Потрахаться!

— Мне безразлично, что ты ответишь…

Я поднимаюсь на насыпь, за которой скрывается пруд с темной водой, и растворяюсь в серости этого влажного утра.

* * *

— Я помню, когда-то здесь плавали лебеди… потом утки… потом лягушки… а сейчас… осенние листья и грязь.

Я сажусь на скамейку и устремляю свой взор в серую высь.

Как бесконечно небо, так глубоко и бескрайне оно.

Пронизывающий холод залезает под платье, а следом, перед глазами появляется облако серебряных мушек.

Мне дурно.

Я встаю со скамьи, но внезапный приступ головокружения роняет меня на землю.

Картина в глазах плывет.

Кажется на той стороне пруда обильные заросли орешника.

— Я что-то вижу средь их ветвей. Нет, это не птицы… постойте-ка… пытаюсь разглядеть, но не припомню такой породы…

Мушек перед глазами становится больше.

Многокрылые существа снуют меж веток подобно стрекозам… Одна из них бросается, будто молния, вдоль воды и, облетев меня по кругу, скрывается за плачущей ивой.

— Боженьки мои! — восклицаю я. — Да это же «всамделишные» феи…

Я оступаюсь и падаю в черную воду.

Брызги летят во все стороны.

Я погружаюсь в пучину, и желтые листья прячут под собой мое тело. Здесь только леденящий холод. Я чувствую, как платье сковывает руки и ноги. «Только холод и тьма, будто сама смерть и ничего более». — Через неделю меня найдут в пруду кверху спиной, а затем выловят длинной палкой и увидят мое разбухшее лицо и глаза как у рыбы, но мне уже будет все равно. Я часть поместья и всегда знала, что умру именно здесь… быть может, в следующий момент.

Но разве я готова к смерти?

Приступ паники подступает все сильней, по ту сторону воды, на берегу я вижу фигуру женщины с белой вороной на плече, и при взгляде на эту фигуру я испытываю нечеловеческий ужас. Я знаю, кто она. Только сквозь воду не могу разглядеть лица. Цепочные часы. Она показывает мне пальцем на циферблат. А потом обходит пруд по кругу и исчезает за серой дымкой.

Сквозь множество пузырьков воздуха, проступают серебряные лучи солнца. Они как стрелы древнего божества проходят насквозь через водную бездну черноты.

Мое время еще не пришло. Но присутствие Бледной леди, говорит только об одном — что оно уже на исходе.

* * *

«Трис! Трис! Тащите ее скорей! Дорогая! Да не стойте же вы! Я же предупреждал, чтобы ты слишком сильно не наклонялась к лебедям».

«Я не смогу заменить тебе жизнь при дворе! Но я обещаю, что мы совьем здесь уютное гнездышко. К тому же ты теперь графиня Орлиянская».

«Оставь меня в покое женщина! Я просто хочу жить на чердаке! Не смей приближаться к моей части дома!»

«Милая Трис, я не настаиваю на том, чтобы ты взяла мою фамилию. Я знаю, как для твоего рода важны формальности».

«Просто оставь меня в покое! Я заработаю денег на судне и увезу нас отсюда!»

«Меня обокрали в порту. Прости. Нам придется продать фамильное зеркало».

«Да, я пьян! И в чем же это я виноват?! Знаешь Трис, а тут и вовсе неплохо. Меня устраивает все как есть! А ты не ценишь того, что имеешь. Другие люди живут и в лачугах на берегу Пемзы, а ты… а тебе… подавай замки…»

Эти голоса пытаются свести меня с ума.

С трудом я выползаю на берег, мокрая как кошка, и долгое время кашляю в приступе рвоты, мои ноги перепачкал черный как смоль ил, он застрял между пальцами ног вместе с ракушками и пиявками, с трудом я взбираюсь на скамью.

И раскрываю рот от изумления, когда вдруг вижу перед собой фею размером с ладонь. Серенькую девушку с изумрудными глазками-бусинками. Фея внимательно смотрит на меня, громко трещит своими крылышками, и улетает куда-то восвояси, не желая больше лицезреть грязную старуху.

* * *

Тяжелый раскат грома обрушивается мне на голову.

Я обнаруживаю себя на скамье с задранной к небу головой.

Внезапный дождь беспощадно терзает мое лицо.

— Как я здесь оказалась? — спрашиваю я себя, и не могу вспомнить ничего, что произошло после выхода на улицу. — Очень зябко. Да я же до нитки промокла.

Я устремляюсь обратно к дому, хлюпая в туфельках по лужам, пульсирующим от дроби дождя, трость вязнет в земле, покрываясь комьями с червяками. Их маленькие ротики тянуться к моей плоти. Я пытаюсь их сбросить, но они повсюду, ползут из самой почвы под нестерпимый феерический писк на запах свежего мяса.

Моя нога идет по косой, я поскальзываюсь и падаю в грязь. Пытаюсь спешно подняться, но четно. Из тела ушли все силы, а земля будто тянет к себе магнитом.

Отовсюду ползут эти черви. Эти мерзкие черви.

— Пошли прочь!

Я лежу и рыдаю, и рядом некому меня утешить. Эти меленькие пустоголовые твари лишь следуют своему инстинкту, чтобы набить свои маленькие брюшка.

Они знают, что я принадлежу им по праву, и они знают, что с каждым днем я слабею. Таков он закон мироздания.

— Я не нуждаюсь в вашем сострадании!

С трудом я отыскиваю трость, и босоногая, едва удерживая равновесие, скользя ступнями по гладкой земле, продолжаю свой путь к дому.

— Мне нужно срочно в дом. Ибо что-то плохое случится, если я не успею. Я не готова к смерти. Я уже вижу входную дверь. Еще немного! Еще чуть-чуть!

В панике на ощупь я открываю дверь и падаю всем телом на ковер — мокрая и обмякшая, захлопываю дверь ногой и еще долго лежу, хватая губами холодный воздух.

Снаружи слышится гулкий раскат грома.

— Я графиня! Я графиня Орлиянская! Даже будучи грязной, даже лежа в грязи, я все равно остаюсь графиней! Я знаю! Что-то черное затаилось вон там за окном…