Секунд-ротмистр

Александр Смирнов

Сашков решил, что род его, скорее всего, проклят. Кем и почему? Ну, а тут Меншиков со своею машиной времени. А почему не рискнуть и не отправиться в прошлое? И уж там отвести от одного из предков столь грозное проклятье. А вдруг получится? Вот только он с Меншиковым не ожидал, что вляпается в такую историю… «Тонкое лезвие шпаги вонзилось, словно игла, в грудь обер-офицера между двумя ребрами и с каким-то глухим звуком ударилось в кирпич. Барон выронил шпагу».

V

«Всемилостивейше повелеваем в Новгородском наместничестве на устье реки Суды, впадающей в Шексну, учредить при Череповецком монастыре для пользы водяной коммуникации город под наименованием город Череповец, и при возобновлении выборов в оном наместничестве в начале будущего 1780 года приписать к сему новому городу уезд и учредить в нем судебные места, а между тем представить нам план, как оному городу быть надлежит».

Указ Екатерины II от 4 ноября 1777 года.

Лето 1780 года. Череповец.

Историческим предшественником Череповца стал Воскресенский монастырь, который согласно традиционной истории был основан в конце четырнадцатого века преподобными иноками Феодосием и Афанасием по прозвищу Железный посох. Подобно всем северным монастырям вскоре он обзавелся землями, селами и деревнями. А у самых стен возникло с годами торговое село Федосьево, в последствие ставшее основой будущего города, сначала купеческого и лишь только потом, уже при Советской власти, индустриального. Как сообщалось в местных летописях, в конце тысяча семьсот семьдесят седьмого года по указу Екатерины II, для пользы водной коммуникации, было присвоен этом поселению статус города. Федька прекрасно знал, что в том году, куда они направились, уже открылись уездные и городские присутственные места как магистрат, суд и городническое правление. А через два года сама императрица должна была утвердить план регулярной застройки.

Меншиков прекрасно помнил, что во время правления Павла I город мог исчезнуть из истории страны окончательно и бесповоротно. Почти на шесть лет, он был упразднен, и лишь после смерти государя в начале девятнадцатого века городу вновь вернули его прежний статус.

Летним днем, когда над Череповцом прозвучал зычный голос колокола, призывавший прихожан к обедне, со стороны берега реки Шексны, у самых монастырских стен с деревянными башнями, нависавшими над протоптанной монахами тропинкой, медленно и неспешно, озираясь по сторонам, шли два молодых дворянина. Мужичок средних лет в белой рубашке с красной узорчатой каймой, вот уже минут пять наблюдал за этими двумя, пытаясь понять, отчего те шли со стороны рва и вала, отделявших город от помещичьих земель села Никольского. Обычно путешественники прибывали в город с севера или юга, а не как уж ни с запада, где хозяйничал Семен Георгиевич Буженина. Помещик лютый и не терпевший на своих землях посторонних. По отсутствию шпаг, что обычно болтались на поясе у дворян, можно было сделать вывод, что те все-таки были у помещика в гостях, и скорее всего, проигрались тому в карты.

— Откуда будете, господа добрые? — полюбопытствовал он, когда те приблизились к нему.

— Архитекторы мы, — проговорил Федор, — прибыли из самого Санкт-Петербурга. Присланы для изучения местности, с целью составления будущей карты города. Императрица желает, чтобы новые города не уступали в своей красоте столице, и не позорили бы Российскую империю в глазах дикой Европы.

Мужичок улыбнулся, взглянул на толпу, что собралась у монастырских ворот, и произнес, прищуриваясь:

— Мудрены речи твои, боярин. Откуда мне деревенщине не отесанному вас понять. А шпаги ваши где? Уж не уж-то их Никольскому помещику в карты проиграли?

— Если бы, — проговорил Сашков: — Шпаги нами были утрачены в схватке с разбойниками несколько дней назад. А в картишки у нас никто не выигрывал.

— Да, шалят разбойнички, шалят, — вновь вздохнул мужик и погладил свою покладистую черную бороду. — А что, правда, никто не выигрывал?

— Хочешь сыграть? — Полюбопытствовал тут же Меншиков.

— Да нет. Вот если бы вы одного местного помещика обыграли…

— Увы, — проговорил Федор, — но мы сюда не играть пришли. Срок нам дали всего несколько дней. Велено составить план, а затем отплыть на лодке, что стоит чуть ниже по течению. Нужно доставить в Московское картографическое общество, а уж оттуда самой государыне.

Сашков взглянул на товарища. Он не предполагал, что Федька умеет так складно врать.

— Не подскажешь ли любезнейший, — обратился к крестьянину Александр, — где бы мы тут в вашем городе могли бы новые шпаги приобрести?

— Отчего не подсказать у кузнеца.

— Ясно, что у кузнеца, ну не у плотника же, — пошутил Федор, но мужик его не расслышал и сказал:

— Так я местный кузнец и есть, — и он вновь погладил свою бороду, — только за каждую шпагу я беру пять копеек серебром.

Федор протянул руку к кошельку, висевшему у него на поясе, и извлек оттуда трех рублевую купюру.

— Э нет господа, я бумагу не беру, — произнес кузнец и замахал руками, — мне серебро подавай, или медь на худой конец, но не бумагу. Вы ее монахам отнесите те возьмут. А что может вам стоит поменять ее у них на серебро или медь. Давайте я провожу вас к отцу настоятелю.

Перекрестившись, они миновали монастырские ворота и вошли во двор храма. Сашков тут же снял с головы треуголку. Меншиков заметив это, тут же поступил аналогично. Приятели тут же оглядели монастырский двор, который усиленно подметали два инока, облаченные в черные рясы. У ворот самого большого храма толпилась пестрая толпа прихожан в ожидании, когда их пустят внутрь на службу. В основном это были крестьяне из местных деревень, хотя в толпе Федор разглядел несколько дворянок и парочку купцов. Около трех зданий стояли две кареты.

— Магистрат, суд и городское правление, — пояснил кузнец, заметив, куда смотрит Меншиков. — Но нам не туда, а сюда, — и он указал на небольшую дверцу, что находилась с боку, от основного входа, в собор.

Мужичок вновь перекрестился и направился к двери. За ним еле поспешая, рванули приятели. У дверей остановились, кузнец подергал ручку и понял, что та закрыта. Развернулся в сторону монастырской стены, где теперь находились кельи иноков, и которая согласно историческим хроникам, даже один раз была подвержена нашествию поляков.

— Ошибся малость, — проговорил он. — Не иначе батюшка все еще в келье.

Они вновь пересекли дверь и оказались у небольшой дверцы. Кузнец снял шапку и постучал, и лишь только потом вошел внутрь.

— Отче, — донеслось из-за двери до приятелей, — к тебе тут два дворянина, аж из самого стольного града, от самой государыни Екатерины Великой.

— Пусть заходят, Емельян, пусть заходят, — раздался басистый голос.

Кузнец тут же выскользнул из кельи и произнес:

— Отче ждет вас, господа. А я уж вас тут обожду.

Приятели вошли в келью, где жил настоятель прихода. Комод, стоявший в углу, заставленный подсвечниками, стол и кровать, да еще несколько икон в красном углу — вот и все убранство его помещения.

За массивным дубовым столом, крышка которого состояла из одной доски, боком сидел, облокотившись, батюшка. Его седая борода покоилась на огромном животе.

— И с чего это скромный батюшка понадобился государыне? — Спросил монах и взглянул грозно на дворян. — И так матушка-императрица своим указом угодья у монастыря забрала. Пошла на поводу местных купчишек.

— Посланы мы не к тебе святой отец, — проговорил Федор, — Послали нас к вам Ее величество с целью создания топографической карты города, — соврал он, — ведь прошло уже два года, как государыня повелела создать при вашем приходе город.

— Так и создаем потихонечку. Вот и здания под городские управы выделил. А вам-то чем я могу помочь, отроки?

— Видите ли, отче, — продолжал Меншиков, — мы хотели бы обменять ассигнацию, выданную императрицей на металлические деньги. Можно на мелкие серебряные, или даже медные.

— Эвон как, — усмехнулся настоятель, — а у вас я погляжу, господа, губа не дура. Да ведь ваша бумажка цены-то как таковой не имеет. А ну, покажите что там у вас.

Меншиков открыл кошелек и вытащил пятирублевку. Протянул святому отцу. Тот повертел в руках, внимательно осмотрел, словно на ней были водяные знаки и защитные полосы. Даже понюхал.

— Повезло вам, господа, — проговорил он. — Мне завтра обоз с налогом на десятину нужно в столицу отправлять, так пусть уж серебро и медь в приходе останутся, а эта бумага пускай обратно к казначеям возвращается. Вот только у меня условие, отроки, я вам за нее только два с половиной рубля дам.

Меншиков недовольно посмотрел на батюшку, но тот проговорил:

— Ну, если не желаете, то и менять не буду. Это ведь вам нужно, а не мне.

Хитрил священник, ох хитрил.

— Бог с этим, ваше преподобие, — улыбнулся Федор, — что ж мы, не понимаем что ли.

Архиерей встал, и, переваливаясь, подошел к комоду. Отрыл верхний ящик и положил туда бумажную монету. Взамен вытащил один из кожаных кошелей. Высыпал содержимое на крышку комода, между двух свечек, и отсчитал ровно пять рублей. Остальные монеты ссыпал в кошель и спрятал в ящик. Разделил оставшиеся монеты пополам. Одну горсть, отодвинул подальше, а вторую собрал в кулак и подошел к столу. Разжал пальцы и те со звоном посыпались на дубовую столешницу. Парочка покатилась, но Меншиков успел остановить их, накрыв ладонью.

— Спасибо, отче, — проговорил он, сгребая монеты в кошель.

Старик вытянул руку, и Федьке пришлось поцеловать ее в качестве благодарности. Потом как-то Меншиков признался, что ему это не понравилось.

— А теперь ступайте, дети мой, — проговорил монах. — Аудиенция закончилось и мне пора идти творить мессу.

Приятели поспешили к двери. Меншиков на мгновение задержался и еще раз отвесил батюшке поклон. На улице их ждал кузнец Емельян. Он явно не собирался уходить без них. Радоваться этому или огорчаться приятели не знали.

— Ну, как? — спросил взволнованно он.

— Все в порядке. Я надеюсь, ты выкуешь нам шпаги? — полюбопытствовал Федор и протянул пару монет, достоинством в пятак.

— Это само собой, — улыбнулся мужичок. Тут же запихнул в карман брюк. А насчет своей работы вы с местным воеводой потолкуйте. Городничий у нас головастый может, что и подскажет, да и поможет в этом ответственном деле. Ему лучше всех ведомо, где земля лучше, где хуже. Где подтапливает изредка, а где топи да болота. Не человек, а голова.

— Мы, так и сделаем, — проговорил Федька, и направился было в сторону Магистрата, но мужичок, схватив его за рукав, проговорил:

— Только он давеча уехал к себе домой трапезничать.

— Ага, трапезничать, — проговорил Сашков, — да где мы теперь его дом-то сыщем. Ты-то чай занят.

— Занят, — согласился кузнец, — но проводить провожу. Он ведь тут рядышком живет. Если подняться на колокольню, то можно его дом разглядеть.

— Некогда нам по колокольням ползать, — молвил Федор.

Они вышли из ворот и кузнец вдруг остановившись, добавил:

— Так вон же его двухэтажный особняк, — и он указал в сторону дома, что стоял по другую сторону огромной поляны, на которой в будущем, как помнили приятели, будет площадь Жертв Революции. — Я вас до него мигом доведу.

Теперь приятели и сами без посторонней помощи нашли бы дорогу, но видя, с каким рвением, кузнец рвется им помочь, решили прибегнуть к услугам Емели. Глядишь, и расщедрятся дворяне, да копейку другую подкинут.

— Ну, ты и шустер, брат, — проговорил, улыбаясь, Федя.

На небольшой возвышенности, обнесенный металлической кованой оградой, явно сделанной местными умельцами, приятели не удивились, если бы Емельян заявил, что это его работа, вздымался над округой двухэтажный дом с мезонином. Низ здания был каменный с большими окнами, а верх деревянный, окрашенный в желтоватый цвет. Над наспех отштукатуренным крыльцом был криво приколочен герб недавно образованного города. Сашков тут же прикинул, сколько людей сейчас могло тут проживать. Скорее всего, решил он, меньше тысячи. А между тем Емельян ни чего не говорил, Федор не выдержал и поинтересовался:

— Твоя работа? — коснулся рукой металлических прутьев ворот.

— Моя! — Гордо проговорил кузнец, смущаясь.

— А что не хвастаешься?

— Так нечем хвастаться-то.

— Надеюсь, что шпаги куешь, столь же искусно.

— Пока никто не обижался, господин.

— Вот я и не хотел быть первым, кто обидится. Да и мой приятель тоже. Ты ведь сам понимаешь, что без хорошей шпаги дворянин и не дворянин. Тем более времена ныне сам знаешь какие.

— Великая Тартария вновь ощетинилась и смотрит в нашу сторону, — проговорил кузнец.

— Так я об этом и толкую. Разгневаем императрицу, и сошлет она нас с товарищем на войну. А без оружия, какие мы к черту воины…

— Ты уж не сумлевайся боярин, — заулыбался кузнец, — через два дня можешь спокойно заходить за шпагами. Я их делаю не хуже аглицких.

— Ну, ты брат и уморил, — рассмеялся Сашков, — я, конечно, верю тебе, что не хуже аглицких шпаг. — Тут он замолчал, вытер слезы, выступившие от смеха из глаз, и продолжил. — Но как же мы тебя найдем, сам понимаешь, люди не местные и не знаем где твой дом.

— А чего знать, меня, поди, каждая собака в округе знает. Только спроси любого встречного: где, мол, кузнец Емельян живет? Так тебе не то, что скажут, а и покажут, а то и доведут.

— А, что раньше смастерить никак? — спросил Федька и полез в кошель.

— Можно и раньше, — согласился Емельян, когда к нему в руку лег еще один пятак.

Проговорил, поклонился и ушел.

— А знаешь, а мне казалось, — проговорил Сашков, — что в одной книге я читал, будто монастырь был закрыт шестнадцать лет назад.

— Ну, то, что мы с тобой видели трудно уже назвать монастырем. Иноков, как я заметил раз-два и обчелся. А настоятель при любом храме есть. Так что в этом ничего нет удивительного. Просто местные жители обитель по-прежнему именуют не иначе как монастырем.

Приятели, проводили взглядом кузнеца, и, открыв ворота, вошли во двор усадьбы градоначальника.

Усадьба воеводы оказалась не такой уж большой, как вначале показалась путешественникам. Дом с мезонином, конюшня, из-за дверей которой доносилось ржание коней. Колодец, над которым висело деревянное ведро, уже почерневшее от сырости. Перед колодцем в образовавшейся от времени яме скопилась вода, образовав небольшую лужу. Огород, который был разбит здесь, скорее всего, на потеху жене, чем из-за какой-то другой необходимости. У ворот карета, оси которой маленькой кисточкой смазывает мужичок в европейском кафтане с туеском в левой руке, в котором, скорее всего, масло.

Не успели приятели и пару шагов сделать, как на крыльце возник собственной персоной воевода. Дюжий мужик лет так приблизительно сорока пяти, высокого роста, в зеленом мундире из дорогого сукну с позолоченными пуговицами и красными лацканами. Мундир на нем распахнут, отчего виден алый камзол, с большим количеством пуговиц — застегнутых как у заправского военного, и с двумя рядами галунов: одного узкого и одного широкого. Темно-зеленые штаны, заправленные в сапоги с высокими голенищами и каблуками. На толстой шее у него парадный красный галстук с белой обшивкой. На голове парик-коса — «А-ля будера» (крысиный хвост), за неимением видимо своих волос. В руках он держит трость и шляпу.

— Кто такие? — Вопросил он.

— Меншиков Федор Алексеевич, — представился Федор, своим настоящим именем, делая поклон, — мой приятель и коллега Буйносов Александр Георгиевич. Архитекторы из Санкт-Петербурга. По именному распоряжению государыни Императрицы. С кем имеем честь разговаривать?

— Князь Нарышкин Семен Иванович, градоначальник города Череповца, — проговорил тот, увидев дворян, причем ударение в названии города он сделал на второй слог.

Тем временем Меншиков запустил руку в карман камзола и извлек бумагу, написанную наспех в кабине «Газели» перед самым прыжком. И протянул эту подделку, выполненную по копиям приказов Екатерины II, градоначальнику.

Тот покрутил ее перед глазами, и, не вдавливаясь в ее недостатки, молвил:

— А, Вы, Федор Алексеевич, кем приходитесь Александру Даниловичу?

— Однофамилец, — буркнул Федор, понимая, что афишировать свое родство с пращуром, фаворитом Петра Первого, в данное время не желательно. Хотя когда был жив Алексашка, градоначальник еще делал первые шаги, да за подол мамки держался, — а, Вы, Семен Иванович кем приходитесь Нарышкиным? Тоже однофамилец?

— О нет, Федор Алексеевич, о нет. Я являюсь пра-пра-правнуком брата Натальи Кирилловны Нарышкиной — матушки Петра Великого. Вот божьей милостью прозябаю в этом богом забытом уголке.

Градоначальник вздохнул, явно было видно, что должностью он был не доволен. Нарышкин с удовольствием покинул бы и этот город, и эти места, только лишь бы оказался в Санкт-Петербурге. Но пока об этом оставалось только мечтать, и всему виной было то, что один из его братьев разгневал императрицу-матушку.

— Вот уже пятнадцать лет я в этой местности, — проговорил Нарышкин с грустью в голосе, — сначала в Устюжне верховодил, а теперь вот здесь. Почитай второй год. Как указ об образовании города был Екатериной подписан, так меня сюда и сослали.

Он повертел бумагу, сунутую ему Меншиковым, посмотрел еще раз и вернул ее Федору.

— А может вы сейчас со мной, — предложил он, — я собирался сделать объезд «города», — здесь он слово город произнес с явным пренебрежением, — а заодно и вам покажу, ну, — тут он замялся, подбирая слова, — ну, чтобы легче план города было бы… э… состряпать. Да заодно и квартирку, где вы могли бы остановиться присмотреть. Кстати, а надолго вы в наши края?

— Дня на два, — подумав, проговорил Александр, — мы вот с Федором решили, что за это время успеем сделать наброски. Остановиться бы хотели у кузнеца Емельяна, тем более у нас дело к нему.

— Какое дело? — насторожился князь Нарышкин. Чувствовалось, что во всем тот искал подвох. Неспроста прислала к нему Екатерина сих отроков. Ох, неспроста. Видно считает, что не достоин он этой должности. Как бы еще дальше не отправила. Куда-нибудь на границу с Великой Тартарией. Худшей ссылки и придумать нельзя.

— Да мы у него шпаги заказали, — проговорил Федор, — наши сломались в схватке с разбойниками. А на счет поездки по городу, это хорошая мысль. Никто не покажет нам местность лучше, чем его «Городской голова».

Эти слова «Городской голова», сразу же расположили приятелей к Нарышкину. Чувствовалось, что тот обожал лесть.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся князь, — «Городской голова», занятно, занятно. Насчет Емельяна, он для меня кое-что должен, и думаю, в моей просьбе не откажет. А сейчас поехали, там, в дороге и поговорим.

Пока разговаривали, кучер успел привести из конюшни двух пегих лошадок и запрячь в карету. И вот теперь белая карета с родовым гербом дома Нарышкиных, стояла приготовленная к поездке. Кучер, парнишка лет восемнадцати, при виде приближающегося князь и его компаньонов, тот самый, что смазывал оси, резво спрыгнул с кучерского облучка и открыл дверь.

Сначала градоначальник, а за ним Меншиков с Сашковым забрались в карету. Кучер крикнул:

— Но! — и они поехали.

В середине восемнадцатого века, как отметили приятели, города как такового еще и не было. Несколько улочек да главная дорога, тянувшаяся от монастырских стен прямиком на север. Из каменных строений только бывшие монастырские постройки да дом градоначальника, все остальное аккуратные однотипных одно-двухэтажные избы,. в большей массе своей покосившиеся. Идеальный русский «городской» пейзаж восемнадцатого века, без булыжных мостовых, керосиновых ламп и прочих фонарей. Это только в Москве да в Санкт-Петербурге по указу Анны Иоанны улицы ночью освещаются.

Карета миновал уже знакомую приятелям цветочную поляну, проехала мимо ворот монастыря и свернула на широкую дорогу, в которой приятели опознали будущий сначала Воскресенский, а уже потом и Советский проспект.

— Не Санкт-Петербург, — вздохнул князь, — и не Москва. Хотя, он сам по себе городок спокойный, — продолжал он, заметив, как внимательно дворяне рассматривали местные пейзажи, — да и как ему быть «шабутным», если жизнь здесь затихает с наступлением темноты.

Сейчас у обоих путешественников появилась возможность вновь оказаться в тех местах, где в начале двадцатого века жил Хитров Тихон. Да надо было так случиться, что карета князя ехала уже привычным маршрутом. Вот они свернули на повороте и позади них, осталась строящаяся, правда пока, деревянная церквушка Филиппа Ирапского, так же известного под именем Феофила. Миновали то место, где в будущем появится улица Пролетарская, и Меншиков понял, что они едут к реке. А справа, где будет стоять дом Хитрова, сейчас росли деревья.

— Вот именно в этом месте, я мечтаю, чтобы селились дворяне, — проговорил Нарышкин, — уж больно здесь хорошо. Речка Ягорба близко, а главное, — он замолчал и как артист взял паузу, — тут есть часовенка с источником. Вода, в источнике такая чистая и прозрачная, а главное очень вкусная. К тому же поднимает дух.

Роща, в которую они сейчас въехали, тянулась до самой речки. Сквозь зеленую листву лип и берез виднелась маленькая каменная часовенка. Несколько нищих в тогах из мешковины сидели на земле у ворот забора, окружавшего храм. У всех у них в ногах лежали старые потрепанные треуголки. Меншиков не сомневался, что когда-то это были воины Петра Великого, но градоначальник, увидев его взгляд, пояснил, вздыхая:

— «Дети» Анны Иоанны, жертвы «Слова и дела»…

Князь замолчал, высунулся из кареты и взмахом руки приказал кучеру остановиться. Тот выполнил сразу же приказ Нарышкина, спрыгнул с облучка и открыл для сиятельного дверь.

— Вы как хотите, а я пройдусь, — проговорил князь, вылезая из кареты.

Легкой кавалерийской походкой Семен Иванович направился к церквушке. Нищие тут же окружили его, и он был вынужден остановиться. Пришлось князю залезть в кошель и достать несколько монет. Со звоном те падали в треуголки, и Сашков заметил, как расплываются в улыбках лица. Нищие начали креститься, и до приятелей долетели их голоса:

— Спасибо тебе воевода-батюшка, счастья тебе и многих лета.

В разнобой, разной громкости, но князь Нарышкин уже не слышал их слов. Он снял треуголку и, перекрестившись, вошел в часовенку. Трудно было понять, сколько его там не было, но вскоре он вернулся, неся маленькую из зеленого стекла бутыль.

Кучер отворил ему дверь, и князь забрался внутрь. Пихнул бутылку в карман и сказал слуге, что уже сидел на облучке:

— Поехали.

Глухой щелчок плетки раздался в воздухе. Карета сперва дернулась, что Сашков с Меншиковым чуть не ударились головой об стенку, а затем медленно покатила дальше по сельским улочкам. За окном мелькали заборы. Ветки яблонь, так и старались попасть внутрь.

— Когда-нибудь город будет такой же красивый, как и наша столица, — вздохнул Нарышкин.

Дальше ехали молча. Князь сидел, о чем-то задумавшись, Сашков разглядывал пейзажи, а Федор задремал. Разбудил его Нарышкин.

— Сейчас я вам тюрьму покажу, — проговорил вдруг он, когда они вновь выехали на проспект.

Приятели переглянулись, а князь между тем продолжал:

— По указанию ее Величества строим.

Князь вновь замолчал, проговорил он только тогда, когда карета въехала в небольшой лесок, разделяющий два бывших села. Когда они его миновали, то увидели, как на въезде в другую часть города, высился небольшой деревянный храм.

— Я мечтаю, — проговорил Нарышкин, — что когда-нибудь вместо этой деревянной церквушки тут будет стоять настоящий каменный собор, своей красотой затмевая все старые храмы.

— А теперь господа, — произнес Нарышкин, когда карета, сделав круг по город, остановилась у особняка градоначальника, — прошу ко мне. Познакомитесь с моей женой и с младшим сыном. Отведаете то, что бог послал, повар наверно стерлядь приготовил. Она господа еще сегодня утром в Шексне плавала. Ну, и водочки откушаете, своего производства водочка-то.

Приятели переглянулись. Оказаться в гостях у самого градоначальника было не зазорно, тем более что с утра во рту маковой росинки не было.

— Мы бы не возражали, — пробормотал Сашков, — но сначала нам бы хотелось найти дом кузнеца Емельяна, — но князь его перебил:

— А что его искать, мой денщик вечером отвезет вас к нему. Бахус господа не ждет.

— А ладно. — Махнул рукой Федор.

На лице воеводы появилась улыбка. В его глазах вспыхнула искра надежды. В голове сразу же возникла мечта о возвращении в Санкт-Петербург, кто знает вдруг господа архитекторы, замолвят за него словечко перед государыней, и он со всем своим семейством переедет в Санкт-Петербург, откуда ему когда-то давно пришлось уехать не по своей воле.

Они вошли в дом. Вначале Нарышкин предложил осмотреть его особняк, но потом крикнул горничной:

— Марфа накрывай на стол, да ставь все что есть. Да жену мою с сынишкой позови.

В обыкновенном провинциальном доме они не ожидали застать уголок «Европы». Стены помещений за исключением кладовой и сеней, что были на первом этаже, были оклеены цветастыми обоями. На стенах портреты Нарышкина и, по всей видимости, его супруги. Все голландские печки, даже та, что была в сенях, были покрыты превосходной изразцовой плиткой, с изображениями баталии Петра и Елизаветы Петровны.

— Люблю и уважаю, победы нашего оружия, — проговорил Нарышкин, заметив, как гости разглядывали изразцы.

В «рабочем кабинете» над точной копией трона государей всея Руси висело военное знамя. В других же комнатах, а их в особняке было с десяток, на стенах висели шпаги и пистоли, а в спальне на полу лежала шкура оскалившегося медведя.

— Убит в прошлом годе, — гордо усмехнулся Нарышкин, — самолично, вот этими руками завалил. Ух, и злой был зверь, чуть меня живота моего не лишил. К счастью для меня, а не для медведя, я был проворнее его.

Закончили осмотр в гостиной, где уже был накрыт стол, который просто ломился от яств. Чего только не было на столе: стерлядь, осетр, икра красная и черная, жареная курица, грибочки соленые, огурчики и еще много чего другого. В краю стола стояла огромная бутыль наподобие тех, в которых украинцы держат горилку. На дне бутыли плескалась прозрачная жидкость, в которой Меншиков сразу же признал водку, изготовленную по рецепту Нарышкина.

— Пора и Бахуса порадовать, — проговорил Семен Иванович, и показал рукой на стол, — а сейчас, — он замолчал, набрал в легкие воздуха и крикнул, так, что бокалы из хрусталя издали мелодичный звон, — Людмила, иди сюда, поприветствуй гостей, как ни как из самой столицы к нам в Череповец приехали.

В огромную, по меркам города, залу вошла, а вернее вплыла, как лебедь, девушка лет двадцати восьми. Ее пышная юбка и затянутая в корсет талия придавали ей особенную женственность. Губы ее были накрашены, глаза аккуратно подведены, на голове белый парик, который так несвойственно смотрелся бы в будущем.

— Познакомься милая, — проговорил князь, — это князь Федор Меншиков, а это его приятель князь Буйносов Александр. Аж из самой столицы. А это моя супруга — Людмила Мефодьевна.

Девушка сделала реверанс и протянула свою ручку, и оба приятеля припали к ней.

— Любимый, — проговорила она, — да что ж ты гостей не потчуешь. Ты что хочешь, чтобы о городе и о нас плохо подумали. Хочешь, что бы Череповец считался дырой, годной разве что для ссылки сюда неугодных дворян. Ах ты, невоспитанный мужлан.

От этих ее слов Нарышкин даже покраснел.

— Присаживайтесь господа, — продолжала девушка, — не обращайте внимания на Сему, он у меня такой бестолковый, сорок лет прожил, а ума так и не нажил. Кушайте гости дорогие, что бог послал. Вы уж водочку отведайте, мой муж ее сам делает, по своему собственному рецепту.

Приятели сели за стол.

Неизвестно почему, но Федор набросился на стерлядь, то ли в будущем она попала в разряд дефицита, толи был так голоден, что решил начать свою трапезу именно с нее. Потом он плавно переключился на водочку.

— Могу я взглянуть из окна, князь? — вдруг поинтересовался Сашков.

— Да, сударь. — Проговорил Нарышкин. — Должен сразу предупредить, что вид, открывающийся из окна, радует не только глаз, но и душу.

— Хочу, лично убедиться, князь, — проговорил Александр и встал из-за стола.

Он подошел к окну. Впервые путешественник мог разглядеть монастырь и поляну между ним и домом.

— Хороша водочка, — проговорил между тем Меншиков, делая глоток, он уже понял, что она ничем не уступает тому бургундскому, что еще недавно им было оставлено в его времени, — очень хороша. Никогда не пил ничего подобного, — слукавил он.

Его похвалы прервал мальчонка, вбежавший в зал. Ему было лет семь-восемь, на нем был гвардейский мундир, точная копия настоящего, а на боку болталась деревянная сабелька.

— Это мой сын, — проговорил градоначальник, заметив мальчишку, — вот уже как год он в Преображенском полке числится. Уже и звание получил — фурьер. Вы бы знали, — продолжал Нарышкин, — сколько мне серебра пришлось отсыпать, чтобы его в полк зачислили. Но, я не жалею. Зато лет через одиннадцать, он будет офицером.

Путешественников ни сколько не удивили его слова. Они помнили, что в русской армии при Екатерине Великой, записывать младенцев в регулярные войска уже стало нормой. Такими вот недорослями были забиты все русские полки. Вспомнился даже указ Павла I, о том, чтобы все приписанные к частям военные, явились в распоряжение своих частей в течение суток. В полупьяной голове Федьки промелькнуло, как в будущем в один прекрасный день армия недосчиталась не десятки, и даже не сотни, а тысячи солдат.

Малец, запрыгнув на колени родителя, сильно к тому прижался и стал с испугом разглядывать гостей.

— Ну, нам пора, — произнес заплетающимся языком Федор, — нам ведь еще у кузнеца нужно разместиться.

— Верно, — прохрипел Нарышкин, согнал сына, встал и ушел. Вернулся через пару минут. — Это письмо для Емельяна, он один из тех крестьян, кто осилил в свое время грамоту. Яшка, — прокричал князь, — поди, сюда лентяй!

В дверях возник, словно из пустоты мужичок в сером сермяжном кафтане с зелеными обшлагами, из-под которого виднелся такого же цвета камзол, а так же коричневые кожаные штаны. Обут он был сапоги, на шее черный шарф. Волосы, завитые в буклю и покрыты пудрой.

— Это мой денщик, — сказал князь, пошатываясь, — он вас доставит к кузнецу. Яшка-друг… Ик… доставь господ дворян на двор кузнеца Емельяна.

Денщик щелкнул каблуками, как заправский немец из «Семнадцати мгновений весны, и знаком приказал следовать за собой.

Утром, когда солнечные лучи скользнули в полутемное помещение дома, Меншиков проснулся. Голова сильно болела.

— Перепил, — проговорил он и осмотрелся.

Он лежал на огромной белой печи. Рядом похрапывал Сашков.

— Ну, вы и напились, — раздался откуда-то снизу голос.

Меншиков повернулся на живот. Внизу у печки в льняной рубахе, обшитой вышивкой, стоял Емельян. В руках он держал ковш, который сразу же протянул Федору.

— Попей боярин, — пробормотал он, — полегчает. После княжеской водочки, ой как голова побаливает. Он когда ограду для особняка заказывал, бутылочку притащил. Эх, и вспоминать не охота, если бы ни огуречный рассол… Думал, что умру.

Кузнец вздохнул, и Федька сразу же понял, что Емельяну его чувства знакомы. Он взял двумя руками ковш и отхлебнул. Стало хорошо, пропала куда-то головная боль.

— Шпаги ваши готовы, — проговорил кузнец, — вот всю ночь работал, никак не мог уснуть. Можете забирать.

— Слышь, Емельян, — проговорил Федор, — я смотрю ты отменный мастер. Скажи мне приятель, а где ты материал свой берешь, я железо имею в виду?

— Э боярин, хоть что спрашивай, а секрет я тебе не скажу.

— Да ладно тебе Емельян, я ж пошутил.

— Пошутил?

— Пошутил.

— Ну, раз пошутил, то буди своего приятеля, я уж поесть вам приготовил.

Сашков проснулся сразу же, как только Федор тихонечко стащил с него покрывало. Открыл глаза и произнес:

— О-о-о-о-о…

— Сашка, ты же вроде вчера мало пил.

— А водке все равно мало или много, — проговорил Емельян, — она у князя такая. Выпьешь ведро, голова болит, чарку выпьешь — все равно болит.

Приятели спрыгнули с печи. В костюмах, видно кузнец побоялся их раздевать, вот только сапоги стянул, да парики на лавку положил.

— Ну, осмотрели город, — спросил Емеля, когда те сели за стол.

— Осмотрели, — проговорил Федор, вынимая репу из котелка, — сегодня обратно в Санкт-Петербург, с отчетом.

Емельян, покачал головой.

— А я думал, на рыбалку вас сводить, — проговорил он и вышел из горницы.

Вернулся, неся в руках две шпаги.

— Вот забирайте.

Александр взял шпагу в руку и помахал ей в воздухе. Изящно сделанная шпага, словно ничего не весила, и теперь даже складывалось такое впечатление, что клинок стал продолжением руки.

— Очень хорошая шпага, — проговорил он.

— Ага, — поддакнул Федька. — Ты, небось, и воеводе шпаги куешь?

— А то. Может, господа потренироваться хотят?

— А, что у тебя и рапиры есть?

— А как им не быть! — ответил кузнец и подмигнул.

Он вновь ушел и вернулся с двумя рапирами.

— Я не собираюсь фехтовать в доме, — проговорил Сашков, пытаясь почувствовать, как хорошо сидит в его руке рапира.

— Согласен, — поддержал его Меншиков.

Втроем они вышли во двор. Солнце уже давно поднялось и с огромным рвением вступило в свои права, согревая Землю теплом.

Приятели скинули мундиры, повесив их на кол, торчавший около крыльца. Оставшись в камзолах и белоснежных рубашках, встали в позицию, так чтобы солнечные лучи не мешали не одному из них.

Стройный и жилистый Федор Меншиков, при его метре восемьдесят, имел преимущество в росте, перед Сашковым. К тому же он обладал уверенностью и тем опытом, который приобрел за месяц, проведенный в Ла-Рошели.

У Сашкова такого опыта не было, но глаза его порой зажигались огнем, который лихорадочным румянцем играл на его скулах.

С рапирой в руках Федор, загоревшись таким увлекательным делом, преображался из простого изобретателя в проверенного боями воина. Каждый удар он сопровождал советом или упреком, но стремительность и пыл Александра иногда торжествовали, и Федька получал добрый удар прямо в грудь.

Емельян пожирал глазами поединок, считая удары, наносимые острием рапиры.

Когда же приятели закончили поединок, он сказал:

— Александр попал семь раз, Федор — десять. Но по схватке видно, что господин Меншиков более опытен, чем Буйносов.

— Бой на рапирах дело не легкое, — выпалил Федька, — а, Александр больше любит драться на шпагах, чем на рапирах.

Приятели подошли к колу, сняли с него свои мундиры, и, не надевая, прошли в дом, где сели за заждавшийся стол. Который ломился от яств, что было не удивительно, раз работа кузнеца приносила ему деньги.

— Вы бы грибочков, грибочков попробовали, — проговорил Емельян, пододвигая к дворянам плошку с солеными лисичками.

— Вот я тебя Емельян хочу спросить, — начал Меншиков, зачерпнул деревянной ложкой грибов и поднес ко рту, — а дети-то у тебя где?

— Старшой сын, женился да на восток подался, к Демидовым, а младшенький тот на другом берегу реки поселился, металл для меня варит. А живу я с женой да дочкой. Вы уж чувствуйте себя у меня, как дома. А мне нужно вас покинуть, — неожиданно прервался кузнец, — сами понимаете работа.

Поднялся из-за стола. Снял с вбитого в стену медного гвоздя, кожаный фартук и ушел.

— Ну, что делать будем? — полюбопытствовал Сашков.

— Для начала пообедаем, — проговорил Меншиков, закидывая в рот деревянной ложкой грибочки. — Эх, где тут у него капуста.

Та оказалась на столе рядом с огурчиками. Федька пальчиками прихватил чуть-чуть и закинул в рот.

— Обалдеть, — прошептал он, — Санек, ты попробуй. Это ведь — класс!

Закончив трапезу, вышли во двор. Теперь у приятелей появилась возможность взглянуть на дом. Как и у всех в городе он небольшой. Рядом с ним сарай, баня, а чуть поодаль кузница. Из трубы, над ней валил густой черный дым. Доносился стук молота.

— Пойдем, взглянем, — предложил Федор.

Сашков не возражал. Они подошли к открытым воротам в кузницу и заглянули внутрь. В дальнем углу вовсю работал горн. Молодой парень, явно подмастерье, качал что есть силы меха, стараясь поддерживать горение углей. Второй паренек держал длинными клещами заготовку, поворачивая ее, после каждого удара кувалдой. Емельян молотил на славу, одновременно наблюдая за цветом металла. На всех трое были обнажены по пояс, из одежды на них были кожаные штаны, сапоги и фартук. Когда заготовка начала остывать, он прекратил наносить удары, поставил кувалду на пол, и приказал помощнику бросить ее в горн.

— Вот так, господа, мы и живем, — проговорил он, вытирая вспотевшие руки.

— Мы тут попрощаться пришли, — проговорил неуверенно Федька, — пора нам. Напоследок хотим воеводу еще посетить. Емельян не подскажешь, как до него дойти, ведь мы не помним, как вчера от него к тебе попали.

— Что, верно, то верно, — проговорил кузнец, вытер рукой выступивший пот, — вы вчера оба никакие были, как это еще вас Яшка, денщик воеводский довел. Выйдете из дома и идите на право. На шестом повороте поверните налево и вскоре увидите монастырь, ну, а там сами дом уж найдете.

В это время парнишка выхватил из углей заготовку и положил на наковальню. Емельян ловко подхватил кувалду и начал наносить удар за ударом. Приятели еще минуты две смотрели, как работает кузнец и лишь, потом направились к воротам.

Они шли, как велел кузнец. Иногда останавливались. Сашков несколько раз доставал фотоаппарат и фотографировал. Если бы сейчас кто-то увидел их. Интересно, а что было бы? Меншиков не удержался и уговорил того сделать фотографию и монастыря и усадьбы князя Нарышкина, понимая что в будущем дома градоначальника этого периода истории города просто не останется.

Рассчитывали добраться до машины за час, но на это ушло куда больше времени. На память, кроме монет этого периода у них больше ничего не осталось, а вот впечатления. Меншиков даже начал сожалеть, что с кузнецом ему больше не удастся встретиться.

Осень 201.. года. Череповец.

Зеленая «Газель», проехав мимо памятника основателям города Феодосию и Афанасию, сделав круг вокруг Соборной горки, выехала на Советский проспект.

— Ну, а теперь куда? — спросил Сашков, разглядывая карту.

— В Санкт-Петербург, конечно. Кстати когда ты овладел умением фехтовать?

— В юности я ходил в фехтовальный клуб.

— Не знал, — признался Федор. Задумался и, улыбнувшись, произнес: — Значит, в восемнадцатом веке мы с тобой не пропадем.

Сейчас решили проехать по проспекту до конца, мимо тюрьмы, отчего пока добрались Кирилловского шоссе, слегка поплутали. Зато когда добрались до моста над железнодорожными путями, Федька облегченно вздохнул и прибавил газа.

Они выехали на трассу Вологда — Санкт-Петербург и Сашков позволил себе задремать. Меншиков взглянул на него и улыбнулся. Позади них оставалось прокопченное небо Череповца.