Молодость

Александр Сергеевич Долгирев, 2018

Италия 60-х годов – мир кино и политики. Старики живут в плену разочарований своего века, а молодые в тисках лихорадочной эпохи перемен. Сальваторе Кастеллаци вполне устраивает его жизнь, но череда случайных встреч заставляет его попытаться воскресить свое ушедшее счастье, чтобы вновь почувствовать дыхание молодости. Чиро Бертини своей жизнью тоже удовлетворен, но для него у судьбы запасены сюрпризы горького опыта, ведущего к зрелости. Седой Рим знает, что все скоротечно, а потому способен наслаждаться как великими делами, так и малыми историями простых обитателей эпохи.При оформлении обложки использована картина Рафаэля Санти "Форнарина".

Глава 5

Потери и разочарования

Сальваторе отвратительно спал последние пару ночей. Причина бессонницы была ему известна, но он не хотел этого признавать. Все началось с робкой проститутки Лоренцы и воспоминаний, которые она вызвала своей нечаянной похожестью на женщину из прошлого Кастеллаци.

Стоило Сальваторе провалиться в сон, как перед ним вновь представала Лоренца, которая под немилосердным светом прожектора превращалась в Форнарину для того лишь, чтобы обратиться вновь, на этот раз в Катерину, которая застывала в той самой позе и с той самой улыбкой, которую запечатлел влюбленный Рафаэль. Кастеллаци звал ее, протягивал руку, желая дотянуться, но прикасался лишь к фактурному холсту и просыпался с ощущением обмана и опустошенности.

В вечер четверга он сидел в неброском клубе, нашедшем свое место неподалеку от Площади Республики. Хозяин этого заведения, синьор Поцци, имел репутацию одного из самых страстных любителей джаза в Риме, да и во всей Италии. Он ухитрялся привозить в Рим негритянские бэнды даже когда Муссолини прогнулся под немцев и начал играть в расизм. Сам Поцци, насколько было известно Кастеллаци, до сих пор жертвовал часть доходов Итальянскому социальному движению⁸. Сальваторе совершенно не удивился бы, узнав, что Поцци тоже не выбросил свой значок с фасцией.

Впрочем, с четверга по субботу синьор Поцци несколько отступал от своего любимого жанра и со сцены клуба с простеньким названием «Римский бит» звучали песни местных шансонье и даже набриолиненных рок-н-ролльщиков, которые пели по-английски с таким зубодробительным акцентом, что даже не знавший толком этого языка Сальваторе не мог не улыбнуться.

Он не был поклонником этой американской музыки, но сегодня ее на афише и не было. Зато сегодня должна была петь Лукреция Пациенца, которую на афише обыкновенно называли просто Лукрецией. Они с Кастеллаци были знакомы еще с довоенных времен. Лукреция нравилась Сальваторе, но очень быстро утомляла его. Энергичная, ершистая, немного мужеподобная, она совсем не умела себя сдержать и относилась к окружающей действительности слишком воинственно. Лукреция находилась у Кастеллаци в самой обширной категории «Память», правда, занимала там особое место, которое Сальваторе давненько хотел выделить в отдельную категорию с длинным названием: «Не только память».

Брюки мужского фасона, простая белая рубашка, забранные в тугой хвост темные волосы с обильной рыжиной, в естественности происхождения которой у Кастеллаци были сомнения — Пациенца была в своем репертуаре. Распущенные вьющиеся волосы по плечи всегда шли ей, но она упорно заправляла их в хвост. Сальваторе подсчитал: ей было сорок пять, но лицо, никогда не бывшее особенно красивым, пока лишь давало намек на скорую старость.

Аккомпанировали ей двое: лысый мужчина с угрюмым лицом играл на обычной акустической гитаре, а вот красивый молодой парень, которого Сальваторе раньше с Лукрецией не видел, подыгрывал на новомодной и достаточно дорогой электрической басгитаре. Голос Лукреции с заметной хрипотцой все еще был силен. Кастеллаци помнил, что, когда он только познакомился с Пациенцой, ее голос был чист и могуч, но жизнь с ее иссушающими прелестями изменила голос Лукреции, забрав девичью чистоту, но дав ему надрывность и трагичность зрелости.

Она всегда пела только свое. Сейчас она пела о расставании, о том, что весь мир поблек и перестал быть интересным. О целых годах, перечеркнутых за миг. О силах, отданных без надежды на возврат. Она потратила так много себя, что больше не могла быть собой. Эта мысль — вопрошание о том, сколько было потеряно сил — была сквозной в песне. Лукреции было больно. Лучшие вещи у нее получались, когда ей было больно. Лукреция себя вложила до конца, выходя из последнего припева, даже почти перешла на крик. Она не умела петь наполовину. Как сама Пациенца однажды отметила в беседе с Сальваторе: «Ты трахаешь себя на глазах у десятков людей — здесь нельзя фальшивить…»

Песня кончилась. Прозвучали аплодисменты. Лукреция скрылась за кулисами. Сальваторе расплатился за вино и прошел в подсобные помещения. Кастеллаци был в «Римском бите» завсегдатаем, о его дружбе с Пациенцей здесь тоже знали, поэтому препятствий Сальваторе не встретил. Подходя к гримерно-костюмерной, которую артисты, регулярно выступающие в «Бите», называли Африкой за духоту в любое время года, Кастеллаци столкнулся с тем самым угрюмым гитаристом.

— Как дела, Пьетро?

— Обычный вечер, Тото, а у тебя?

— Тоже. Все, как обычно.

Пьетро, сколько помнил Сальваторе, всегда был спутником Лукреции. А еще он всегда был лыс и всегда был угрюм. Все эти годы он был тайно влюблен в Пациенцу, что, разумеется, давно не было тайной ни для нее, ни для их общих друзей, ни, даже, для жены Пьетро. Кастеллаци не приятельствовал с Пьетро, но и антагонизма они друг к другу не питали.

— Хорошая вещь у Лукреции вышла.

— Да, одна из лучших. Главное, чтобы не последняя.

— Трудно далась?

— Марина ушла от нее.

Все вставало на свои места. Любовные предпочтения Пациенци становились вполне очевидны после первого же более-менее близкого общения с ней. Марина Галерани была спутницей Лукреции на протяжении долгих лет. И теперь Пациенце было больно. Поэтому песня ей так удалась. Сальваторе кивнул, соглашаясь с собственными умозаключениями, и спросил:

— Много алкоголя?

— А ты как думаешь, Тото? Для нее понятия меры никогда не существовало.

— Я поговорю с ней?

Сальваторе даже сам не ожидал, что попросит разрешения у Пьетро. Он никогда до этого так не делал. В прежние времена Кастеллаци даже забавляли ревнивые взгляды, которые Пьетро порой бросал на него — гитарист некоторое время подозревал их с Лукрецией в любовной связи. Если Пьетро и удивился просьбе Сальваторе, эмоций он по этому поводу не проявил:

— Да. Она приходит в себя в Африке. Я, признаться, собирался домой, поэтому не знаю, планирует она еще побыть в «Бите» или поедет к себе.

— Хорошо, доброй ночи, Пьетро.

— Ага, и тебе… Тото, не тыкай ее сегодня ржавым гвоздем, хорошо?

— Хорошо, Пьетро, обещаю.

В Африке было лишь несколько человек — Лукреция выступала почти в конце программы. Кастеллаци кивнул знакомому портному, который тратил один вечер недели на то, чтобы перевоплотиться в настоящего парижского шансонье, и направился к сидевшей перед зеркалом Лукреции. Она распустила волосы и закрыла лицо руками. Судя по всему, в таком виде Пациенца просидела уже довольно долго.

— Добрый вечер, Лукреция.

Прежде чем ответить, она вновь собрала волосы в хвост и вытерла руками лицо.

— Чао, Тото! Как поживаешь, старый хрен?!

Ее залихватскому тону не удалось его обмануть, но Сальвторе не стал этого показывать. Он принял правила игры:

— Превосходно! А ты, как я вижу, все давишь слезу из обывателя?

— Ну да, давлю из обывателя, а выдавливаю из себя… Зачем пожаловал?

— Соскучился.

Кастеллаци с некоторым удивлением обнаружил, что его ответ совсем не был ложью. Он пришел сюда не ради Лукреции, но и впрямь изрядно соскучился по ней.

— Ой, Тото, только ты, пожалуйста, не влюбляйся в меня!

— Ни в коем случае.

— Это почему это? Я что недостаточно хороша для тебя?

Благодаря именно таким поворотам Сальваторе не мог общаться с Лукрецией слишком долго. Он прикинул, как бы выйти из этого положения получше:

— Нет, просто я боюсь, что однажды ты меня задушишь во сне.

— Справедливо…

— Ты планируешь еще побыть в баре или поедешь куда-нибудь?

— Мой бар…

Лукреция быстрым отточенным движением достала откуда-то фляжку и сделала большой глоток. Сальваторе даже не успел заметить, где Пациенца ее прятала.

— Мой бар всегда со мной, Тото!

— Так мы едем куда-нибудь?

— Да, мы едем в увлекательное путешествие, наполненное множеством чудесных приключений — мы едем домой. Ты, кстати, едешь с нами, Тото.

— С удовольствием. А с вами, это с кем?

— Я и Лучано. Он играл на басу.

— Надеюсь, он чуть трезвее, чем ты.

— Ханжа…

Лукреция встала, накинула на рубашку, покрытую потными пятнами, пиджак и направилась к двери. Выбравшись на улицу, она шумно втянула прохладный ночной воздух.

— Задыхаюсь, Тото…

Машина Лукреции была припаркована через дорогу от черного входа в «Римский бит». Пациенца оперлась спиной о кузов и закурила. Сальваторе внезапно поймал себя на том, что любуется ее длинными ногами, которые смотрелись нелепо-обаятельно в этих слегка мешковатых брюках. «Вот чего тебе точно не следует делать, так это действительно влюбляться в Лукрецию Пациенцу!»

— А этот твой Лучано знает, что мы его ждем?

— Да, я договорилась, что в одиннадцать мы встречаемся у машины.

Сальваторе посмотрел на часы — было пятнадцать минут двенадцатого. Через две сигареты Лукреция, не говоря ни слова, направилась к фасаду здания клуба, чтобы зайти в него с главного входа, но на углу остановилась как вкопанная. Кастеллаци поравнялся с ней и увидел напротив главного входа в клуб целующуюся парочку.

— Хорошо смотрятся.

Сальваторе вынужден был согласиться — они действительно смотрелись хорошо. Девушка была блондинкой и прижималась спиной к фонарю. Парень был выше нее и придерживал ее за подбородок, целуя в губы, а второй рукой довольно недвусмысленно гладил по бедру и ягодице. Футляр с электрогитарой лежал прямо на асфальте, очевидно, бездумно сброшенный с плеча молодым человеком, попавшим под воздействие страсти.

Сальваторе посмотрел на лицо Лукреции и твердо понял, что сейчас она устроит скандал. Вопреки ожиданиям Кастеллаци, она лишь усмехнулась, глотнула из фляжки и произнесла:

— Поехали домой, Тото.

Твердость походки Лукреции вовсе не внушала доверия, поэтому Сальваторе предложил вызвать из «Бита» такси, на что получил справедливый ответ о том, что в такой час они скорее черта из ада вызвонят, чем такси.

— Тогда, давай пешком…

— Тото, ты вообще соображаешь, сколько тут топать?!

Лукреция уже сидела в машине и пыталась ее завести. Кастеллаци видел, что она начинает злиться и понимал, что за неимением кого-то другого, злиться она будет на него. Он оказался прав:

— Черт тебя дери, Тото, ты либо едешь со мной, либо я еду одна!

После этих слов Сальваторе все же сел в машину, безбожно кляня себя за то, что так и не освоил управление этим дьявольским агрегатом.

— Очень прошу тебя без приключений, дорогая, только домой!

— Что и требовалось доказать: ханжа ханжой…

Вопреки опасениям Кастеллаци, дорога до квартиры Лукреции прошла без приключений. Они устроились в креслах друг напротив друга и принялись понемногу напиваться довольно дорогим портвейном.

— Спасибо, что ты здесь, Тото. Иначе я бы выбросилась из окна.

— Ты же понимаешь, что тебя бы это не убило?

Лукреция жила в трехэтажном доме на втором этаже и прыжок в собственное окно мог закончиться для нее, в худшем случае, сломанными ногами.

— Да, но внимание бы привлекло! Я даже вижу заголовки какой-нибудь желтой газетенки: «Бывшая звезда радио сбросилась со второго этажа от несчастной любви!»

— Не хочу тебя расстраивать, дорогая, но твоя популярность на радио осталась там же, где и снятые мной фильмы — в далеком прошлом, о котором помнят лишь почтенные старцы.

— Ты всегда умел подбодрить женщину, Тото, например, напомнить ей о возрасте…

Сальваторе не ответил на этот выпад. Установилось молчание. Наконец, Кастеллаци решил приступить к тому, что не давало ему покоя последние дни:

— Мне в последнее время постоянно снится Катерина.

— С чего бы это?

— Я встретил девушку, которая похожа на нее как две капли воды.

— Понятно… А я думала, тебя совесть заела за то, что между вами тогда произошло.

Этот выпад Сальваторе тоже пропустил.

— Совесть меня заела еще в тот самый день, когда она ушла, и ест меня с тех пор, не переставая, я настолько к этому привык, что уже даже не замечаю.

— «Она ушла…» Виноватой ты считаешь ее.

— Ты не слушаешь меня, Лукреция! Для траха нужны двое, двое нужны и для расставания — я не говорю, что не виноват в нашем разрыве. Хотя, фактически, это она собрала вещи и уехала, даже не дав мне… нам шанса все исправить.

— Хм, это так по-мужски — прятаться за фактами, как за последним бастионом!

Портвейн начинал делать свое дело, а возможно Сальваторе просто устал держать это в себе, но им начинал овладевать гнев, который становилось все труднее сдерживать.

— А это так по-женски — до последнего все сваливать на окружающих.

Лукреция резко наклонилась вперед и посмотрела зло:

— Ты сейчас про меня или про Катерину?!

— Забудь…

— Нет, Тото! Не смей прятать снисхождение за вежливостью! Ты хочешь что-то мне сказать, указать на ошибки, предъявить претензии? Так давай! Вы же так проблемы решаете, синьоры — устраеваете друг с другом базар по душам, а потом стреляетесь или деретесь!

— А тебе действительно этого хочется, дорогая?

— Да, черт тебя дери! Я всю жизнь ненавижу вот это снисхождение, эту лживую учтивость, это нежелание увидеть во мне равного.

«Сорок пять лет, а ума, как у двадцатилетней» — Сальваторе сделал большой глоток и дал Лукреции то, что она просила:

— Хочешь, чтобы я говорил с тобой без снисхождения? Хорошо! С тобой тяжело. Мне, например, выносить твое общество дольше нескольких часов подряд невозможно! Ты давишь, и давишь, и давишь, пока не раздавишь. Ты, как будто, все время сражаешься, и это привлекает, пока не оказывается, что ты сражаешься против всех сразу. Ты безжалостна к возлюбленным, беспощадна к друзьям и жестока с простыми знакомыми. Все время тычешь людей в их ошибки и недостатки, будто забывая, что они есть и у тебя! Я не знаю, как вообще Марина прожила с тобой столько лет — она, наверное, женщина совершенно ангельского терпения, а возможно, поначалу, ей просто нравилось в этой клетке, которую ты для нее выстроила. Ты любила ее так сильно, что даже дышать не давала без разрешения! Я никогда не видел мужчин, которые бы так ревновали, как ты. А ведь у нее никогда даже мысли не возникало, быть не с тобой. Иначе она давно бы уже ушла. А ты, дорогая, ты проявляла себя лицемерной мразью каждый день — требуя от нее совершенства, себе ты столь суровых требований не предъявляла — сколько раз ты ей изменила? Сколько раз возвращалась домой под утро? Сколько раз ты прямо при ней начинала играть с очередным несчастным дурачком или дурой, которая купилась на твой подхрипловатый зов?..

Но знаешь, все это мелочи! Ты права, я виноват. Во многом виноват. Я виноват, что упустил момент, когда Катерина почувствовала между нами пропасть, виноват в том, что отмахивался от ее проблем и думал только о себе, виноват, что упустил ее в то самое, последнее утро. Но я хотя бы это признаю! А ты всю жизнь требуешь, чтобы с тобой общались по-мужски и всю жизнь реагируешь на это как женщина. Ты что же, дорогая, решила, что мужские шмотки, любовь к женщинам и выпивке делают тебя мужчиной? Нет, мужчину делает мужчиной готовность отвечать за свои слова и поступки, и мне странно, что я вынужден объяснять это совсем не девочке. Да ты же никогда не боролась за любовь, не сражалась за нее и, при этом, берешь на себя смелость обвинять в этом других! И все время, постоянно ведешь себя, как обычная истеричка — ни черта не ценишь того, что тебя любят. Не ценишь Марину, не ценишь идиота Пьетро, никого не ценишь, считаешь, что это просто так полагается, за красивые глаза…

Сальваторе не столько закончил, сколько выдохся — все, что копилось на протяжении более чем двадцати лет их знакомства, вырвалось в один невыдержанный момент. Теперь Кастеллаци чувствовал себя опустошенным, но еще он испытывал эмоцию, которая, наверняка, очень бы разозлила Лукрецию — Сальваторе чувствовал вину. Ему было стыдно за то, что он не сдержался. Он допил бокал, встал, накинул пиджак, прикидывая, насколько далеко отсюда до его дома, однако размышления Кастеллаци были прерваны Лукрецией:

— Ты что, собираешься уходить, Тото? Не стоит. На улице совсем ночь.

Она продолжала смотреть в бокал с вином, в который смотрела на протяжении всей филиппики Сальваторе. Кастеллаци застыл в нерешительности. Лукреция отвлеклась от созерцания портвейна и посмотрела ему в глаза:

— Убедил. Драться я бы с тобой не стала. Разве что дуэль…

— Давай в другой раз. Как ты верно заметила, на улице ночь.

Кастеллаци вернулся в кресло и налил себе еще.

— Ты в одном не прав, Тото, я ценю то, что меня любят. Насколько умею. Я никогда не издевалась над чувствами Пьетро намеренно, а Марина… Да, ты прав, было разное, но я всегда была ей благодарна за то, что она меня терпит… терпела. Я пыталась показывать это при каждом удобном случае, но в итоге, похоже, действительно заточила ее в клетку. И еще, я не считаю, что во всем виновата она. Как ты сказал: «для любви нужны двое»?

— Прости меня, дорогая…

— Эй, Тото, не смей портить такой момент своими извинениями! Да, мне больно, но разве я это не заслужила? У каждого бывает момент, когда нужно получить по зубам.

Следующие несколько минут прошли в молчании. Наконец, Лукреция его нарушила:

— Ты никогда не рассказывал о своих снах, почему решил рассказать о Катерине? И не надо мне затирать про юных дев!

— Ну, юная дева и в правду имела место, но в целом…

Кастеллаци прервался и задал себе вопрос, который совсем недавно задал Лукреции: «А тебе действительно этого хочется?» Сальваторе так и не дал себе окончательного ответа, когда вновь начал говорить:

— Катерина уехала не оставив ни адреса, ни телефона. Просто исчезла из Рима и из моей жизни. Вы были близкими подругами, может, ты знаешь, куда она направилась?

— Хм, я бы рада помучить тебя неизвестностью, но в действительности я просто не знаю — она исчезла из моей жизни так же, как и из твоей. И не ответа, не привета за все эти… двадцать три года!

Лукреция, казалось, была искренне поражена тому, как это звучит вслух. Кастеллаци же был разочарован, но, в общем и целом, не очень удивлен. Боль от расставания надолго сделала разговоры о Катерине табуированной темой для него, но они с Лукрецией вспоминали ее не в первый раз и Пациенца ни разу не упомянула о том, куда Катерина отправилась из Рима.

— Ты знаешь, Тото, я ведь любила ее.

— Как подругу или?..

— И так и так. Я тогда только приехала в Рим, почти никого не знала, а Катерина была такой спокойной, такой… аккуратной, что ли? Она была довольно сильно старше, но я не чувствовала между нами этого разрыва, наоборот, с ней я чувствовала себя той, кто я есть.

— Да, она это умела.

Сальваторе улыбнулся. Лукреция же продолжила говорить:

— Можно сказать, что она была моей первой настоящей любовью. Я даже один раз попыталась ее соблазнить, но не вышло. Она была вежлива и тактична, не испугалась меня, за что я буду ей всегда благодарна, и сказала, что ее сердце занято.

Неожиданно для Сальваторе Лукреция протянула руку и погладила его по щеке:

— Оно было занято тобой.

Кастеллаци аккуратно отстранил руку Лукреции, оставив на ней легкий поцелуй — он очень не хотел влюбляться в Лукрецию Пациенцу. Она улыбнулась и спросила:

— А ты уверен, что хочешь сейчас ее найти, Тото?

Когда этот вопрос прозвучал из чужих уст, Сальваторе смог ответить на него с удивительной легкостью:

— Да, полностью.

— Зачем?

— Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что она была единственной женщиной, которую я по настоящему любил… Кроме того, когда мы расстались, у Катерины была задержка. Изрядная задержка.

Примечания

8

Итальянское социальное движение — консервативная, неофашистская политическая партия в послевоенной Италии. В определенном смысле выступила наследницей Национальной фашистской партии, объединив многих старых фашистов и молодое поколение ультраправых.