Затянувшийся отпуск с черной кошкой

Александр Сеземин, 2021

Обычный отпуск городского жителя неожиданно превращается сначала в познание себя, поиск ответов на волнующие вопросы. Для этого главный герой отправляется в путешествие в будущее Земли и в другие миры, где его ждут встречи с чуждыми и дружественными разумными созданиями. Пройдя множество препятствий, приобретя новые качества, герой встречается и с самым главным творцом, без которого невозможно существование Вселенной.

Первая часть

С некоторых пор я и моя жизнь начали меняться. Не могу сказать, что это произошло неожиданно. Я шел к этому неосознанно, постепенно. События, происшедшие со мной этим летом, ускорили наметившиеся перемены. О нескольких летних днях, может быть, главных днях в моей жизни, я и хочу рассказать.

Бегство

Август. Жара. Душный город. Спасает только искусственная прохлада, спускающаяся с потолка офиса, где чуть слышно трудится кондиционер. Наконец наступила пятница, долгожданный конец недели, есть и еще одна приятная новость — с понедельника начинается мой отпуск. Выпросил, вымолил его у директора, который с тяжелым вздохом подписал мне заявление на две недели. Пришлось попотеть, доказывая, что без меня в отделе ничего плохого не произойдет, работа отлажена, а старший менеджер отлично справится. Не могу сказать, что наш директор такой уж жмот, наверное, как и большинство хороших руководителей, просто переживает за план, выручку и тому подобную, по большому счету, ерунду. Так рассуждать, конечно, нельзя, но что-то поменялось во мне в последнее время. Исполняю свои обязанности добросовестно, но отношусь к работе без прежнего огонька, как к добыванию средств на хлеб насущный. Надо сказать, зарабатываю я немало, а радуюсь результатам только тогда, когда приходит сообщение о зачислении денег на счет. Чувствую, долго я так не протяну, придется что-то менять, может, работу, а может, и саму жизнь. Чем закончится моя перестройка, пока не знаю. Но об этом не сегодня.

Эх, знать бы — до поворотной точки оставалось не так много времени, всего несколько часов.

12 часов дня. Пришло подтверждение, еще одна сделка на бирже завершилась с хорошей прибылью, а мой процент составил внушительную сумму. Давалось мне это легко, я не пользовался заключениями аналитиков, графическим анализом. Решение о покупке либо продаже приходило само, без видимых усилий, ошибался очень редко. Не раз просили меня открыть секрет, а сказать было просто не о чем, секрета не было. Со временем к этому привыкли и не докучали мне, оставив в покое и прозвав везунчиком.

Все, компьютер выключен, отпросился уйти пораньше. Директор, видя мое нетерпение и отпускное настроение, махнул рукой — иди. Обхожу коллег и прощаюсь. Слышу искренние пожелания хорошего отдыха и скорого возвращения. Что-что, а момент выхода на работу я бы оттянул как можно дальше. Это как темная тучка на горизонте, но пока она еще далеко и маленькая, моего хорошего настроения испортить не может.

На вопросы коллег, куда я собираюсь поехать на этот раз, отвечаю неопределенно: «Пока не знаю, не решил, думаю. Хочу просто отдохнуть, отоспаться». Что удивительно и неожиданно, я не лукавлю ни коллегам, ни себе. Планов нет. Вернее, не было идей ехать далеко, поэтому билеты на самолет и место в гостинице я не заказывал. Зато на работе в гардеробе меня ждал прихваченный из дома небольшой рюкзачок со сменой белья, туалетными принадлежностями и нехитрой снедью. Выбрав момент, чтобы меня никто не видел, я выскочил из нашей конторы, завернул за угол, закинул рюкзак за спину и скорым шагом отправился к ближайшей станции метро.

Не хотел лишних вопросов знакомых, привыкших видеть меня начальником, соблюдавшим определенный дресс-код, за рулем дорогой иномарки. И так я за сегодняшний день выслушал массу недоуменных вопросов по поводу рубашки, джинсов и кроссовок.

Все это осталось позади. Словно ненужная шелуха слетела с меня, я вздохнул полной грудью. Свободен!

Неожиданное решение

Метро, станция Комсомольская, Ярославский вокзал, электричка до города Александрова.

Наконец-то сбудется моя мечта — побывать на моей родине. Всего сто километров, но как порой могут затянуться сборы в такое близкое и такое далекое путешествие. И еду я туда на электричке, как когда-то ездил вместе с моими родителями, дедушкой и бабушкой.

По перрону течет шумный поток людей. Разъезжается по своим пригородам усталый люд, работающий в Москве. Торопятся дачники, с тележками, рюкзаками, сумками, ведрами, строительными материалами. Кого только нет в этой пестрой толпе.

В какой же вагон сесть? Чем дальше от вокзала, тем меньше людей. Но есть еще одна хитрость, по крайней мере, была раньше: надо не попасть в моторный вагон. В моторном шумно от работающего двигателя, компрессора, нагнетающего воздух в систему открывания дверей. Раньше такие вагоны высчитывали. Точно помню, второй от начала состава — моторный. Сажусь в четвертый, на удачу. Занимаю место у окна справа по ходу поезда. Рюкзак забрасываю на верхнюю багажную полку. Вагон постепенно заполняется пассажирами. Свободных мест нет, несколько человек даже стоят в проходе — пятница.

Шуршит динамик. Сквозь треск слышен монотонный мужской голос, объявляющий скороговоркой, куда следует поезд, на каких станциях останавливается, чтобы кто-то не проехал мимо, предупреждает о закрытии дверей. Шипит воздух, мягко закрываются двери, перрон начинает проплывать мимо, заканчивается, электричка набирает ход. Едем.

Я не пользовался электричкой много лет. Из окна вагона Москва, ее окраины выглядят совсем по-другому, не парадно. Заборы, гаражи, склады, производство, депо, ржавые вагоны, автопарки — все это изнанка столицы. Колеса электрички весело постукивают на стрелках. Параллельно нам, то удаляясь, то приближаясь, словно не желая расставаться, движется еще одна электричка. Постепенно отходит дальше и наконец круто отворачивает вправо, на прощание свистнув нам. Наш машинист отвечает протяжным гудком: «Прощай!». Пролетает встречный пассажирский поезд, от мелькающих окон рябит в глазах. В нем тоже люди, едут издалека, но их путешествие уже подходит к концу, Москва ждет.

Семафоры дают нам зеленый свет, первые платформы пролетаем без остановок — преимущество Александровской электрички, все едут далеко, пока останавливаться не надо. Вместе с нами, постоянно переплетаясь между собой, бегут параллельные железнодорожные пути, их много, невозможно сосчитать. Постепенно они сливаются друг с другом, на что колеса электрички откликаются беспокойным стуком. Наконец остаются два пути — наш и встречный. Москва и пригороды скрылись позади, вырвались на простор, замелькали перелески, поселки, деревни. Людей в вагоне становится все меньше, они постепенно выходят на своих остановках, названия которых всплывают в моей памяти по ходу нашего движения, что-то еще помню. А мой дедушка знал все их наизусть. Много лет он ездил электричкой в Москву, а на кухне у него висело расписание поездов. Замечаю, не стало Загорска, вернулось историческое название Сергиев Посад.

Дорога пролетела незаметно, скоро должна быть и конечная станция — Александров, город, где я родился. Родни раньше здесь было много, но так уж получилось, старшее поколение умерло, а родственные связи у потомков оборвались. Осталась одна-единственная ниточка, связывающая меня с большой рассеявшейся семьей, — двоюродная тетка. К ней и еду.

Перед одной из предпоследних остановок, обозначенной только порядковым километровым номером, зашевелилась последняя партия московских дачников, загремели ведрами, надели тяжелые рюкзаки, заранее понесли в тамбур садовые инструменты, стройматериалы. Электричка начала тормозить и скоро остановилась у платформы. Люди потянулись в тамбур, к выходу.

Я так и не понял, что произошло со мной. Ощутив внутренний толчок, неожиданно вскочил с места, схватил свой рюкзак и бросился на выход. Выскочил из электрички последним, за моей спиной захлопнулась дверь, загудел двигатель, раздался прощальный свисток, и электричка унеслась дальше вдаль. Я оторопело смотрю ей вслед, красные огни последнего вагона мигнули мне на прощанье, электричка скрылась за поворотом. Пока так стоял, разошлись и дачники. Я прошел по пустой платформе, посмотрел на противоположную сторону, Московское направление — там тоже никого. В довершение ко всему в моей памяти всплыло расписание электричек, которое я изучал на вокзале перед отъездом, в этот день электричек в Александров и обратно в Москву больше не было!

Что я наделал? Екнуло сердце. Страх, почти забытое чувство, обдал холодком, страх жителя мегаполиса, постоянно находящегося в толпе людей, даже в своей квартире в многоэтажке, где стены условны, и вдруг впервые за много лет оказавшегося в одиночестве, в сельской местности, в незнакомом месте.

Наконец мои чувства немного улеглись, и я услышал тишину, особую живую тишину. Это не была глухая мертвая тишина замкнутого пространства. Сначала я уловил легкий звон в ушах, потом услышал стрекот насекомых в траве, наверное, кузнечиков, где-то рядом защебетали невидимые птицы, зашелестели листья деревьев, мир наполнялся для меня новыми звуками.

Как разительно все живое, окружавшее меня, отличалось от постоянного городского шума, который мы научились не замечать. В городе масса людей окружена мертвым камнем и металлом, отгораживающими от живой планеты. Даже здесь, на платформе, рядом с железной дорогой улавливалось напряжение, доходящее сюда от мегаполиса. Гигантский город словно раскинул свои длинные щупальца на сотни километров, соединился с такими же островами цивилизации, пытающимися охватить всю Землю и зажать ее в оковы.

Мое восприятие вырвалось на свободу из того вечно угнетенного состояния, в котором мы, жители городов, находимся большую часть своей жизни. Словно в ответ на это движение окружающий мир чуточку приоткрылся с другой стороны. Это был неизведанный первозданный мир, удивительный и привлекательный. Находясь в состоянии приподнятого настроения, захотелось уйти подальше от единственного, протянувшегося сюда стального щупальца цивилизации, до сих пор продолжающего незримо держать меня в своей власти. Надев рюкзак, я быстро спустился по лестнице с железнодорожной платформы и пошел прочь, в сторону.

Тропинка через луг

Вдоль железной дороги тянулась неширокая лесополоса, в ней терялась узкая асфальтовая дорожка, последняя примета цивилизации, по которой и ушли дачники с электрички. Я быстро пересек березовую рощицу и вышел на край обширного открытого пространства, на котором раскинулся необъятный, бескрайний луг. Налево, между лесополосой и лугом, уходила проселочная дорога, над которой стояла пыль, поднятая прошедшими людьми. Спины последних я еще мог видеть через это серое облако. Так и шли они все вместе, нестройной толпой, инстинктивно стремясь не отстать, быть рядом. Мне невольно тоже захотелось догнать их, но, сделав над собой усилие, остался стоять на месте — наверняка они идут на свои дачи, что мне там делать, ничего интересного не будет.

Словно поддержав мое решение, со стороны луга повеяло легким теплым ветерком, принесшим давно забытые ароматы трав и полевых цветов. Луг будто приглашал к себе в гости — я увидел узкую тропинку, начинавшуюся передо мной и вьющуюся к далекой полосе леса у горизонта. Тропинка виднелась только до ее ближайшего поворота, дальше ее направление угадывалось по темному следу, теряющемуся в высокой траве, слегка колышущейся от движения воздуха.

С некоторой опаской вступил я на тропинку — куда она меня заведет? Близился вечер, отправляясь в неизвестном направлении, в преддверии не такой далекой ночи, можно было запросто остаться под открытым небом. Для меня, городского жителя, это было абсолютно дико и неприемлемо. Я все еще размышлял, а ноги сами уже несли меня вперед — ладно, раз что-то вытолкнуло меня из электрички, то не бросит вот так в чистом поле, поведет дальше, опрометчиво понадеялся я на провидение. Все же остановился и оглянулся назад, начала тропинки не было видно, оно скрылось за изгибом, отрезая мне возможность вернуться. Застучали колеса пролетающего мимо скорого поезда, послышался гудок, как последнее предупреждение оставляемого мной мира, однако я пошел дальше.

Путеводная тропинка приятно пружинила под ногами. Я все убыстрял шаг и готов был сорваться на бег, но решил поберечь силы, сколько еще идти, неизвестно. Повинуясь желанию, снял кроссовки, носки, закатал повыше джинсы и пошел босиком свободной походкой, размахивая руками. Кроссовки, привязанные за шнурки к рюкзаку, болтались в такт моим шагам. Как, оказывается, приятно ступать по земле, чувствуя ее тепло, загребая ногами сухой песок, играя, подбрасывать его вверх. Там, где трава была невысокой, сойдя с тропинки, шел по ней, ощущая приятную живую прохладу.

Все мои заботы остались очень далеко, подумалось: эх, не видят сейчас меня коллеги, знакомые, вот удивились бы. Я и сам не переставал себе удивляться, своему неожиданному поступку, но не жалел о нем. Радость от вновь открытого мира вошла в мое сердце и создавала прекрасное настроение. А сколько лет я сбросил, почувствовав себя опять мальчишкой, беззаботно гуляющим под открытым небом!

Яркое солнце катилось своим путем по небесному своду, даря жизнь всему живому на Земле. От него не было той жары, которая мучает горожан. Здесь, на вольном просторе, обдуваемом ветром, хотелось впитывать и поглощать божественное солнечное тепло, солнечный ветер. Солнце начало клониться к западу, тропинка пролегала в том же направлении. Я закрыл глаза, поймал лицом солнечный ветер, развел руки в стороны, обратив ладони к солнцу, и шел медленно, полагаясь на ощущение тропинки босыми ногами, не боясь сбиться с нее и упасть. Сверху в меня вливалась энергия, пробегала по телу и уходила в землю, унося с собой накопившийся нелегкий груз прожитой жизни.

Сколько я так прошел, не знаю. Время остановилось. Начало ослабевать солнечное свечение, изменился его оттенок. Я остановился, открыл глаза. Близился вечер. Полоса леса, к которому я шел, немного подросла, приблизилась. Обернулся назад — железная дорога скрылась за горизонтом. Влево и вправо также раскинулось безбрежное травяное море. Стена леса, виднеющаяся впереди, была единственным ориентиром, берегом, к которому я медленно продвигался, словно плыл.

Пришло ощущение себя, стоящего на планете Земля, почувствовалась ее округлость, Я стоял на шаре! Закружилась голова, сделав несколько неуверенных шагов в сторону, упал, раскинув руки, лицом вниз, в высокую траву. Я обнял Землю и лежал, вдыхая запахи подмятой травы, цветов, сквозь которые пробивался и запах нашей планеты, насыщенный и сильный. Масса оттенков, неразрешимых противоречий ощущались в этом запахе, а может, это был и не запах. Растворившись в нем, я перестал ощущать свое тело, лежал, вцепившись в огромный шар, и боялся сорваться и улететь, упасть в бездну!

Земля приняла меня, поддержала и притянула к себе, словно заботливая мать свое дитя. Тысячи невидимых нитей связали нас. Из ее глубин меня достигло еле уловимое движение, сопровождающееся подобием вздоха. Я опять стал маленьким, чуть ли не точкой. Жалость к самому себе захлестнула, дрожь пробежала по телу, задрожали губы, слезы покатились из глаз, окропив землю.

Прожитая жизнь искрой сверкнула передо мной — хорошее и плохое, победы и поражения, радости и горести, обиды, нанесенные мне, и обиды, причиненные мной, и много еще всего другого, что я уже забыл, на что не обращал внимания, вдруг теперь это стало важным. Всей моей жизни, каждому прожитому дню была дана оценка. и такая оценка, с которой невозможно не согласиться. Исчезли пустые оправдания неприглядных поступков, появились ответы на, казалось, сложные, неразрешимые вопросы, изменилось мое отношение к прошлому, многое стало понятным. Это было настоящим потрясением для меня, величайшим откровением, пришедшим неизвестно откуда. Как теперь с этим жить? Можно ли вообще с этим жить?

Меня окатило мягкой и ласковой волной — успокойся, не бойся, не волнуйся, все будет хорошо. Мышцы расслабились, и постепенно пришло состояние покоя.

Я освободился от рюкзака и не глядя зашвырнул его в сторону, продолжая лежать на дне глубокого травяного колодца.

Надо мной было чистое небо, ни облачка. Его цвет постоянно менялся, перебирая все оттенки от бледно-голубого до темно-синего, даже фиолетового, менялось и ощущение глубины пространства надо мной, но теперь не было страха сорваться в эту пропасть. Земля прикрыла меня незримым покрывалом, вокруг царила живая тишина. Небо надо мной не бездна, это мантия Земли, защищающая от мрака космоса. Оказывается, на небо тоже можно смотреть бесконечно…

Неожиданно ощущение бездонной глубины неба исчезло, надо мной проплывали облака. Хотя увиденное трудно было назвать облаками, кто-то огромной метлой махнул по небу, разгоняя тучи и наводя порядок, но не закончил начатое, остались тонкие и длинные белые перья, прочерченные прутиками гигантской метлы.

Что произошло со мной? Испытал ли я пережитые ощущения наяву? Может, я только спал, и мне все пригрезилось? Ответа не было, да и кто или что могло мне его дать. Лежал бы так и лежал в раздумьях.

Все же надо было вставать, идти дальше, определяться с ночлегом. От земли потянуло холодком. Вечерело. Пора.

Поднявшись на ноги, я оглянулся по сторонам: казалось, что мир изменился вокруг меня. Нет, мир тот же, просто дополнилось мое восприятие окружающего. В чем были эти перемены, я не мог уловить и тем более понять.

Вот беда, где мой рюкзак? Трава распрямилась, скрыв его в своих недрах. Я в душевном порыве не заметил, куда его забросил. Что ж, надо искать. Пошел наугад, раздвигая перед собой высокую траву, чуть отклонился вправо и споткнулся о рюкзак, вот он! Подумал, что мои поиски займут много времени, а нет, произошло маленькое, но чудо.

Я вышел опять на тропинку, перекусил, из припасенной бутылки попил воды, обулся. Дальше в путь скорым шагом в сторону леса. Солнце приближалось к его кромке.

В роще

Наконец я достиг опушки леса, это была светлая березовая роща. Травяное море волной накатило на нее, но, не в силах победить, отхлынуло назад и успокоилось, и так захватило огромное пространство. Тропинка же ныряла дальше под сень берез, через ячеистую крону которых пробивался вечерний солнечный свет, играя тоненькими лучиками, бегающими между деревьями. Сюда уже пришла вечерняя прохлада, в нее приятно было окунуться после насыщенного солнечным ветром открытого пространства. Березы стояли далеко друг от друга, но все равно в перспективе сливались в одну сплошную пеструю пелену, от которой рябило в глазах. Земля в роще была сплошь затянута шелковистой невысокой травой, по которой можно свободно гулять меж редких тонких стволов с трепещущими на легком ветерке завитушками белой бересты. Сверху свешивались длинные тонкие ветки, усеянные резными остроконечными листьями, между ними проглядывали длинные желтые сережки. Ветки раскачивались, словно распущенные волосы, слышался тихий шепот:

— Чужой, чужой, чужой, чужой…

— Человек, человек, человек, человек…

— Враг, враг, враг, враг…

— Страх, страх, страх, страх…

Летело от одного дерева к другому и разносилось по всему лесу.

Невольно я остановился. Лес насторожился, притих и ощетинился, не ощущалось движения воздуха, смолк и птичий гомон.

Сделав над собой усилие, я подошел к ближайшей тоненькой березке, затрепетавший при моем приближении. Прикоснулся ладонью к ее стволу — не бойся, я не принесу вреда, постараюсь не нарушить покой, просто пройду через лес. Это были даже не слова, скорее мой эмоциональный настрой, я попытался передать его дереву. Некоторое время ничего не менялось. Вдруг я ощутил движение воздуха, словно вздох облегчения пронесся по лесу. Качнулась ветка моей березки и мягко прикоснулась к моей голове — мы верим, проходи.

Тропинка чувствовала себя здесь вольготно, беспрестанно петляла, изменяя направление, бежала от одной березки к другой. Наверное, люди, околдованные красотой рощи, не спешили уходить из этого места и гуляли меж стволами, стремясь продлить очарование. Так и тропинка пролегла без определенного направления, под ногами шуршала перепревшая листва, изредка хрустели тонкие сухие прутики, упавшие с деревьев. Я шел не спеша, дышал лесным воздухом, особым грибным запахом, касался руками тонких прохладных стволов. Деревья успокоились и больше не трепетали. Я ощущал пульс соков, протекающих от корней к вершинам, громадную силу растительного мира.

Скоро я окончательно потерял направление движения.

Впереди наметилась небольшая ложбинка, тропа спускалась в нее и терялась в траве. Здесь было прохладно и сыро, рос папоротник, а по сторонам примостились небольшие елочки, случайные гости. Внизу блеснула вода, мелкая темная лужа, и я увидел следы пребывания человека, кто-то заботливо перекинул доску через это препятствие, доска была еще светлой, не прогнившей. Воодушевленный таким открытием — люди были близко, — я смело пошел по доске. Она прогибалась под моим весом, даже скрывалась под водой. Потревоженная черная жижа, пузырясь, хлюпала и не желала отпускать доску обратно. Поднявшись по противоположному краю ложбинки, я остановился. Впереди между березами появились просветы, лес заканчивался. Но пройти пришлось еще с полкилометра, пока стена деревьев не расступилась. Лес остался за спиной, я обернулся и попрощался с ним.

Над миром

Неширокая опушка леса, на которую березки не смели вступить, уходила в обе стороны и терялась, а передо мной земля неожиданно обрывалась, синяя даль вечернего неба занимала все видимое пространство, путеводная тропинка убегала вперед и пропадала за краем.

Я сделал несколько шагов до края высокого обрыва, крутой слон которого уходил далеко вниз, и словно оказался на гигантском балконе над обширной долиной. Только через несколько километров опять начинался плавный подъем к горизонту, на его линии скорее угадывалась темная полоса леса.

Дыхание перехватило, мне никогда не приходилось видеть таких огромных открытых пространств, сразу охватить взглядом открывшуюся картину было просто невозможно. Пространство засасывало в необъятную даль, возникло чувство полета, даже, скорее, парения в воздухе, при этом не было головокружения и страха.

На краю обрыва очень кстати стояла деревянная лавочка, на которую я присел, оперся на спинку и замер на балконе зрительного зала, а впереди разворачивалось действие — наш мир, планета Земля.

Когда-то здесь протекала река, но теперь сильно обмелела, может, нашла себе другой путь, ее лоно, по берегам обросшее кустарником и склонившимися деревьями, осталось.

У нижнего края склона, чуть правее от меня, прилепилась деревенька. Часть деревянных домов были в неплохом состоянии, но виднелись и давно брошенные, с провалившимися крышами, а в буйствовавшей растительности можно было угадать развалившиеся остатки срубов, печей и дворовых построек.

Никакой явной дороги к этой деревне не вело, света в окнах не было, ни один звук не нарушал тишины, и можно было подумать, что здесь уже никто не живет. Все же из нескольких труб вился дымок, но, не в силах подняться, опускался обратно и растекался по долине белесыми полосами, плавающими над землей. А может, это уже был туман, вестник скорых ночных холодов и не такой далекой осени, спешащей на смену лета.

Левее деревни, на противоположном берегу пересохшей реки, на небольшой возвышенности стояла деревянная церковь, с чудом сохранившейся покосившейся маковкой, увенчанной крестом. За церковью виднелись крестики заросшего кладбища. От деревни до церкви скорее угадывалась дорога и виднелся остов моста, перекинутого когда-то через пропавшую речку.

По долине тут и там росли небольшие лиственные рощицы, а правее, вниз по склону, почти до самой деревни спускался густой хвойный лес, сливающийся наверху с моей березовой рощей. Левее церкви перспектива казалась бесконечной и терялась в наступавших сумерках.

Можно было долго сидеть и смотреть на кажущийся вечным умиротворяющий пейзаж. Все новые и новые детали открывались передо мной, это созерцание завораживало и могло продолжаться бесконечно.

— Так и Создатель мог остановиться здесь после своих трудов праведных, придирчиво осматривая результаты, и задуматься о сущности бытия, — услышал я свой тихий голос, словно со стороны. Эти слова, непроизвольно произнесенные вслух, были не моими, они пришли извне. Я не только не удивился им, но и сама их суть, сейчас и здесь, не вызывала сомнений. Все мои прежние знания о нашем мире тоже никуда не делись, но отошли назад и пока затаились.

Позже пришла и еще одна мысль, уже моя: «Это место находится в ста километрах от столицы, в центре европейской части России, и на таком огромном пространстве нет никого, и нет никаких примет современной цивилизации, лишь есть остатки небольшой деревушки».

Я отмахнулся — не для таких размышлений меня привело сюда провидение, и вдруг понял: совсем не случайно я выскочил из электрички и пошел, как сначала показалось, в неизвестность, нет, я шел не наугад. В деревне меня ждали, я точно теперь знал об этом.

Тени сделались предельно длинными, солнце уже цеплялось за далекую линию горизонта, вечер близился к концу. Я с сожалением встал, подошел к краю обрыва и шагнул вперед. Метра два проехал по крутому склону и отыскал продолжающуюся тропинку, она делала круг и, оказывается, выходила наверх в нескольких метрах левее, через более пологий подъем.

По склону до деревни оставалось около километра, и я заспешил, чтобы успеть до темноты.

Пристанище

Туман сгущался, занимая все пространство пересохшего русла, и казалось, медленно тек, словно некая белая вязкая и невесомая субстанция. Деревня стояла на берегу этой сказочной реки. Холм с церковью превратился в остров, окруженный туманом, и словно оторвавшись от земли, слегка покачивался.

Тропинка подвела меня к деревне со стороны огородов, нырнула в узкую щель между покосившимися заборами, провела мимо заброшенного дома с пустыми глазницами окон и наконец вывела на единственную улицу. Хотя улицей ее можно было назвать условно, здесь не осталось даже никакой колеи от машин, время все сравняло и затянуло вездесущей травой. Исчезла и моя путеводная нить, тропинка, она выполнила свое предназначение.

Выйдя на середину улицы, я растерянно оглянулся по сторонам и только в крайнем доме увидел светящиеся окна. В сумерках я и пошел к этому единственному маячку. Подойдя ближе, увидел, что у дома на скамейке сидит человек и внимательно меня разглядывает. Из-за забора раздалось рычание, потом громкий лай, и его сразу подхватило еще несколько собак в других домах.

— Мишка! Фу! Нельзя! Тихо! — строго прикрикнул на невидимого пса хозяин. Подчиняясь, тот замолчал, но продолжал тихонько ворчать, поскуливая при этом.

— Здравствуйте! — произнес я.

— Доброго здоровья, — неожиданным приветствием отозвался бородатый мужчина. — Ищете кого?

— Да нет… Ехал в Александров, решил выйти с электрички и пройти пешком… Заблудился. Думал, в лесу придется ночевать. Но повезло, набрел на вашу деревню, — объяснил я свое появление.

— Садись, — дружелюбно отозвался бородач, хлопая рукой справа от себя по скамейке.

Устало выдохнув, я уселся рядом.

— Еще на обрыве тебя приметил, — добавил он, обращаясь на «ты», хитро глядя на меня смеющимися прищуренными глазами.

Немного помолчали, приглядываясь друг к другу.

Рядом со мной сидел пожилой человек с вьющимися седыми волосами, переходящими в такую же коротко остриженную бороду. Глаза прятались за нависшими бровями, лицо было испещрено сеткой морщинок, рот скрывали усы и борода. Теплая красная рубашка в крупную клетку, вылинявшие джинсы, шлепанцы на босу ногу создавали образ явно не сельского мужика, а человека, давно живущего в деревне, крепкого и здорового.

— Иван Степаныч, — произнес он, протягивая мне руку, — Степаныч.

— Александр… Саша.

Мы пожали друг другу руки. Я невольно поморщился, не ожидая такого твердого пожатия шершавой руки. Сам в последнее время ничего, кроме карандаша и мышки от компьютера, в руке не держал.

— Из Москвы?

— Угу.

— Давно не бывал. А как решился с электрички сойти?

— Да сам не знаю. Люди пошли, я за ними. А до Александрова еще далеко?

— Километров двадцать.

— Ничего себе.

— И от железки километров семь.

— Семь? Да-а-а, прилично я отмахал.

— И не к Александрову, а в сторону, — засмеялся Степаныч, — для москвича серьезно, — подтрунивал он надо мной.

— А я не москвич, александровский, — начал оправдываться я.

— Ладно, ладно, шучу.

Опять помолчали. Стемнело окончательно.

— Переночевать пустите? — чувствуя неловкость, решился наконец спросить я.

— Ночуй. Сеновал устроит? — Степаныч ободряюще похлопал меня по колену.

— Устроит.

— Есть хочешь?

— Можно перекусить, с утра ничего толком не ел, — признался я.

— Пошли. Сейчас попросим хозяйку собрать на стол.

Степаныч встал и пошел вперед. Я, замешкавшись, тронулся за ним, с опаской выглядывая из-за его плеча.

— Не бойся, Мишка добрый, для острастки лает, не дергайся и руками не маши, — угадал Степаныч мою нерешительность, открыл калитку и зашел во двор.

— Осторожно, ступенька.

Я следом переступил порожек. Нам навстречу, гремя длинной цепью, бросился огромный лохматый черный пес.

— Тихо, тихо, — повелительно обратился к нему хозяин.

Пес подбежал ко мне, я замер. Мишка обнюхал меня, неожиданно уткнулся холодным мокрым носом в ладонь, головой подлез под руку, требуя, чтобы его погладили.

— Хороший, хороший, Мишка, — ласково обратился я к нему, с опаской провел рукой по его голове, почесал за правым ухом.

Пес часто задышал, прижался к моей ноге. Из его открытой пасти свешивался длинный розовый язык, капала слюна, хвост выделывал радостные пируэты. Пес поднял голову и, улыбаясь, добрыми глазами посмотрел на меня, выражая удовольствие, искоса поглядывая на хозяина, следя за его реакцией.

— А ты молодец, не боишься, — заметил Степаныч, поднимаясь на крыльцо и открывая дверь в сени.

— Боюсь, просто Мишка добрый, — я с трудом вырвался из объятий пса, поднялся на крыльцо и вслед за хозяином зашел в темные сени.

— Шура, встречай гостей! — крикнул Степаныч, открывая вторую дверь в дом и обращаясь, видимо, к своей хозяйке.

Сени осветились, мы переступили через порог и оказались внутри дома.

Нам навстречу выбежала худенькая кудрявая женщина в спортивных штанах и ярко-красной футболке с непонятной надписью на груди. Видимо, не разглядев, кто вошел, она бросилась ко мне с радостным возгласом:

— Леша, Леша приехал! — Но, увидев чужого человека, отпрянула назад, явно расстроившись.

— Нет, мать, не Алексей, прохожий со станции, переночевать попросился, — тень пробежала по лицу Степаныча.

— Здравствуйте, — обратился я к замершей хозяйке, замялся у порога, чувствуя неловкость, связанную с неведомым мне Алексеем.

— Заходи, чего стоишь, — стряхивая печаль, обратился ко мне Степаныч и легонько подтолкнул меня к центру комнаты.

— От Алексея? — испуганно и с надеждой спросила хозяйка, переводя вопросительный взгляд с меня на мужа.

— Да что заладила, от Алексея, от Алексея! — раздраженно ответил Степаныч. — Не от Алексея. Ты хоть поздоровайся с человеком!

— Ой, что это я! Здравствуйте! Проходите, извините, — со вздохом произнесла хозяйка, видимо, подальше загоняя давнюю боль. Приходя в себя, улыбнулась и, не спрашивая, добавила:

— Сейчас на стол соберу. — Тут же убежала на кухню, загремела посудой.

— Вань, а ты давай самовар подкипяти, да обмыться с дороги человеку предложи. Чего стоишь! — послышался ее голос.

— Ну, пошли команды, — добродушно проворчал Степаныч. — Сполоснешься? Вода в бане еще теплая, я подтапливал.

— Можно, — неуверенно ответил я. — Хотя я бы перекусил да спать — устал.

— А ты помойся, сразу легче станет, пошли. — Он, не ожидая от меня возражений, вышел в сени.

— Сейчас. Чистую одежду возьму, — отозвался я, снимая рюкзак.

— Ваня, полотенце чистое возьми, в спальне, в комоде, — вдогонку донесся до нас голос хозяйки.

— Ладно.

Степаныч вернулся, неся сложенное белое полотенце. В сенях разжег керосиновую лампу, спустился с крыльца во двор, я за ним. Мишка не давал нам проходу, крутился под ногами, привставал на задние лапы, обнюхивая, видимо, ожидал съедобного гостинца. Степаныч отмахивался от него:

— Не лезь, не мешай, ел сегодня.

Мы прошли наискосок по дощатому двору, окруженному постройками, тут и сарай, и какие-то помещения для животных, от них шел характерный запах, а при нашем появлении кто-то задвигался, зашуршал внутри. Степаныч открыл низкую дверь, ведущую в баню, и, сбросив галоши, нагнувшись, зашел внутрь. Я снял кроссовки и последовал за ним. Мы оказались в небольшом предбаннике, из него вторая дверь, еще более низкая, вела в саму баню. Переступив высокий порог, зашли туда. Неповторимый и неописуемый дух русской бани окружил нас. В углу расположился очаг из камней с большим котлом без трубы. Бревенчатые стены и потолок были покрыты сажей, в маленькое оконце заглядывала луна. Ровное приятное тепло ласково окутало нас.

— Баня по-черному? — спросил я.

— Да, — ответил Степаныч, ставя лампу на лавку.

— Ни разу в такой не был. Пар еще есть?

— Должен быть, не остыло.

— А поддавать куда?

— Прямо сверху, на камни, но осторожно, сам почувствуешь.

— Вот, горячая вода, — продолжал Степаныч, снял крышку с котла, потрогал воду и отдернул руку, — горячая. Кадушка с холодной, — указал он на другой угол. — Тут, тазики, ковшик, мочалка, мыло — разберешься. Мы ждем. Ужинать будем. — И вышел.

Я разделся и зашел в баню. Сначала просто посидел на лавочке, осмотрелся. Темно, света от лампы маловато, фитиль горит неровно, от моих движений мелькают тени, даже жутковато. Провел пальцем по бревну над маленьким оконцем, там остался след, а палец стал черным — сажа. Воздух здесь особый, целебный, не как в обычной бане.

Привыкнув, встал, зачерпнул ковшиком немного горячей воды и вкруговую осторожно вылил ее на каменку. Где-то в глубине послышалось шипение — пар поднимался от горячих камней. Я влез на отдраенный добела полок и лег на спину, подложив под голову руки. Сначала осторожно, потом все глубже задышал полной грудью, ровно и свободно. Легкие окончательно очистились от городского смрада и наполнились целебным воздухом. Жара не ощущалась, но от тепла, мягкого и сильного, на мне выступил пот и стекал на полок. Сейчас бы еще веник, да попариться как следует.

Оцинкованный таз, мочалка из лыка, простое мыло да вода. Как приятно помыться в горячей бане. Вода была удивительно мягкой, остатки мыла смывались с трудом, и я несколько раз облил себя теплой водой из таза, поднимая его над головой и приседая, чтобы не зацепить низкий потолок. Вытерся жестким полотенцем, сделанным чуть ли не из домотканого полотна, и почувствовал себя заново родившимся. Оделся во все чистое, пробежал с лампой бегом через двор, поднялся на крыльцо. Мишка не успел отреагировать на мой маневр и, обескураженный, остался стоять посередине двора. Я же, чистый и раскрасневшийся, предстал перед хозяевами.

— С легким паром! — почти вместе, не сговариваясь, приветствовали они меня и, переглянувшись, засмеялись.

— Фу-у-у! Спасибо. Отлично помылся, — искренне поблагодарил я хозяев.

— Давайте за стол, — пригласила меня хозяйка.

Мы со Степанычем сели за круглый стол. Свет от керосиновой лампы падал на белоснежную скатерть. На круглом подносе стоял большой пузатый самовар, что-то в нем попискивало, постепенно затихал шум кипятка, и волны цвета весело пробегали по медным бокам. Самовар жил своей особой жизнью и был здесь главным.

За пределами светового круга комната была погружена в полумрак. Угадывались два окна, их нижняя часть была задернута белыми занавесками с вышитыми на них красными петухами. Сверху на каждое окно спускался короткий тюль, через который с улицы просачивалась густая тьма.

Углом выступала в комнату огромная беленая печь, из ниши которой торчали залатанные валенки.

От окна до печи протянулась дощатая перегородка с закрытой дверью, ведущей, наверное, в хозяйскую спальню. Где-то была еще кухня, куда постоянно убегала хозяйка, принося тарелки, чашки, вилки, еду, и откуда доносились шипение и аппетитный запах.

Городскому человеку очень трудно разобраться в деревенском быте и постройках: перегородки, двери, шторки, коридорчики, лестницы, ведущие неизвестно куда. Не забыть спросить, где туалет, а то потом придется искать укромное местечко, неудобно, сделал я отметку в памяти.

На полочке, накрытой белым полотенцем, стояли три иконы, перед ними теплилась желтым огоньком лампадка. В мерцающем свете были видны только строгие глаза святых. «Ты кто? Зачем сюда пришел?» — словно вопрошали они.

В простенке между окнами умиротворяюще тикали ходики с гирьками. Стрелки показывали двенадцатый час, а сколько точно, здесь было не важно. Качался маятник, мелькали задорные кошачьи глаза за циферблатом с нарисованной кошкой, за маленькой дверкой пряталась кукушка, оглашающая каждый час.

На перегородке в рамках висели фотографии Степаныча, Шуры, часть их пожелтела, разные годы, возраст, одежда, целая жизнь прошла на стене. Были и фото неизвестных мне людей, висящие отдельно и вставленные в большую рамку, где лица тревожно выглядывали друг из-за друга, боясь затеряться, потерять связь с этим миром. В центре помещалась большая фотография парня, весело, бесшабашно улыбающегося со снимка. Может, это и есть Алексей, которого всегда ждет хозяйка?

Так же фотографии висели и в доме моего дедушки. Теперь они хранятся у меня. Надо повесить их на стене в квартире, тогда моя родня всегда будет на виду, со мной.

— Значит, понравилось? — начал разговор Степаныч.

— Здорово, пар хорош.

— Так оно. В обычной бане все в трубу вылетает, да и топить дольше, дров больше. В этой — дым, сажа, но это мелочи, зато здоровья больше.

— Это я уже понял.

Не успел заметить, как хозяйка принесла с кухни большую чугунную сковороду и стала накладывать в мою тарелку жареную картошку с грибами. Сковорода еще шипела, поднимался вкусный пар, я невольно сглотнул слюну, живот в ожидании отозвался урчанием.

— Хватит, хватит, теть Шур, — запоздало среагировал я. В тарелке дымилась гора вкуснятины. — Ой, извините, — смущенно вырвалось у меня.

— А что такое? — удивилась она.

— Да назвал вас…

— Ой, да что ты! Вот как назвал, так и будешь называть теперь, так на сердце легло, — довольно подвела итог хозяйка. — А я только рада буду.

Примостив сковороду на деревянной подставке, тетя Шура тоже уселась за стол.

— А вы что же не едите? — спросил я с набитым ртом.

— Да мы недавно ужинали, чай только попьем, — ответил Степаныч.

Хозяйка в это время наливала заварку из расписанного в красный горох чайника в такие же чашки, подставляла их под носик самовара, поворачивала резной медный краник и доливала кипяток. Запах смородины, малины, мяты наполнил комнату. Из чашек хозяева наливали чай в блюдца, брали их двумя руками, подносили ко рту и шумно втягивали обжигающий напиток. Закусывали чай медом из стеклянной вазочки.

Я даже перестал жевать и завороженно смотрел на эту картину.

— Ты че? — спросил Степаныч, ставя блюдце на стол и доливая чай из чашки.

— Хорошо у вас, — признался я и неожиданно добавил: — Душевно.

— Ты нажимай, нажимай, не стесняйся, — как будто не услышав мои слова и кивая на тарелку, заметил Степаныч.

— Вот огурчики и свежие, и малосольные, помидорки, зелень, — добавила тетя Шура.

Я с прежним рвением принялся за еду. Тарелка пустела.

— Картошки еще подложить? — предложила хозяйка.

— Ой, нет, все. Спасибо. Наелся до отвала. — Я отодвинул тарелку и расслабленно откинулся на спинку стула.

— На здоровье, — тетя Шура смотрела на меня светящимися, добрыми глазами. Степаныч тоже довольно кивнул и улыбнулся.

Мы еще долго пили душистый чай. По примеру хозяев я наливал его в блюдце, осторожно, чтобы не расплескать, двумя руками подносил ко рту и медленно втягивал в себя ароматную жидкость. Пар от горячего чая поднимался, очертания комнаты колебались, становилось еще уютней. Из стеклянной вазочки ложкой брал светлый липовый мед, он тянулся за ложкой, обрывался, и я быстро отправлял его в рот. Мед приятно растекался внутри, наполняя меня вкусом липового цвета.

Неловкость от встречи с новыми людьми прошла. Казалось, я знал Степаныча и тетю Шуру давно, был у них не первый раз.

Мы почти не говорили. Я чувствовал симпатию хозяев к себе. Сам я будто оказался дома, в своем далеком детстве, у своего дедушки. Может, они тоже видели во мне кого-то другого, а может, истосковались в одиночестве и надо было излить накопившуюся, неистраченную доброту и ласку.

Как такое могло произойти? Я, случайный гость, чужой для них человек, но нас притянуло и связало друг с другом. Каждый нашел то, чего ему не хватало.

Было далеко за полночь. Глаза начали слипаться. Тетя Шура, заметив мое сонное состояние, спросила:

— Ну что, спать?

— Да, давайте. Устал.

— Ложись здесь, — предложил Степаныч, показывая на диван за моей спиной.

— Нет, я на сеновал, на свежий воздух.

— Ну как хочешь.

Тетя Шура достала матрас, подушку и пестрое одеяло, сшитое из множества разноцветных лоскутков. Степаныч с фонариком в руках пошел проводить меня. При нашем появлении во дворе звякнула цепь, но Мишка не подошел к нам, видел свои собачьи сны. По приставной лестнице я залез на сеновал. Степаныч подал мне фонарик, спальные принадлежности:

— Устраивайся.

— Спокойной ночи, — отозвался я, пролезая вглубь.

Вдруг в свете фонарика сверкнули два желтых глаза и, не мигая, уставились на меня. Я вздрогнул.

— Ой, Степаныч, кто здесь? — крикнул я вдогонку уже поднявшемуся на крыльцо хозяину.

— А, это, наверное, Манька — кошка наша. Ну пока.

Хлопнула дверь.

Кошка сидела в дальнем конце сеновала и пристально смотрела на меня. Чего пришел? Это мое место.

— Маша, не бойся, — примирительно обратился к ней я, — пусти переночевать.

Кошка продолжала настороженно смотреть на меня, следила за моими действиями, оставаясь на безопасном расстоянии. Между тем я приготовил себе постель, разделся и забрался под одеяло, оказавшееся на удивление мягким и уютным, выключил фонарик и оказался в полной темноте. Только в прореху крыши было видно далекую звезду, пробивающуюся ко мне тонким лучиком. Она светила ярко и уверенно, и нас разделяло расстояние, не поддающееся осмыслению. А может, никакого расстояния не существует вовсе и до звезды можно просто дотянуться рукой, оказавшись в другом, неведомом нам мире.

Мои глаза постепенно смыкались, и я начал засыпать, но вдруг откуда-то возник тонкий писк, к нему добавился еще один, потом еще и еще, и вот уже заиграл целый комариный оркестр, уснуть под который было невозможно. За его звучанием скоро последовала и атака назойливых исполнителей. Этого я не учел, надо спасаться. Пришлось с головой накрыться одеялом, оставив маленькое отверстие для дыхания. И все же самый сообразительный и смелый комар попытался пролезть ко мне в эту щель. Я несколько раз с силой на него дунул, и комар оставил попытки достать меня.

Вскоре послышался слабый шорох. Затем кто-то привалился к моей спине и затих. Машка пришла, признала, от нее исходило успокоительное нежное тепло.

Наконец все угомонились. Заканчивался длинный, чуть ли не бесконечный день. Его события заново проплывали передо мною. Мой прежний мир, Москва, моя жизнь остались в самом начале, очень далеко, подернулись дымкой, стали почти нереальными. Зато очень ярко вставали картины моего путешествия: испытанные ощущения на лугу, деревня, Степаныч, тетя Шура и кто-то еще, пока мне неведомый. Я здесь нужен, меня здесь ждали, я здесь не случайно, вернулась прежняя мысль.

Незаметно пришло забытье.

Откровенный разговор

— Сашок, вставай! — издалека долетал сквозь сон голос. Призыв повторялся, постепенно приближаясь, становился громче. Я слышал голос моего дедушки, будившего меня утром. Я сплю, еще бы спал, но зачем-то понадобилось вставать.

Наконец я проснулся, открыл глаза, грезы остались позади, но настойчивый голос продолжал звучать наяву. Полумрак. Где я? Кто меня зовет? События вчерашнего дня всплыли в памяти, я узнал голос Степаныча. Но почему темно? Оказывается, меня накрыло упавшим сеном. Маньки нет и в помине — убежала по своим кошачьим делам. Весь в сене, пробрался к выходу и выглянул во двор.

— Сашок, привет! — засмеялся Степаныч, глядя на мой заспанный и неопрятный вид. — Выспался? Слезай, завтрак готов.

«Сашок» — так звал меня дедушка. Совпадение? Случайность? Скорее всего, но мне приятно.

Мишка опять не дает мне прохода, требует уделить ему внимания — глажу, чешу за ушами, разглядываю: здоровенный пес, похож на кавказца, длинная черная шерсть, светлые подпалины на брюхе, лапах. Характер только не кавказца — добрейшая собака.

— Это что за порода?

— Наша, местная. Умывайся, в бане вода еще теплая. — Между тем Степаныч занимался повседневными делами, вроде мелочами, но из таких мелочей и складывается жизнь в деревне. Через двор на веревке висит выстиранное белье, среди него замечаю и свое, тетя Шура постаралась.

В доме меня встречает шипение сковородки, приятный запах блинов, и тетя Шура, бегающая между кухней и комнатой.

— Выспался?

— Д-а-а! Хорошо отдохнул.

Опять садимся за стол, украшенный большой тарелкой с внушительной стопкой золотистых маслянистых блинов. В стеклянных вазочках густая сметана, с вертикально замершей в ней ложкой, земляничное варенье, растопленное сливочное масло. В масло можно макать свернутый блин и сразу отправлять его в рот, очень вкусно, как когда-то в моем далеком детстве, у дедушки. Самовара, украшения стола, нет, кипяток в обычном чайнике — проще и быстрее. Но самовар — хозяин — стоит у печки, следя за порядком. Я нахваливаю блины. Тетя Шура рада, угодила.

Едим молча, а надо бы перейти к главному, важному для меня и хозяев. Как быть дальше? Мне вроде бы надо уходить, нельзя злоупотреблять гостеприимством, а уходить ох как не хочется! Да и хозяева рады мне, но молчат. Может, проявляя излишнюю деликатность, боятся помешать моим планам? Напряжение повисает в воздухе.

— Ты дальше куда? — все же решившись, спросил Степаныч.

— В Александров, родина там моя. — А в груди екает — неужели намекает уйти? Не похоже.

— Хорошее дело. Родня есть?

— Двоюродную тетку знаю, больше никого, растерялись все. А недавно она позвонила, сказала, что моя крестная умерла, девяносто пять лет ей было. На кладбище хочу сходить, ее помянуть, да и других. Сколько уж не был.

— Д-а-а, надо, — заметил Степаныч.

Посидели, помолчали. Каждый задумался о своем.

— А у нас вот с Шурой и того хуже, — решился он.

Хозяева переглянулись и грустно опустили головы к своим чашкам. Степаныч посмотрел на меня, видимо, ожидая вопроса, но я промолчал. Тогда, тяжело вздохнув, он продолжил:

— Сын у нас, Алексей, вот такой же, как ты.

Тетя Шура всхлипнула: — Не могу. — Встала, уткнувшись в платок, и вышла.

— Сел по пьяному делу, пять лет дали. Жена, Ольга, дожидаться не стала, да и нас обвинила: «Не так воспитывали». Уехала с Верочкой, дочкой, внучкой нашей. Только и видели. Ничего о ней не знаем.

— Давно было? — решился я поддержать разговор.

— Лет двадцать. А Лешка к нам так и не вернулся больше. Нет, приезжал, конечно, как отсидел, деньги привозил, большие. Сначала часто, потом реже.

— А сидел где?

— Далеко. В Магаданском крае золото мыл. Там и остался, за шальными деньгами погнался.

Степаныч опять замолчал, помрачнел еще больше и, видимо, решившись, глядя мне в глаза, продолжил шепотом:

— Нет его больше!

— Как? — я оторопел, холодок пробежал по телу.

— Тише! Мать не знает. Смотри, не ляпни.

Я кивнул.

— Года три назад фотография его вдруг упала, стекло треснуло, — Степаныч кивнул за спину.

Я перевел взгляд туда. Вот он, Алексей, в центре, его фотография бросилась мне в глаза еще вчера — светлые волнистые волосы, открытое, доброе, улыбающееся лицо. Только глаза, что-то в них было не так, сквозила бесшабашность. Фотоаппарат вырвал Алексея из стремительного, неудержимого движения. Из него била энергия, но энергия неукротимая и неуправляемая. Трещина на стекле, видимая при дневном свете, перечеркивала лицо наискось.

— Ну и что. Ничего это не значит. Примета только.

— Да, примета… Через месяц, как фотография упала, участковый заехал. Так вроде, посмотреть, как дела в деревне, как живем. Выбрал момент, шепнул мне: «Убили сына». Самородок нашел, крупный, да не поделили в артели… вот и все, — Степаныч тяжело вздохнул. — Взял грех на душу, не сказал матери. Для нее Лешка живой, ждет его, весточки хоть какой. Да видно, сердце материнское все же подсказывает, встанет перед фотографией и заплачет.

— Да уж, беда, — проникшись горем хозяев, отозвался я. — Но жить-то надо!

— Живем, как можем, что поделать, — выходя из горьких раздумий, подвел итог Степаныч.

Хлопнула входная дверь. Зашла тетя Шура с лукошком, полным яиц.

— Куры несутся на всю деревню. Пойду к соседке, поменяю на молоко. Хочешь парного? — спросила она меня.

— Попробую. Смотрю, у вас натуральный обмен.

— Так и есть, так и выживаем, — сказала тетя Шура, откладывая яйца. — Вы что притихли?

— Про Лешку рассказывал.

— Сам себе судьбу выбрал, — неожиданно зло отозвалась хозяйка, — никто не заставлял. Будет о нем. — И убежала.

— Сильная она у меня. Так и живем, держимся друг за друга.

— Хорошо вам, и у вас хорошо. Завидно даже, по-доброму.

— Нашел кому завидовать!

— А что. У меня в жизни рядом такого человека и не было.

Теперь Степаныч деликатно замолчал.

На меня нахлынули чувства, близкие к тем, что я испытал на луге. Вчера неведомая сила дала мне оценку. Сегодня я сам хотел излить душу этим людям, добрым и искренним, за короткий срок ставшим мне близкими.

— И поделиться было не с кем, — продолжил я.

Мои последние слова услышала тетя Шура, пришедшая с кувшином молока, налила мне полный стакан и присела за стол. Парное молоко пахло очень необычно, поэтому я с осторожностью поднес стакан ко рту. Молоко было теплое, густое, на наш городской вкус — не молоко. Хозяева, наблюдая за мной, засмеялись: — Привыкай. — И наш затянувшийся завтрак продолжился.

Я же начал рассказывать о своей жизни, достаточно заурядной, изредка отмеченной событиями, оставившими следы в памяти. Но в моем рассказе основное место занимали люди, принявшие участие в моей жизни или просто прошедшие мимо. Отношения, сложившиеся с ними, хорошие и не очень, обиды, причиненные мной и мне. И получалось в моем рассказе так, что радостей было не так уж и много. Большая часть жизни прошла как-то незаметно, а ведь это была моя жизнь, и я, как каждый человек, ощущал себя целой вселенной. Так для чего же я родился, для чего жил до сегодняшнего дня, что сделал полезного?

В рождении заслуга не моя, родителей. Учился средне, как все. Женился, как большинство. Развелся, повторив путь многих. Почему развелся? Мы так и не стали близкими. Каждый оставался сам собой, не пускал в свой мир. Да просто не любили друг друга! Поэтому не смогли дальше жить вместе. И надо ли в таких случаях искать виноватого? По крайней мере поступили честно, не стали больше мучить себя. И вот закономерный итог, я один.

Близкие ушли из жизни. Друзья? Пожалуй, их и нет, так, знакомые, коллеги. Зато есть работа. Радуюсь, когда деньги получаю. Есть и материальные блага. А что для души? Ничего нет! Караул!

Может, только вчера я и понял — у меня еще есть душа, она живет по своим законам, неподвластна мне, моему разуму, часто не соглашается со мной. Но всегда ли я прислушиваюсь к ней, к ее мольбам? Душа — это все, что останется от меня, и ей держать ответ за прожитую мной жизнь?

Вот о чем я думал, о чем рассказывал.

Степаныч и тетя Шура внимательно слушали, кивали головами, поддакивали, смеялись, иногда хмурились. Но я чувствовал — для них события моей жизни были не главными. Они понимали, что мне надо выговориться, рассказать о наболевшем, и были внимательными слушателями. Хотя наверняка не все уловили из моих сбивчивых откровений, моей исповеди.

Наконец я замолчал. Этому были рады все, в первую очередь я сам, немало удивившийся своему неожиданному рассказу. Стало тихо, только ходики на стене примирительно стучали.

— Что, загрузил вас? — опомнился я.

— Ничего, — подумав, ответил Степаныч. — Хорошо, что понял, нельзя жить только благами. О душе задумался.

— Не переживай, у тебя впереди жизнь длинная. Все наладится, — добавила тетя Шура, подливая мне молока. Оказывается, я выпил весь стакан.

Мне удивительно просто было разговаривать и легко находиться рядом со Степанычем и тетей Шурой. Скорее, это тревожило, чем радовало, я не мог разобраться в своих чувствах. По своей натуре я был нелюдим, плохо сходился с людьми, и отношения с ними складывались большей частью вынужденно.

Начавшиеся вчера перемены, оказывается, отразились не только на моем мироощущении, но и на видении людей, отношении к ним. Это прежде всего коснулось моих новых знакомых, Степаныча и тети Шуры. Конечно, в том, как мы быстро сошлись, во многом была их заслуга. Эти любящие друг друга люди, которых невозможно было представить порознь, распространяли любовь вокруг себя, а их открытость и доброжелательность только способствовали этому. Хозяева искренне радовались мне, нашим, чуть ли уже не семейным, отношениям.

Сейчас мне просто страшно было вспомнить тот, другой мир, мир корысти, обмана, интриг, в котором я пребывал еще вчера и куда мне все равно предстояло вернуться. Пока я оттолкнул от себя эту мысль.

— А вы не всегда жили в деревне, — перевел я разговор на хозяев.

— Заметно? — усмехнулся Степаныч.

— Воспитание и образование не скроешь.

— Я военный. Шура — тоже, военврач. Были когда-то. Сейчас — пенсионеры.

— А здесь давно?

— Лет пятнадцать. Мы ведь тоже лександровские.

— А-а-а, так мы земляки, значит!

— Выходит так. Как стряслось все с сыном, остались мы с Шурой одни. Сноха вон как. Перед знакомыми стыдно. Дослужили до пенсии, продали квартиру в Александрове и подались сюда, с глаз подальше. Так и живем с тех пор.

— Привыкли?

— А куда денешься. Сначала нелегко было. Потом понравилось. Огород, куры, кролики — живем.

— Людей здесь мало, плохих нет, не приживаются, — добавила тетя Шура и вышла в спальню.

Скрипнула дверца, что-то тихо звякнуло, она вернулась в комнату, с гордостью неся на вешалке парадный мундир подполковника. Степаныч обернулся, махнул рукой, но было заметно, что ему тоже приятно. На мундире поблескивали два ордена Красной Звезды, медали, золотой ромб академии, имелась и нашивка за ранение. Вот тебе и Степаныч! Сельский житель!

— Вижу, непростая служба была? — уважительно заметил я.

— Всякое было, и повоевать пришлось. Хватает еще на земле мест, — горько усмехнулся Степаныч, разглядывая награды и, наверное, вспоминая про себя историю каждой.

Мне, конечно, очень хотелось услышать о годах службы Степаныча, однако он к такому разговору был не расположен.

— Убирай, — решительно сказал он жене, закончив придирчивый осмотр мундира. Чувствуя мой интерес, добавил: — Не сейчас, как-нибудь потом.

Непростые истории стояли за каждой наградой.

Наконец закончился наш затянувшийся завтрак, а я так и не знал, что мне делать дальше. На помощь пришел Степаныч:

— Так ты, значит, в отпуске?

— Отпустил начальник на две недели.

— Погости у нас, потом и в Александров успеешь.

— Да, да, — отозвалась из кухни тетя Шура, — отдохни тут, и нам веселее.

— Да вам-то лишние заботы!

— Это не заботы, а приятные хлопоты, — успокоил меня Степаныч, — порыбачим, озеро у нас недалеко. Рыбалку любишь?

— Да как сказать.

— Понятно. За грибами походим, белых в этом году… Найдем, чем заняться.

— Ладно. Я и сам хотел напроситься, да, думаю, неловко.

— Вот заладил. Очень даже ловко.

— Отдых отдыхом, а чем помочь-то вам?

— Да чем-чем… Все вроде у нас нормально.

— Света нет, — вставила из кухни тетя Шура.

— Да, точно, со светом беда. Ты разбираешься?

— Могу посмотреть. А у вас электричество есть?

— Есть. Генератор на всю деревню. Власти поставили. Столбы-то давно попадали, провода в утиль сдали. За генератором Колька Тракторист следит, да запил, неделю не просыхает. А агрегат дня три как заглох, без Кольки завести не можем.

— Посмотрю, в электричестве разбирался, инженером когда-то был.

Так начался мой первый день в деревне.

Деревня

При дневном свете деревня, утопающая в августовской зелени, выглядела не так мрачно, как мне показалось во вчерашних сумерках. Весело блестели окна домов, улыбаясь резными цветными наличниками. И люди здесь жили такие же добрые и приветливые, что ощущалось в воздухе.

Дом Кольки Тракториста стоял на другом конце деревни. Мы со Степанычем шли по улице, здоровались с жителями, с интересом разглядывающими меня. Как же, целое событие — на деревне появился новый человек. Степаныч объяснял: племяш погостить приехал. Меня он заранее не предупредил. Я не возражал — племяш так племяш. Так и стал я родственником.

Дом Кольки был похуже остальных, покосился и левым углом врос в землю. Дворовые постройки тоже приходили в упадок, забор местами падал и держался на подпорках. В дальнем углу двора, в сарае, размещался дизель с генератором, от которого по опорам тянулись провода к домам. Здесь же, во дворе, стояли и два видавших виды трактора: колесный — «беларуська» с прицепом и гусеничный — «дэтэшка». В беспорядке валялось сельскохозяйственное оборудование, отдельно стояли большие сани, сваренные из металлических труб.

— Пьет, — ответил на мой немой вопрос Степаныч. — Хороший мужик, рукастый, все чинит, огороды пашет, в магазин в соседнюю деревню возит. Одна беда — как запьет, словно подменили, дурной. Терпим, куда деваться.

— Нинка, ты дома? — крикнул Степаныч, заходя через открытую калитку во двор, а мне добавил: — Жена Колькина, сама стакан замахнет, и хоть бы хны. Так и живут.

В доме что-то громыхнуло, и на крыльцо вышла неопрятная непричесанная женщина без возраста, явно навеселе.

— Степаныч? Ты че?

— Мастера привел, племяш мой, Сашка. Колька как?

— А-а-а. Похмелился с утра, дрыхнет.

— Свет будем делать.

— Надо. По стакашку налить? У меня есть.

— Ты ж знаешь, я не пью.

— Саш, ты?

— Я тоже, — и пошел к агрегату. — Инструмент есть какой?

— Там, в сарае, — махнула рукой Нинка и начала о чем-то оживленно рассказывать Степанычу.

Разбираться пришлось долго, техника для меня была незнакомая и, судя по виду, Колькой не обслуживалась. Работала, пока работала.

Аккумулятор заряжен — стартер весело крутит дизель, но просыпаться он явно не хочет, не заводится.

Постепенно деревня начала собираться у Колькиного двора — электричество нужно было всем.

— Четвертый день без света. В магазин надо ехать. Нинка, ты Кольку споила. Не давай ему больше, не умрет, — слышалось в многоголосом бабьем гомоне.

Нинка огрызалась, отделывалась шутками, предлагала выпить, чтоб унять недовольных, — никто не соглашался.

Мужики подходили ко мне, давали умные советы, не помогающие ремонту. В технике не разбирались.

Вдруг раздался грохот, за ним дружный смех.

Колька, услышав голоса, все же встал и хотел выйти на улицу, но упал с крыльца, зацепив за собой пустые ведра. Кое-как поднялся, держась двумя руками за перильца, но дальше идти не мог, боялся опять упасть. Так и стоял в съезжающих длинных цветастых трусах, качаясь, оглядывался вокруг мутными глазами, и ничего не понимал. Увидев собравшихся людей, начал жестикулировать рукой, пытаясь что-то сказать. Но у него получались только междометия да «Нинка стерва», что вызвало новую волну хохота. Нинка подошла к мужу и со словами: «Ах ты, гад» начала макать его головой в стоящую рядом бочку, какое-то время держа под водой. Колька нахлебался воды, голос у него прорезался, он отчаянно заматерился, но сопротивляться сил не хватало.

Все смеялись. Слышалось: «Так его!». А мне стало жалко бедного Кольку. Нинка тоже была виновата в пьянстве мужа. Но что поделать, по-разному люди живут. Выместив злобу, а может, просто сработав на публику, Нинка отпустила мужа и ушла в дом, хлопнув дверью.

Колька сел на ступеньку крыльца, с его всклокоченных мокрых волос стекала вода, и от этого он выглядел еще более жалким. Кто-то пожалел бедного мужика, прикурил сигарету и вставил Кольке в рот. Тот запыхтел, придерживая ее дрожащей рукой. Немного отпустило.

Моя работа тоже двигалась. Как оказалось, из-за Колькиной неряшливости засорился топливный фильтр, который надо было просто промыть. Наступил ответственный момент. Движок несколько раз провернулся вхолостую, затем послышались редкие хлопки, сопровождаемые черным дымом, и наконец дизель набрал обороты и мерно загудел. Я облегченно вздохнул — мотор ожил.

Радостный гомон прокатился по толпе, меня хлопали по плечам, а я все еще растерянно стоял, не веря в удачу, вытирая руки тряпкой.

— Мастер, — послышалось в людской многоголосице.

— У кого что включено, выключайте. Через пять минут ток дам, — предупредил я собравшихся. Жители торопливо заспешили по домам. Заторопился и Степаныч.

— Саш, закончишь, приходи, ждем.

Улица опустела. Только на крыльце сидел Колька, докуривая сигарету. Вышла и Нинка, пожалела мужа и примирительно накинула на него рубашку, подала штаны: «Не позорься» — и опять ушла в дом.

Хмель отступал, Колька начал приходить в себя, на лице появилась какая-то осмысленность:

— Ну, виноват. — И вдруг с вызовом: — А че я могу сделать? Жись такая.

Я заглянул в его глаза. За видимой бравадой угадывались слабость, безволие, даже страх, но проглядывало, хотя и слабое, осуждение себя.

Как помочь Кольке? Чувство жалости отошло в моей душе на второй план и уступило место этому новому желанию, редко востребованному в обыденной жизни. Словно легкий ветерок прошел сквозь меня, голова закружилась, я невольно сделал шаг вперед и оперся на плечо Кольки. Окурок выпал у него из руки. Несколько мгновений мы, не мигая, смотрели друг другу в глаза. У меня заболела голова, я сам почувствовал опьянение, противное послевкусие во рту, давно забытые мной ощущения — погрузился в состояние Кольки.

Захочешь, не будешь пить — так словами можно было описать дуновение, прошедшее сквозь меня.

«Чудес не бывает, без желания и усилий самого человека ничего не получится», — понял я.

Дошло ли это до Кольки, не знаю. Но на его лице сначала промелькнул испуг, затем интерес, возникло слабое проявление воли и надежда на изменение своей жизни.

— Не такой уж я пропащий человек.

— Ты сможешь, — донеслось напоследок как отклик на Колькину реакцию.

Все кончилось. Я пришел в себя, оторвал взгляд от Кольки и увидел притихшую Нинку, выглядывающую из-за двери дома, ей тоже досталось неведомого дыхания.

Пора было давать ток. Полыхнул искрами рубильник. Дизель слегка замешкался, почувствовав нагрузку, но быстро пришел в себя и довольно заурчал — наконец-то дам свет и тепло людям.

Колька с Нинкой так и замерли на своих местах, провожая меня глазами. Я улыбнулся и помахал им рукой, на душе было хорошо.

Деревня преобразилась. Из окон домов слышалась музыка, умные речи дикторов, у кого-то уже весело жужжал рубанок, откликались другие инструменты, повеселела деревня. Мне улыбались, благодарили, хвалили. «Мастер!» — долетало в спину. Я, довольный, кивал в ответ. Для меня это было ново, вот так просто, бескорыстно отремонтировать агрегат, помочь людям. Оказывается, это очень приятно. Неожиданно попав ногой в свежую коровью лепешку, я поскользнулся и чуть не растянулся посреди улицы.

— Не гордись, — предупредил меня ветер, и довольная улыбка слетела с моего лица. Все правильно.

Только один дом на улице за густыми кустами сирени стоял с закрытыми окнами, тихий и грустный. За темными стеклами угадывалась пустота. Я подошел ближе и остановился у прикрытой калитки.

— Человек ушел отсюда в безвременье, — услышал я и взялся за калитку, чтобы зайти.

— Стой! — прогремело в голове, и мне пришлось отойти назад. Такого грозного оклика я еще не получал, но подчинился и, оглядываясь, заспешил дальше. Пустой дом словно ожил и строгим взглядом провожал меня.

Степаныч ждал меня у своей калитки и, хитро улыбаясь прищуренными глазами, следил за моими действиями.

— Не решился зайти?

— Не-е-т, не пустило, не по себе как-то стало. А что это за дом?

— Потом расскажу, пошли обедать.

Марфа

После обеда мы со Степанычем сидели на скамейке за домом. Перед нами был огород, где буйствовала картошка. Молчали. Настроение было благодушное. Хорошо. Солнце смотрело на нас сверху и радовалось вместе с нами. Под его теплом мы разомлели, глаза сами собой закрывались, тянуло в сон.

— Про тот дом-то, — неожиданно продолжил разговор Степаныч, и у меня пробежал холодок по спине, дремота прошла сразу, я насторожился. Не поворачивая головы, уловив мое внимание, Степаныч продолжил: — Марфа там жила, померла этой весной.

— А кто она была?

— Да старушка как старушка. Травы собирала. Лечила.

— Значит, не просто старушка, раз лечить умела.

— Так оно. Жила одна, особо ни с кем не разговаривала, но добрая была, в помощи не отказывала, хорошая память о ней осталась.

Опять помолчали. Затем Степаныч продолжил:

— Бывало, пропадала на несколько дней. Говорили, где-то в лесу у нее землянка была, никто не видел. Вернется как копна, травой обвешана. Потом порошки, лекарства готовит. Люди к ней и ходили, даже издалека приезжали, тропинку от станции протоптали.

— Это по которой я пришел?

— По ней самой.

— А весной, снег еще до конца не сошел, нет ее и нет. Думали, опять ушла. Потом забеспокоились. Пришли к ней, а она дома, лежит на кровати, как уснула, только одета празднично, платочек на голове повязан. Такой одежды у нее никогда и не видели. Знала, что умрет, сама приготовилась. В комнате полумрак, занавески отдернули, а это словно и не она, лицо молодое, спокойное, руки на груди сложены, белые, девичьи, да и тленом не пахнет. Холодно, правда, было. Перепугались, конечно, пошептались. Но что делать, хоронить все равно надо. Сколько она так пролежала, точно и не знаем. Нашли кое-какой материал по дворам, гроб сколотили. На кладбище за церковью тяжело пробивались. Колька никакой, вручную на санках везли. А уже распутица, грязь, снег. Потом могилу долбили, земля мерзлая. Но все сделали как надо, молитвы, какие надо, Петро прочитал, он знает, из монахов. Так и схоронили Марфу нашу. Жалко. Бабы все в голос ревели, и мужики слезу смахивали.

Степаныч опять задумался. Я сидел тихо, не хотел его отвлекать, чувствовал, что рассказ продолжится.

— Как подсохло, участковый заехал, нас после зимы проведать. Узнал про Марфу. Что да как? А мы что знаем? Рассказали, как было, могилу показали. На том и закончили. Уехал. Потом, правда, родственники Марфы приезжали, прознали от властей. Сын ее тоже был. Мы про них и не знали, не рассказывала она, думали, одинокая. Приехали наследство делить, а делить-то нечего. Дом здесь не продать, кому он нужен. Так и уехали ни с чем. Вот такая история.

— А Марфа нам помогает. — Степаныч, предвидя мое недоумение, хитро посмотрел на меня.

— Это как?

— А кто знает? Кому во сне что-то посоветует, на кого руку незримую наложит, полечит. Так вот.

Я что-то хотел еще спросить, но вспомнил свое состояние около дома Марфы и, промолчав, согласно кивнул головой. Так и есть.

— А в дом ее с тех пор так никто и не входил, как отводит что-то. Дверь притворена только, не заперта.

— Мужики, вы где! — вдруг услышали мы громкий требовательный голос тети Шуры.

— Ну все, не даст покоя, — заворчал Степаныч, но отозвался: — Тут, тут, за сараем.

— Ишь, пригрелись коты на солнышке, идите, дрова разберите. — Тетя Шура стояла перед нами, руки в боки, и пыталась грозно смотреть на нас сквозь пробивающуюся улыбку. Для нее я уже стал своим, и она, как хозяйка, считала, что может распоряжаться мной. Я не возражал, наоборот, приятно было сознавать свою надобность для таких людей, как мои хозяева.

Мы со Степанычем принялись за дрова. Часть была уже наколота, оставалось сложить их в поленницу. Этим занялся я. Но оставалась и немаленькая куча напиленных чурбаков. Степаныч принялся за них. Ловко у него получалось, легко, взмах топора, и казалось, полено само разлетается на части. Попробовал и я, дело пошло медленнее. Степаныч сделал мне несколько подсказок, скоро я приноровился и даже вошел во вкус этой работы под веселый треск разваливающихся чурбаков. Сказывались мои деревенские корни. Тетя Шура вынесла нам квасу в запотевшей трехлитровой банке, и увидев, как споро у нас идет дело, похвалила. А я понял, все работы в деревне такие, что не сделать их нельзя, иначе возникнут серьезные неприятности, если не проблемы. И каждая работа приходит в свое время, не сделаешь — холод, голод, и до смерти недалеко. Все серьезно.

С непривычки ломило спину, болели руки. Но после хорошей бани, березового и пихтового веника все как рукой сняло, ни боли, ни усталости. Степаныч постарался на славу, пропарил меня как надо.

Вечером опять долго сидели за столом у самовара, пили чай из блюдец. Правда, над нами теперь висел розовый абажур с электрической лампочкой. Стало светлее, но часть уюта от этого ушла. Неспешный разговор то затихал, то продолжался вновь, и шел о деревенской жизни, здешних обитателях, виденных мной, и сам собой перешел на Марфу. Оказалось, что она была словно частью деревни, без нее не решались и простые повседневные и жизненно важные вопросы: какая будет зима, лето, когда пойдет дождь, что и в какое время садить, собирать, и это помимо врачевания, житейских советов, как поступить в той или иной ситуации. Осиротела деревня, жители в растерянности, привыкли во всем полагаться на Марфу, а тут такая беда. И не ко всем Марфа сейчас приходит, да и помогает теперь нечасто, видимо, не прост путь из того мира в наш.

В эту ночь я увидел Марфу.

Стою в ее доме. Она проходит мимо меня, подходит к углу с иконами, стоящими на полочке, крестится и что-то кладет перед иконой Спасителя, поворачивает голову в мою сторону, и ее взгляд пронизывает меня насквозь. Я задыхаюсь, сердце останавливается, но в последний миг просыпаюсь. Жив! На своем сеновале! Не могу отдышаться, сердце колотится, страшно. Начинаю понимать — это только сон. Машка вскочила спросонья, навострила уши и тревожно крутит головой. Внизу заворочался Мишка, громыхнув цепью. Д-а-а, не такой уж это и сон. Я прижал кошку к себе, постепенно мы успокоились и опять уснули.

Утром сон не забылся, как это часто бывает, наоборот, приобрел ясность, вспоминались даже отдельные детали. Вот только Марфа представлялась неясной, словно туманной фигурой в отличие от ее бездонных глаз, смотрящих на меня. Что в этом взгляде? Не сказать, не поддается осмыслению, но он точно не пугает и не отталкивает. Это взгляд из другого мира.

За завтраком я молчал, сказать — не сказать. Сомнения тяготили меня.

— Ты что смурной? — заметив мое настроение, спросила тетя Шура.

— Да сон, — делая над собой усилие, ответил я.

— Бывает, — деликатно подытожил Степаныч, — не думай, само забудется.

Какое-то напряжение все равно повисло в воздухе, и я все же решился: «Марфа приснилась».

Степаныч и Шура насторожились, но молчали, ждали продолжения, и я на одном дыхании выпалил весь свой сон, не забыл и поразивший меня взгляд. Степаныч неопределенно покачал головой. Тетя Шура, наоборот, уловив женским чутьем суть, сказала:

— На полке, перед иконой, надо что-то взять. Марфа знак тебе дала.

— Так-то оно так. Почему она тебя выбрала? — Степаныч с тревогой посмотрел на меня.

— Не нам это решать, и думать нечего, — отозвалась тетя Шура, — идти надо.

— Да пойти-то просто. Куда эта дорожка заведет? Вот о чем я, — Степаныч пытливо всматривался в меня.

— Вон ты куда? Рано об этом говорить. А не пойти нельзя.

— Пойду, — решился я, хотя и не совсем понял намеки хозяев, — а там видно будет.

Что-то неведомое захватило меня, не отпускало и продолжало вести дальше. Сопротивляться было уже бесполезно и даже опасно. В чем эта опасность, я не знал, но уже хорошо чувствовал. Да и свой выбор я уже сделал раньше, шагнув из дверей электрички.

Мастер

— Степаныч, ты дома? — послышалось с улицы через открытое окно.

— Дома! — ответил он, не вставая из-за стола.

— А мастер?

— Тоже тут, чай пьем.

— Ну, я на лавочке, здесь подожду.

— Саш, это уже тебя, — улыбнулся мне, Степаныч, — хорошее прозвище.

— Да уж. Это кто? — спросил я, допивая чай.

— Петро, монах, я тебе о нем говорил.

— А-а-а, сейчас иду, — ответил я в сторону окна.

— Да какой он монах, — отозвалась тетя Шура, — пожил в монастыре несколько лет да вернулся, не его, а прозвище прилипло.

На улице меня ждал средних лет человек, длинные волосы собраны сзади, косматая с проседью борода — приметы прежней, монашеской жизни. На меня глянули вдумчивые пытливые глаза.

— Саш, телевизор не посмотришь? Барахлит че-то.

— Давай, твой дом какой?

— А вон, от тракториста через один, — указал рукой Петро.

— Хорошо, приду, — пообещал я.

Телевизоры мне, конечно, ремонтировать не приходилось, но что делать, мастер он и есть мастер, должен все уметь, тем более по деревенским меркам. Теперь надо было оправдывать прозвище, запущенное кем-то с легкой руки. Степаныч сначала посоветовал мне зайти к трактористу и посмотреть у него какой-нибудь инструмент. Хотя я сомневался, что там можно было найти что-то подходящее, но пошел, выхода не было. Колька был единственным на деревне техническим человеком.

— Ну как дела, Николай? — уважительно обратился я к нему, застав за починкой забора у дома.

— Ничего, отпускает, — ответил он, вынув гвозди, зажатые во рту, и отложил молоток.

Поздоровались за руку, вдобавок я ободряюще похлопал его по спине:

— Держись!

— Эх, да хорошо бы.

— А ты не сомневайся, получится.

— Надеюсь.

— Я че зашел. Монах попросил телевизор посмотреть, у тебя инструмент есть какой?

— Пошли, подберем. Видел я тот телевизор, — ухмыльнулся Колька.

В огороде копалась Нинка, обернулась: «Здрасьте», — и помахала рукой.

Мы зашли в сарай. Мерно гудел дизель, светились контрольные лампы. Вот он, с него все началось! Инструмента у Кольки было много. Он выделил мне металлический раздвижной ящичек с ручками, и мы скомплектовали, на удивление, хороший инструментальный набор. Нашелся и паяльник, и даже тестер — по крайней мере, какие-то неисправности бытовой техники определить было можно. Вот с ремонтом сложнее, запчасти могут потребоваться.

Монах ждал меня у дома. Мальчишка лет пяти с грустными глазами что-то мастерил из деревянных чурочек во дворе. С затаенной надеждой посмотрел на меня и опять уткнулся в свое дело.

— Внук, Сережка, с дочерью у меня живут, — пояснил Петро.

Мы зашли в дом. Нас встретила молодая женщина, пряча глаза, поздоровалась и скользнула в другую комнату, притихла там, прикрыв дверь. Я не успел ее разглядеть, но меня обдало болью, обидой и отчаянием, границ у этих эмоций не было, чувства зашкаливали.

— Ольга, дочь, — поняв мой немой вопрос, прошептал Петро и махнул рукой, — от мужа ушла. Видеть никого не хочет. Беда.

Телевизор. Был такой когда-то у моих родителей и только, наверное, в такой глухой деревне до сих пор мог сохраниться. Ламповый!

— И он работал? — недоуменно спросил я.

— Вот представь, показывал, а сейчас только звук, изображения нет, рябь.

Мы выдвинули тумбочку с телевизором из угла, я снял с него кожух и, примостившись сзади на табуретке, начал копаться в пыльных внутренностях. Порывшись в тумбочке среди старых бумаг, Петро нашел и инструкцию к телевизору с электрической схемой.

Чутье, мое чутье. Оно работало и здесь. Это бесполезно пытаться объяснить словами. Конечно, я обладал базовыми знаниями в электронике, помогала схема телевизора, но еще каким-то образом я чувствовал неисправности. И это была не моя заслуга, нужная информация приходила извне, я только использовал ее. Только теперь до меня дошел смысл выражения: «Мастер от бога, ученый от бога, писатель от бога» и тому подобное. Таким людям все дается свыше. Это великий дар. Но вот хорошо ли это? Как распорядиться этим даром? Ладно, если во благо, и не дай бог, во зло. А что такое благо, зло? Кто является мерилом этих понятий? Не все так просто. А на что я растрачивал задатки своего дара, зарабатывая деньги на бирже, ничего не создавая, — пришла вдруг за работой и такая мысль.

За такими размышлениями телевизор я отремонтировал, почистил, подул, пошевелил лампы, подпаял ветхие проводки, изображение появилось, и семья собралась посмотреть программу.

Молчаливая Ольга все же не утерпела, вышла из своей комнаты и устроилась в уголочке с вязанием.

Собирая инструмент, я опять уловил волну ее эмоций. В случившейся трагедии не было вины Ольги, и что меня хоть как-то успокоило, в ее чувствах не улавливались безысходность и обреченность, слабый лучик надежды пробивался сквозь темень, окружившую сознание. Тянулась к свету и душа Ольги, чистая и добрая, ласковая, с неизрасходованным запасом преданности. Она раскрылась и доверилась своему мужу, а взамен получила зло, которое не смогла пережить и простить. Как ей помочь? Как отогнать прочь беду, чуть не поглотившую ее? Провидение молчало. Видимо, здесь оно было бессильно. И я, мастер, был бессилен.

Весть о починке телевизора у Монаха быстро разнеслась по деревне. Просьбы посыпались одна за другой. У селян накопилось много сломанной техники, отремонтировать все я физически не мог. Просили оживить и откровенный хлам. Приходилось терпеливо объяснять, что это уже никогда не заработает. Я оборудовал себе рабочее место у Николая в сарае, привлек к ремонту и его. Он был рад моему частому присутствию, охотно занимался починкой, от выпивки воздерживался. Дела пошли быстрее.

Вместе мы сделали профилактику и беларуське, прицепили к трактору прицеп, установили в нем доски для сидения. Можно было ехать в соседнее село — кончалась солярка для дизеля, да и жители уже давно просились. Отъезд Николай назначил на следующий день с утра. Людей набился полный прицеп, многим надо было ехать: в магазин, больницу, родственников навестить. Уехала и тетя Шура. Мы со Степанычем остались вдвоем.

В доме Марфы

За ремонтом я, честно говоря, совсем забыл о своем ночном видении, о Марфе. Тем не менее исподволь чувствовал нарастание какого-то напряжения и тревоги вокруг себя, но не мог понять, с чем это могло быть связано. На помощь мне пришел Степаныч.

— Ты к Марфе когда собираешься? — с хитрым прищуром вдруг спросил он. Проводив трактор, мы шли к нашему дому по опустевшей деревне.

— Ох, я и забыл совсем, — попробовал отговориться я.

— Ты с этим не шути, — серьезно заметил Степаныч и повел головой и глазами вверх. Затем прямо посмотрел на меня, ожидая ответа.

— Пойду… сегодня, — посерьезнев, ответил я и, не выдержав его требовательного взгляда, опустил глаза. Моя тревога четко связалась с невыполнением требований видения.

— Ну вот и иди, — останавливаясь, подытожил он. Мы стояли у калитки во двор Марфы. — Иди, не бойся, все хорошо будет. Я тебя у нашего дома на скамейке подожду.

Степаныч ободряюще похлопал меня по спине и, не оборачиваясь, заспешил к своему дому. Незваные гости не могли долго стоять даже у калитки.

Вот он, дом Марфы. Два пустых окна из-за кустов сирени за невысоким забором внимательно разглядывали меня. Но враждебности, строгости в ответ на мое присутствие, как в прошлый раз, не чувствовалось. Лишь настороженность — как я себя поведу, что буду делать. Вдруг потребуется вмешаться и остановить званого, но незнакомого гостя.

Я собрался с силами, решительно выдохнул и потянул калитку на себя. Жалобно скрипнули петли, калитка давно никем не открывалась, но все же подалась и пропустила меня. Я шагнул в неизвестность.

За лето сирень сильно разрослась, поэтому пришлось осторожно идти вперед по узкой дорожке, отводя и придерживая руками тонкие, переплетающиеся друг с другом веточки. Как бы их не надломить, не причинить боль и сразу, и непоправимо не испортить отношение к себе. Холодок пробегал по спине, но это был не страх, а скорее волнение от предстоящей встречи с неведомым.

Сирень осталась позади, ветки за моей спиной сомкнулись и отрезали меня от внешнего мира. Я оказался на открытом пространстве. К дому вела дорожка, выложенная по краям небольшими камнями и заросшая за лето мягкой травой. Слева и справа от нее благоухали цветы, на удивление, не увядшие за лето. Часть растений, названий которых я не знал, уже, видимо, отцвела, другие, наоборот, были в самую пору цветения. Аромат и разноцветье боролись за первенство. Что лучше, наслаждаться красотой осязаемой или зримой? Кто знает. А можно ли вообще почувствовать и понять гармонию формы, цвета и запаха? Очарование этому месту придавала еще и удивительная композиция цветов друг с другом. Я улыбнулся и стоял так завороженный, не смея двигаться дальше. Создавая этот цветник, Марфа вложила в него свою душу, и наверное, она до сих пор витала здесь. Осторожно ступая, боясь потревожить и нарушить эту красоту, я все же двинулся к дому.

Три ступеньки, невысокое крыльцо, над ним крыша домиком, засов на двери, вместо замка — деревянная палочка. Осторожно достал ее, положил рядом, отодвинул засов и, взявшись за медную ручку, потянул дверь на себя. Она легко открылась, и я, шагнув вперед, оказался в узких сенях. Дверь закрылась, полумрак окружил меня — свет проникал сюда через маленькое оконце на противоположной стене. Но я успел увидеть следующую дверь, ведущую в дом, впереди, слева. Касаясь стены рукой, сделал два шага и остановился, вздрогнув. Из темноты смотрели, не мигая, два глаза, горя желтым огнем. Страх сковал меня, я замер.

«Кто или что могло быть здесь? — пронеслось в голове. — Гость из другого мира, его страж, а может, это сама Марфа? — тут же домыслил я и пожалел обо всем, что сделал. — Зашел в дом, послушался Степаныча, пришел в деревню, вышел из электрички, поехал на ней, почему не улетел, как всегда, на какой-нибудь курорт! Я вообще не могу, не должен быть здесь!» И успел попрощаться со своей загубленной жизнью.

— М-р-р, — раздалось словно мне в ответ, желтые глаза сдвинулись с места, приблизились ко мне, и что-то потерлось о мою ногу.

— Машка! Ты?

— М-р-р, — добавила она и еле заметной черной тенью скользнула к двери в дом, обернувшись, сверкнула мне глазами: «Пошли, открывай».

На лбу у меня выступила испарина, колени задрожали, и на ватных ногах я двинулся вперед: «Ты откуда здесь?». Конечно, она мне не ответила и терпеливо замерла, ожидая, когда можно будет пройти в дом.

В доме, слева от входа, я сел на что-то мягкое и решил передохнуть. Сил не было, но голова, на удивление, была ясной и работала четко.

Как здесь оказалась Машка? Да очень просто. Пролезла через дырку, которые всегда есть в деревенских постройках, даже специально оставлены для животных.

Почему она здесь, что делает? Может, и раньше здесь бывала, привыкла к Марфе, искала ее до сих пор.

Подтверждая мои догадки, Машка по-хозяйски, принюхиваясь, обошла дом, подошла к пустому блюдцу, стоявшему у печки, и жалобно замяукала. Но угостить ее было нечем.

Постепенно я успокоился от пережитого, помогла в этом и Машка, запрыгнувшая мне на колени. Вдвоем все веселее. Только тут я осмотрелся и ахнул про себя.

Дом Марфы был большой, светлый, правда, воздух здесь застоялся, пахло сухим деревом. Надо было бы открыть окна, проветрить, да хозяйничать здесь я считал себя не в праве. Обычный деревенский дом снаружи внутри таким не был и даже казался намного больше.

Стены. Ровно отесанные, отшлифованные, идеально подогнанные бревна выглядели имитацией дерева, как теперь делают интерьер под старину.

Большие окна в три створки давали много света. Правда, на них висели короткие белые занавески на веревочке, как у всех здесь, но на деревянных круглых гардинах, от потолка до пола, висели и темные тяжелые шторы, собранные на уровне нижнего края окна такими же лентами, подвешенными за металлические кольца к декоративным крючкам на стенах. Это уж было совсем из другого мира.

Большая печь не побелена, а отделана светлыми однотонными изразцами, явно не современного производства.

Белый матовый потолок выглядел идеально ровно по непонятной для меня технологии.

Пол деревянный. Но это не просто ошлифованные добела доски. Он, скорее, собран из штучных длинных паркетин, идеально подогнанных друг к другу. Нигде не видно ни щелочки. Пол добавлял ощущение незыблемости и прочности, и так исходящее от дома.

Мебель. Не берусь судить, из какого дерева сделана, но она завораживала своей основательностью и изяществом одновременно. Темный цвет только добавлял благородства. И какая мебель: большой буфет поблескивал дверцами с гранеными стеклами, такая же горка для посуды со стеклянными полками, круглый стол с изогнутыми ножками, вокруг него изящные легкие стулья, вдруг остановившиеся в быстром беге.

А сижу я, оказывается, на диване. Подо мной мягкий красный бархат, по ворсистой поверхности которого приятно провести рукой. Невольно я откинулся назад и уперся в такую же спинку, украшенную резной полкой и фигурным зеркалом.

Напольные часы у окна в углу комнаты. За дверцей со вставками из стекла виднелись массивные гири на цепях. Гири выбрали весь свой ход, часы остановились. Стрелки на циферблате показывали один час двадцать пять минут.

Откуда здесь все это?

И где здесь?

А где вообще я?

Тишина. Звон в ушах. Под моей рукой теплое мягкое тельце Машки, сердце стучит: «М-р-р». И больше ничего. Покойно и хорошо. Я на секунду прикрыл глаза, просто моргнул.

Сумерки. В комнате длинные тени. Я в том же месте.

Но что произошло? Время. За секунду, пока я прикрыл глаза, пронеслось несколько часов.

Возможно ли такое?

Все та же тишина, даже безмолвие. Только сердце Машки стучит под моей рукой.

Да меня наверняка потеряли! Степаныч волнуется, надо быстрее идти обратно, а я еще не сделал того, ради чего пришел сюда.

Где же полочка с иконами?

Я подвинул Машку с колен и встал. В этой комнате полки с иконой Спасителя не было. Дверцы буфета приоткрыты, виднеется только одна чашка с рисунком из тонкого фарфора, расколотая пополам. В горке на стеклянной полочке столовая тарелка, тоже из фарфора, кажется, просвечивающего насквозь в лучах заходящего солнца. Край тарелки отбит. Все, что осталось от старинных сервизов. В выдвинутых ящиках буфета несколько обычных ложек и вилок из нержавейки, сломанный нож, остатки столовых приборов.

В следующей комнате спальня Марфы. Слева в углу стоял большой трехстворчатый шифоньер. Дверцы приоткрыты. На полках перевернутое белье, на вешалках верхняя одежда, мужская и женская, такой мне видеть не приходилось, разве в старых фильмах. Некоторые вешалки пустые. Рядом с шифоньером комод, здесь тоже все перевернуто. У окна низенький столик с банкеткой, перед столиком на стене большое зеркало в металлической раме с подсвечниками по бокам и оплывшими огарками свечей. На столике пустые баночки, декоративные коробочки, шкатулка, везде пусто.

Вплотную к печи стояла кровать, застеленная белым покрывалом, на нем отпечатался след лежавшего здесь тела Марфы. Я дотронулся до него, и мне показалось, что от этого места исходит тепло, светлое и доброе. И вдруг я уловил Марфу, она была здесь, но не в каком-то одном месте, а везде, заполняла собой пространство внутри дома. Пришла она сюда сейчас и наблюдала за мной.

Вот и полка в углу, чуть выше моей головы. Иконы Спасителя, как в видении, не было.

Наследники основательно похозяйничали в доме. Все, что посчитали ценным и смогли забрать, увезли. Мебель оставили, неподъемная. А может, она была им и не нужна.

На полке лежало свернутое полотенце, стояла лампадка из красного стекла с остатками масла. Убрав лампадку, я провел по полотенцу рукой и наткнулся на две обгоревшие свечи, лежащие у дальнего края, у стены. Больше ничего не было.

Все же я еще раз, скорее для очистки совести, зачем-то Марфа меня сюда отправила, да и сейчас наблюдала за мной, медленно ощупал полочку. Ничего. На меня опять навалилось гнетущее чувство тяжести. Я понял, уходить нельзя, надо искать дальше. Принес из кухни табуретку, встал на нее, аккуратно убрал свечи, полотенце, мысленно извиняясь перед Марфой. Почувствовал, ей дороги эти предметы, но она доверилась, поверила мне.

Полка была сделана из толстой широкой доски, и между ней и стеной сверху имелась узкая щель, снизу полка примыкала к стене вплотную. Свет в этот темный угол не проникал, и я внимательно рукой начал исследовать эту щель. В самом углу пальцы наткнулись на какую-то неровность. Я нашел на кухне спички, зажег лампадку и поставил ее на полку. В свете маленького огонька что-то блеснуло. Воспользовавшись обломком ножа из буфета, я из щели осторожно достал металлический крестик. Сразу пришло облегчение. Вот зачем меня посылала Марфа, нашел! Крестик был тяжелым, что нельзя было предположить по его размерам. Повинуясь непонятному чувству, я поднес его к губам и поцеловал, прежде чем убрать в карман. Аккуратно вернул на место полотенце, свечи, погашенную лампадку.

Ощущение присутствия Марфы пропало, она ушла отсюда навсегда, я остался в доме один, с Машкой.

Прежде чем уйти, я решился навести хоть какой-то порядок. Аккуратно сложил в ящики и на полки брошенные вещи. Поправил одежду, висящую на вешалках в шифоньере. Задвинул ящики, прикрыл дверцы на мебели и закрыл их, повернув торчащие из замочных скважин ключи, оставив их на своих местах. Задернул занавески на окнах и распустил шторы. В доме сразу стало темно, строго и торжественно.

В кухне имелась еще одна низкая дверь. Открыв ее и нагнувшись, я перешагнул высокий порог и очутился в комнатке с небольшим окном. Комната разительно отличалась от остального дома. Я как будто оказался за его пределами и находился в обычной деревенской избе: узкая кровать у стены, небольшая потрескавшаяся печка, давно не беленая. Простой стол из досок, табуретки. На протянутых под потолком веревках во множестве были подвешены пучки трав и полевых цветов, давно высохших. Отдельный стол с примитивными приспособлениями, стоящими на нем, предназначался для приготовления снадобий. Полки вдоль стен были заставлены склянками с приклеенными к ним бумажками с непонятными надписями — готовые средства. Я вспомнил, что говорил мне Степаныч, Марья была травницей и лечила людей. В этой комнате была ее лаборатория, аптека. Из нее еще одна дверь вела прямо в сени, через которые я вошел со двора. Здесь Марфа могла принимать и лечить людей, не приглашая их в основную часть дома.

Напоследок я завел часы. Не трогая стрелок, подтянул за цепочки гири, и часы мерно застучали в тишине дома. Минутная стрелка, казалось, вот-вот должна была сдвинуться на следующее деление.

Зачем я это сделал? Не знаю. Но это действие было не моей прихотью. И надо было быстрее покинуть дом.

Держа Машку на руках, я вышел на крыльцо, задвинул засов и вставил на место деревянную палочку. Все как было. Прошел до калитки, но все же обернулся. В вечерних сумерках, может, мне и показалось, в окнах дома что-то сверкнуло. На улице Машка вырвалась и убежала, выполнив отведенную ей роль.

Почти стемнело. Степаныч беспокойно ходил перед своим домом, там же, на скамейке, сидела тетя Шура, вернувшаяся из поездки. Между ними шла перепалка по поводу моего долгого отсутствия. Виноват, конечно, во всем был Степаныч.

Повернувшись на скрип калитки, закрывшейся за мной, они бросились навстречу. Такой искренней радости я давно не замечал в людях, тем более по отношению к себе. А как я сам рад был после пережитых волнений опять увидеть дорогих людей, совсем недавно вошедших в мою жизнь и ставших очень близкими. Бывает так, мне повезло. Я тоже побежал к ним, и мы обнялись.

Я вернулся.

Крест

Втроем мы сидели за столом под светом абажура. Перед нами лежал крестик, найденный мной в доме Марфы.

Все вопросы ко мне быстро закончились. Отвечать на них было нечего. Почему меня так долго не было, я не знал, о своих ощущениях и увиденном не рассказывал.

Поговорили о Машке, сидящей тут же, на диване, и умывающейся лапой. Оказывается, она была пришлой кошкой, в доме Степаныча появилась недавно, откуда пришла, не знали. Это только добавило еще одну загадку в список вопросов без ответов, накопившихся у меня за последнее время.

— Похоже, как серебряный, — высказал предположение Степаныч о крестике.

— Больно тяжел, — с сомнением покачала головой тетя Шура.

Степаныч и тетя Шура подержали крестик в руках, передавая его друг другу, но быстро положили на стол. Хоть и не говорили вслух, но чувствовали, не давался он им.

— Нательный крест, вот и ушко для веревочки есть, — продолжал Степаныч, наклонив голову, разглядывая сбоку и не трогая руками лежащий крест.

— Как такую тяжесть носить? И размером он большой, — не соглашалась хозяйка.

— Сашок, а ты крещеный? — не обращая внимания на Шуру, спросил Степаныч.

— Крещеный, еще в Александрове, дедушка с бабушкой после рождения окрестили. Родители и не знали сначала, потом только им сказали. А мне, когда лет пятнадцать исполнилось. Не те времена были.

— Это так. Носить его будешь? Я думаю, надо. Не случайно его Марфа тебе дала. И встал ты на ту дорожку. А раз встал, идти надо.

— Ох, нелегко. Вон Марфа какая была.

— А что, какая? Помогала всем, лечила.

Опять заспорили хозяева. Что интересно, они поменялись мнениями. Тетя Шура сама отправила меня в дом Марфы, теперь же очень осторожно подходила к моей находке. И Степаныч, сначала вообще сомневался, надо ли мне идти, теперь сам подталкивал меня вперед.

Я молчал. Решение у меня уже созрело. Наверное, сам я еще этого до конца не осознавал, но внутренне согласился со Степанычем. И мне было интересно. Я столкнулся с новым, неведомым миром, который очень хотел познать, даже если не познать, то хотя бы чуточку прикоснуться.

Еще один немаловажный фактор. Теперь очень далеко, но он был, мой прежний мир, моя прежняя жизнь, которая нет-нет, да всплывала из глубин памяти. А возвращаться мне в ту жизнь ох как не хотелось. Глядя на Степаныча, я согласно, еле заметно, кивнул головой. Обратной дороги не было.

Степаныч вышел в спальню и вернулся с тонким кожаным шнурком: «Вот, давай на него и повесим». Я взял крест со стола, продел через маленькое ушко шнурок, и Степаныч завязал мне его сзади на узелок. Тетя Шура ножницами подрезала длинные хвостики узелка. На таких же кожаных шнурках висели и маленькие крестики у моих хозяев.

Момент был торжественным. С удивлением я почувствовал, что крест, висящий теперь у меня на шее, не тянет вниз, его большой вес, который мы отмечали ранее, пропал. Это были только мои ощущения. Крест нашел свое место, нашел себе хозяина, хотя, может, только на какое-то время.

— Тянет? — спросила тетя Шура.

— Нет, хорошо. — Я почувствовал легкое давление шнурка, приятный холодок на груди, исходящий от креста, и защиту, окружившую меня.

Завершился тот давний обряд моего крещения! Вспомнил и свои, почти детские ощущения, когда мои родители рассказали мне о моем крещении после рождения. Не понимая сути обряда, я подсознательно всегда чувствовал его необходимость, втайне гордился им и ощущал могучую силу, стоящую за мной. Только теперь эта сила стала еще ближе, после откровения, пришедшего мне на луге, через который я прошел.

Мой взгляд упал на стол, где ранее лежал крест. На белой скатерти виднелся его темный отпечаток. Степаныч и тетя Шура проследили за моим взглядом и тоже замерли. Крест воздействовал на окружающий мир, воздействовал и на меня! Как? Я не мог объяснить, но понял, что сделал первый шаг по пути, о котором говорили мои хозяева.

Пасмурный вечер перешел в темную ночь. На сеновале воцарилась темнота, плотная, осязаемая, наверное, материальная. На душе стало тревожно в ожидании перемен, и перемены должны были начаться скоро, ждать осталось совсем недолго.

Тревога, нет, это была, скорее, не тревога, обычно связанная с ожиданием неприятностей. Это были душевный трепет и нетерпение — жажда перемен вошла в меня и не давала покоя. События дня вновь проплывали в памяти.

Машка вытянулась вдоль меня и прижалась. Тепло, шедшее от нее, успокаивало, я начал дремать…

Вдруг что-то кольнуло меня в глаза через прикрытые веки. Я очнулся и через щель в крыше увидел свет далекой звезды, пробившийся среди туч. Яркая звезда, светившая мне и в мою первую ночь здесь, мерцала. И словно в ответ ей начало пульсировать слабое тепло, исходящее от креста, лежащего на моей груди. Я прикоснулся к нему рукой, и на моей ладони отразился рубиновый свет. Оказывается, в центре креста светился маленький камушек, как крохотный глазок, не замеченный нами. В пульсации звезды и камня прослеживался какой-то связанный ритм. Я убрал руку в сторону и лежал, боясь пошевелиться. Так и уснул под мерцание. Рассуждать об увиденном не имело никакого смысла.

Озеро

Я сидел на берегу маленького округлого озера, прислонившись к стволу могучей ели. Ее ветки почти касались моей головы. Такие же ели окружали и все озеро, оставляя небольшое свободное пространство до воды. В озере не было видно отражений, только бездонная черная мгла. Да вода ли это? Тишина.

Вдруг на противоположном берегу я увидел светлую неясную фигуру и почувствовал на себе взгляд. Это был тот же взгляд, пронзивший меня ранее. Только теперь в нем не было жгучей остроты и требовательности, а скорее, улыбка и доброта. Пронеслась мысль: «Может ли только в одном взгляде быть улыбка? А как взгляд может быть добрым?». Но это все было неважно. Марфа! Она опять пришла за мной, замерла на одном месте, и от нее веяло незримой красотой. Я выбрался из-под ели и сделал несколько шагов вперед. Марфа начала удаляться от меня в противоположном направлении. Ее взгляд не отпускал меня и манил. Обежав озеро, я попытался догнать видение, но видел только светлый контур меж деревьев. Он легко скользил, казалось, не касаясь земли. Мне же с трудом приходилось пробираться по густому лесу, отводя в стороны колючие ветви елей, под ногами хлюпала вода. К тому же непонятная тяжесть навалилась на меня и не давала идти быстрее. Напоследок за деревьями сверкнула слабая вспышка, и Марфа исчезла, пропала и свежесть, источаемая ей. В отчаянии по инерции я еще сделал несколько шагов вперед и оказался на маленькой лесной поляне, окруженной такими же елями-великанами. Из-под длинных мохнатых лап выглядывала дверь избушки.

Я открыл глаза, через щели на сеновал пробивался яркий свет. Машки уже не было рядом. Сон, опять сон, и непрошедшее гнетущее чувство тяжести, как я теперь понимал, предвестник необходимости действовать.

Оказывается, день близился к полудню. Здорово я поспал. Степаныча дома не было — ушел за грибами, Тетя Шура занималась повседневными домашними делами.

— А меня что не разбудили?

— Ты вчера и так намаялся, не стали. Как? Выспался?

— Даже слишком.

— Вот и хорошо, завтрак на столе, хозяйничай сам. — И тетя Шура, закончив заниматься с курами, пошла к кроликам.

Пока я ел, вернулся Степаныч с корзиной грибов и довольным Мишкой, нагулявшимся вдоволь вместе с хозяином.

— Ну ты и придавил! Отдохнул?

— Даже очень. Где здесь озеро в лесу?

— А. Есть такое. Только не ходит туда давно никто, и дороги нет.

— А почему?

— А что там делать: далеко, рыбы нет, а грибы и ягоды ближе можно набрать. Вон, смотри, — Степаныч кивнул на корзину с белыми и красноголовиками.

Я думал, опять начнутся расспросы. Но нет. Степаныч, видимо, обдумывал, как мне объяснить дорогу, тетя Шура только добавила: — Марфа в ту сторону ходила. — Все мы обсудили вчера, решение я принял, и раз спрашиваю про озеро, значит, надо, и так все понятно.

— Я сам там давно не был, идти надо лесом, вон в ту сторону, — Степаныч махнул рукой за деревню, где почти сразу начинался густой хвойный лес.

— А далеко?

— А кто мерил? Километров пять, может, будет.

— Прилично.

— Давай завтра, с утра. Я провожу, по ходу дорогу вспомню. Сегодня-то только в одну сторону и доберешься.

Я согласился. Но меня обуревало нетерпение, и от этого день тянулся крайне медленно. Чтобы скоротать его, мы со Степанычем занялись мелким ремонтом: что-то подколотить, где-то подправить. Тетя Шура, видя нашу маету, тоже не осталась в долгу. Выдавала нам поручения на ее неотложные дела в огороде: сюда принести перегноя, тут вскопать, там скосить траву и сложить на компост — бесконечная деревенская работа, за которой мы почти не разговаривали, только перебрасывались короткими междометиями.

Наконец этот день закончился. Мы поужинали и разошлись по своим спальным местам. Завтра предстоял день, полный неожиданностей и открытий. Через щель на крыше мне светила звезда и изредка подмигивала: «Спи, все будет хорошо».

* * *

Для этого похода Степаныч заставил меня надеть свою камуфляжную форму, такую же кепку и крепкие высокие ботинки. Выдал и охотничий нож в ножнах — «на всякий случай». На спину я надел рюкзак с едой, приготовленной тетей Шурой. Когда мы выходили, солнце еще не показалось из-за кромки леса, стоял утренний сумрак, было свежо, на траве мелкими бусинками поблескивала роса.

Мы шли второй час. Начинавшаяся от опушки леса, заросшая кустарником просека, быстро закончилась, дальше мы двигались по неглубокой ложбине, где угадывалась еле заметная тропа, и наконец поднялись на ровное место. Тропа пропала. По времени солнце поднялось высоко, но мы его не видели. В этом еловом густом лесу было темно, тихо и донимали комары. Только мохнатому Мишке они были нипочем. Он весело бежал впереди нас, словно знал, куда идти, останавливался и нетерпеливо ждал, когда мы догоним его. Степаныч все же не доверял собачьему чутью и не спешил углубляться дальше в лес, озабоченно переходя от одной елки к другой, и внимательно осматривал стволы.

— Вот, нашел! — радостно крикнул он мне, хлопая по дереву, на котором на уровне груди виднелся потемневший затес. Он ловко подновил его топором: — Теперь издали видно будет.

Я подошел ближе. Степаныч продолжил объяснять:

— Видишь, край ложбины, по ней мы пришли, а вон там, по прямой, следующая елка, — он махнул топором в противоположную от ложбины сторону дальше в лес: «Вот она, тропа».

Мы пошли вперед, переходя от елки к елке, на которых Степаныч обновлял зарубки. Оглянувшись назад, я хорошо видел эти белеющие ориентиры, по которым можно было вернуться назад: «А откуда они здесь, зарубки?».

— Мои, — довольно ответил Степаныч, — пригодились вот. А Мишка молодец, помнит.

За очередной елкой нам неожиданно открылось озеро. Округлая небольшая чаша с низким берегом. Лес, повторяя форму озера, отступил от него метра на три. На свободном кольцеобразном пространстве образовалась поляна, поросшая густой шелковистой травой, словно недавно кем-то скошенной. Длинная трава росла по самому берегу озера и спускалась в темную воду. В отличие от моего сна, в воде отражались пятачок голубого неба и ели, вершинами словно проросшие к центру вглубь озера. Вода замерла, никакого движения, ни одного насекомого над ее гладью, да и комары вдруг пропали на этой лесной поляне. Тишина.

— Ф-у-у, — отдышался Степаныч, — дошли. Как место?

— Сказочное. Тут бы еще Аленушку, горюющую о братце Иванушке, для полноты картины.

— Верно подметил, сказочное-то сказочное, да из недоброй сказки. — Степаныч шел по кругу, вдоль кромки елок. — Сашок, иди сюда, вот, здесь отдохнем.

У одной из елей со стороны озера несколько нижних ветвей было срублено и образовался своеобразный живой шалаш. Под ветками, у ствола дерева, на двух деревянных обрубках лежали три отесанных бревнышка, покрытые еловыми ветками, давно завядшими. Степаныч нарубил нового лапника, и я разложил его на бревнах. Мы сели, вытянув вперед уставшие ноги, и откинулись на шершавый ствол могучей ели. Сверху и с боков нас прикрывали длинные ветви с плотной и колючей хвоей. Было удивительно уютно сидеть в этом месте.

Мишка обежал озеро кругом, подходил и к берегу, но, потянув носом воздух над самой водой, только облизнулся, пить не стал и отошел, пятясь задом и поскуливая.

— Плохая вода, мертвая, — подытожил я.

— Тоже почувствовал? — утвердительно спросил Степаныч, развязывая рюкзак. — Давай, перекусим.

Тетя Шура, и когда только успела все приготовить, положила нам с собой пирожков с грибами и картошкой, отдельно сладких, с малиной. Налили ароматный чай из термоса и хорошо перекусили. Мишка, глядя, как мы аппетитно едим, тоже облизывался и радовался за нас, да и за себя. Ему тоже перепало.

Пока ели, Степаныч рассказал невеселую историю, связанную с этим озером. Оказывается, у него и названия не было.

— Лет пять назад геолог один к нам в деревню зашел. Неделю жил, всю округу исходил. Нас расспрашивал, что да как. То ли искал что-то, так и не поняли. Потом пропал. Ну, думали, ушел. А тут Марфа в очередной раз вернулась и рассказала. Видела этого геолога, здесь, на озере, мертвого уже. Ну, собрались с мужиками, пошли. А он вот тут, где мы с тобой, сидит, котелок в руках, в нем вода с озера. Самого муравьи уже изъели. Вон там, в лесу, похоронили. Документов при нем никаких не нашли. Кто был? Геолог, не геолог, не знаем. Пропал человек. Никто его не искал, да и мы никому говорить не стали, неприятностей меньше.

Мы еще налили чаю, сидели, молчали. Я подумал: «Вот если б раньше, расскажи мне такую историю, да еще в таком жутковатом месте… Как бы я среагировал? Испугался, поспешил уйти отсюда? Наверное. А сейчас рассказ Степаныча, наоборот, разжег во мне интерес. И еще я чувствовал — те силы, стоящие у истоков нашего мира, не могут причинить зла. Да и что для них зло? Нет там такого понятия. Зло в самом человеке, в его самонадеянности, попытке возомнить себя царем природы, всего сущего. А как я теперь почувствовал и понял, человек знает только очень маленькую частичку окружающего его мира. Известных органов чувств человека, всей созданной, опять же, на основе этих органов, опыте и знаниях, техники недостаточно для познания мира. Мир многогранен и гораздо сложнее. Чтобы его познать, хотя бы понять, надо идти вперед очень осторожно, не ломиться напролом в закрытые двери, зачастую открывающиеся очень просто. На удивление, мне стало легко и спокойно.

— А сами мы сюда давно не ходили, да и раньше редко. Тяжелое место. И воду никогда из озера не пили, исстари так повелось. Вот только Марфа здесь и бывала. Но Марфа есть Марфа. Вот так. — Степаныч внимательно посмотрел на меня: — Ты как?

— Еще здесь посижу, один хочу побыть.

— Ну как знаешь. Еда у тебя еще есть. Дорогу обратно найдешь?

— Найду. Степаныч, ты не обижайся, ладно?

— Да какие обиды. Но до темноты возвращайся. — Степаныч выбрался из нашего шалаша и, поправляя одежду, спросил: — Мишку оставить?

— Приду… пусть с тобой идет.

Степаныч направился к первой елке с зарубкой, а Мишка растерянно стоял между нами, не зная, что ему делать.

Иди! — повелительно крикнул я ему, и он нехотя засеменил вслед за Степанычем. Всколыхнулись и сомкнулись ветки за ними, закрывая проход. Я остался один, отрезанный от остального мира. Мой мир заканчивался у стены елей, окруживших озеро.

Стало тихо и спокойно. Сначала на меня навалилось чувство одиночества, непонятная тоска, но потом они быстро отступили. Я словно растворился в этом маленьком, окружающем меня, мире, стал его частью, частью ели, к которой прислонился спиной. Дерево мощно гудело, это была не тоненькая березка в роще, боящаяся случайного прохожего. Корни ели уходили глубоко, вершина возносилась ввысь, ветви переплелись с соседними деревьями, и все они пели. То гудение, которое я услышал сначала, делилось на тысячи оттенков, постоянно меняющихся и переливающихся. О чем эта песня, не знаю.

Неожиданно границы этого маленького мирка раздвинулись и затем исчезли. Но я ощутил себя не в том мире, оставшемся за кругом елей. Я проваливался, если это можно так назвать, в пустоту, а может, просто повис в ней — ни расстояний, ни времени, ни цвета, ни звука. Где-то на окраине моего сознания возникло неясное белое пятно, переливающееся серыми тенями, оно вращалось и постепенно приближалось. «Портал, вход в неизвестность», — пронеслась отстраненная, не моя мысль, а с моей стороны, покой и равнодушие к происходящему.

Обожгло, заболела грудь, тело у меня было, я мог чувствовать и с трудом открыл глаза. Гудение прекратилось, передо мной все то же озеро, нависли еловые ветви, все во мне онемело, осталось ощущение жгучей, пульсирующей боли в груди. Я с трудом поднял руку и, приложив ее к источнику боли, нащупал под одеждой крестик, продолжающий пульсировать и причинять беспокойство. Только когда я окончательно пришел в себя, он успокоился, боль прошла. «Стой, стой, стой… нельзя», — взамен прозвучало в голове. «Иной мир», — пришел ответ на мой непроизнесенный вопрос.

И уже сам догадался — деревья прорастают в иной мир, другое измерение, здесь только их начало, видимая нам основа, я, слившись с деревом, мог уйти туда, откуда возврата может и не быть. А геолог? Может, вода из озера отключила его сознание, и оно перешло в иную реальность? Наше тело не может последовать за сознанием, душой! Вот так, и меня могли найти под этой же елкой. Дааа, вовремя Марфа передала мне крест, и провидение спасло меня.

Раздался далекий тихий шелест. Постепенно этот звук усиливался, приближаясь. Вдруг вода озера словно вскипела, покрывшись возмутившими ее разбегающимися кругами. Дождь. Постоянно меняющаяся тональность и громкость шелеста, шелеста от невидимых капель, падающих на ветви елей, и шелест от таких же капель, падающих в озеро. Эти звуки переплетались, перебегали в пространстве, создавая непередаваемую песнь дождя, неотделимую от места, где он шел. С ветвей моей ели заструились тонкие струйки воды, капли сливались в маленькие ручейки и исчезали в траве. Под самой елью было сухо, вода не попадала через чащу иголок. Так же неожиданно дождь прекратился, последние капли упали с веток, озеро успокоилось, и опять наступила тишина, покой, вечность. Я снова был близок к отключению сознания.

Гортанный звук раздался с высоты — крик птицы. Я сделал над собой усилие и с трудом выбрался из-под веток, разминая затекшие мышцы. Над озером кружил ворон, издав еще раз свой крик, он скрылся за краем леса.

Надо было уходить, недаром Степаныч называл это место тяжелым.

Избушка

Я несколько раз обошел вокруг озера. Вот шалаш под елью, вот зарубка на ели, от которой начинался путь домой в деревню. А в какую сторону идти мне в поисках избушки Марфы? Во сне все было просто, но условно. От шалаша я примерно определил место, с которого Марфа меня позвала, даже пробовал от этого места идти дальше в лес. Никаких примет, намеков, можно было заблудиться. Что делать?

В озеро впадал небольшой ручеек. Его не было видно, но в том месте, где он протекал, под травой хлюпала влажная почва. Кстати, из озера ручей не вытекал, вода, наверное, уходила через подземные каналы.

Ручей и навел меня на мысль: «Во сне, когда я пытался догнать Марфу, под ногами была вода. Не вдоль ли этого ручья я шел?». В любом случае выбора не было, я надел рюкзак и углубился в лес. Землю в лесу покрывала опавшая с елок хвоя, и здесь ручей хорошо виднелся. Он проложил себе извилистый путь, обтекая корневища деревьев, и, весело журча, бежал навстречу. Иногда попадалась еле заметная тропа, переходящая с одного берега ручья на другой. Я шел правильно. Очень хотелось пить. Чай к этому времени в термосе кончился, но водой из ручья я не рисковал, помня печальный опыт геолога. В чем причина такого действия воды? Какой воды? Озерной или приносимой ручьем? Я не знал.

Прошел примерно час пути. Ели стояли передо мной, казалось, сплошной стеной. В их корнях пропал и ручеек. Непроходимое место. Поискать более свободный, обходной путь? «Иди прямо!» — повелительно прозвучало в голове. Я, хоть и с трудом, исколовшись о жесткие иголки, пробирался дальше, прямо через чащу. Наконец, отодвинув в сторону очередную густую еловую ветвь, оказался на небольшой светлой поляне. Сверни чуть в сторону, в поисках легкой дороги, и на поляну не выйдешь, не найдешь. Да и не пустят сюда никого не нужного, как тогда, у дома Марфы.

На другой стороне поляны примостилась маленькая бревенчатая избушка, вросшая в землю. Вот она, «землянка» Марфы. Над двускатной крышей, засыпанной иголками и поросшей травой, чернела труба. На поляну выходило играющее солнечными бликами оконце: «Заходи, жду тебя».

Сначала я хотел пройти к избушке напрямик, через заросшую высокой травой поляну, но не решился. Прошел вдоль опушки леса, пока не оказался у двери, прикрытой большой еловой лапой.

Дверь, закрытая на деревянный вертушек, легко открылась. Наклонив голову, я шагнул внутрь.

«Дома! Дома», — звучало в голове, хотя я никогда здесь не был! Возможно ли такое? Уютно, душевно, покойно.

У входа возвышалась неровная, сложенная из темного камня печь. У топки лежали приготовленные дрова, на плите замер чайник. За печью размещался топчан, застеленный пестрым одеялом. Перед единственным оконцем, выходящим на поляну, стоял стол, сколоченный из досок. Из-под стола виднелся край такой же табуретки. На противоположной от входа стене висела полка с посудой, прикрытая не до конца задернутой занавеской. С иконы в углу на меня строго смотрел Спаситель. В подвешенной под иконой лампадке огонек давно погас. Ниже, на полке, лежали несколько старых толстых книг.

«Дома, дома, дома, дома…» — продолжало звучать в голове.

Я присел за стол, по которому бегали солнечные зайчики от окна, отодвинул в сторону заправленную керосиновую лампу, едва не просыпав солонку, и притих. Вот сейчас скрипнет дверь и войдет хозяйка, Марфа, только что отлучившаяся ненадолго. Нет. Тишина.

Через неровные кусочки стекла в окне, промазанные на стыках замазкой, было видно, как плавно, от легкого ветра, колеблется трава, доходящая до края окна. Незыблемо стояли стражи — ели, окружая поляну и избушку, прикрывая их от постороннего внимания ощетинившимися колючими ветвями.

Тишину нарушил крик ворона. Он сделал несколько кругов над поляной и сел на вершину высокой ели напротив. Еще издал свой странный гортанный крик, взмахивая крыльями, и замер, глядя в сторону избушки. Я вышел. Ворон спланировал по дуге вниз и пропал среди травы.

От избушки к этому месту угадывалась тропинка, и я осторожно, раздвигая руками траву, двинулся по ней.

На свободном пространстве в центре оказалась ямка, заполненная водой. Ворон стоял на ее краю и, опустив клюв в воду, пил. Я замер. Вот оно что! Эту воду можно пить. Через несколько секунд ворон поднял голову. На солнце сверкнул его темный бездонный глаз. Коротко каркнув, он взмахнул иссиня-черными крыльями, поднялся в воздух и, сделав круг, скрылся за елями.

Проводив его взглядом, я лег на землю, опустил лицо в воду и пил, пока не перехватило дыхание. От ледяной воды ломило зубы, холод разливался по телу. Оторваться от этого источника было невозможно. Через прозрачную воду виднелось неглубокое дно, где били песчаные гейзеры вслед пробивавшимся из-под земли струйкам воды. Иногда песчинки разметало в сторону, тогда становились видны темные отверстия, уходившие в глубь земли. Встав на колени, я осторожно, чтобы не взбаламутить песок, зачерпывал воду пригоршнями и омывал голову и лицо. Еще пил и не мог напиться, пытаясь утолить вдруг возникшую другую, духовную жажду, жажду познания.

Сидя у источника, я завороженно смотрел на его жизнь. С моей головы падали капли. От них по поверхности воды разбегались круги, они пересекались друг с другом, отражались от краев ямки, образуя водяные узоры: «Как мало мы знаем о мире, в котором живем. Как много вокруг нас неосязаемого, поэтому и непознанного. Как безгранично и бесконечно познание, однако, зависящее от его носителя, человека. Человек, как существо, для дальнейшего движения вперед должен развиваться, приобретать новые качества. А не зашли ли мы уже в тупик, пойдя по техногенному пути, ограничив тем самым себя, не сумев при этом искоренить главное противоречие, заложенное в сущности человека?»

К таким мыслям, может быть, сумбурным, меня подтолкнул источник.

Внимательно разглядывая ямку, я увидел, что от нее начинался маленький ручеек и терялся в траве по направлению к озеру. Этот родник с живительной водой, как я его назвал, впадал в озеро! Почему же озеро было мертвым? Ответить на этот вопрос я не мог.

Начерпав кружкой полный чайник воды, я поставил его на печку. За избушкой под навесом имелась приличная поленница дров, здесь же, в сарайчике, я нашел топор и наколол лучинок, разжег печку. Еловые дрова весело затрещали, через неплотно прикрытую дверцу замерцало алое пламя, загудело в трубе, приятно потянуло дымком. В избушке стало еще уютней.

Под полками с посудой, в прочном деревянном ларе, имелся запас круп, соли, сахара, аккуратно разложенных в матерчатые мешочки. В отдельном отсеке были и консервы в промасленных металлических банках, завернутых в бумагу. В большой прямоугольной банке с плотной крышкой и изображениями индийских танцовщиц хранился ароматный чай. Жить можно!

Пока чайник шумел на печке, я зажег лампадку под иконой, по лику Спасителя пробежали тени, глаза наполнились бездонной глубиной. Дошла очередь и до книг. Их давно никто не брал с полки. Я протянул руку к верхней и попытался поднять ее. Но крест на моей груди, к которому я теперь постоянно прислушивался, сначала потеплел, а потом проявил что-то вроде беспокойства. Руку пришлось убрать, а пальцы почувствовали слабое онемение. «Потом, рано», — пришло чуть позже.

Прыгала крышка чайника, кипела вода, но эти звуки доносились издалека. В последнее время я мог неожиданно отключиться и впасть в подобие транса. Приходила благодать, грудь начинала млеть, откуда-то возникало восторженное и вместе с тем тихое состояние души, тело вибрировало, попадая в какой-то непонятный резонанс. А с чем или даже с кем был этот резонанс, оставалось неизвестным.

Я, обжигаясь, пил ароматный чай, держа кружку двумя руками, и через пар, поднимавшийся над чашкой, смотрел в окно.

На меня лег тяжкий груз принятия решения. Избушка призывала меня остаться здесь, звала, чтобы дальше получать новые знания, тягу к которым во мне пробудила вода из источника. Надо было хотя бы несколько дней пожить здесь в одиночестве. Готов ли я к этому?

Сегодня я возвращался в деревню, не мог не пойти. Но сюда я вернусь обязательно, такое решение во мне созрело. Уход из этого места навсегда закончился бы плохо, прежде всего для меня самого. Я это чувствовал и не пошел бы наперекор провидению. Причиной моего решения вернуться был не страх. Мне самому быстрее хотелось окунуться в новые знания, почувствовать неведомое.

Марфа ушла, выполнив свою задачу. В избушке было все приготовлено для нового человека. Но почему из множества людей, живущих здесь, пусть и не здесь, выбор пал на меня? Этот вопрос тоже не давал мне покоя, но он не требовал немедленного ответа.

Крест на моей груди отозвался ласковым теплом и успокоением. Провидение поддерживало меня, мое решение.

Пора было возвращаться обратно. День клонился к вечеру.

Наведя порядок в избушке, я собрался, прикрыл за собой дверь, повернул вертушек и пошел в деревню. На краю поляны оглянулся. Я уходил из дома, своего дома, куда мне предстояло скоро вернуться.

Поляна с избушкой, озеро остались далеко позади. Белевшие в сумерках зарубки на деревьях тоже закончились. Всю дорогу я спиной ощущал покинутый мной маленький домик. Он не отпускал меня, и от него, от иконы Спасителя с зажженной лампадкой, ко мне протянулась незримая нить, утончавшаяся по мере моего удаления, но от этого становившаяся только крепче. Можно, конечно, было оборвать ее, это было в моей власти. Но я не хотел этого.

Конец ознакомительного фрагмента.