Алексей Ваямретыл – лежащий на быстрой воде. Путь преданного своему хозяину камчатского самурая

Александр Северодонецкий, 2022

Это новый роман знаменитого камчатского автора об Алексее Ваямретыле и о камчатском самурае, прототип которого действительно жил на Камчатке, и автор пытается понять его мысли и понять его такую короткую жизнь, сличая и изучая её как бы под неким электронным микроскопом, это длинный рассказ автора о событиях, участником которых был сам автор живя 37 лет на Камчатском полуострове и это могут быть его беглые воспоминания об людях Камчатки, их особых традиционных камчадалов нравах и об их жизни.

Глава 9.

Такой запоздалый пролог. Килпалин Кирилл Васильевич — тополевско-хаилинский художник и родной дядя Дениса. Обрел ведь парень вновь дар речи.

Алексей Ваямретыл старшему и единственному своему брату Денису, когда по окончанию приехал с интерната с Елизово говорил:

— Моя клятва такова:

«Никогда не позволяй превзойти себя

на пути воина,

Будь всегда помощником своему господину

Будь хорошим сыном своим родителям,

Всегда будь сострадательным

и радей человеку».

И затем вдохновенно он продолжал, наблюдая за удивлённым выражением глаз Дениса.

«Следуя этим четырем заповедям, принесенным богам и буддам, повторяя их каждое утро, ты обретешь силу двух людей и никогда не свернешь с праведного пути. Нужно идти вперед шаг за шагом, обходя острые углы.

Боги и будды тоже начинали, дав эту клятву».

Все это он запомнил и взял из «Хагакурэ», Ямамото Цунетомо (1659-1719).

Эти вероятно несколько длинных две коротких цитаты из книги Ямамото Цунемото «Хагакурэ», написанные на толстом ватмане еще довольно таки не зрелой детской рукой и по контуру, обведенные цветным красным фломастером всегда висели в школе интернат на вытертом хлопковом прикроватном его коврике Алексея Ваямретыла, рожденного 14 декабря 1984 года на двадцать дней ранее и на три года позже, чем дата рождения его лучшего друга Димы Кангина 4 января 1981 года. И в этих двух единицах в дате рождения Димы Кангина и двух четверках в дате рождения Алексея Ваямретыла было, что-то мистическое, хотя ни один астролог к кому мы посылали свои вопросы, так и не смог нам разгадать этот уникальный их феномен.

А у его друга Димы Руслановича Кангина в дате рождения всего то две единицы и только одна четверка, и всё с кем мы беседовали, никто не видел ведь явной связи и существенных, да и значимых для них в этом различий, разве только разница в возрасте на три года. Один друг Алексей — младший, а другой Дима тот чуть постарше.

Не знали об этом нумерологическом феномене и сами наши герои: ни Алексей Александрович младший, ни Дима Русланович старший друг и не знал этого порядка даже умудренный жизненным опытом их не то наставник, а не то их старший друг Александр Яковлевич Уголев.

Да и как всё, знающие и всё, понимающие астрологи могут пояснить нашу великую, нашу уникальную и, такую единственную жизнь, которая затерлась где-то на самом краю нашей не обозримой спиральной Галактики, несущейся с не вообразимой нами скоростью по космическому безбрежью и вот так легко, несущая всех нас только в одном единственном направлении куда-то вперед и в таком Бесконечном Пространстве и в самом Вечном вне нас самих Времени.

И, что за теми далями, которых мы сегодня не видели и вряд ли кто-либо, и узнает из нас, и вероятно останутся только наши смутные воспоминания, останутся те самые теплые и самые радостные мгновения, которые мы все, когда-то пережили, часто и подолгу, общаясь друг с другом, почти каждый день, видя друг друга, зная практически всё друг о друге и о других земных людях.

— А вот поняли ли мы их?

— Разобрались ли мы в их жизни, в её невероятных хитросплетениях?

— Поняли ли мы их все искренние страдания и их земную настоящую и сильную неостановимую боль?

Ведь наша здешняя земная жизнь — это какая-то довольно таки не вероятная флуктуация или никем не программируемый всплеск сгустка первозданной мертвой материи, вспышка всей её энергии и та неведомая нам её особая невероятная по законам статистики арефлексия, которая нас создает в никем еще не познанном таинстве такой страстной и такой часто быстротечной их любви, только наших двух, обожаемых нами родителей мгновенного единения и любви. Тех божественных и единственных для нас родителей, которые сами того не ведая, вероятно, по высшему Божьему промыслу нас и породили, и нам ведь несказанно радовались, нас всегда обожали, и нас безмерно любили, и даже боготворили, и обожествляли, волновались и страдали за нас, и переживали за все наши земные успехи.

И, когда именно сольются материнская яйцеклетка с отцовским, тем одним и единственным сперматозоидом, при том, самым быстрым, при том еще и самым сильным, при том, еще таким проворным и таким самым гормональным из тех у кого-то тридцати, пятидесяти, семидесяти, а то и из всех ста их миллионов, которые брызжущей струей, как белые молоки здешней красной анадромной рыбы, выбрасываются у мужчины при очередной его страстной эякуляции, которая ему всегда дает такое не вероятное и еще это их не земное наслаждение, а еще такое, наверное не нами запрограммированное их космическо-земное удовлетворение от радости, выполненной кем-то давно, составленной для него великой и такой конечной жизненной нашей Программы — продолжения рода своего и продолжения здесь на Земле вида своего, и еще, проявляя такую страсть к своей единственной и любимой им женщине. А уж, раз где-то там в глубинах родительской жизни слившись, они эти две никому еще ведь не видимых не то клеточки, не то полуклеточки в науке по эмбриологии, кажется, названные зиготы или гаметы в теплом чреве матери при идеальной и также загадочной физической никем неразгаданной константе и температуре для них в 37,8°С дадут на идеальной для них удивительной божественной водной матрице уже нас самих. Само Время дает тогда нас — таких уникальных, нас — таких хрупких, нас — таких зачастую еще и здесь на Земле не защищенных…

И, сколько затем еще вот таких вероятностных флюктуаций во Всемирном Времени и в Бесконечном Пространстве произойдет за время нашего внутриутробного в течение девяти месяцев, а также нашего и вне утробного последующего развития и десять, и двадцать лет, чтобы мы еще сами вдруг созрели, чтобы мы сами выросли и уж, затем назывались земным великим Человеком, и таким же брызжущими здесь на Камчатском полуострове самой жизнью, как и наши отцы и как наши родители, как наши предки дедушки и бабушки, и их все самые древние наши предки, прабабки и прадеды из числа всех моих великих и сильных половцев.

— И так повторяется из поколения в поколение здесь и в других местах. — знаю достоверно это я. — Чтобы мы стали такими же зачинателями и творцами земной Жизни, как и наши родители, которые вероятно тогда и не подозревали, пребывая в постоянной радости любви, что так вот случайно для себя и зачали нас в том их неистовстве их юной страсти, в том неистовстве настоящего их душевного блаженства, и еще их по-настоящему земного наслаждения, и, настоящего не земного сладострастия единения и юной их любви. И, тот миллион или десять миллионов наших быстрых сперматозоидов являются той особой неповторимой и бесконечной земной панспермией, никак неотличимой от той космической панспермии, которую мы разве теперь видели на небосводе в виде бесконечного Млечного пути, или видели в постоянно движущейся реке, которого в одном месте жизнь вдруг по неведомым нам механизмам зарождается, а в другом месте она по другим уже но тоже неведомым нам принципам быстро затухает, погружаясь в вечность темноты самих тех всеядных космических черных дыр.

— И что удивительно, что оба эти процесса как-бы в круговерти материи друг друга уравновешивают, так как материя и антиматерия, как видимая так и черная материя, как-бы друг друга еще и так обожествляют, так как только та никому из нас не видимая стрела Вечного Времени в, которую оба эти процесса одновременно попадают, на которой они сейчас находятся, только на диаметрально противоположных концах самой стрелы Времени и, является настоящей великой Жизнью, чего никогда и никак не могут нам объяснить никакие, даже невероятно умные хоть древние философ Аристотель и Аристофан или современные очень умные философы, что не могут нам пояснить никакие титулованные физики, пусть и нобелевские лауреаты, изучившие окружающую нас материю до самих основ её до самого мелкого глюона, мюона и непонятного никому из нас бозона, не говоря об каждому школьнику ведомом сегодня об электроне, об нейтроне, об позитроне или вновь же о том маленьком и даже неуловимом нейтрино, говорящих нам, что всё в Мире произошло из одной единственной маленькой точки некоей сверхплотной сингулярности и из её последующего Большого взрыва, в что ни я, ни Вы сами, уважаемый читатель никогда не поверим, так как, ни я, ни ведь Вы не являемся именно той малюсенькой невидимой точкой сингулярности, где все начинается и где всё в этот же миг, и заканчивается.

— Хотя в принципе мы и наше жизнь земная по своей сути и является той еще никем непознанной сингулярностью!

— А может я в чем-то и не прав?

— Может действительно вот так мы сами начинаемся с маленькой не видимой полуклеточки — с той материнской и отцовской зиготы, мы начинаемся с невероятно, как и когда-то слившихся этих двух зигот матери и той зиготы отца, так и весь Мир, так и вся Вселенная в одних своих участках сливаясь в черных дырах постепенно накапливает энергию будущей кипящей миллиарды лет жизни, чтобы вдруг взорваться сверхновой массивной звездой и, породить очередную в истории самого Космоса новую громадную наполненную звездами Галактику, дав там и тогда сам отсчет, и новому мировому Времени в том участке Космоса, где затем физические процессы пойдут, так же как и в самом нашем Млечном пути, чтобы затем быть, поглощенным очередным не осязаемым черным веществом или неосязаемой не только нами, но и самими физиками экспериментаторами темной материей, дав начало новой большой не земной той Жизни, где мы как те на берегу моря маленькие и невидимые песчинки будем перекатываемые и перемалываемые и набегающими волнами, и самими северными ветрами, и еще здешними камчатскими трескучими морозами, и теми только нашими страстями, и настоящими нашими эмоциями, и радостью нашей вместе с нашей искренней к кому-то ненавистью, и еще раз нашей радостью, и нашим разочарованием, и всё это та трепетная Жизнь, наша теперешняя земная Жизнь о которой хочется поведать и рассказать, вспоминая Алексея Ваямретыла и его неоднозначную такую быстротечную и такую короткую земную камчатскую только его страстную Жизнь.

А может этой темной материи и не существует, может наша Вселенная описывается именно сегодня новой неэвклидовской геометрией и тогда применяя само Время, как четвертое измерение в тех их сложных формулах нам не нужна будет сама неведомая никому темная матери и её не мерянная сила постоянно, растягивающая наши Галактики друг от друга.

И, говоря о темной материи, о её не то 65 процентах или даже может быть 85 процентах в массе самого нашего Космоса начинаешь по-настоящему верить в ту невероятно мощную Божественную силу, которая и создает все это наше Земное настоящее совершенство, каким являемся мы сами и какими являются для нас самих наши друзья, и наши близкие, и наши родные и просто наши соседи, и все наши соплеменники, хоть здесь на камчатском полуострове, хоть там далеко, где каждый из нас родился и даже в моих таких родных и таких для души моей близких тех степных Савинцах что на Харьковщине…

— И, вероятно именно там, и были те невидимые сильно сжатые точки материи с, которой все мы и вышли, на стреле Вечного Времени, став настоящими земными Людьми…

— И вновь, начинаешь верить, что наша маленькая точка, даже наша маленькая жизнь каждого в отдельности, что же она такое по сравнению с той временной космической Вечностью?

— Именно в этом всём мы и пытаемся здесь, и сейчас разобраться, рассказывая всего об одном молодом камчадале, об этом таком еще маленьком и таком щупленьком нымылане, и одновременно о Большом Человеке, который при жизни ведь вероятно не был той сжатой мизерной Точкой, в которую все физики Земли хотят сжать существующую материю хоть сегодня, хоть 14,5 миллиарда лет назад, когда как они полагают, все и в том числе, и все мы родились из некоей невообразимой сингулярности…

И сам простор его неуемного мышления, и простор его импульсивных действий, простирался понятно значительно дальше, чем мы могли бы сами и в своём воображении представить, если бы сами жили так же насыщенно и так же быстро, как и он, если бы мы сами бы ощущали так же, как и он сам здесь ощущал, в том числе, и самих нас, если бы и мы страдали так же, как он горестно страдал иногда, не ощущая нашей помощи и так необходимой ему только нашей поддержки, или даже одобрения его всех земных начинаний.

А это ведь была полная его жизнь настоящего земного счастья и таких еще противоречий быстрая его личная жизнь, это был настоящий именно его забег на ту олимпийскую сверх марафонскую дистанцию, и, пусть он не добежал до своего того победного жизненного финиша, которым мы все считаем счастливую свою убеленную сединами нашими старость, пусть он не увидел, как его дети стали на ноги, а их мать Айна и его жена как она сама радовалась ему в те мгновения, и в те их секунды их бытия, и это их Жизнь, это их и его то личное безмерное Счастье, и это их совместная Радость удовлетворения от их камчатского совместного бытия…

И в этом, мы хотим хоть как-то разобраться, может быть как тот дотошный не верящий ни во что физик-практик, разрезая сначала великие молекулы жизни на сами мельчайшие на мельчайшие атомы, а затем сам атом-жизни разрезая на все его составные части, а уж затем, разрывая на самых мощных и невероятно дорогих циклофазотронах и сами эти, составляющие её нашу жизнь атомы и пытаясь её еще разрезать на сверхмощном том коллайдере в европейском Церне, чтобы найти тот не ведомый исходный первичный наш вездесущий бозон Хигса, чтобы познать искони всю нашу жизнь.

— Но никогда мы, — уверен в этом теперь я, — не можем его ни осязать, ни даже представить из тех цифр сложных и многим непонятных сложных с интегралами математических формул, по которым его рассчитывают на сверхмощных суперкомпьютерах, так как всё это за пределами нашего обыденного сознания и оно всё то за пределами всего нашего земного восприятия, так как нет у нас того особого детектора, нет у нас с Вами той особой внутренней антенны, которая могла это осязать и еще, чтобы нам всё то ощущать. А уж всё то что мы именно сейчас не осязаем и, что мы сейчас не ощущаем, мы обоснованно считаем, что его и как бы нет вокруг нас самих.

— А так ли это?

— Может и нас, и наших мыслей кто-то сегодня не осязает и кто-то не ощущает их? А оно ведь есть и именно они ложатся в эти длинные строки и эти многие страницы повести и даже романа о нём об Алексее Ваямретыл, одном и единственном верном и преданном своему хозяину камчатском самурае!

— Может и эти наши волнения, и все наши сегодняшние, и прошлые переживания кому-то покажутся такими еще ничтожными. Как ничтожен для нас самих и этот призрачный, и не ощутимый для всех нас бозон Хигса, который является, — теперь мы знаем это достоверно, — основой всего, в том числе и является он основой меня самого.

— Но если я не буду этого знать, насколько же изменится моя жизнь и изменится ли тогда моё всё мироощущение?

— И насколько изменится всё моё мироощущение если кого-то не будут волновать мои сегодняшние волнения и все мои огорчения?…

— В этом многомиллионном, в этом многомиллиардном миру, нас так много и я, и мои мысли, и сам ход моих ощущений не всегда важен, и не всегда он существенен в жизни другого земного человека, даже живущего рядом на одной улице, даже живущего в одном этом многоквартирном доме…

Часто только слышу я у подъезда или на лестничной клетке:

— Здравствуйте! — и чуть грустный взгляд ответившего на твое приветствие.

— А что за ним за этим взглядом кроется: интерес к тебе как к человеку страдающему, сострадание как к человеку еще и переживающему, или некий даже материальный интерес, чтобы я занял ему немного до его зарплаты?

Так и наша долгая, и его нашего Алексея Ваямретыла быстрая камчатская жизнь, преданного и верного своему хозяину самурая, сколько её не режь на составные части, сколько тщательно не препарируй её и как не анализируй её, ни на ста, ни на двести, ни на триста, и даже на той тысяче страниц убористого текста или даже в десяти толстых моих томах ведь нельзя её полно нам узнать и сам я это понимаю что не возможно просто её его ту жизнь вместить в этот убористый текст, так как не стоят наши благие поступки и все наши намерения даже одной слезы младенца, кажется давным-давно сказал об этом один восточный мудрец…

— И, как же он был прав!

— И, только теперь я, все мы поняли тщетность своих намерений, отразить, и вновь пройти всеми Ваямретыла Алексея земными тропами, теми тропами, которые не раз вероятно были затоплены теми вешними весенними водами и, еще той чистой водой — нилгикын мымыл, которая вероятно на все 98,3% и составляет водную ту сказочную матрицу всего нашего живого волнующегося и почему-то переживающего тела, и осознаю это я, что именно она составляет та чистая вода — нилгикын мымыл единственную матрицу всей нашей земной жизни…

— И, сколько же той нашей воды и водицы особой телесной, подвержено и сверхсильным магнитным, и высокочастотным, и инфразвуковым, и ультразвуковым излучения, — теперь то спрашивая я, у внимательного читателя своего, — и тем земным рукотворным, и уверен всем космическим лучам и излучениям нисколько, не зависящим от нас самих, и сколько в ту чистую воду — нилгикыл мымыл сегодня попадает пестицидов, ядохимикатов, легких и тяжелых радиоактивных элементов, радиационных отходов, токсинов и биотоксинов, в том числе из пищи, и сколько эта вода поглощает всего, чтобы одновременно самой, и очищаться, и самой чтобы становиться вновь той чистой водой — нилгикын-мымыл, в которой когда-то внове зародится и каждый год, — знаю это я, — зарождается новая, но уже вовсе другая жизнь, как в этих камчатских более ста тысяч рек и речушек, на их нерестилищах каждую весну под влиянием неведомого нам хомминга начинается весной нерест новой красной анадромной рыбы, которая затем стеною возвратиться и через три года, и через пять лет, нагуляв и свою массу, и важный для нас жир, чтобы в той же, нет уже в новой чистой воде — нилгикын-мымыл, повторить тот же свой головокружительный некий спиральный жизненный цикл, но уже на том её новом витке и будем надеяться, что его дочь Диана и его так им любимый и единственный его сын Александр, на новом витке уже их новой жизни, проживут свою до одури насыщенную жизнь и, что их жизненная тропа будет и длиннее чем у их родного отца, и понятно менее извилистой чем у их отца у их родного Алексея Ваямретыла, настоящего камчатского преданного и верного своему хозяину самурая…

Как же мне хочется, что бы когда-то их внезапно и ниоткуда, пришедший хомминг родил такую же, но уже новую камчатскую страстную жизнь, как и все другие здешние наши такие маленькие жизни…

Ведь для одного достаточно может и пятнадцати лет, как любимой Алексеем жене Айне, чтобы затем стать матерью его дочери Дарьи и затем буквально через год вновь в свои юные те её в семнадцать лет стать ей матерью его сына Александра. А вот самому Алексею, в то же самое время понадобилось каких-то девятнадцать лет, а его родному брату Денису ведь и тридцати трех лет не хватило, так как он и сегодня еще не стал на этой камчатской земле отцом.

А, вот старшему и лучшему его другу Диме, которому недавно только двадцать семь лет исполнилось, а он еще не нашел свою единственную и истинно для него суженную, и понятно также ведь он не стал еще ни разу земным отцом, не смог сам замкнуть витки той его сказочной здешней камчатской особой их коряков и нымылан здешних бесконечно и вечно крутящейся спирали, которая обязана, которая должна всегда на земле давать новую жизнь, так как самой природой человека это свыше не нами самими предопределено, свыше ему предначертано нам на необозримых небесах самим нашим Всевышним и Господом Богом наши самим Иисусом Христом нашим.

А, вот брату моему, Ивану уже семьдесят один, но он так за всю свою длинную жизнь ни разу не испытал истинного земного счастья отцовства. Он к большому сожалению не испытал того особого наслаждения и земного удовлетворения от настоящего отцовства, так как сама его судьба и, вероятно высочайшее Провидение так уж для него распорядились и теперь мне одному — самому младшему из троих братьев приходится об его благополучии постоянно беспокоится и, так вот волноваться, ясно всё же понимая, что всё в руках высочайшего Провидения, всё в руках великого и вечного Времени, и нашего не ограниченного никакими земными или даже космическими рамками Пространства.

Для одних, из нас это Вечное Время довольно таки краткое, а для других, наоборот оно неимоверно так долго тянется, что кажется ему не будет никакого и никогда настоящего конца.

— И, почему же вот так, у всех нас складывается и наша судьба, и их беспокойная жизнь на этой планете? — спрашиваю не первый раз я сам себя.

— И, должно ли так быть, что чем богаче и просвещённее мы становимся, тем меньше нас рождается и медленно, но как бы неуклонно, по мнению ученых и демографов, вырождается не так давно весь великий Русский народ? И, при том же, он невероятно быстро рос до этого и так быстро, продолжает расти весь Азиатский мир, весь их особый часто враждебный нам их мусульманский мир хоть и земной, хоть и рядом, но абсолютно и вероятно чуждый нам особый их мир?

— А может всё же это связано с тем, что у них более комфортно, что у них более тепло, что у них больше Солнечного божественного излучения, которое так сильно, как хорошее вино играет в их не то светло-желтой, не то темно-коричневой, не то такой черной, как у самих тех африканских негроидов в их тоже красной крови.

— И, только ли в этом, в цвете кожи всё так это земное завязано? — переспрашиваю я, — Ведь кровушка наша во всех народов она то такая еще красная.

— Вероятно, есть и другие внеземные, или может и довольно таки самые простые и банальные земные причины? — не уставая повторяю свои вопросы я.

— Особенно взять бы те довольно, быстротечные девяностые годы. Взять бы годы тех новых наших российских революционных преобразований, которые нам пришлось всем пережить, а еще, и каждому в отдельности выстрадать их. Ведь в том далеком 1991 году было в России после распада СССР около 150 млн. жителей, а сейчас в 2012 году их только около 143 млн. населения. И, даже довольно существенный нынешний материнский капитал и другие как будто бы эффективные меры наших руководителей всех рангов не дали мгновенного, и явного, видимого увеличения или реального революционного скачка нашего народонаселения, и еще существенного прироста российского народонаселения. Хоть демографы и отмечают, что всё таки наметился положительный тренд, наметилась та положительная демографическая ситуация, и мы этому естественно безмерно радуемся вместе с нашими политиками, которые избрали в принципе правильное направление движения по росту народонаселения Великой России, линию по восстановлению его невероятно талантливой земной популяции.

— И вот кто и, как эти флуктуации, эту мировую воду, её бегущую по морской глади волну легко превращает в ту неведомую водную матрицу, которая отражает в себе весь многогранный и отражает в себе тот многоликий мир и, затем, через какое-то время, но обязательно каждый из нас затем также легко на костре кедрачовом камчатском испаряется, поднимаясь ввысь и мы затем навсегда соединяемся именно своею душою с таким же флюктуирующим Безграничным, Безмерным и Бесконечным Космосом.

— И, где же те не видимые где теперь те не уловимые нами здесь грани?

— Где это наше великое единение с Космосом начинается и, когда оно заканчивается и, где тот невидимый космический корабль, который нас несет по этому безмерному и вечному безмолвию, где рождается она — сама наша жизнь, а затем уж и, начинается настоящая наша страстная борьба, начинаются истинные наши земные страдания, и еще наши частые огорчения, наши такие разочарования, а то и невероятная радость только от того, что ты ведь здесь живешь, что ты еще по-настоящему ощущаешь, что ты также быстро мыслишь, что ты ведь творишь именно всё то, что давно сам замыслил, что давно сам выстрадал и может быть даже что-то по-настоящему красивое или важное для других именно ты созидаешь, именно ты еще хочешь, и каждый день ведь еще и можешь. Ты ясно осознаешь и ты осмысливаешь самого себя и вновь ты понимаешь, что ты сам по своей природе еще такой уникален, что ты такой еще и неповторим, разве только повторяющийся в детях своих?

А, уж затем с годами, мимо нашей воли она эта жизнь наша земная и здесь на Камчатке она легко превращается в кратковременный и мгновенный плазменный наш импульс и всплеск, и уж затем лично для каждого из нас такая вечная темнота и, то бесконечное безмолвие на долгие века, которые сольются, может быть в долгие тысячелетия, и превратятся в неощутимые нами мегапарсеки этих межзвездных колоссальных расстояний, несясь некими нашими лучами или еще и туго натянутыми струнами неведомо куда или, наоборот несущимися не ведомо откуда.

И, какая тогда, и там еще каша сварится, будет ли там музыка настоящего счастья и будет ли этот строгий колокольный прощальный звон, кто из нас ведает сегодня и сейчас, в радости общаясь друг с другом, что-то видя, и может быть, что-то еще как тот провидец что-то и предвидя…

И я в последние годы, как и тот исторический Мономах спрашиваю самого себя: «что же после нас останется и много ли мы с собою заберем тогда?»

Может быть только то, что для души своей мы сделали как, говорил и писал великий, и могущественный Владимир Мономах в своём знаменитом письме к Олегу, так давно не то в ХIII, не то в ХV веке. А, ведь сегодня это для самого для меня не так и существенно. Веком ранее, веком позже. Так как это было сказано им тогда и оно легло на зарубки моей души его то вещее значимое только для меня его проникновенное слово, переданное ко мне историками, а как будто бы это было сказано им сегодня и может быть даже сейчас сказано кем-то из нас.

И, вот Уголев Александр Яковлевич довольно долго думал, и довольно долго анализировал все земные поступки своего подопечного младшего Алексея Ваямретыла и его друга старшего Димы, подробно изучал их два жизненные пути, прежде чем не без напряжения ежедневного труда взяться за своё это остро отточенное гусиное перо, чтобы написать только для Вас дорогой читатель свои воспоминания и, одновременно он спрашивал часто себя:

— Когда же был тот последний всплеск внутренней плазмы Алексея Ваямретыла, когда он его и этот его земной мир покидал?

— И, что же ощущал каждый из них и друг Дима, и сам Алексей, и еще Александр Яковлевич — его старший наставник?

— А, может быть это всё произошло именно тогда, в первых числах ноября 2010 года, когда он, как настоящий храбрый и преданный, усвоивший им привнесенной в его сознание идее преданных своим хозяевам японских самураев, легко умирал далеко в тундре, давно ранее так вот легко, покинутый на этой камчатской земле всеми нами. Покинутый и в одиночестве там в тундре брошенный, и его огорченным теперь родным братом Денисом, и его теперь страдающей матерью Татьяной, а еще и его разочарованными друзьями Николаем Умьялвихиным, Димой Кангиным. Притом, что его скорый уход навсегда и от них, и всех нас ведь не совсем у него и обычный. Всё ведь происходило, не так уж и далеко от села Тиличики, районного центра, что на Камчатском полуострове, которому в 2013-2014 году мы исподволь собираемся отметить 300 лет, воздав в своей памяти сотням и тысячам таких вот, как и Алексей Ваямретыл, и всем здешним нымыланам, и корякам с чукчами и всем олюторам, лауроветланам, и эвенам, и белорусам, и русским, и казахам, и украинцам, и татарам с якутами, и неведомо еще с кем, так как теперь в настоящее время их все первозданные генетические кровушки в бурном историческом вихре настоящей жизни ведь давно воедино слиты в один вместительный бокал нашей трепетной и неповторимой земной камчатской здешней привольной жизни…

Или может быть, этот последний его плазменный всплеск произошел именно тогда и в тот момент, когда Уголев Александр с его друзьями, провожал его 3 марта уже следующего 2011 года в последний его путь, провожал с большим огорчением на тот его последний земной здешний ритуальный погребальный костер, о котором он, будучи еще таким молодым, сам часто мечтал и, часто просил Александра Яковлевича его обязательно только по их древнему обычаю здесь же кремировать, как и ранее на жарких кострах на берегах реки Ветвейваяма кремировали его прадеда, да и его деда, как и кремировали его отца о, котором Уголеву он часто и увлеченно сам рассказывал, гордясь и его наличием, и гордясь одновременно его охотничьими успехами. И интересно, что и сам тот последний его погребальный костер почему-то именно в этот раз так плохо разгорался, так плохо затем он здесь на сопке 444 и горел. Видимо само его желтое плазменное шестисотградусное пламя, противилось его такому раннему противоестественному уходу от всех тех, кто оставался еще здесь на этой камчатской земле буквально покинутый им одним, им таким верным и таким преданным в душе всегда камчатским самураем.

Да ведь, по-настоящему то, он довольно еще молодым уходил от всех их, покидая нас и одновременно превращаясь в космический эфир с которым мы может еще честно, ежесекундно будем затем общаться, будоража свою память, но ведь никогда уже здесь на Земле не свидимся, никогда не ощутим того быстрого запыхавшего учащенного дыхания от его бега по здешней тропе жизни уже без него, без его таких глубоких глаз, без его того особого тепла и такой обескураживающей только его улыбки, которой он вот так теперь улыбается только с цветной фотографии, передающей разве только те неуловимые очертания его земного здешнего камчатского бытия, его насыщенной и такой короткой только его быстрой олюторской жизни.

И, пришлось тогда всей погребальной команде дополнительно вылить не одну канистру маслянистой соляры, чтобы его, оставшееся здесь на земле тело давно уже без его изболевшейся души, покинувшей его тело еще там на реке Култушной, побыстрее соединилось с его личной, и той особой непознанной никем Космической безграничностью, а может не ведомой нам какой-то бесконечной Космической растянутой по Пространству сингулярностью, и той по-настоящему великой Космической Вечностью, когда и смотреть-то на это колеблющееся на ветру желтое пламя уже нисколько тебе самому не хочется, уже и не можется, так как твои глаза за длинную жизнь, видевшие и не такое, так долго теперь и здесь слезяться, нисколько не повинуясь твоей воле, не повинуясь твоему желанию больше уж не плакать, скрывая горечь этой для тебя утраты и, ты сам ведь теперь легко понимаешь, что это сами льются слезы не только памяти о нём, но это еще и слезы за твоего старшего брата Бориса, и за твою любимую мать Ефросинию Ивановну, и за твою нежную и ласковую бабку Надежду Изотовну, и за родных тётю Арину Ивановну, и её сестру за тетю Екатерину Яковлевну, и за дядю Александра Яковлевича, да и за сведенных сними их братьев Алексея Яковлевича, и за Федора Яковлевича, а также за двоюродных братьев Виктора Александровича и Виталия Дмитриевича, и за утонувшую его молодую сестру Тамару Дмитриевну, за племянника Николая Федоровича и еще многих-многих, кто давно на этой твоей Земле с тобой не желая этого распрощался, кто оставшись в твоей памяти навсегда давно покинул этот мир, оставляя может быть только свой глубокий след в твоей цепкой памяти, оставляя в ней, в памяти твоей такую глубокую никогда не удаляемую зарубку. И ты затем по ночам, долго не можешь уснуть, вороша давно ушедшие дни и, минувшие в потоке Времени твои жизненные события, вспоминания всё те дни и деньки, и те особые земные мгновения, когда радость, а иногда и те мгновения волнений, которые они привнесли в твою изболевшуюся земную душу.

И, вероятно, всё же только затем, оставшись в нашей также довольно часто флюктуирующей памяти и, оставшись в тех не видимых нервных клеточках его еще маленького и ничего не понимающего о земной жизни и жизни творца-отца его сына Александра, которые их соединили и это естественно навсегда, делая всех нас и одним племенем, и затем уже тем самым Великим Российским народом, теперь уже не зависимо от того, где ты сам сегодня живешь — далеко ли на этом кем-то, забытом Камчатском полуострове — на этом краю Тихого океана на берегу буты Скрытой, залива Корфа в совсем теперь маленьком но бережно восстановленном после катастрофического землетрясения 21 апреля 2006 года селе Тиличики или может быть ты живешь в самом центре России и в таком плодородном Нечерноземье, здесь вот в самом Липецке или даже, в том же знаменитом героическом нашем Курске, где тогда, когда и тебя не было, была в 1943 такая кровопролитная знаменитая и историческая Курская битва, или может быть ты просто живешь в Тамбове, или почти в миллионном в том же самом Воронеже, или в таком древнем и еще намоленном-славянском Смоленске или ты распластался на землицей этой политой кровью русичей здесь на Куликовом просторном русском поле, а может быть, и живешь ты в маленькой подмосковной затерявшейся где-то в лесу совсем старой деревеньке Жолобово Рузского района, а может быть и в самом таком давно всеми нами намоленном месте, как исторический подмосковный Сергиев Посад — нынешний центр нашего Великого Российского Православия и средоточия всего Русского Христианства, где буквально несколько дней назад я еще 22 января 2012 года где я молился тем его не тленным мощам Сергия Радонежского, величие и земная слава, которого перешагнула в глубину самого Времени многие века, сохранив нетленными его божественные мощи, говоря с нами из того многим из нас далекого не так как сегодня не просвещенного может быть средневековья, чтобы вот так до самой острой боли в сердце и, сегодня тревожить моё изболевшееся за шестьдесят лет сердце, чтобы буквально за живое трогать душу мою, одновременно заставив её так еще нежно трепетать, а может быть, и одновременно спрашивая у меня, что же для души то своей сделал я за эти свои почти шестьдесят-то лет…

И, мне тогда, и именно там в подмосковном Сергиев Посаде подумалось, что ведь надо ведь именно в этом отпуске дописать это, давно начатое эссе о нём, о простом человеке о земном, о человеке таком простом — об Алексее Ваямретыле, истинном верном и преданном своему хозяину самурае, человеке с таким открытым сердцем и еще с такой чистой, открытой для всех нас душой. Что надо, ведь мне всё вспомнить и поделиться с людьми тем, о чём знаю только я, а еще рассказать людям, как же он все эти годы жил, что его так по-настоящему и тревожило здесь на камчатской земле…

— И еще, мне хотелось другим рассказать, да и самого себя испросить почему же всё так и случилось именно тогда!?…

— Чтобы мне самому рассказать именно о нём, о его такой мечущейся и неуспокоенной еще и трепетной душе, которой было так тесно вместе с нами на этой благодатной землице камчатской и на всей нашей громадной Земле, которая способна была вести его и всех нас по этим тропам и узким камчатским, и по широким протоптанным не одним поколением тропам всей громадной и бескрайней Руси еще не один год, давая истинное творческое вдохновение для него и для нашего постоянного неостановимого во времени творчества, и давая всем нам силу, и реальную уверенность, а еще, предоставляя нам возможность, преодолевать все те временные трудности, которые может быть буквально через день, через неделю, а то и через месяц покажутся нам не такими уж и не вероятно фатальными, предстанут перед нашим внимательным взором не такими уж и не преодолимыми, а еще и в памяти нашей легко забудутся, вероятно там легко сотрутся, или заместятся другими сиюминутными проблемами каждодневного нашего бытия и, тогда, находясь в другом временном промежутке, мы поймем и осознаем всю ту их бренность наших бурных эмоций, всю бренность наших временных и пространственных наших кем-то вложенных в нас жизненных стереотипов, кем-то нам может быть навязанных или даже назойливыми средствами массовой информации привнесенных в наше сознание, всех тех, часто не нужных жизненных временных принципов, которым мы так тщетно пытаемся зачастую следовать, как и он пытался следовать тем его по-настоящему самурайским тем японским средневековым заветам и традициям, да и их наставлениям, так ни разу и, не побывав в самой-то прекрасной и той загадочной для всех нас Японии, а только может в детстве несколько раз, прочитав о ней и многое из книг, узнав о ней, что и там, оказывается есть маленькие, такие как и он люди, что и там наверное кипит настоящая их особая островная душевная жизнь, кипят настоящие человеческие страсти, хоть этот народ и умеет скрывать все свои эмоции, показывая нам и свою преданность, и показывая нам свою верность только своему хозяину.

Теперь вот, сидя за своим рабочим столом и, смотря на стоящую на столе в чуть позолоченной рамке его цветную фотографию, я постоянно задаю себе эти вопросы и никак не нахожу на них абсолютных, выверенных, однозначных и по-настоящему правильных ответов. Никак не нахожу я те единственные ответы, которые позволили бы по-настоящему мне понять, позволили бы мне еще полно и осознать нашу всю земную человеческую бренность и нашу земную, когда-то ведь у всех, наступающую земную законченность и полную нашу завершенность, которая ставит уж наверняка и навсегда одну единственную точку в нашей хоть длинной, хоть такой как у него короткой жизни может быть затем, превращая её нашу жизнь в ту невероятно черную дыру, которая легко всосёт за свой горизонт событий всё то, чем мы неистово страдали, о чём так искренне мы при жизни еще и болели, о чём иногда сильно переживали и из-за чего, вероятно не могли сделать или даже изменить и кому-то даже простить, так как всё это в такой момент превращается в ту маленькую, мельчайшую невидимую другими точку, которую вряд ли кто-то и увидит в безмерном Космосе всей нашей многогранной земно кипящей Жизни…

— Почему же он покинул всех нас так рано, и довольно легко покинул свою такую им любимую Айна, и покинул своих сына Александра и дочь Диану?

— Да, почему же?!

— Почему же он покинул нас всех, кто был рядом, кто хотел еще, чтобы он был не один и не два дня рядом с нами сейчас и всегда, покуда мы сами остаемся здесь на Земле?

— И, именно тогда в момент быстрого прощания и того прощального потрескивающими мерзлыми ветвями кедрача ты понимаешь, что может быть наша встреча с ним когда-либо еще хоть один раз, но вновь да и произойдет!

— Но вероятно это случиться уже не здесь на этой Земле, а там далеко в той Космической бесконечности, в той особой космической сингулярности, где может быть встречаются именно те наши бегущие по космическому безбрежию биологические волны и, те многим из нас непонятные нам наши все жизненные флюктуации и арефлексии в которые со временем мы сами все превратимся, несясь затем неизвестно куда, и неизвестно как долго, так как своим земным человеческим разумом понять и осознать, что этот наш Космос, что он ведь вечный, что он одновременно еще и такой бесконечный никому из нас земных жителей никак это не дано.

Это потому вероятно, что наше Богом, созданное Сознание, находясь в зачастую таком утлом теле, имеющем свои конечные размеры как у женщин это с юмором отмечают мужчины это их особые пленительные для них тех мужчин их размеры 90х60х90 см., а у мужчин это их 165 или 175 сантиметров роста, часто, заканчивающиеся кончиками наших пальцев, острыми ногтями на них, или пушистыми волосками, а еще и тем их кончиком носа или краями наших ушей, не позволяют всему твоему мыслящему сознанию понять, и явственно ощутить, что сам великий Космос вечен и вероятно всё таки, и он еще, и бесконечен, в то же самое время, когда мы сами и конечны, и иногда не можем вырасти больше одного метра семидесяти двух сантиметром, как и я, а кто-нибудь выше одного метра, и восьмидесяти сантиметров, и уж третий тот невероятно счастлив, кто имеет рост в два метра или выше, как наши знаменитые артисты Филипп Киркоров или баскетболисты NBA, уехавшие в США в лигу НХЛ, и которых мы можем разве можем видеть только иногда по телевизору, слыша комментарии дикторов и спортивных комментаторов с увлеченным рассказом о всех них.

Но, одновременно мне и хочется, чтобы сегодня рядом со мною были и врач педиатр Володя Шелапугин, и врач хирург Игорь Косыгин, и мой друг электрик Володя Дубров, и тот же мой друг Алексей Ваямретыл, и хорошо мой знакомый Владимир Алексеевич Владимиров, и председатель колхоза им. ХХ партсъезда КПСС Антонов Виктор, и секретарь Олюторского райкома КПСС Губарев Семен Арсеньевич, и мой родной брат Борис Алексеевич и моя любимая мать Ефросиния Ивановна, и не забываемая никогда бабушка Надежда Изотовка и мои тёти Арина Ивановна и Екатерина Яковлевна, и понятно двоюродный брат Виктор Дмитриевич, и его сестра Тамара Дмитриевна, тетя и дядя Анна Александровна Стручалина и Федор Маркович Сущенко, и Ефросиния Евдокимовна и Василий Маркович Сущик и много-много тех страстных лиц, которых сам давно знаешь и, которые так вот совсем неожиданно, так вот, как всегда скоропостижно ушли и навсегда покинули всех нас, чтобы мы здесь в одиночестве еще так страдали и так еще мучились, боролись и еще всегда побеждали. Чтобы мы побеждали, прежде всего, самих себя, так как понимаю, что все проблемы, все горести в нашей душе, в нашем трепетном, в нашем постоянно флюктуирующем сознании, которое интуитивно понимая желание жить, зачастую само себя и губит своими привычками, своими традиционными обычаями и, своими верованиями, которые у одного впитались с молоком матери с самого рождения, а у другого может быть кем-то и когда-то внушены ему, кем-то привнесены в его трепечущееся не находящее настоящего земного пристанища сознание…

И, вот только теперь ты сам понимаешь, только сейчас держа своё отточенное перо в своей правой руке ты сам осознаешь, что понятно лучшим надгробием им всем, лучшим несокрушимым гранитным памятником им всё-таки будет то, что ты когда-либо напишешь о них, как написал о своих встречах с Килпалиным Кириллом Васильевичем, которые твоему творческому редактору Светлане Ивановне Ждановой, показались так сильно навороченными, как у самого и великого М. Достоевского. Теперь вот им всем, и прежде всего Алексею Ваямретылу, истинному верному и преданному своему хозяину самураю земным памятником будет именно то, о чем ты поделишься о нём с другими и, пусть теперь не все помнишь ты истинно достоверно, пусть может не всё ты и доподлинно знаешь из тех его быстротечных мыслей, что были в его бурлящем и зачастую таком взрывном сознании. Пусть, что-то ты, может быть для связности и последовательности сам домыслил, пусть что-либо это только твоя фантазия, но она вероятно, ведь не так уж и далека от нашей земной истины, так как уловить ход наших мыслей, по нашим действиям бывает ох как трудно, а зачастую ведь и практически не возможно. Это вероятно связано с тем, что зачастую наши мысли, все наши замыслы, все наши особые ночные грезы и все наши фантазии существенно разнятся от того, что мы на самом деле днем и делаем, о чём еще мы и с друзьями своими говорим, почему еще может быть и горько мы сами плачем. Часто наша мысль, часто наша эмоция, часто наше поведение и даже наше движение не то, и не так отражаются другими, как это мы сами понимаем, как бы это мы сами хотели видеть или другим хотели бы мы теперь сами объяснить, часто оправдывая или приукрашая саму ту действительность, искажая, как в кривом зеркале сами все земные наши реалии…

Но теперь ты и уснуть ведь уже не можешь, не держа в правой руке своего острого гусиного пера, и не рассказывая себе, и другим о них, об их жизни, об их всех переживаниях, об их истинных всех земных устремлениях….

И, вот теперь-то я сам как-бы и спрашиваю себя:

— Достигла ли нас та последняя пламенная вспышка Алексея Ваямретыла тогда, когда он, умирал в ноябре 2010 года моего замирающего сердца и, почему же оно так сильно тогда болело, что мне даже пришлось принять, кроме валидола еще пару маленьких таблеток нитроглицерина. А уж затем не, вызывая домой скорую помощь, так как эта острая загрудинная сердечная боль, как бы уже и утихла за десять или может быть за пятнадцать минут, что говорило мне самому врачу, что очередной приступ стенокардии удалось в этот раз хоть и с трудом, но всё же мне ликвидировать и успешно купировать его. И, ты можешь теперь спокойно дышать и никуда не спеша мыслить, и всё окружающее тебя осмысливать… И одновременно, еще понимать, что тебе именно теперь надо спешить писать это твой рассказ о нём и о его пути особом земном… Так как, такой второй же очередной приступ может для тебя, может он для твоей жизни, для твоего земного существа и, ты уж затем не успеешь и никогда не поведаешь другим о том, что тебя по-настоящему здесь на полуострове Камчатском волновало, что тебя от души тревожило и, что было для тебя истинно значимым и таким еще существенным…Ты сам тогда станешь той маленькой точкой, из которой, что-либо вновь произойдет, вновь вот так и вдруг родится… Чтобы из неё затем, что-либо вытянуть потребуется новый взрыв этой очередной сверхновой звезды, чтобы она своей яркой вспышкой из тогда далекого Космоса уведомила нас, что где-то рождается новая самая настоящая жизнь, рождается новый свой неповторимый космический мир, живущий по своим временным и по своим пространственным законам не нашего и вне моего сознания…

И, ты теперь озадачен часто, задаваемым самому себе же вопросом:

— А, что же будет завтра?

— Будет ли оно эта твоя боль завтра после вот такого же острого приступа, стенокардии, которая, а ты это давно знаешь, в 50 процентов случаев, а то и в 75 процентов случаев заканчивается… Ты всё хорошо знаешь и, естественно ты сегодня еще хочешь быть в той, другой части этой неподвластной тебе статистической качели, которая позволяет тебе еще сегодня и общаться, и еще так волноваться, и еще вновь и вновь творить именно сегодня…

— И, важны ли тогда будут для меня все эти проценты, выживших при остром коронарном болевом синдром, при остром приступе ИБС? — спросил бы я.

— Ведь тогда, и вся моя такая положительная, накопленная за шестьдесят лет физическая и энергетическая энтропия, медленно затухая, сравняется с окружающим меня, изменяющимся во Времени и в Пространстве миром и, то всё высшее Божественное творение, что только могли создать великое Время и бесконечное Пространство, а может даже сам Всевышний наш Вседержитель Иисус Христос, в чем с каждым днем всё меньше людей на Земле и сомневается теперь, тихо и легко растворится в безмерном, и таком безграничном космическом эфире, может еще и, флюктуируя своими теми не видимыми нами лучами, а может и навсегда умолкнув, как и многие-многие кто жил до нас. Она эта, моя особая физическая энтропия тогда, легко растворится в том вечном космическом безмолвии и, затем будет полная внеземная тишина, и то вечное космическое безмолвие, неподвластное никаким земным силам и уже, неподвластное никаким земным влияниям…

— А разве кто-либо из людей земных или моих родных, и знакомых знает, что значит эта вечная космическая тишина, что значит для нас всех это Космическое безмолвие?

— И существует ли оно, если мы легко и быстро переходя из одного состоянии жизни в другое, и мы легко затем превратимся в те бесконечные никем не ощутимые волны куда-то уходящего только нашего эфира?

— И, что означает это безграничное Космическое безмолвие?

Мы сегодня, мы сейчас попробуем вместе с Вами дорогой читатель в этом разобраться и в нашей хрупкой земной жизни, практически из ни откуда и вероятно довольно случайно, возникающей, и также внезапно уходящей, и так легко, тихо покидающей этот мир, но, всё же, оставляющих как бы и такой не заметный след о себе только ведь в нашей памяти и в детях наших, которых только мы и могли выпестовать, которых только мы и могли всегда и здесь на Земле еще, и так невероятно случайно обретать и страстно оберегать только их.

Наш Алексей Ваямретыл ведь всю свою такую короткую жизнь исповедовал путь настоящего японского преданного и верного своему хозяину самурая — тот истинный путь их воина, и ни на грань от этого не отступал он. Поэтому-то он, прежде всего, постоянно боролся и сам с собою, и вероятно еще со всеми нами, кто его хорошо знал и кто его сегодня помнил, да и помнит сегодня.

Он хотел с детства, с того дня, как себя осознал, как настоящего человека и помнил себя — хотел быть похожим на них, на великих и мужественных средневековых японских воинов-самураев. Он хотел, чтобы и его совсем недавно рожденный маленький сын Александр, знал буквально всё о самураях и вот я, помня его такое не обычное для нынешней жизни желание и по сравнению с ним, обладая полной свободой выбора в передвижении по миру, в том числе и материальную, однажды, будучи в очередной раз по своим издательским делам в Москве тоже и, тогда же в 2010 году зашел в какой-то магазин где-то в сентябре и это правда, сохранился в книге даже чек того магазина, я прогуливаясь по старым московским переулкам зашел где-то в центре в один из московских магазинчиков и, случайно в удивительном полуантикварном магазинчике случайно увидел прекрасную, отлично иллюстрированную книгу Томаса Льюиса и Томми Ито «Самураи: путь воина» перевод с английского 2008 год, издательство «Ниола-Пресс» и совсем бегло, мельком, пролистав несколько страниц нисколько, не раздумывая, решил её купить. И удивительно, а наш друг Алексей Ваямретыл именно в то же самое время, там на северной Камчатке вероятно безвести и уже неведомо как, пропадал для всех нас, только он был еще в своём агональном беспамятстве пил в домике остатки чистой речной здешней воды нилгикын мымыл, которая уже не давала ему ни тех жизненных особых своих сил, ни того водного вдохновения к жизни, которое у него было всегда и ранее…

Теперь-то я понимаю, что он довольно тихо ушел от нас всех, так далеко сначала собирать шикшу кедрача в далекую тиличикскую и в ту култушинскую тундру и, затем, уже совсем тихо в полном одиночестве так как мы рождаемся ушел навсегда никого не тревожа и, затем ведь не вернулся, и уже никогда он к нам не вернется, уже ведь никогда в этот наш мир и такой суетной для него мир не придет он.

И понятно, да и это так невероятно, и это так удивительно, что я, находясь буквально за девять тысяч километров от места, разворачивания тогда и тех трагических для всех нас событий о, которых хочется поведать всем, ведь я явственно понял, что становящийся в жизни, что еще растущий его парень, его сын Александр в нынешнем возрасте 3-х лет будет рад такому подарку и, когда он уж подрастет, он бегло прочтет и надолго он запомнит, и текст моей книги-памяти его отцу и вероятно сам поймет истинную земную цель довольно таки короткой жизни отца своего в душе его настоящего преданного своему хозяину камчатского самурая. А уж, последует ли он тому пути настоящего, преданного и верного своему хозяину самурая добровольно, последует ли он тому пути, выбранного его любящим отцом или также на этой великой камчатской, великой российской земле повторит путь своего отца легко, сгорев от еще неутоленной страсти жизни и такой вот неразделенной его любви к юной Айне и к сыну своему, именно к нему — его обожаемому, его первому и его единственному Александру.

И символично, что в истории мы знаем и помним еще имена Александр Македонский, Александр Суворов…., мой дядя Кайда Александр… Да, сколько их было знаменитых и не очень, смелых и трусливых, находчивых и отважных Александров, и таких для нашей истории великих, и не очень… все они когда-то жили…, все они когда-то страстно любили…, все они так как и он еще, и искренне здесь на землице нашей страдали…

— Да, разве же я экстрасенс? — спросил бы только теперь я себя.

— Да, разве я всевидящий? — повторил бы свой вопрос я.

— Да, разве я сам Творец и разве я сам Всевышний? Ведь я и не сам Господь Бог — Иисус Христос! И я не их корякский здешний божественный всевидящий и всё знающий ворон Кутх! — вот так говорю искренне сегодня я.

— Нет же, ни в коем случае! — продолжаю я свой диалог.

Но я понимал, что и альбом прижизненных фотографий его отца, сделанный мною в его память, и эта вот совсем такая не большая книга ему посвященная, будут, вероятно, лучшими нашими земными памятниками, которые мы с еще живым его лучшим другом Димой могли бы поставить не только на месте его кремации на возвышенности, обозначенной геодезистами, как здешняя высота 444, но и в душе его еще такого маленького и такого может быть не смышленого трехлетнего сына Александра. И вновь, мы видим в этом трехзначном числе высоты этот ритуальной сопки только уже три четверки, всё поглощающие три четверки, две его и одна Димы друга его, и они так здесь соединились, так как и Дима, когда-либо затем, отделившись от своего тела, будет наблюдать оттуда свысока за всеми нами, как мы медленно несем на своих плечах его младшего друга, чтобы ни о чем земном не думая, легко его предать всепоглощающему пламени нашей быстротечной земной жизни на этом костре из зеленого кедрача, символизирующего только нашу беспокойную и по-земному насыщенную жизнь….

А мы ведь сейчас, озабоченно печемся и радеем о той хрупкой душе его трехлетнего сына Александра, которому еще так много и, так тяжело надо трудиться, и столько ведь надо трудиться в этом, меняющемся вокруг нас мире. Ему еще ведь учиться и, необходимо долго и напряженно работать, а еще созрев и возмужав страстно любить и так по-земному, вместе с нами страдать по его отцу. И ведь, как и его отцу, Алексею Ваямретылу надо, прежде всего, как и тому японскому так преданному своему хозяину самураю ему научиться ежедневно напряженно и упорно трудиться, познавать нашу жизнь во всех её проявлениях, понимать и воспринимать весь окружающий мир именно таким, какой он есть вокруг нас, не пытаясь уже свершить того, что нам земным людям никак не по силам, не пытаться осуществить и достичь того, что как-бы выше наших земных человеческих возможностей, вероятно давно еще с нашего рождения, преопределенных для нас самим Провидением, а может и великим только нашим Господом Богом — Иисусом Христом. И, только следуя его вечным заповедям, и только трудясь над душой своею можно нам достичь земного может быть того особого самурайского просветления и осознания своей роли, и своего особого и единственного для нас самих места на этой такой круглой Земле.

— Только в этом вероятно и есть наша земная здешняя Камчатская жизнь, так теперь думаю я.

— Только в преодолении себя и своих слабостей, своей лени, своей неги и своего нежелания идти вперед, и одновременно нежелания идти навстречу друг к другу и будет, проявляться настоящая его и наша здешняя камчатская такая еще насыщенная жизнь…

___

«Если кто-то служит официально,

или живет при дворе господина

он не должен думать о сотнях

и тысячах других людей,

его должно волновать только

благополучие своего хозяина.

Не должен он также беспокоиться

о линии своей жизни

или еще о чем-то, что кажется ему ценным.

Даже если этот господин

окажется флегматичным…»

«Наградой самураю

«будет божественная защита богов и будд».

«Хагакурэ» Ямамото Цунемото (1659-1719).

И действительно, Алексей всю свою такую еще короткую жизнь был верен и следовал в своих действиях этому прописанному, этому скопированному им на бумаге кодексу поведения японского верного своему хозяину самурая.

Как-то он мне в своей извечной юной горячности упорно и настойчиво пояснял, что весь кодекс самурая сегодня хорошо известен всем нам, как бусидо или «Путь воина» и он сам еще тогда в своей юности выбрал этот путь и естественно, будет беззаветно следовать ему теперь постоянно.

И мог ли я, такой простой и еще, и смертный противиться его такому внутреннему желанию им ясно, выраженному, им же глубоко осознанному и, им же так за эти годы выстраданному.

— Откуда в его юную голову вошла эта самурайская японская идея?, — удивленно спрашиваю я.

— Ни его лучший друг Дима Кангин, ни тем более старший Александр Яковлевич, ни его родной брат Денис не ведали. Вероятно, всё таки в древнюю кровь его родной матери, коренной ветвейваямской нымыланки, урожденной из древнего корякского селения Ветвей, что была давно оленными коряками заложено на одноименной притоке реки Вывенки, было всё таки влито, что-то совсем не ведомое нам теми древними сильными японцами или еще и здешними айнами, которые вероятно 40 тысяч лет назад, в период оледенения легко достигли этих краев и, оставили свою теплую кровушку в здешней их корякско-нымыланской древней генетике, которую затем у наших нымылан и еще в его такой хрупкой генетике сохранилась, дав весь большущий здешний камчатский род Ваямретылов, который часто переводился им самим же, как лежащий на воде (или может быть лежащий на той их быстрой реке Ветроваям).

Алексей Ваямретыл же старшему Уголеву Александру с его другом Димой Кангиным часто, особенно когда выпьет пояснял, что окончательная рационализация взглядов самураев в Японии в современное их сознание бусидо и его такой величайший догмат были привнесены не так давно, всего где-то в ХVII веке, когда сами самураи начали воспринимать древнюю конфунцианскую идею о сверхчеловеке и, служить живым примером для низших классов. Во время, правления клана Токугава еще Тайра Сигесуке написал книгу «Бусидо Сосинсю» («Наставление человеку, вступающему на путь воина»), ставшего затем всеобъемлющим сводом правил бусидо и, возлагаемых на него надежд. Как и книга «Хукагурэ» она, как сегодня не удивительно нам, начинается с того размышления о том же вечном, а именно о естественной смерти, той неминуемой смерти, наступления, которой все мы люди земные часто так боимся и, которую страстно, живя презирал и нисколько не боялся сам Алексей Ваямретыл, в чем они со старшим другом наверное и кардинально отличались друг от друга, почему так долго, вероятно по началу их знакомства с Уголевым Александром и слегка не понимали друг друга. Но из-за этого, у них не было, ни обычных в таких случаях взаимных обид друг на друга, ни обоснованных претензий или даже, настоящего непонимания при их частом общении.

«Каждый, кто считает себя воином,

прежде всего, должен держать в голове

мысль о смерти и думать о ней днем и ночью…

до тех пор, покуда ты все время думаешь о смерти,

тебе удастся идти дорогой преданности

и, выполнения обязательств перед своим кланом».

«Хагакурэ» Ямамото Цунемото (1659-1719).

Это великое осознание нами земными людьми своей смертности, особенно в душе истинными воинами — самураями, рассматривается как побудительная причина к хорошему поведению, ибо почтительность побеждала леность и даже их может быть невнимательность друг к другу. Самурай, приучивший себя жить так, как будто бы каждый день для него последний никогда не будет вступать в бесполезные пререкания, потакать своим не здоровым желаниям, пренебрегать своими обязанностями или воспитывать в себе бесполезное влечение к материальным ценностям или может быть к большому комфорту.

Именно таким все мы и помним нашего Алексея Ваямретыла. Таким помнит его и старший товарищ Александр Яковлевич Уголев, хотя сам и в Апуке, да и в Тиличиках свои деловые офисы он оборудовал по последнему слову бытового комфорта, тем более, что это район-то Крайнего Севера и даже самого севера Камчатского полуострова и здесь климат, ох какой еще не европейский и естественно не Сочинский субтропический или даже не тот степной любимый им Крымский.

И мы, ведь все его друзья понимали, что размышляя о смерти, он всё-таки жил рядом с другом Уголевым Александром так же, как и настоящие воины-самураи.

Алексей Ваямретыл, без страха и без сожаления, размышляя о своей вероятной смерти, не называя её конкретное время, так как он не мог еще этого знать, вместе с тем, он всегда подталкивал себя к полноценной и такой насыщенной земной жизни. Он всегда, старался взять от неё сегодня по тому особому максимуму, на который только и способны все молодые, спешащие жить на «полную катушку» и, радоваться земной жизни и, без разбору беря от неё все самое лучшее, о чем они мечтали в своём детстве, или в отрочестве и не случись в ней такого вот неожиданного высокого и крутого обрыва, и не нужного для него поворота, то его богатая жизнь была бы вероятно и довольно длинной, да и не исключено, по-настоящему ведь счастливой-то.

А, был ли он тогда сам счастлив легко и так тихо, покидая нас и из последних сил прося, прощения только у своей единственной и любимой им мамы и у Айны, той вероятно еще нашей библейской Айны, которая вот так буквально с первого дня, с первого взгляда сводила его с ума, которая была им так любима и кроме, как о ней, другой женщины в своей жизни он ведь и не видел и, что важно не хотел бы и знать их! И уверен, что в последнюю минуту он думал о ней, прощался он с ней, понимая, что уж никогда вот так вместе, вот так рядом, вот так душа в душу, вот так сердце к сердцу… Только последнее слово начертанно его слабеющей рукою «…прости Айна!»

При жизни он ведь был ею всецело поглощен, он был ею по-особому, как никто другой из его ровесников пленен и уже ничто, даже его то внутреннее, то воинственное и еще то поистине что-то там самурайское не могло, проникнуть в их настоящие отношения, в их такую земную и сказочную только их двоих любовь. И вот, может быть только, покидая нас навсегда он уносил с собою практически еще и нисколько не утоленную его земную любовь к нам и ту настоящую, и искреннюю преданность молодого человека, который еще нисколько не насладился и вовсе не устал от этой-то его и их взаимной любви, который не вкусил её такие нам, совсем не ведомые прелести и настоящие её земные радости, прежде всего к ней — к его Айне, так как он постоянно думал о ней, не говоря уже о его отцовской гордости и страстной отцовской любви к своему сыну Александру, которого он так безмерно ждал, обожал, которого он долго ждал его рождения 9 февраля 2009 года, а затем, трепетно обожая и по-настоящему по-отцовски безмерно его любил, не расставаясь с ним малым ни на минуту.

— А была ли его Айна, его обожаемая Айна достойна его чистейшей, высочайшей такой, неисчерпанной, неисчерпаемой его любви, тогда и, даже сейчас?

— Не предавала ли она его единожды или может быть однажды, и уже навсегда, когда решилась соединиться своей горящей страстью женской плотью может быть один единственный раз в постели с его старшим другом Димой Кангиным?

И вот, я сегодня 22 января 2012 года после дня равнодействия и после настоящих подмосковных крещенских морозов нахожусь здесь, приехав на комфортном автобусе «Мерседес» из великой и древней Москвы, я одиноко стою с не покрытой уже полностью седой головой в непередаваемо древнем Сергиевом Посаде, стою у гроба нашего знаменитого Сергия Радонежского, покорно стою я, приклонив свои колени у его нетленного праха, вероятно сохраненного для нас его потомков по воле самого Господа Бога — Иисуса Христа и по воле самого Провидения с того далёкого 1645 года, сохраненного для земных потомков до наших дней и ведь ничто, ни всемирное Время, ни даже бесконечное Пространство теперь и не смогут нас ним с разъединить…

И, ни в 1812 году французы, ни в 1941 фашисты (вся та немецкая орда) и вся Европа им и ему Гитлеру, помогавшая, так и не смогли сокрушить его земной здешний покой, его здешний земной вечный покой и в этом всём ведь величайший знак той нескончаемой Вечности самой радости жизни на Земле нашей, знак постоянной веры в вечную нашу жизнь и, веры во всеобъемлющую нашу христианскую религию, которая делит нашу жизнь на видимую её часть — здесь земную и на ту её неведомую никому из нас смертных — потустороннюю часть, о которой мы ничего не знаем и ничего мы не ведаем, но ведь искренне надеемся, что она есть и, что она еще и существует в виде для кого-то может быть и призрачного сказочного благоденственного рая для самих праведников и кипящего страстями ужасающего ада для настоящих всех земных грешников, коих здесь на земле не так и мало…

К большому моему сожалению, Алексей Ваямретыл делал только первые робкие попытки и ходил еще изредка с Уголевым Александром в Тиличикскую новую церквушку, чтобы по наставлению старшего его друга самому там поставить свечу за здравие и за упокой его всех родных.

И, старший, его всецело понимал и сильно на первых порах не настаивал, не принуждал его, а убеждая верить долго ожидал, что у него в душе проснется, и вдруг зародится та наша христианская истинная христианская вера, которая многие века русский Великий народ вела к истинному прогрессу, к реальному развитию и он старшего друга, думаю, тогда понимал. И я понимал! Ну, не мог Алексей Ваямретыл ведь стать так быстро и здесь после возвращения из интерната из Елизово, настоящим в душе еще и верующим православным христианином, так как в те годы с 1984 года по 2010 год не было еще по-настоящему возрождено христианство в полной мере на Камчатском полуострове. Ни в самих Тиличиках, ни в селе Хаилино и в том же покинутом людьми селе Ветвей, ни в том же селе Култушино и даже в Елизово, чтобы истинному и настоящему христианству, той внутренней вере в Господа Бога, в нашего Вседержителя Иисуса Христа, в его великий промысел вот так легко и довольно просто дойти до каждого из нас, таких хрупких и таких ведь смертных.

— Хотя, по крови-то он кто?! — спросил бы я.

— А кто он по крови? — как-то Александр Уголев спросил себя, заранее зная ответ, так как не раз о нём и думал, и понятно размышлял.

Его родная мать настоящая камчатская нымыланка, а его кровный отец? Отец, как мы узнаем далее у Алексея чистокровный русич, может быть с тем небольшим замесом всех кровей даже тех древних свободолюбивых и вероятно половских древних искони славянских его кровей, которые обитали на степных просторах между берегами Старого Оскола и бурного Северского Донца, которые часто и тихо питали Великий наш Дон, унося затем свои воды в Азовское и Черное моря, а уж затем соединяясь с водами великого Мирового океана и еще возвращались на нашу многострадальную землю в виде летнего жизнедающего дождя, превращаясь в колосящиеся поля налитой силой пшеницы, там на моей родной Белгородчине и на моей Харьковщине и, идя волной красной анадромной рыбы, позванной вечным хоммингом в здешние Камчатские реки из никем еще полностью не изведанных жизньдающих здесь глубин такого необъятного и такого загадочного здешнего распластавшегося на тысячи километров и на север, и на восток, и на юг Тихого океана.

— Так, кто же он здесь Алексей Ваямретыл?! — теперь и часто переспрашиваю я. — Кто он такой, вот только в переводе обозначающийся, как лежащий на воде, на чистой воде — нилгикын мымыл?

— Кто же он на самом деле, этот лежащий на этой такой быстрой речной Воде или на великой реке — Ветвейваям!?

— В душе его — он истинный тот древний японский самурай и еще настоящий и он же храбрый воин, — пытаюсь теперь не совсем уверенно ответить я Вам, — а по жизни — настоящий божий он человек и верный, и преданный, и безмерно любящий муж, а в семье — совсем, непокорный младший баловень сын и одновременно такой заботливый отец, а в его сознании, в его душе — он такая трепетная любящяя и переживающая душа, и не только за неё, за свою любимую Айну, свою божественную и обоготворенную им самим Айну, но еще он конечно же, переживал и за своего маленького сына Александра, одновременно волнуясь и за судьбу своей дочери Дианы, как бы и не зная как быть ему самому со всеми нами, его многочисленными друзьями, которые может быть часто были не совсем справедливыми к нему, не совсем к нему и к его всем начинаниям доброжелательными, а порою и такими еще строгими к его ошибкам и всем его жизненным промахам…

А еще, быстро жил он и мечтал он всегда быть настоящим воином и полностью верным древнему учению японских преданных своему хозяину самураев, которое он усвоил в совершенстве буквально с раннего детства, буквально с первых прочитанных им о них книг, которые он умел достать и прочитать про его любимых самураев.

Ведь Алексей Ваямретыл с раннего детства собирал по крупицам всё о своих любимых японских самураях. Куда бы его не перебрасывала судьба: в школу интернат в Хаилине или может быть в Паланский интернат или в сам город Елизово у него была всегда в рюкзаке довольно увесистая папка с фото, а также с собранными им же вырезками из газет и еще с его каллиграфичными выписками из многих книг, которые он ранее сам прочитал о японских самураях. Он, их эти вырезки долго собирал в каждой библиотеке, куда его забрасывала судьба, он часто их перелистывал, восхищаясь той их восточной чистотой, не замутненных мыслей их, мужеством поступков тех древних японских преданных своему хозяину воинов и ему хотелось быть таким же мужественным, таким же чистым в помыслах и еще, полностью непогрешимым во всех своих земных поступках самураем.

И, он следовал им всю свою двадцатипятилетнюю жизнь, чтобы однажды сказать и в не четко, написанных еще сохраняющем такую не передаваемую теперь каллиграфичность его почерка на том совсем не большом и случайном клочке бумаги, который мы сегодня держим в своих дрожащих руках:

«Айна, мама…

кажется, я умираю.., прости.., что так получилось!!!

Береги моего сына Ал…кс.. ра___»

И дальше черта или стрела, ни сил, ни уже возможности, ни двигаться, ни писать, как у тех узников Маутхаузена, которых и месяц, и два не кормили, и даже не поили их…

Дальше тишина и полное безмолвие только его вечности…

А дальше тот особый их ритуально-погребальный костер на высоте 444 недалеко от райцентра Тиличики, на той высоте с которой видны сопки его родного Ветвейваяма, видны на взгорке его земли обетованной разбросанные по берегам сопочки, которая могла его спокойно кормить и оберегать его и, такое его быстрое вознесение той трепетной души куда-то далеко буквально на сами высокие небеса ко всем их верхним людям…

И, что же он еще хотел и что он не мог сказать этими не чётко, написанными точками или даже размашистым прочерком в конце его предсмертной записки?

И затем…

И затем, для него ведь наступила реальная и настоящая вечность!…

Та для других, беспросветная вечность, куда и мы, не зависимо от богатства или от бедности, от ранга и от места, занимаемого в нашем завистливом обществе скоро все погрузимся, нисколько не завися от наших собственных желаний и, усвоенных за длинную жизнь предпочтений или от нашего может быть осознанного выбора, так как на процесс нашего умирания и самой нашей смерти никто из нас не может повлиять, никто её неизбежный приход не может как-то и отстрочит его, будь бы он хоть семь пядей во лбу.

Для него тогда на его последнем ритуальном костре наступил вечный его покой и, успокоение его беспокойной, и такой еще трепетной его души!…

— И, всё его земные волнения, всё то, что его так тревожило — теперь вот уже ведь ничто. говорю сильно волнуясь я. — Всё теперь тлен!…Теперь и не важно, и теперь и сейчас не существенно всё-то, о чем он так волновался еще буквально вчера!

— Для кого не важно?

— Для него или для нас?

Он жил этим, это было его существо, а иначе, а по другому он естественно не мог, так как и те японские сказочные самураи никогда не отступают от своих принципов и только настоящее их бесстрашное харакири, может подвести настоящий итог, только мужское и мужественное их харакири показывает настоящую его силу и настоящую твою убежденность да и крепкую твою веру.

И вот это его такое особенное харакири ведь выше всех наших пересудов, он намного выше всех наших волнений и презрений к нему или к его неоднозначной и такой вот насыщенной быстро текущей и быстро угасающей жизни…

И все, его самые высокие внутренние самурайские принципы, все его такие воинственные замыслы, весь его трепет истинной преданности своим, как он думал друзьям, а вернее товарищам, а еще правильнее его на земле этой Камчатской попутчикам на его такой короткой тропе.

— Где же они, его «друзья» теперь? — спрашивая Вас волнуюсь я.

___