Записки индивидуалиста

Александр Палмер

Ленинград 70-х – 80-х… Официальная идеология коллективизма и неофициальное господство двоемыслия. Истории нравов, образы, рассуждения: поместим их в диараму городского позднего соцреализма, помножим на коэффициент полового созревания советского подростка и пройдемся по экспозиции…

Глава 1

Мой отец был антисемитом. Явно выраженным и нельзя сказать, чтобы очень беззлобным. Когда в фильме «Покровские ворота» старый еврей говорил с характерной интонацией: «Играй, Яша, играй», отец довольно и ехидно хмыкал. Он, не стесняясь, без всяких педагогических угрызений рассказывал достаточно злые, хоть и приличные еврейские анекдоты, и философствовал о еврействе и его засилье в советской жизни. Я, в общем-то, не знаю, были ли у него настоящие глубокие товарищи — у отца был образ мышления раздраженного мизантропа — но даже поверхностных друзей евреев мною не вспоминается.

До сих пор, по прошествии десятков лет, мне это кажется чуть странным — может, потому, что личных объективных причин для такого убежденного антисемитизма, на первый взгляд, у отца не было; к примеру, на работе, в его проектном институте — с евреями или без — отцу и так особенно ничего не светило с его незаконченным высшим и отсутствием партийности. Но был один факт в приватной жизни отца, о котором я узнал поздно, тогда, когда по какому-то удивительному закону жизни, совершенно не ведая этого (прямо «Царь Эдип» какой-то), ступил на ту же дорожку, что и он.

Оказалось, что мой отец был дважды женат. От нас, от детей — меня и брата — это тщательно скрывалось, и этот факт был глубокой тайной. Хотя опять налицо была показательная насмешка фундаментального житейского закона о том, что не бывает навсегда ничего тайного. И о первой семье отца (правда, без подробностей) я таки узнал. Узнал, наверное, в самом неподходящем, по мнению родителей возрасте.

Это случилось в 197.. году, в летние каникулы, в каких-то южных местах, где в сопровождении отца я маялся от безделья и солнца на пляже. Отец куда-то отлучился, в поисках кошелька тряхнув перед тем груду своей одежды, и из его штанов несчастным образом вывалился незамеченный им паспорт, предательски раскрывшись на той самой странице, где проставляются штампы о заключенных и разрушенных брачных союзах. Я на беду валялся рядом, и мой пытливый детский взор не замедлил уткнуться в эти самые, увы, не одинокие отметки. Видимо, инстинктивно почувствовав, что я узнал что-то для меня неподобающее, я быстро ткнул отцовский паспорт обратно в кучу одежды, откатился в сторону, сделал вид, что ничего не произошло, и впал в задумчивость.

Я думаю, что именно то, что об этой странице в паспорте, и (в переносном смысле) в жизни отца никогда и ничего не упоминалось, именно это и повергло меня — надолго — в состояние внутреннего недоумения. В общем, ситуация, когда семейный скелет в шкафу обнаруживает самый неопытный и впечатлительный член семьи. Потрясение было таким, что картинка раскрытого паспорта запечатлелась фотографией в моем мозгу на все последующие годы. Но ни тогда, ни после я не задал ни одного вопроса, и изгнал этот факт из своего сознания. К тому же отец потом заменил паспорт, и у меня не могло быть возможностей самому заглянуть в пресловутый шкаф.

Но продолжим — про дорожку. Так вот, в возрасте 23 лет, на фоне достаточно сложных и склочных отношений с домашними я решил жениться. Не буду слишком вдаваться в подробности домашней обстановки, но особой теплоты и внимания я к себе не ощущал. Мать с отцом были в расцвете сил, достигнув тогда пика относительной благоустроенности, и потому были самоуверенны, а моей ответной реакцией было гордо-презрительно махнув рукой, предоставить их самим себе, а самому пытаться вырваться к своей отдельной жизни, которую де-факто я вел уже несколько лет при видимом безразличии родителей.

В это время я и встретил Анечку, веселую молодую еврейскую девушку с немного раскосыми корейскими глазами и ослепительной белозубой улыбкой.

Сам я еще только начал формироваться как мужчина, но, наверно, был достаточно симпатичен и достаточно умен, хотя и глуп (я думаю, вы поняли). Мелковатый, но бурный поток гормональной юношеской влюбленности увлек нас обоих, со временем образовав русло немного посерьезнее — для более глубокой психологической и сексуальной привязанности. В это время, бывая у своей пассии в гостях, общаясь с её семейством, я, конечно, не мог не видеть отличительных национальных и бытовых особенностей еврейского дома. Но я не придавал им никакого значения, и предвосхищая лет на десять нудные европейские каноны толерантности, не задавал — даже не формулировал — себе никаких вопросов. Надо сказать (и потом для меня,, юного наивного интеллигента, это было откровением), что та, Анечкина, сторона эти вопросы задавала, и еще как. Анечку я отбил и увел у интеллигентного же еврейского мальчика — пианиста и программиста (или наоборот), чем вызвал, как узнал впоследствии, волнение в её обширной родственной среде. Оказывается, в те времена (не знаю, как поныне) некоторые еврейские семьи занимались планированием еврейских же семей и устройством внутренних браков.

В общем, в итоге сложилась забавная коллизия — сын убежденного антисемита попадает в ортодоксальную еврейскую среду, искренне, как полагается, скажем, в идеально толерантной современной английской школе, не придавая этому никакого значения.

Надо отдать должное моим родителям — они встрепенулись от безразличия, и вопросы задали.

Картина кухонной посиделки, когда я гордый представлял свою ослепительную, как мне казалось, избранницу, одна из немногих, которые врезаются в нашу память, и которые мы проносим затем через всю жизнь.

С небес, с облачков, где порхают пухлые младенцы с крылышками за спиной, вооруженные луками и сладостно-ядовитыми стрелами, отец спустил меня на грубую советскую землю одним вопросом (естественно, когда Анечка раскланялась и ушла):

«Ну, и когда ты узнал, что она еврейка?» Это было грубо, и это было оглушительно. Не смея признаться, чтобы не выглядеть полным идиотом, что мой проницательный папа думает обо мне слишком хорошо — в том смысле, что ответ я осознал из содержания его же вопроса, я что-то промямлил в ответ. На что мой отец интеллигентно по форме, но вульгарно по содержанию выдал сентенцию о том, что, вот, как всегда — хитроумные, сначала завлекли дурака (то есть меня), а потом, когда дурак увяз, только и открыли всё как есть. Это было неправдой, и, наверно, помогло мне быстрее справиться с замешательством и, в конце концов, только усилило мою нонконформистскую по отношению к родному семейству позицию. А через минуту, с придыханием, из глубин моего сознания — классика психоанализа — выплыло:"Значит, это всё-таки было» Выплыло потому, что отец сообщил мне тот самый факт о количестве своих браков, с которого я начал свой рассказ. Опять надо отдать должное отцу — в важный момент, чтобы по своему пониманию помочь и вразумить меня, он сам вытащил на свет божий тот самый скелет, который в течение долгих лет был надежно спрятан в пресловутом семейном шкафу.

Фотография странички отцовского паспорта вновь проявилась в моем мозгу, и я, ей богу, испытал облегчение и исцеление (ну, я же говорил — классика психоанализа).

Я понял, что знал, и что был прав, что знал, и что напрасно всю жизнь я старательно затемнял и игнорировал этот лист своей памяти. Для мозга это было великим событием, и я уже как-то спокойно и не по юношески мудро выслушал краткое содержание этой истории. А она состояла в том, что первый свой брак отец заключил с еврейкой. Хорошая девушка из хорошей интеллигентной семьи, но говорит, прихожу к ним домой и понимаю — ну, не могу… Эмоционально эта короткая фраза очень сильная, а по смыслу бездонная — вкратце под неё резонов не подложишь, а если подводить — надо толковать отдельно…

Я не знаю, этот ли семейный опыт стал источником отцовых антисемитских настроений, или он просто усилил и обострил эти его взгляды (они ведь могли сложиться стихийно и неосознанно — пора совершеннолетия отца пришлась на пик злой, но местами едкой антисемитской копмании, он часто напевал песенку про Абрашу и цитировал: «…а идет в когорте кто? да-да-да-да Барто…") Хотя, бог ты мой, вы можете подумать что-либо серьезное, а никаких серьезных взглядов не было; было, так — бытовое ехидство.

Из этой пятиминутки откровений мне еще запомнилось упоминание, которое не очень ложится на немного игривый тон моего повествования. Со слов отца его первая жена после развода немного тронулась, и даже много лет спустя, когда отец был женат на моей матери и обременен потомством, зачем-то — то ли преследовала, то ли еще что-то — узнавала наш адрес и наведывалась к нам домой.

В общем, еще раз отмечу, эта откровенность и разговор со стороны папы были поступком достойным уважения, но результат они имели обратный ожидаемому — лишь укрепили мое желание оформить разрыв с отчим кровом.

Через день или что-то такое, состоялся и разговор с матерью. Видимо, мама имела намерение поувещевать и поуговаривать меня. Беседа получилась короткой и малосодержательной:

— Саша, ну, может, ты подумаешь, подождешь, не будешь пока жениться, — мягко, с добрыми интонациями говорила мама.

— Нет, я решил, — промычал я.

— Ну, подумай…

— Ммм… нет.

— Ладно, решил, так решил, — как будто бы даже с облегчением закончила мама.

И самое забавное — эти разговоры лишь загнали ситуацию в угол, из которого у меня, с учетом внутренних отношений и моих амбиций, был единственный выход — соответствовать объявленному решению. Пути как-то размыть, размазать коллизию во времени, смягчить жестко поставленный вопрос, с тем, чтобы он решился с течением времени сам собой и в нужном направлении, они не оставили. Парадокс, но во многом именно благодаря вспышке родительского участия, я вынужден был оформить этот с их точки зрения мезальянс.

Мозг мой понял, какой же вышел мезальянс уже на третий день свадебного путешествия, проводимого в советской столице.

Кто помнит себя в сознательном возрасте в 80-годах, тот знает по себе, какие возможности доступа к материальным благам имели рядовые персоналии исторической общности, называвшейся советским народом; поэтому будет символичным не называть здесь собственного имени советской столицы, так как практически во всем мире одна из столичных функций — быть витриной своей страны, но в СССР эта ипостась столиц приобрела буквальный, и потому часто абсурдисткий характер — при отсутствии товара на складе советский потребитель пытался приобрести его только там, где он был — непосредственно с витрины, то есть в городе Москва (ну, таки назвал, что ж делать, считайте, к примеру, что «Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось…» и т.д.) Какой там Большой, Третьяковка и прочие тривиальные культурно-музейные ценности из стандартного набора, предлагаемого туристам: ЦУМ, ГУМ, Детский Мир, очереди, какие-то рынки и прочее, прочее… И все передвижения, почему-то, как мне запомнилось, на троллейбусах. Еврейская родня была многочисленна, и им всем требовалось что-то купить. В результате на третий день свадебного путешествия я помрачнел и замкнулся, и когда после настойчивых расспросов новоиспеченной супруги я приоткрыл причину своего уныния, мне было дозволено посетить балет во Дворце Съездов, где пища духовная не оказалась главным блюдом, а им случилось посещение почему-то знаменитого тогда буфета, на отведённом ему специально этаже. И хотя к вечеру, всё раздражение и все невольные аналитические потуги успешно тонули в бурном море сексуальных утех новобрачных, при свете следующего дня банальная, но пророчески предательская мысль всплывала и тревожила сознание:"Неужели? Ведь как все началось, так и дальше будет?»

И, в общем-то, дальнейшее житейское бытие (многие годы) не далеко ушло от этой нехитрой истины. Но родился сын, был друг, была работа и, главное, была кипевшая энергией, жизнью, жаждой приключений, заматеревшая и оттого дееспособная молодость.

Заканчивая эту часть повествования, я хочу попробовать убедить и себя, и вас (и клянусь, сам себя я считаю искренне убежденным) в том, что эти годы, проведенные мной в тесном семейном еврейском окружении, накрепко утвердили меня в примитивных либеральных ценностях, и окончательно избавили от риска впасть даже в самые слабые антисемитские настроения, что было не такой уж редкостью в советской среде — и об этом я бы хотел поразмыслить ниже.