Кенгуру на фресках

Александр Павлович Никишин, 2019

Сборник научно-фантастических рассказов, в которых описываются приключения в космосе, на других планетах, а также фантастические приключения на Земле в различные исторические эпохи. Несколько рассказов содержат элементы фэнтези. Юмор, лирика, детектив, ирония и философские размышления присутствуют в приемлемых и достаточных количествах. Как фантастично, так и правдоподобно.

Вампи

Я хочу есть. Я определенно хочу есть, но в этом чувстве заключено нечто большее.

На Земле у меня никогда не было подобных ощущений. У меня бывало ощущение того, что в определенной части живота возникало неприятное чувство, когда простой ненаполненности, когда сосущей пустоты. Простое ощущение голода.

То чувство, которое я ощущаю на протяжении уже стольких дней, просто голодом не назовешь. Оно воистину всецело. Это, скорее, ломка, какая бывает у курильщиков, которые вдруг так остались без сигарет, что взять их негде. Бедняги, говорят, от страсти такой доходили до курения сухих коровьих блинов в козьей ножке. Всё, что угодно, лишь бы облегчить мучения.

У меня тоже нечто вроде этого. Мой голод органичен. Он имеет ту природу, которая когда-то побуждала ацтеков к ритуальному каннибализму. Комплексная нехватка протеинов создает чувство голода даже при полном желудке. И не так чтобы их много и нужно - лишь минимально необходимое количество. Однако, без него, этого количества, организм начинает заниматься самоедством в буквальном смысле слова. Организм не получает извне той малой толики, что ему необходима и уподобляется ящерице по кусочкам откусывающей свой хвост, чтобы ценой физических мучений уберечься от мук голода.

Моя проблема насквозь этична и в то же время объективна. Я, и не только я, находимся здесь волей обстоятельств. Те, кто совершает межзвездные перелеты, смогут понять нас и проявить по отношению к нам должное сочувствие, но и то, лишь в том случае, если оправдаются ничтожные шансы на спасение.

Вероятность выбраться отсюда низменная до невероятности. Надеяться можно только на чудо, но сколько же можно его эксплуатировать. Здесь мы благодаря целой цепи чудес, которой оказались прикованы к этому миру.

Чудо, что звездолёт материализовался при искривленном скачке. Он должен был взорваться, что твоя бомба в не счесть сколько мегатонн, чтобы заткнуть искривление… Это физика. Закон сохранения энергии… Наше чудо оказалось в том, что мы в эту физику как-то не вписались. Наверное, не открыли еще какое-то исключение, объясняющее данный феномен.

Там, где мы очутились после материализации, для нас не было ни координат, ни направлений. Мы очутились в «море мрака».

Звездолет не пригоден для длительного проживания. Он предназначен для кратковременных транспортировок через гиперпространство. Гиперпространственные прыжки стоят дорого, и масса к ним рассчитывается едва ли не до атомов. Так что ни особых удобств, ни запасов - один сплошной минимум. Тем более, что везли мы информационные продукты, а от них сытости никакой. Долго бы мы не протянули…

И чудо, что среди этого «моря мрака» оказалась солнечная система в которой крутилась кислородная планета. Еще большим чудом было то, что мы сели на неё…

На этом чудеса, пожалуй, и закончились.

Посадка стоила нам нескольких жизней и самого звездолета.

Напоследок нам повезло, что «приземлились» мы не в местных тропиках, а в умеренном поясе.

Особенности активности здешнего солнца породили уникальные климатические условия с соответствующим метаболизмом местной биосферы. Солнце здесь для землян жестокое. В его лучах такая комбинация жестких излучений, что на прямом свету кожа сразу идет волдырями. Полное обезвоживание организма наступает менее чем за пять минут Потом — обугливание. Хотя, обычно тело взрывается изнутри от вскипевшей жидкости.

Нет, здесь не особо жарко. Плюс сорок пять — пятьдесят градусов по Цельсию—нормальная дневная температура для лета. По ночам и зимой, соответственно, по прохладнее. При зимних плюс двадцати здесь все живое нахохливается и клацает зубами от холода. Так что в температурном режиме здесь вполне сносно.

Все проблемы от местного солнца. Иногда его можно не только видеть, но и слышать. Низкий, протяжный, густой гул. Гудит, правда, ионизированный, как северное сияние, воздух, но гул всегда доносится с той стороны, где солнце.

Для землян находиться на открытом воздухе днем — тоже самое, что живьем залезть во включенную микроволновку. Итог будет трагичен. Так что днем нужно прятаться в таких местах куда солнце не заглядывает.

Сутки здесь раза в полтора длиннее земных. До заката можно успеть выспаться.

Днём, даже в скафандре, даром, что там имеется мощный светофильтр, шляться без толку. Дневной свет такой яркий, что для человеческого глаза он заливает все вокруг словно молоком. «Молоко» повсюду и в нём, в вышине, ярко-белое, похожее на шевелящуюся медузу, солнце. Если светофильтр использовать на полную мощность, то можно ориентироваться как в густом тумане. Но это на крайний случай. Подзарядить скафандр, если сядут аккумуляторы негде. До электричества здесь додумаются нескоро.

Да-да, именно додумаются, потому что в этом мире оказалась разумная жизнь. К сожалению, она оказалась «младшей» по разуму, полной суеверий и религиозного фанатизма, так что от неё приходится скрываться и днем и ночью.

Ночи здесь—нечто особенное.

Две луны, обращающиеся вокруг этого мира имеют абсолютно антагонистические фазы. Если у одной новолуние, то вторая пребывает в состоянии полнолуния. Убывающая фаза одной компенсируется растущей фазой другой. Таким образом, ночи здесь всегда освещены равномерно благодаря такому астрономическому явлению. Это влияет, конечно, на количество и длину теней, но не на освещенность.

Стоит сказать, что здешние ночи для глаз землянина с темнотой не связаны никак. По ночам светло как в земной полдень, только отраженный свет, падающий с лун холоден. Но это лишь иллюзия холода. О нем здесь понятие относительное.

Летней ночью температура воздуха здесь чуть меньше сорока, что считается по местным меркам прохладой. Зимой бывают падения температуры до плюс пятнадцати, что воспринимается местными как воистину трескучие морозы.

Ко всему этому никак нельзя пренебречь существующей здесь цивилизацией.

Здесь обитают гуманоиды, достигшие в общественном развитии, если брать земные исторические аналогии, уровня позднего средневековья. По крайней мере, в этих местах. Они уже вовсю пишут картины, изобрели печатный станок и начали обзаводиться огнестрельным оружием. Короче говоря, имеют все предпосылки для ренессанса и реформации. Последняя, кстати, здесь не помешала бы

Я, правда, не очень разбираюсь во всех их культурных особенностях, так как не совсем понимаю их письменность. В её основе лежит иероглифика, а иероглифы даются мне трудновато. Я еще могу прочесть объявления и указы, которые развешивают тут на столбах, но одолеть местную, в основном богословского содержания, литературу пока не в силах. Хотя, по-моему, пишут они её не на родном языке, а, верно, используют собственную «латынь».

Тем не менее, объявлений и указов, прочитанных мной, вполне хватило, чтобы сделать множество выводов относительно здешнего мироустройства. В целом, они неутешительны. Ксенофобия цветет махровым цветом. Гуманистические идеалы только формируются в зачаточное состояние. Право сильного торжествует повсеместно. Все время идет война.

В этой местности, изобилующей карстовыми пещерами, служащих мне и домом и убежищем, военных действий, как таковых, не ведется. Но война видна потому, что мимо время от времени проходят ватаги вооруженных людей. Лощеные и закованные в броню рыцари, чьё достоинство выше того, чтобы опуститься до использования в бою огнестрельного оружия. Разномастные и оборванные наемники, холящие свои аркебузы и пренебрегающие холодным оружием. Королевские гвардейцы в цветастых мундирах с неимоверным обилием пуговиц, на которые пристегивают все, что угодно. Говорят, что фехтуют они хуже первых и стреляют хуже вторых, но это не мешает им громить, во славу Его Величества, и тех и других с равным успехом. Прочий, чем попало вооруженный и трудно поддающийся опознанию сброд — то ли что-то вроде ополчения, то ли местный штрафбат, то ли аналог местных казаков.

Все они, проходя, зачастую становятся лагерем на ночлег.

Из расположенных поблизости деревень и местечек в лагерь сразу стекаются торговцы едой и вином, разного рода ремесленники со своими изделиями и предложениями своих услуг, кузнецы с заплечными кузнями, знахари, предсказатели и гадалки, прачки и, естественно, торгующие собственным телом, как женщины, так и мужчины. Вся эта публика рискованна, ведь могут запросто и пограбить и даже убить, но риск того стоит. Тот, кто завтра в бою может расстаться с жизнью, не будет жалеть денег сегодня. Всё так по-человечьи! Просто идеальная картина из земной истории с поправкой на астрономическую специфику. Но не все так просто в этом королевстве.

Мы, люди с Земли, и местные гуманоиды внешне анатомически подобны. Если поставить нас рядом, то, пожалуй, не отличишь. Даже лица у нас не отличаются особенностями. Мы одинаково передвигаемся на двух ногах, берем и держим предметы пятипалыми руками, дышим кислородом.

На этом, пожалуй, наше сходство и заканчивается.

В букетах жестких излучений местного солнца родилась жизнь, основанная на совершенно иных принципах нежели наша. Воистину велика жизнь в своем многообразии!

Метаболизм местных организмов таков, что для разумения землянина подобное вообще, в принципе, не может быть живым. Каково было бы вам, если бы в один прекрасный день обнаружили, что вдруг ожили, забегав, копченые куры, туши, а скумбрии горячего копчения забили бы хвостами, топорща плавники и жабры?

Я не ксенобиолог и не могу дать объяснений, почему проистекают процессы жизнедеятельности в организмах, которые можно охарактеризовать как копчености. Местные гуманоиды фактически представляют собой ходячие прокопченные туши. Они ходят, разговаривают, спят, производят и воспитывают потомство, но при всём этом, простите за цинизм, они готовы к употреблению. К употреблению в гастрономическом смысле слова.

Абориген, он, словно блюдо. Его кожа блестит, словно румяная корочка, окропленная жиром-подливой, а под ней по венам и артериям бежит, даже не верится, что это кровь, наваристый бульон, растворяющийся в сочных мышцах горячего копчения. Все горячее, разогретое и свежее, словно только что с вертела.

Вся беда в том, что «блюдо» это можно употреблять лишь только, когда в нём теплиться жизнь. Эта странная, непонятная жизнь.

Мертвые они превращаются в такую отраву, что не пожелать такой отведать и врагу. Настолько тяжелы и необратимы реакции на белок плоти, которую покинула жизнь. Получается, что услуги местной кулинарии нам, землянам, заказаны. Рады бы воспользоваться, но здешняя кухня для нас — лаборатория по изготовлению изощренных ядов. Вот и приходится кушать еду живьем. Чем живее, тем меньше проблем с пищеварением. Приходиться внезапно нападать и кусать. Кусать и пожирать еще живую плоть. Первый кус всегда самый сладкий

Правда, существуют свои тонкости.

Взять, например шерсть, которой покрыты местные животные. Просто насмешка злого рока. Каждый волос это, в принципе живая субстанция, но, во-первых, на вкус редкостная гадость и, во-вторых, волос живой не целиком, какая-то часть его уже омертвела, не говоря уже о полинялых, которых в шерсти более чем достаточно. Что же происходит при употреблении мертвой плоти уже упоминалось.

Несмотря на то, что мы, земляне можем, при желании двигаться так быстро, что за нами не поспевают глаза многих местных существ, мы не всегда отваживаемся нападать на зверье. Нужно быстро добраться до плоти. Это выполнимо, либо если вырвать порядочный клок шерсти вместе с кожей в том месте, где хочешь укусить, либо распороть так, чтобы шкура свалилась с тела как расстегнутые брюки с ног на пол. Нужно обладать для этого недюжинной силой, чтобы справиться с этим, а заодно и достаточным проворством, чтобы не попасть под когти и зубы. Это грозит, минимум, аллергическими дерматитами, но может обернуться болячками и похуже. Я подобными навыками похвастаться не могу и, так как лысого зверья здесь не водится, мое меню в летнюю пору составляют овощи, фрукты, рыба, а также лягушки, черви, насекомые и их личинки. Брр…! Однако, шерсть на них не растет.

В тот период, который здесь зовется зимой, приходится кормиться всякими кореньями, да плодами наподобие нашей рябины, в изобилии растущей в здешних лесах. Аборигены ей брезгуют, но на мой вкус вполне удобоварима. В плодах всегда теплится жизнь и их нельзя употреблять разве что сушёными или термически обработанными.

Все бы хорошо, но зимы здесь долгие и ненастные. Зима здесь — это беспрерывно моросящий дождь, в котором дневной свет, проходящий сквозь мириады капель, разлагается на множество радуг. Они, налагаясь друг на друга создают, такую мешанину света и цвета, которые не снились даже отъявленным импрессионистам. Несмотря, всё ж таки, на все эти игры света, зимой вся живность прячется, а корнеплоды и ягоды не слишком сытная пища и постепенно организм начинает требовать протеина. Требовать подсознательным чувством острого голода, от которого ничем нельзя отвлечься.

Остается выбирать между этическими принципами и банальной дистрофией.

За годы, проведенные здесь, в организме уже не осталось ни капли жира. Одни кожа да кости. Ну, не совсем кости, но мышечной массы действительно явный минимум, обеспечивающий нормальное функционирование организма, Если не подкрепиться в ближайшее время, то он начнет поедать сам себя и будет действительно плохо. У меня уже начались головокружения. Так недалеко и до анорексии.

Как это ни дико, но сила солому ломит и приходится заниматься людоедством, если считать аборигенов людьми. Что ни говори, но они зимой самая доступная пища, тем более, что их тела в большей степени лишены волос, нежели тела землян. Во всяком случае, здешние мужчины избавлены от бриться, а женская алопеция прекрасно вписывается в критерии понятий местной красоты. По большому счету, получается, что мы, земляне, здесь опасные пришельцы. В этом мире мы — вампиры, вынужденные охотиться на аборигенов, чтобы выжить в этом мире

На Земле, помниться, люди, вроде бы живьем едят устриц. Причем делают это не сколько, чтобы утолить голод, поскольку, чтобы удовлетворить собственное тщеславие. Это является, конечно, слабым утешением тем мукам совести, которые терзают рассудок культурного существа, низведенного обстоятельствами до уровня жестокого убийцы, но, тем не менее, всё ж лучше, чем ничего. И на охоту мы выходим лишь тогда, когда здорово прижмет! Никто из нас не стремился попасть в этот мир! Если он нас спас и приютил, то пусть и кормит…

Сегодняшняя ночь оказалась как нельзя подходящей для охоты. На небе по половинке лун. Это лучше чем, если бы полнолуние одной, которая рисунком своей поверхности напоминает Луну. В такие ночи во всю разыгрывается ностальгия и хочется выть по-волчьи от тоски. Кажется, что ты дома и ты обычный человек из подлунного мира. Тобой не пугают детей и не травят как дикого зверя.

Мне повезло с местом обитания. Невысокие горы покрытые густым лесом и пронизанные целой сетью карстовых пещер. В этом, созданном природой, лабиринте я прячусь как от дневного света, так и от местных жителей, которые, попадись я им в руки, излишне церемониться со мной не стали бы. Здесь достаточно воды, прохладно и изолированно.

Аборигены, не вынося холода и мрака, считают эти пещеры преддвериями ада. С ними связано множество суеверий и факт моего здесь обитания не явился чем-то чрезвычайным. Одной нечистью больше, одной меньше — без разницы. В силу этого мне не слишком докучают преследованиями. Особенно после облавы, устроенной на меня местным феодалом, во время которой он сам свернул себе шею, провалившись в карстовый колодец вместе с лошадью и несколькими легавыми. Кроме этого еще несколько местных борцов с нечистью сгинули в глубинах пещер (один, каюсь, моя заслуга, но другие попросту там замерзли, заблудившись). После всего этого мою персону, вроде бы, оставили в покое. Заложили, правда камнями входы наиболее близкие к населенным пунктам, и по всему предгорью наставили изображений своего религиозного символа.

Я не разбираюсь в тонкостях здешней религии, но я слишком эмоционально воспринимаю эти символы. Если это возможно, стараюсь обходить их стороной. По моему мнению нужно быть ненормальным, чтобы с благоговением взирать на подобную гадость. Хотя, по-своему они правы, чтобы искать в подобном спасение.

Но всё равно нужно держать ушки на макушке, чтобы не проморгать момента, когда за меня возьмутся всерьёз. Не хотелось бы повторить печальную участь некоторых из нас.

Мы, земляне, вынуждены выживать в этом мире по одиночке. Так незаметней и, следовательно, безопасней. Мы стремимся не заходить на территории друг друга, чтобы не увеличивать статистику загадочных смертей и будоражить аборигенов — себе дороже. Двое наших пытались жить семьёй, но из этого получилось лишь три обугленных черепа, экспонаты в кунсткамере местного Ватикана.

Мы поддерживаем друг с другом радиосвязь, которая из-за активности здешнего солнца чудовищна, и изредка собираемся вместе, чтобы вспомнить, кто мы на самом деле, поделиться опытом жизни или просто поплакаться друг другу в жилетку.

Один из наших каким-то чудом устроился личным алхимиком у одного, склонного к ереси, графа из захолустья. Чем он занимается в подземельях графского замка кроме поиска для престарелого вельможи эликсира молодости точно неизвестно, но он каждый раз приносит с собой хорошую бутыль сивухи, выгнанной из местных злаков. Она идет на ура. Так как среди нас большинство мужчины, то можно представить себе, как со временем становится весело.

Хотя мы выбираем для встреч зимние ночи в самые трескучие морозы и места поглуше, но все равно нас изредка кто-нибудь да видит. Потом по округе долго ходят слухи о шабаше нечистой силы, обрастающие все более живописными подробностями. Следствием этих слухов, как правило, являются экзорсистские экспедиции, снаряжаемые местными епископами. После того, что они там совершают, у нас совершенно отпадает охота посетить это место вновь. Действительно, кому-нибудь, вроде местного Лютера или Кальвина, объявиться в этой цивилизации не помешало бы. Хотя бы поотменяли эти мерзкие религиозные символы и гадкое действо таинства причащения.

Только любая палка всегда о двух концах и никто не даст гарантии, что не возникнет такого явления как тотальная охота на ведьм, которая в наибольшей степени свирепствовала именно в странах, где победу одержала реформация. Немцы, например, увлекшись, сожгли на кострах, заодно с «ведьмами», стольких своих красивых женщин, что это не замедлило сказаться на наследственности. Настолько сказалось, что фраза: « Вы так красивы, что просто удивительно, что вы немка!» расценивается как комплимент.

Отчего же меня так волнует вопрос охоты на ведьм..?

Неужели еще не догадались, что я — женщина!

Быть женщиной — нелёгкая доля. Говорят, что женщины куда выносливее мужчин. Однако, какой прикажете быть, чтобы их выносить!? Все мужчины, и здешние не исключение, одинаковы.

Правда, в данных условиях, от них какой-никакой прок есть, если рассматривать глагол «есть» в гастрономической ипостаси. Что ж поделать? Там, на Земле, философ Иоганн Фихте, определяя предназначение человека, изрёк: «Я есть, потому что я есть!»

Просто, как всё гениальное!

Конкретно к настоящим условиям, осмелюсь добавить от себя для парафраза: «Я есть, потому что я есть и поэтому надо есть!» И есть действительно надо, как и быть!

Что, вернее, кто сегодня в меню?

Сегодняшний день потенциально удачный для охоты. В долине стал лагерем рыцарский отряд. Не очень, правда, хорошо, что все они отнюдь немолоды. Не первой, так сказать, свежести. Из свежести только напускной лоск. Внутри же… С гармонией и здесь проблемы. Как и везде, мере хорошего сопутствуют несколько мер плохого. Лоск, лоском… Эти плюмажи, блеск надраенных лат, оружия, пуговиц и пряжек… И гигиену они соблюдают… Но староваты они, староваты. После определенного возраста мужское мясо начинает отдавать аммиаком, и чем старше, тем зловоннее.

Наемники и гвардейцы, те помоложе, но и те и другие пренебрегают гигиеной до педикулеза, чесотки и фурункулов.

В обоих случаях приходится перебирать.

Рыцарский лагерь ещё не спит. Зимой «темнеет» рано. Моросит меленький, прохладный дождик—по местным понятиям «снегопад». Шатры разбиты в строгом порядке на равном удалении друг от друга. Горят костры. Дерево здесь пропитано смолой, по качеству не уступающей напалму, и горит ярко, как вольтова дуга. На фоне костров люди как тени. На огонь лучше не смотреть — слёзы градом.

Иду опустив глаза долу.

В лагере вечерняя суета. У костров теснятся закутанные в шубы люди—это рыцарские слуги, конюхи, оруженосцы, все, кому нет хода в рыцарский шатер. Среди них совсем нет молодежи. Все уже пожившие и менее аккуратные, нежели их хозяева.

Фыркают и хрупают овсом стреноженные кони с сумами на мордах.

По лагерю бродят разные типы с меркантильными интересами. Средь них и я. Изображаю падшую женщину, торгующую телом. Проще говоря, проститутку.

Здесь снует народ из разных деревень и местечек, достаточно удаленных друг от друга, чтобы не опасаться быть принятой за чужую. В «темноте», под лунным светом, в «неярких» отблесках костров да еще в зимней одежке вполне удается сохранять своё инкогнито.

Шуба надета на голое тело, но всё равно жарко. Идти приходится медленно, плавно, подстраиваясь под движения аборигенов. Мои нормальные движения раза в два быстрее, чем самые резкие любого из них.

Хорошо, что идет дождь. Он сбивает запах, идущий от тел. С непривычки может и вывернуть. Аромат прогорклого жира и еще чего-то с душком мало кому придется по вкусу.

Стараюсь подойти как можно ближе к шатрам.

Зачастую мне швыряют мелкую монету, чтобы я убиралась и не маячила, иногда просто гонят прочь рыцарские пажи, которые, под стать своим хозяевам, тоже не первой молодости. Эти пусть гонят, но кто-то же в эту ночь подзовет меня к пологу шатра на предмет торга. Поторговаться есть за что. Во-первых, я, по местным меркам, красавица, хотя и бледновата. Во-вторых, умею себя подать. Стриптиз здесь еще не изобрели и потому я могу дать фору любой из местных гейш. В-третьих, деньги нужны всем, даже таким «вурдалакам» как я.

— Эй, дорогуша! — Это адресовано мне.

Окликнувший меня не слишком молод, но есть надежда, что его господин будет помоложе. Могу поспорить, что окликнул он меня не для себя. Бравый «парень» стоит у полуоткинутого полога шатра с ослепительным факелом в руке. В своих кожаных, мехом внутрь, непромокаемых одежках он похож на авиатора эпохи братьев Райт.

— Подойди сюда, — манит он меня к себе свободной рукой, облаченной в кожаную рукавицу.

Я послушно иду на зов.

Пламя факела как электросварка. Глаза, поэтому, долу. Хотя и не только поэтому. И приличия соблюдены, и глаза не страдают — двойная польза. Жаль, что здесь не принято закрывать женщинам лица паранджой. Никогда бы не подумала прежде, что о подобном можно сожалеть.

— Сколько? — пожилой паж лаконичен и деловит.

Я думаю, что он прекрасно знает тарифы, но намерен поторговаться, чтобы урвать крошку и себе.

Плохи дела у здешнего рыцарства, коли так побираются их слуги. Что ж поделать, законы истории неумолимы и здесь. Процесс централизации монаршей власти в отдельно взятой стране не терпит ни космополитизма, ни юридического иммунитета рыцарского сословия. Рыцарская же гордость не допускает никаких компромиссов. Рыцарство пошло против ветра истории, который уносит его в небытие.

Сносу в небытие здорово пособляет такая новинка как огнестрельное оружие. Благодаря ему всякая дворянская мелочь подалась в королевские гвардейцы, а местные Робин Гуды легализовались в наемников. И тем и другим король предоставляет оплачиваемое занятие по душе — раскулачивать ставшее на пути исторического прогресса рыцарское сословие. Рыцари сопротивляются как могут, но их дело неуклонно идет к проигрышу. Среди них уж почти нет молодежи. Молодых повыбили в боях. Не в тех боях, к которым их готовили с самого детства. Старых вояк еще спасает интуиция, наработанная за время боевой жизни. У молодых же не было и той жизни, чтобы хотя бы научиться распознавать смерть в иных ипостасях, нежели в тех, которые до сих пор олицетворяли лишь острие и клинок. Они пали жертвой неведения того, что наступили новые времена. Прежнее поколение не знало таких быстрых перемен и готовило себе смену в рамках старых традиций. Результат — рыцарство лишилось преемственности и сейчас просто дерется до конца, стремясь подороже продать свою погибель.

— Ты оглохла? Сколько? — нетерпеливо переспрашивает паж.

Я называю цену.

— Дорого. Сбавь маленько.

Он намерен торговаться. Что ж, поторгуемся. Цена все равно малость завышена.

Паж не промах и предлагает едва ли не половину минимальной цены.

— У меня все таки две ноги, а не четыре, — искренне возмущаюсь я и назначаю свою. На этот раз возмущается паж:

— У тебя там что? Врата в райские кущи?

Он не представляет, насколько он прозорлив.

Я настаиваю на своем. Он все равно тратит не свое и унаследует большую часть имущества господина, которому сейчас так бойко выторговывает погибель.

— Соглашайся, дорогуша! Это достойная плата всего за четверть часа.

Такое предложение меня озадачивает. Торг всегда шел за ночь.

— Четверть часа — не на ночь же, — продолжает торговаться бравый молодец.

— Ты хочешь сказать…? — осеняет меня догадка.

— Да, дорогуша, я прошу для себя. И заработаешь, и комфорт рыцарский, и ночь будет свободна.

Я озадаченно молчу. Как низко пали нравы в этом королевстве.

— Ну, что молчишь, дура!? Или я кликну другую.

— Четверть часа? — Обретаю я дар речи. — Хорошо. Но если нас застанут? У господ рыцарей крутой нрав.

— Не застанут, — уверяет паж. — Господин на военном совете. Это надолго. Поверь моему слову.

— С каких это пор можно верить слову неблагородного?

— Не дерзи, дорогуша. Слуга, отдавший жизнь за своего господина, считается благородным.

— Никогда не пробовала с покойником, — подначиваю я его.

— Поверь, уж недолго осталось, — паж совершенно не обращает внимания на мою колкость. Нас обложили со всех сторон. Никаких шансов… Господа рыцари совещаются, как подороже продать свои жизни. Завтра мы идем на смерть.

— Мы? — я стараюсь, но в интонации вопроса все равно звучат нотки иронии. Никак не могу уяснить себе, что до той поры, когда здесь женщину будут считать более менее человеком, должно пройти несколько веков.

— Если ты не заткнешься, я изуродую тебе лицо! — Кинжал, блеснувший в его руке, под стать сверканию гнева в его глазах. — Меня посветят в рыцари на рассвете, но это, шлюха, не твое дело. Так ты идешь со мной?

Кинжал исчез. Вместо него в руке блестят монеты. Я согласно киваю, и монеты с легким звоном ссыпаются мне в ладонь.

Да уж, действительно, плохи их дела, если оруженосец ведет гулящую девку в шатер своего господина. Насколько я разбираюсь в местных обычаях, ему, по рангу, дозволено спать лишь на пороге, да и то не всегда внутри.

Бедняга, его угораздило родиться благодаря праву первой ночи. Из-за этого его до седых волос продержали в пажах-оруженосцах и возведут в долгожданный рыцарский сан лишь потому, что понадобились смертники, которые не разбегутся, когда станет действительно горячо. Расчет циничен и верен. Человек, который долго ждал и дождался, какое-то время совершенно перестает себя беречь. Однако, этот «мальчик-паж» решил урвать блага своего грядущего рыцарства авансом. Чтобы загодя примерить на себя рыцарское достоинство одного себя недостаточно.

Я проскальзываю внутрь шатра. Здесь освещение — лишь две лампадки, которые горят, как бенгальские огни. По местным понятиям — интимный сумрак. Тем лучше для меня: я все вижу, а меня не совсем.

Великовозрастный паж оставил факел снаружи, воткнув в землю перед порогом, чтобы не беспокоили. Он вглядывается в меня, пытается рассмотреть, но для него темновато.

В шатре — истинное логово мужчины. Причиндалы походного быта свалены в несколько куч. На первый взгляд беспорядок, но каждая куча строго функциональна. В этой куче одежда, в другой лошадиные седла, попоны и сбруя, в третьей вроде бы утварь, скатерти, полотенца. Лишь оружие и доспехи, аккуратно зачехленные, разложены в строго регламентированном порядке, с правой стороны от входа.

Жители этой планеты, как и земляне, в подавляющем большинстве — правши.

Походное рыцарское ложе скромно. Шкура мохнатого быка, застланная рогожей, которая одновременно может служить и простынью и одеялом.

Ото всего этого идет тяжелый дух… Мужчины…

— Ну, что же ты? — вопрошает оруженосец, — раздевайся! В голосе почти мольба. Он скачет на одной ноге, сбрасывая с другой сапог. Я рывком скидываю с себя шубу. Под ней ничего. Лишь пара туфель и тканые чулки чуть выше колен.

— О-о-о! — вырывается из груди пажа. Приятно слышать о себе такие отзывы.

— Задуй лампадки-то, — говорю я ледяным голосом, почти приказываю. Он спешит это выполнить, что как нельзя кстати. Пусть убавит свет. Иначе, если будет достаточно долго на меня пялиться, то сможет, несмотря на все свое возбуждение, разглядеть во мне кое-какие странности. Еще неизвестно, как отреагирует. Хорошо, если оцепенеет. Но может попытаться напасть или, того хуже, заголосить на всю округу. Ни того, ни другого не хотелось бы.

Я всего лишь женщина в стесненных обстоятельствах.

Благо, на сей раз все проходит гладко. В шатре почти мрак. Для оруженосца — непроглядная темень. Он стоит голый и возбужденный посреди шатра. Руки раскинуты, как у птицы крылья — ищет меня.

— Ты где? — почти шепотом зовет он.

— Здесь, — также шепотом отвечаю я и подхожу к нему вплотную.

Мои движения быстры и стремительны. Если бы он меня видел, то воспринял бы так, словно я пропала вдали и возникла вблизи. Я прикасаюсь к нему, и он вскрикивает. Мои прикосновения для него холодны как лед, которого здесь никогда не бывает. Он инстинктивно пытается отстраниться, но уже поздно. Я вгрызаюсь в его шею и начинаю жадно глотать его кровь, которая, пульсируя, бьет из раны. У меня хватит сил, чтобы пресечь все его попытки вырваться на волю.

Первый глоток лишь на краткий миг показался упоительным и сладким, а потом все пошло комом.

У них тоже есть резус-факторы крови, и у этого парня он оказался отрицательным. Надо же, мне попался раритет. На вкус же он оказался чем-то навроде того, как если бы настроиться на пиццу хорошо проперченную и с хрустящей корочкой и укусить… А под этой корочкой — пресное сырое тесто. Полное разочарование вперемежку с отвращением. А выплюнуть нельзя, ни в коем случае нельзя. Я перетерплю!..

Но что это!? Откуда это он взял!?

Собрав последние остатки сил, оруженосец как-то извернулся и теперь тычет мне прямо в лицо своим мерзким религиозным символом.

Их пророк во время одного из своих похождений усмирил ропот голодной толпы последователей, выкинув следующий фортель. Он публично испражнился себе в рот, казав пример, как решать пустячные проблемы самим, а не беспокоить Всевышнего, клянча у него чудес по мелочам. Как бы то ни было, но теперь это действо лежит в основе отправления принятого здесь религиозного культа. Своеобразный путь спасения. Радикальный. Не убийственный. И на редкость гадостный. Словно в насмешку над обстоятельствами, сделавшими нас, землян, вурдалаками этого мира.

Фигурка пророка, изогнувшегося так, что он напоминает ящерицу, пожирающую собственный хвост. Кажется, этот символ заполонил весь мир. Его можно увидеть едва ли не на каждом перекрестке, на стенах и на крышах. Эти фигурки болтаются на шнурках и на цепочках на каждой шее.

И моя жертва теперь тычет ею мне прямо в лицо. Он же должен был снять его с себя перед грехом! Не снял… Слишком спешил согрешить.

Я тоже не доглядела. Мерзость! Это выше моих сил! Он уже мертв. Жизнь из него ушла. Я отпускаю его мертвую плоть, и она валиться как куль.

Его жизнь, отнятая мною, во мне не держится. Меня начинает выворачивать наизнанку, и я ничего с собой не могу поделать. Гадость! Во истину языческий рвотный символ. Их духовники годами тренируются, чтобы проделывать этот трюк. Местные от вида этого действа впадают в экстаз. Меня же рвет, рвет неудержимо и беспощадно. Судороги сотрясают мое тело, а сознание заволакивает глубокое, как омут, чувство стыда.