Все люди – братья?!

Александр Ольшанский, 2014

«Все люди – братья?!» – воспоминания и размышления о XX веке известного писателя и публициста, общественного деятеля и философа Александра Андреевича Ольшанского. Автор не столько пишет о себе, сколько о своем времени. Особое место здесь занимают мировоззренческие ломки в сознании автора и всего общества – пришлось расставаться с навязанными условностями и предрассудками, торить дорогу к Истине. Мемуары обращены в будущее, читаются как хороший роман. «Просто о сложном» – этому правилу автор следует неукоснительно. К этой книге вполне можно отнести слова Валентина Распутина, который в предисловии к сборнику прозы Александра Ольшанского «Сто пятый километр» в далеком 1977 году писал: «Это не сторонний взгляд, это рассказ очевидца, того, быть может, единственного очевидца, который знал всю истину».

Кое-что о наших корнях

Мой отец родился в 1888 году, уже в позапрошлом веке, действительную военную службу отслужил еще до Первой мировой войны. С 1908 по 1914 — в аккурат шесть лет. Не успел побыть дома, как опять призвали в армию. К войне он питал сильнейшее отвращение. «Война с войной воюется, борьба с борьбой борьбуется, а головы летят!» — таков был его девиз. Вместо «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Да и слово «пролетарии» он толковал своеобразно: те, что «пролетели». То есть проиграли. Не в бровь, а в глаз, если смотреть на положение наших пролетариев в начале XXI века.

Покормил вшей в окопах, а в шестнадцатом году участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве. Не раз и не два он рассказывал, как шли они в атаку после артобстрела германских позиций, как ночью выбирались из леса, в котором раненые немцы просили помощи у Бога на немецком языке, а наши — на русском. Рота отца шла на запад несколько дней, не встречая на своем пути ни немцев, ни наших. Где находились наши, они также не имели представления. Закончились продукты. «Тогда мы полотенец на штык — кто-то же должен нас хотя бы в плен взять и накормить!» — так он объяснял концовку героического похода.

Их пленили и накормили. Отец попал в Штирию, в деревню Петерсдорф, неподалеку от города Граца. Батрачил у австрийца Алоиса Пока — его семья вскоре зауважала своего батрака. Дело в том, что отец с десяти лет зарабатывал себе на жизнь в городах и поселках Донбасса кровельщиком, жестянщиком, стекольщиком, маляром, столяром и плотником. И в плену проявил свои способности — восстановил какую-то старую карету, да так, что жители Петерсдорфа после этого величали его «мейстер Андрей».

Не знаю, почему отцу не дали учиться дальше, хотя мать отца, моя бабушка Полина, которая умерла за год до моего рождения, как-никак окончила гимназию. Дед мой Дмитрий Андреевич умер в 1910 году, когда отец находился на действительной военной службе. Судя по рассказам знакомых и родственников, бабка Полька отличалась зловредностью. Все нити семьи держала в руках, а дед был не очень деловой, выражаясь по-современному Видимо, она его немало донимала, и он уходил в прасолы, то есть закупал крупный рогатый скот на юге и продавал в центральных городах. То искал счастья в Донбассе — в те времена Святогорек, Славянск, Краматорск, Константиновка, Красный Лиман, Яма и многие другие города и поселки нынешней Донецкой области входили в Изюмский уезд.

Вообще по отцовской линии в нашем роду немало тайн. Деду принадлежало несколько десятин заливного луга и прекрасного степного чернозема в районе хутора Росоховатского. Но дед не крестьянствовал. Глухо доносились до нас сведения про основательницу нашего рода некую бабку Цвиркунку (Сверчковну если перевести с украинского на русский).

Цвиркунка, слышал я не раз, считалась богатой. Узнать что-либо по церковным книгам не удалось — ни в Изюме, ни в Харькове они не сохранились. «Цивилизаторы», доморощенные и залетные, сожгли все. Двоюродная сестра, дочь моего самого старшего родного дяди, Анна Ивановна, которая жила на Воробьевых горах в Москве, рассказывала мне, что Цвиркунка, как ее прозвали в народе, была очень красивой дочерью священника Изюмского полка, влюбилась в какого-то гусарского командира. Полк отправлялся в поход, хотела и она идти вместе с любимым. Гусар то ли погиб, то ли изменил любимой, но родился ребенок. Легендам мало веры, но дыма-то без огня не бывает.

Нетрудно представить судьбу несчастной поповны, которая нагуляла ребенка. Нетрудно представить и позор, выпавший на седую голову отца-пастыря. Хотя нравы у покорителей Дикого Поля не отличались особым благочестием. Изюмский полк, вначале казачий, потом драгунский, Екатерина Вторая преобразовала в 1765 году в гусарский (тем самым спасла изюмчан от свердловского расказачивания?), он как раз и охранял самые южные рубежи России.

Петр I любил полк и его командира Шидловского — родоначальника графского рода, из которого вышло немало известных военных и государственных деятелей. Существует такая легенда. По пути из-под Азова в Полтаву царь остановился в Изюме. Был у него день рождения, и решил он отметить его личным чтением Псалтыри в Преображенском соборе. По случаю прибытия государя всем казачьим старшинам с домочадцы надлежало предстать перед царем.

Читает Петр Псалтырь, а сам глазом косит на красавицу, которая норовит спрятаться за чужие спины. Где-то он ее видел и, наконец, вспомнил: да это же одна из фрейлин двора Его Императорского Величества! Закончил чтение и — к ней:

— А в Питерсбурхе все так убивались, когда ты в Неве утонула! Как тут оказалась?

— Так ведь ее из Невы выудил сотник Данилевский, — поспешил на помощь полковник Шидловский.

— Умыкнул, выходит?

— Сердцу не прикажешь. Полюбил сотник красавицу… — А где он? Небось, прячется?

— Под Азовом.

— Нашел место, где прятаться! Так тому и быть: на первый раз прощаю, — сказал Петр и рассмеялся, поскольку второго раза быть никак не могло.

Романтическая история привела к рождению в роду Данилевских известного писателя, который многие свои произведения посвятил освоению Дикого Поля. А от посещения Петра осталось напрестольное Евангелие в золотом окладе, жалованное царем изюмцам (в старину так называли нынешних изюмчан) и хранящееся поныне в Изюмском краеведческом музее.

Ниже привожу полностью текст строевой песни или гимна Изюмского гусарского полка. Подобные произведения забыты в советские годы, а тем, кто крушил и разворовывал страну вместе с Ельциным, было не до восстановления старинных русских полков, а уж тем более до их гимнов.

Надеюсь, что со временем, когда с политической сцены яко тати исчезнут квази-реформаторы, у которых транзисторов не хватает даже на одну извилину в их невменяемых головах, а к управлению страной придут патриоты и настоящие сыны своего Отечества, будут восстановлены старинные и славные полки путем принятия их наименований частями современной российской армии. Итак:

Есть на Руси полки лихие,

Недаром слава их громка,

Но нет у Матушки-России

Славней Изюмского полка.

Тебе, храбрейший из храбрейших,

Тебе, наш полк, тебе привет!

Пусть доживет времен позднейших

Могучий гром твоих побед.

Какими дальними землями

К победам ты не проходил,

Какими светлыми водами

Коней своих ты не поил!

И в черной шапке с пикой длинной,

В казачьем синем чекмене,

Бренча винтовкою старинной

На пышногрудом скакуне,

Ты так же мчался легче лани

И бил врагов в своих стенах,

Как и в червонном доломане

С булатной саблею в руках.

В лиман в челнах своих спускался,

Громил поляков и татар

И шумной лавою врывался

В полки свирепых янычар.

Не раз врубался в батальоны,

Слетал на пушки, как Перун,

И опрокидывал колонны

Наполеоновских драгун.

То за Днепром, не зная страха,

Ты штурмовал Кизы-Кермень,

То бил отряды Шлиппенбаха

Среди лифляндских деревень.

Был под Лесной и под Полтавой,

Сражался с прусским королем

И на Кагул летел со славой —

С екатерининским орлом.

То зимовал у стен Азова,

То мчался в бой, взметая прах,

С войсками Фридриха Второго,

На егерьдорфских высотах.

Пултуск, Эйлау и Балканы,

И партизанские бои,

И бородинские курганы

Штандарты видели твои.

И даже раз Париж смятенный,

В своих прославленных стенах

Видал твой доломан червонный

И синий ментик в галунах.

В Интернете можно гимн полка послушать в исполнении мужского хора Валаамского монастыря. Имена Семеновского и Преображенского полков присвоены полкам нынешней российской армии, так что есть надежда: дойдет очередь и до старейших полков, в том числе и до Изюмского.

Много славных имен не чужды Изюмскому полку. Взять, хотя бы двух знаменитых поэтов — Антиоха Кантемира и Дениса Давыдова. Или полководцев Отечественной войны 1812 года М. Б. Барклая-де-Толли и Л. Л. Беннингсена, служивших в Изюмском полку, первый — секунд-майором, а второй — полковником. Дожил и «времен позднейших могучий гром твоих побед». Есть в России поклонники Изюмского полка, собираются на свои мероприятия в гусарской форме. Когда отмечают в Изюме День Победы, то в празднествах участвуют изюмские гусары — в полной форме и верхом на конях. День города в 2010 году изюмчане и гости из многих городов Украины, России и Белоруссии отметили реконструкцией битвы Владимира Мономаха с половцами в 1111 году на речке Сальнице. Так что безнадежное дело — лишать народы исторической памяти, уничтожать их родовые корни, воспитывать ненависть к своим одноплеменникам!

Что же касается родовых корней изюмских Ольшанских, то их следует поискать в церковных архивах. Любовная история поповны-красавицы и гусара, по всей вероятности, произошла в конце XVIII века, накануне наполеоновских войн. Поскольку Крым Россия завоевала, турки больше не угрожали югу России, поэтому держать полк в Изюме дольше не имело смысла. Самое позднее — накануне Отечественной войны 1812 года.

Изюмские гусары находились в арьергарде армии Кутузова, и, пока основные силы готовились к сражению на Бородинском поле, многие изюмцы или погибли в неравном бою, или же умерли от ран во дворе Колоцкого монастыря.

Видимо, по этой причине в музее Бородинской битвы посетителей встречает форма изюмского гусара («синий ментик в галунах»). Если бы только знали авторы гимна, что их потомок Петька Береговой, уроженец Изюма, станет Пьером Береговуа и премьер-министром Франции! И по соображениям чести пустит пулю в свой упертый лоб…

Разумеется, наша прапра вела очень замкнутый образ жизни соломенной вдовы. От образа жизни, видимо, и прозвище. Фамилия ее незаконнорожденному сыну досталась от города Ольшанска на Белгородской засечной черте или же Ольшан Харьковского слободского полка. В Изюме было по крайней мере два ольшанских священника, называемых так по месту прежнего служения Богу. Оба священника происходили из известного на Слобожанщине рода Ковалевских, которые традиционно возглавляли Ольшанскую сотню Харьковского полка. Тогда обычай был: рожденным вне брака детям давать другие фамилии. Но это всего лишь версия из десятков возможных.

Вообще, в казачьи края тянулся люд ушлый, набедокуривший или решивший по какой-либо причине бежать на край света. У духовного лица, идущего в пастыри к этим разбойникам, тоже наверняка существовали какие-то особые мотивы. Прежде всего, духовного или служебного порядка. Вполне возможно, что искупал свои или чужие грехи или тоже бежал на край Дикого Поля.

Надо иметь в виду, что первую крепость на изюмской земле по повелению Бориса Годунова возводил его вечный соперник Богдан Вельский. Город назвали Царев-Борисов. Вельский собрал здесь такие силы, что вполне мог тягаться с Москвой. Служили ему и иностранцы. «Годунов царствует в Москве, а я в Цареве-Борисове», — похвалялся Вельский, пока его по навету наемников не захватили сторонники Годунова и выдрали по импортному методу бороду. А в осиротевший Царев-Борисов хлынул со всех сторон всякий люд времен первой Смуты. Есть легенда, что и Лжедмитрий сюда наведывался. Жители несколько раз бунтовали, вешали или сбрасывали царских воевод с крепостных стен.

Между прочим, все знаменитые российские бунтари на Изюмщине так или иначе отметились. Восстание Кондратия Булавина вспыхнуло из ссоры за бахмутскую соль между изюмцами и донскими казаками. У Стеньки Разина в Цареве-Борисове жила названная мать Матрена Говоруха, которой отрубили голову после поражения восстания. Емелька Пугачев тоже служил под Изюмом в Протопоповке и Веревкине, где, кстати, по пьянке и показал в баньке впервые свои «царские» знаки на груди. После каторги и ссылки декабрист А. Розен поселился здесь на хуторе Викнено, рядом с нынешним селом Большая Каменка, в поместье своей жены Софьи. Кстати, дочери первого директора Царскосельского лицея В. Ф. Малиновского, внучке одного из самых образованных людей своего времени А. А. Самборского, духовника императора Павла I и наставника будущего императора Александра I… С Большой Каменкой связаны также судьбы И. В. Малиновского, декабристов В. Д. Вольховского и А. В. Малиновского…

В казачьих краях не любили расспрашивать и рассказывать, кто и откуда ты, как сюда попал. Кто знает, быть может, мой пращур бежал в Дикое Поле, на границу Великого княжества литовского, и отмаливал здесь грехи своих предков? В юности казалось, что наша фамилия не очень распространенная. Сейчас же на каждом шагу Ольшанские — писатели, художники, актрисы, журналисты, футболисты и министры, политологи, ученые, православные священники и даже один католический епископ, недавно почивший в бозе. Есть и православная святая — киевская княжна Иулиания Ольшанская, жившая в XV веке. Названная, наверное, в честь другой Иулиании (Ульяны) Ольшанской, супруги великого князя литовского Витовта, в православии Александра. Их дочь, Софья Витовтовна, стала женой великого князя московского Василия I. Она, дама гордая и властная, правила государством при малолетнем сыне Василии II, была бабушкой Ивана III. Как-то в Интернете я нашел утверждение, что Софья Витовтовна была дочерью второй жены великого литовского князя — Анны Смоленской, возможно, вообще неизвестной женщины, но не Иулиании. Если это так, то древний род может оказаться не причастным к многочисленным жертвам Ивана III и Ивана IV.

Вообще, женщины в этом роду добивались всего, чего можно было только желать. Княжна Мария стала женой господаря Молдавии Ильяша. Софья Гольшанская (Ольшанская) — родоначальницей европейской династии Ягеллонов, правившей не только в Польше, но и Литве, Чехии, Венгрии. В честь 600-летия со дня рождения польской королевы Софьи и в связи с тем, что 2006 год был объявлен Годом Матери, Национальный Банк Беларуси решил выпустить памятную юбилейную монету.

Основал род в XIII веке, так считается, Гольша (вероятно — Голдислав, золотославный, а Гольша — уменьшительное имя), который принадлежал к легендарному роду Довспрунгов, выходцев из Древнего Рима. История рода князей Ольшанских (Гольшанских) — это история средневековой Восточной Европы. Естественно, они участвовали в многочисленных заговорах. Князя Ивана Юрьевича, родного брата святой девы Иулиании Ольшанской, казнили в 1481 году в Киеве за участие в промосковском заговоре. Считается, что род пресекся в 1556 году, когда умер князь Семен Юрьевич. Возможно, не вынес казни своего сына Александра за бунт против введения Магдебургского права в русских землях Великого княжества Литовского…

Изучением истории древнего рода активно занимался другой Александр Ольшанский, питерский ученый, литератор и художник, по отчеству Игоревич. Большой вклад в изучение фамилии внес Вадим Анатольевич Ольшанский, врач из города Краснокамска. Вместе с сыном он создал фамильный сайт Ольшанских, который стал местом притяжения для всех носителей фамилии, независимо от места проживания и национальной принадлежности.

Фамилия известна около восьмисот лет, а это 40–45 поколений. Красноярские ученые высчитали, что для того, чтобы все люди стали родственниками, требуется всего лишь 14 поколений. Так что у каждого современного читателя есть целых три шанса считать себя родственником династии Ягеллонов или российских владык, включая Ивана Грозного.

Но далеко не все Романовы — царского рода, как и Ольшанские — княжеского. Многие из нас вообще не однофамильцы, носят заимствованную фамилию. И поди разберись — у кого она природная, а у кого понравившаяся. Ее носят русские, украинцы, белорусы, литовцы, поляки, евреи, чехи, американцы… Меня донимают гаишники: проверяя документы, первым делом допытываются, кем я довожусь юристу Леониду Ольшанскому, который столько лет щучит их в хвост и гриву? Когда случайно встретились с ним, — интуиция ничего не подсказала, чужие мы, как сказал один поэт, «даже по битым черепкам».

Итак, по семейному преданию наш прапра был священником Изюмского полка. В детстве, в доме двоюродного деда Федора Андреевича, я видел портрет загадочной Цвиркунки, написанный, по моим предположениям, неизвестным художником самое позднее в конце XVIII или в начале ХIХ века. (Пока я собирался узнать судьбу портрета, чтобы сделать с него копию или хотя бы переснять, мне сообщили: в пустующий дом родственников залез электорат и все картины украл!)

Совсем маловероятно польское происхождение наших предков — разве что с Лжедмитрием занесло в Царев-Борисов какого-то пана. Окончание ский в нашем случае, вероятнее всего, от так называемого колокольного дворянства, поскольку священники имели фамилии по названию своего прихода или в честь праздников — Вознесенские, Воскресенские и иже с ними.

Короче говоря, семейные тайны, подозрения о родовом проклятии мне надоели. Я попросил известных генетиков — Елену Владимировну Вагановскую и ее сына Олега Павловича — исследовать ДНК Ольшанских и носителей многочисленных модификаций этой фамилии. Обратился к однофамильцам, возможным потомкам рода Довспрунгов — Гедройцам, Домонтовичам, Ямонтам, Матушевичам, Радзивиллам, Осыкам, Петкевичам, Свирским и другим — с просьбой поучаствовать в исследовании, причем бесплатном, поскольку у Вагановских имелся для таких акций грант. Хромосома-де покажет, кто из князи, а кто из грязи. Для себя решил: если изюмские Ольшанские из вторых, то я с удовлетворением напишу об истории ДНК-исследования, а если из первых, что очень маловероятно, то — с чувством вины за пращуров.

Предварительные результаты исследования ДНК немало меня озадачили. По мужской Y-хромосоме я принадлежу к так называемому модальному атлантическому гаплотипу Rib, то есть мой далекий предок жил на узкой прибрежной полосе вдоль Атлантического океана. Каково это было узнать мне, называвшему себя русичем, считавшего себя русским человеком по культуре, духу и сознанию, русским писателем?! Да, знание — многая печали… В России, как считают генетики, таких «западных европейцев», как я, около пяти процентов. Они вряд ли догадываются об этом. Но поскольку я начал ковыряться в своих корнях, то придется заказывать обстоятельные генетические исследования.

Но пока не заказал. Хотя Томас Гедрайтис, потомок Гедройца, родного брата Гольши, предлагал мне участвовать в его исследовании персонажей литовских летописей с точки зрения ДНК. Он сообщил, что в его распоряжении есть сведения о 8 потомках Гедройца, они все относятся к гаплогруппе N, и у них есть документы, подтверждающие княжеское происхождение. Стало ясно, что изюмские Ольшанские не имеют никакого отношения к древнему княжескому роду. В моей душе стало спокойнее: следовательно, мои предки не виновны в мучениях и гибели многих тысяч людей — по воле от Нерона и до Ивана Грозного!

С предками по материнской линии проще. Моя мать из всех своих детей только меня рожала в роддоме. Поскольку к сорока годам вся поседела, то не раз с улыбкой вспоминала, как оживились роженицы и медперсонал, прослышав, что какая-то бабка с ума сошла и решила рожать.

В Изюме у меня множество родственников. Память сохранила образы родных дядей — Пантелея, Ивана, Алексея, Николая… Иван был самым грамотным из них, а Алексей — самым здоровым. Мог взвалить телеграфный столб на спину и принести домой. Потом я узнал, что перед исполнением супружеских обязанностей жена, тетка Манька, требовала, чтобы он наматывал полотенце… Отец считал, что она отравила брата Алешку синим камнем, то есть медным купоросом, и до конца дней ненавидел ее. Когда отец умер, моя мать и тетка Манька, как и в молодости, стали вновь неразлучными подругами.

Обилие родственников приводит к инфляции родственных связей и чувств. В юности мне понравилась одна девушка, я стал с нею встречаться. Однажды какого-то парня приняли за меня и выбили на танцплощадке бедняге глаз. В конце концов выяснилось, что она — моя троюродная сестра.

У каждого своя комбинация генов, но и своя порода. Меня не раз и не два она подводила. Наверное, на генетическом уровне существуют какие-то табу. Я, например, не умею льстить, унижаться. В юности меня никто не мог побить, многие боялись, поскольку за малейшее унижение или неуважение я сразу же отделывал обидчика. Увы, привычка сохранилась и до старости, что не так давно удивило меня самого. Характер бешеный — если уж сорвался, то иду на все и до конца. Многие друзья моей юности получили по 15–25 лет тюремного заключения. Избежал той же участи только благодаря тому, что меня мать и брат силком заставили поступить в техникум.

Множество раз я убеждался в том, что над нашим родом довлеет какое-то проклятье. Может, и не одно. По материнской линии нет таких родовых загадок, но и тут не заскучаешь. Родилась она, Феодосия Егоровна, в последнем году XIX века в селе Печенеги под Харьковом. Отец ее работал в Харькове. В 1905 году пролетарий Егор Балабай погиб в революционных событиях в Харькове, которыми руководил небезызвестный Артем (Сергеев). Осталось трое маленьких детей. С горя моя бабушка наложила на себя руки. Старший брат матери Гавриил ушел пасти коров, а ее, Феодосию, друзья-пролетарии определили служкой в какую-то еврейскую семью, где и прозвали Феней. А на руках у шестилетней служки находился еще трехлетний брат Иван.

Имя Гавриил в материнском роду — традиционное. В 1722 году проходила перепись слободских полков, и в ней значится казак Мартовецкой сотни Гавриил Балабай. Село Мартовая от Печенег находится всего в нескольких километрах.

Моя мать была очень способной и мудрой женщиной. Несколько раз в жизни она мне и моему брату говорила: «В старинном писании написано, что наш последний царь будет Михаил. Потом наша страна перестанет существовать». От ее слов веяло жутью, она смотрела на нас такими пронзительными серо-голубыми глазами, что я ни разу не удосужился поподробнее расспросить, что за писание, откуда оно взялось. Однако факт остается фактом — последним главой СССР был Михаил.

В 1962 году я приехал домой на каникулы из Литинститута с поэтом Иваном Николюкиным, который на второй день воскликнул: «Поразительно, твоя мать говорит исключительно афоризмами или пословицами!»

Пусть кому-то покажется совершенно невероятным, но мать, и часа не занимаясь в школе, научилась самостоятельно читать и писать всего за одни сутки. Произошло так. Получила она письмо от старшего брата Гавриила с фронта Первой мировой войны — в следующую войну его и еще нескольких жителей Печенег, нелояльных к новому европейскому порядку, «цивилизаторы» запрут в хате и сожгут заживо. А мать, надо сказать, себе на уме, не обращалась со своими делами к хозяевам. Они ели, например, только кошерных кур, а к еврейскому резнику следовало трястись на трамвае через весь Харьков. А она купит курицу на ближайшем базаре, под мостом отрежет ей голову и — домой. «Кошерная курица?» — спрашивают хозяева. «Кошерная», — отвечает. Но чтобы не заподозрили неладное, иногда ездила к кошерных дел мастеру.

Купила букварь. Заглядывала днем — букв знакомых так много. «Аптека» начинается на букву «А», «Булочная» — на букву «Б». Каждый день видела на вывесках! Еле дождалась ночи — до утра проглотила весь букварь, научилась даже выводить прописи. Потом прочла письмо брата и написала ответ.

Поэтому мать делала все возможное, чтобы мы получили образование. Отцу было все равно — учимся мы или нет. Насколько я знаю, он ни разу не побывал на родительских собраниях — а ведь в школу ходили его три сына и дочь. Вообще, я заметил у Ольшанских не только недооценку учебы, но и даже презрение к ней. Одна из причин прозябания или даже деградации рода? Были бы тупые, таков был бы и спрос. А то ведь какая-то простаковщина. Моему сыну, который, не научившись еще читать, знал с голоса многие книжки наизусть, не захотелось вдруг учиться, и всё. Для «нас», то есть для меня и матери, окончил техникум. Лишь потом я узнал, что одна дура-учительница не нашла ничего лучшего, как попрекнуть сына мной, мол, у тебя отец писатель, а ты… Я стал источником его неприятностей, и учебу он возненавидел. «На мне природа отдыхает!» — заявляет сын и по сей день. Мне же представляется, что здесь карта легла в масть.

Но в то же время все мои родственники со стороны Ольшанских отличались музыкальностью и хорошо пели. Я никогда не слышал, чтобы моя мать пела. Мне в жизни также почему-то не пелось, особенно после трехлетнего распевания строевых песен.

В Литинституте основы поэтики преподавал Александр Александрович Коваленков, сиделец в сталинских лагерях, поэт, автор песен и работ по теории поэзии. Однажды он написал на доске стихотворный отрывок, явно с подвохами, хитровато посмотрел на нас и, потирая руки, спросил:

— Кто попытается здесь расставить цезуры?

А цезура — это, если грубо упростить тему, словораздел. Она делит стопу на полустишия, одно с нисходящим ритмом, другое — с восходящим, а иногда и на «третьестишия» или «четвертостишия». Это я, признаться честно, сейчас в Краткой литературной энциклопедии подчитал, потому что материя очень уж мало уловимая.

— Можно мне расставить? — вызвался я и безошибочно расставил в тексте знаки цезуры — вертикальные, слегка наклонные черточки.

Александр Александрович за моей спиной вздохнул, видимо, я разрушил его какую-то педагогическую фабулу. И вдруг произнес:

— У вас, молодой человек, абсолютный слух.

Он славился своей ироничностью, и я подумал, что он, по крайней мере подначивает меня. Посмотрел на него, встретились взглядами — ничего насмешливого в глазах преподавателя не обнаружил.

Со временем, когда я не вымучивал из себя прозу, а писал с вдохновением, то нередко как бы на втором плане, в качестве фона, слышал музыку. Иногда во время обдумывания произведения, когда прогуливался в лесах под Изюмом, в Останкине, в Тропаревском или Битцевском парках, мое существо вдруг захватывала музыка, вдохновляющая и возвышающая, лирическая или трагическая — в зависимости от содержания произведения.