Камыши

Александр Олексюк, 2020

Перед вами сборник коротких рассказов журналиста из Челябинска Александра Олексюка. Его миниатюры посвящены тем, кого мы обычно не замечаем: кассиру из сетевого магазина, водителю фуникулера, охраннику в офисе «Горводоканала», дворнику, продавцу в электричке – незаметным жителям большого города. «Камыши» – это откровение малых вещей и малых людей. Их будничное, совершенно негероическое, даже, пожалуй, скучное бытие, тем не менее, является настоящим чудом, о котором можно рассказать интересную историю. В сборник вошли 95 рассказов.

Камыши

Когда-то я жил в панельном многоэтажном доме, блоки которого зачем-то выкрасили в разные цвета: желтый, нежно-голубой, изумрудно-зеленый, красный, черный. Возможно, застройщик это сделал, чтобы поднять настроение жителям района — всегда немного пыльного, упирающегося в промзону.

Ранней весной, на фоне обилия грязно-коричневых тонов, когда деревья стоят неприлично голые, бесстыжие, не прикрытые ни зеленью, ни желтыми листьями, ни снегом, ни инеем, наш дом напоминал огромный кубик Рубика, кем-то забытый на пустыре. Его пестрые квадраты были собраны как попало. Так бывает, когда кто-то вертит головоломку, вращая оси туда-сюда, без всякой надежды на возможность собрать игрушку. В итоге получилась архитектурная палитра из пикселей, каждый из которых — чья-то комната или кухня.

Почти сразу после переезда я отправился посмотреть каким цветом на кубике Рубика представлена взятая в аренду «однушка». Оказалось, что кухня — черным, а спальня — оранжевым. Как, георгиевская ленточка.

По какому-то неведомому стечению обстоятельств, разноцветный теремок населяли в основном старухи и молодые семьи. Старух переселили из барака, построенного еще в 1950-е для рабочих оборонного предприятия за высоким забором. Ветхий жилфонд снесли, собственникам выделили квартиры в новой панельке, а поскольку дедушки из барака к тому времени уже преставились от пьянства, тоски и сердечных хворей, свежие квадратные метры заселили их седовласые вдовы.

Туда же заселились и рабочие оборонного комбината с женами и детьми. Мой сосед — рыжий электрик Саня — сказал, что застройщик как-то связан с заводом и субсидировал ипотеку.

В доме был всего один-единственный подъезд на множество квартир. Длинные коридоры смыкались в крепких объятиях на лестничной клетке, и часто рабочие, идущие на смену, курили в парадной по одной-две сигареты, прежде чем выйти на улицу. Общались друг с другом, гоготали, громко говорили:«Да ты моришь!». Наверное, специально для этого выходили чуть-чуть пораньше. Такая традиция. В этой странной разновозрастной коммуне я чувствовал себя немного неловко. Старушки общались со старушками и костерили заводчан, те, в свою очередь, общались друг с другом и костерили старушек. Я не вписывался ни в одну из групп влияния, поэтому старался приветливо держаться со всеми.

Среди обитателей бетонного кубика имелась еще одна необычная традиция, таинственным образом связывающая старух и рабочих — два поколения пролетариев. О ней не принято было говорить, но ее все принимали, как некую очевидную данность, прописную истину вроде той, что перед едой нужно мыть руки. Когда очередная старушка уходила в вечность, ее престарелые подруги выносили из квартиры усопшей осиротевшие комнатные растения и выставляли их на подоконник в парадной. Бери кто хочешь.

Смерть той или иной бабули превращала этаж подъезда, где она обитала в маленькую оранжерею. Иногда подоконника не хватало, и тогда у торцевой стены появлялись стройные ряды горшков с фикусами, фиалками, геранью, тещиным языком и, особо популярным в нашем кубике Рубика, алоэ. Говорили, будто с его помощью можно вылечить все что угодно — от ран и ожогов до язвы желудка. «Я как помру, мое алоэ не ставь в подъезд, Сергеевна, обойдутся, гомодрилы, лучше себе забери», — услышал я однажды, как бабуля-соседка из зеленого кубика говорила с приятельницей.

Если оранжерея появлялась утром, то ближе к вечеру она неизбежно пустела, оставляя на память круглые отпечатки горшков на полу и подоконнике. Жильцы по неписаному правилу не жадничали — строго брали одного сироту в одни руки. Но, так как делали это все без исключения, то фикусы и герани почти никогда не ночевали в подъезде. Пожалуй, я был единственным жителем дома, который не принимал участия в этом ботаническом усыновлении. Кроме одного раза.

Как-то осенью умерла бабушка из такой же, как и у меня однокомнатной квартиры с желтым кубиком спальни и черным — кухни.

— У нас с вами одинаковые цвета квадратов, — однажды сказал я ей, встретив у лифта.

— У вас тоже черная кухня? — спросила старушка.

— Да.

— Как звать-то тебя? — Саша. — ответил я бабушке, заметив, что она единственная из всех старух нашего дома носила платок, завязанный под подбородком, как и положено старушке. Остальные носили все что угодно — береты, панамы, шляпки, все кроме платков, — наверное, думали, что так они сохранят молодость.

— Саша с «Уралмаша», — рассмеялась старушка, заходя в лифт. Больше я ее никогда не видел.

Где-то спустя полгода после этого разговора у подъезда припарковался старый уазик-буханка с надписью «Долг». К нам часто приезжали такие буханки с пафосными названиями мемориальных контор: «Долг», «Скорбь», «Вечность», «Вечный зов».

Рядом причитали соседки.

— Кто преставился? — аккуратно спросил я.

— Дуняша из 89 квартиры, — рыдая, ответили старушки в один голос.

Та самая бабуля с платком из квартиры-дубля. Впервые мне захотелось принять участие в негласной традиции и взять под опеку какой-нибудь кактус бабушки. Я знал, что оранжерею могут быстро расхватать, поэтому, заперся дома, а услышав любой шум за дверью, смотрел в глазок — не выносят ли из 89-й квартиры горшки с цветами.

Около восьми часов вечера оттуда вышли два человека — женщина средних лет, видимо, дочка усопшей, и наша соседка — грузная бабка Зинаида Сергеевна. Ее глаза были немного навыкат, что вызвало ассоциации то ли с Еленой Блаватской, то ли с пожилой Надеждой Крупской. Соседка выволокла одну-единственную вещь, в глазок мне не удалось разглядеть, что именно, и понесла это что-то на подоконник. Выйдя, спустя пять минут, я не обнаружил у окна ни каланхоэ и ни алоэ. Вместо них на подоконнике стояла стеклянная ваза из которой торчали камыши а среди них — три крупных рогоза. Обычный болотный рогоз на тонких, плотных стеблях с коричневыми початками. Никогда прежде я не видел и не слышал, чтобы люди в качестве декоративных растений использовали камыши с рогозом. Я, кстати, сразу понял откуда они — с болота за домом, его хорошо было видно с балкона.

Интересно, о чем думала старушка, когда шла за камышами? «Пойду, наберу камышей, в вазу поставлю. Красиво» или «Всяк человек полюбит фиалку, а ты поди — полюби камыша». Пожалуй, это была очень неслучайная и трогательная дружба — одинокой пожилой женщины, единственной из всех в доме носившей платок, и камышей.

Я забрал гербарий и мне кажется, тоже сумел подружиться с камышами: по принятой в доме традиции — поставил их на подоконник и всегда, когда бросал на них взгляд, думал о скоротечности бытия и о том, что человек, как пух в этом сухом рогозе. Ударил початок покрепче — он треснул, разломил его надвое — пух полетел на все четыре стороны. С виду он плотный, крепкий, а раз — свернул коричневую головешку — и нет его, только пушинки летят…

Съезжая из сумасшедшего кубика Рубика, я решил отпустить букет Дуняши на волю. Вышел на балкон в своем желтом квадрате, разломал початки рогоза — пустил по ветру белое облако, отправил за ним и сухие, невесомые камыши. Возможно, Дуняша была единственной старушкой дома после которой не осталось ни одного растения.