Пушка-полковушка, или Выстрел от Немана до Берлина

Александр Никифоров

В первые дни войны, которую потом назовут Великой Отечественной, мало кто думал, что она станет самой большой катастрофой и самым большим триумфом для нашей Родины. Но уже тогда, несмотря на катастрофу Красной армии, появлялись первые герои, которые своим подвигом приближали такую еще далекую для всех Победу.

Мой дед — капитан Красной армии Никифоров Василий Петрович, начальник штаба дивизиона 467 корпусного артиллерийского полка погиб 3 августа 1941 года, при задержании наступления фашистско-германских войск на Западном фронте. Но я так хотел, чтобы он жил…

© Александр Никифоров, 2018

ISBN 978-5-4490-6187-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Когда гул самолетов перестало быть слышно, повисла зловещая тишина. Еще пять минут назад вселяющие ужас взрывы и свист падающих бомб заглушали крики людей и животных, и вот наступило это пугающее затишье.

Николай в эти секунды слышал только стрекочущего кузнечика. Он приоткрыл глаза и увидел длинноногое насекомое, издающее с детства знакомый треск «цици-цвирк-цици-цвирк». Потом оторвал голову от земли и посмотрел на изуродованные взрывами траншеи и пушки, батарея была уничтожена. Он попробовал крикнуть: «Есть кто живой?», но во рту все пересохло и на зубах скрипел песок, поэтому он скорее хрипел, чем кричал.

«Почему полный рот песка?» — подумал Николай и начал вспоминать, как кинулся к снарядным ящикам, чтобы закрыть их маскировочной тканью. В этот момент справа что-то рвануло и его откинуло взрывной волной в заросшую кустарником ложбинку, а сверху на него упала груда земли.

Встав на четвереньки и ощупав себя, он понял, что даже не ранен. Правда, в ушах немного звенело, видно, не успел сразу открыть рот, вот его и оглушило. Поднявшись на ноги, он еще раз огляделся. Создавалось впечатление, что на их небольшой участок оборонительного плацдарма сброшено бомб двести. Обходя позицию батареи, испещренную воронками и рытвинами, Николай пытался найти хоть кого-то живого, но внутренний голос пугал его, что он остался один.

Наконец, подойдя к своему расчету, с удивлением обнаружил, что его 76-мм пушка совсем не пострадала, а просто лежала на боку, перевернутая взрывом. Прижатый левой станиной, хрипел его лучший друг Артем.

Вытащив его из-под орудия, Николай увидел развороченный осколком живот.

— Вот, братишка, тебя угораздило, — сказал он, подкладывая под голову товарища снарядную гильзу.

Глядя на это ранение, Коля понимал, что другу осталось жить последние минуты. В этот момент Артем открыл глаза, улыбнулся и, тяжело дыша, попросил воды.

— Ну что же, попей, дружок, напоследок, — приговаривал Николай, пытаясь из солдатской фляжки напоить раненого.

Потом расстегнул ворот гимнастерки, чтобы Артему было легче дышать. Под гимнастеркой был неуставной тельник. За него Тёма не раз получал внеочередные наряды от старшины, но расставаться с ним не хотел. Он коренной Ленинградец, хотел служить во флоте, но судьба распорядилась иначе.

Артем Морозов был старше Николая на два года, его родители погибли еще в 1921 году во время Кронштадтского восстания. Как рассказывал Тёма, его отец был капитаном на линкоре. Может, врал, конечно, да кто теперь проверит. Прибился он мальком к беспризорникам и семь лет прожил Детскосельском вокзале. Причем в детстве был уверен, что его называют Детскосельским, потому как там живет целая ватага детей, таких же беспризорников. Раза три его по решению деткомиссии отправляли в сиротские дома и трудовые колонии, но он оттуда сбегал на свой родной вокзал.

В 28-м году сотрудники ГПУ окончательно покончили с беспризорщиной в городе вождя, и Морозов попал в «трудовую коммуну», где получил специальность токаря. Он вообще был смышленый и даже занял первое место среди таких же «коммунаров» по станочному делу. Но его всегда влекло в море, и когда ему исполнилось семнадцать, он записался юнгой на ледокол «Красин». Проходил полгода, а вот когда пришло время аттестации на палубного матроса, он с боцманом зачем-то хлебнул «шила» и его списали на берег. Тогда-то и пошел он по первой специальности токарем на «Кировский» завод.

В 1937 году после расстрела Тухачевского, который утверждал необходимость перехода на динамореактивную (безоткатную) артиллерию, СССР, не получив многообещающих новшеств, осталась со старыми разработками. Правительство дало задание срочно разработать пушку с новыми тактико-техническими характеристиками. На «Кировском» изготовили пушку Л-12. Над её созданием, как раз и работал цех, где токарем был Артем. И хотя она прошла все испытания государственной комиссии, для серийного производства была рекомендована пушка Ф-22УСВ Горьковского 92-го завода. Её еще называли «полковушкой» или «косой смерти Граблина», в честь главного конструктора этого орудия.

В экспериментальном цехе при КБ Грабнина В. Г. тогда трудился Николай, сначала фрезеровщиком, а потом и приемщиком ОТК. Поэтому, будучи друзьями, они являлись, к тому же непримиримыми спорщиками. Артем утверждал, что Граблин, еще работая в ОКБ «Кировского завода», увел саму идею пушки Л-12 и воссоздал её аналог уже в Горьком. На что Николай не соглашался и как основной аргумент в пользу Ф-22УСВ приводил, что система полуавтоматики была принципиально другая и гораздо выше по надежности.

Они могли часами спорить об особенностях этих орудий, но на вооружении в их батарее стояли пушки 92-го завода и, что самое примечательное, на их «полковушке» стояло клеймо приемщика, а сегодня уже «наводчика», Николая Орлова. Коля сам был удивлен этому обстоятельству, когда по прибытию в часть его определили в четвертый орудийный расчет к старшине Перетятько.

И вот теперь лучший боевой товарищ, «замковой» расчета, лежит с развороченным животом и делает последние вздохи. Поддерживая его под спину ладонью, он услышал, как перестает биться сердце друга.

«Вот так приходит смерть», — подумал он и вскоре закрыл глаза бездыханному Артему.

«Как же так мы еще не убили ни одного немца, а они всю батарею в окрошку порубили?» — возмущался он, продолжая обходить позиции в надежде найти еще кого-нибудь живого. Но количество осколочно-фугасных авиабомб, упавшее на их батарею, не оставляло никаких шансов. Создавалось впечатление, что земля усыпана осколками, как градинами после грозы.

На бруствере лежал старшина Перетятько, артиллерист еще с гражданской. Будучи командиром расчета, он любя называл орудие «трехдюймовочкой» и требовал от всего четвертого расчета если не любви к пушке, то искреннего уважения. Сейчас же ему как будто аккуратно срубили часть лица, крови было не много, даже подбитые сединой усы были равно приглажены, только не было правого глаза и части черепа.

Пройдя все восемь орудийных расчетов, он повернул к командирскому блиндажу, скорее это даже был не блиндаж, а «перекрытая щель», где капитан Никитин и связист пытались получить указания от дивизионного командования. Накатанные на траншею на скорую руку бревна сейчас напоминали рассыпавшиеся из пенала карандаши.

Посеченный осколками связист застыл в неестественной позе, а капитана привалило бревнами, и он тоже не подавал признаков жизни. Все же Николай решил убедиться в этом окончательно и начал разбирать завал, аккуратно скатывая бревнышко за бревнышком. Капитан лежал лицом в землю, на затылке у него было рассечение, скорее всего, его ударило балкой по голове и оглушило. Но самое неприятное было то, что в районе груди растеклась огромная лужа крови. «Похоже, упокоился Василий Петрович», — потихоньку переворачивая тело, подумал Коля.

Он считал командира своим земляком, тот был родом из Костромы, а значит тоже волгарь. Да и капитан относился к сержанту Орлову по-особенному. На недавних учениях орудийный расчет Перетятько выполнил учебную задачу на отлично, тогда они прошли с орудием марш-бросок в десять километров, развернули пушку в боевое положение и провели стрельбы со стопроцентным уничтожением предполагаемого противника. Здесь особой похвалы заслужил как раз «наводчик» расчета, за что и получил благодарность и увольнительную в город. Командир батареи подметил, что волгарь волгаря не подведет и лично пожал руку.

Бережно взяв капитана за плечи, Орлов перевернул его и увидел, что на шее бьется жилка.

— Живой, Василь Петрович, землячок вы мой родненький. Сейчас я вас осмотрю, что тут у вас за ранение? — причитал сержант.

Стянув с Никитина гимнастерку, он увидел пульсирующую кровоточащую рану. Судя по всему, осколок повредил плечевую артерию. Как учил военврач на занятиях об оказании первой помощи, он наложил тугую повязку, на рану приложил солевой компресс и согнутую в локте руку крепко прибинтовал к грудной клетке.

— Все будет хорошо, вы же волгарь, мы крепкие. Пустяк, у вас царапина. Нам с вами еще немцев до Берлина гнать, — пытался он разговорить капитана.

Николай понимал, что не так страшна рана, как то, что потеряно много крови и ругал себя за то, что сразу не пошел к блиндажу. Теперь надо как-то вытащить командира из траншеи, а он тот ещё бугай, килограммов под сто. «Найду плащ палатку, сделаю из бревен наклонную плоскость на бруствер и попытаюсь волоком тащить, — рассуждал он, — только бы сил хватило, в таком состоянии нельзя сильно теребить раненого, откроется опять кровотечение и тогда хана».

В это время он услышал крики:

— Хлопцы, чего вы? Всех подбило, что ли? Товарищ Перетятько! — крик переходил на плач.

Николай узнал его по голосу. Это «снарядный» из их расчета, а в походе «ездовой», Петр Мозговой. Абсолютно никудышный артиллерист, он не то, что не понимал устройство пушки, но даже путал бронебойный снаряд с осколочно-фугасным, за что Артем частенько лупил его «банником» для чистки ствола. Бойцы не раз поднимали вопрос перед старшиной, что гнать надо Петьку из их боевого расчета, но тот всегда за него заступался.

— Вы лучше поглядите, как он за лошадьми ходит, — говорил Перетятько: — Да, может технически он и слабоват, но кони-то гляньте какие у нас, Орловские скакуны, даром, что Владимирский тяжеловоз. Вы бы видели, как в «Финскую» нас вот такой же «ездовой» спас. У других лошади недокормленные, не выгулянные и не отдохнувшие. Мы тогда отступали, так финны почти всю батарею ухайдокали, а наши коники и орудие вытащили, и нас спасли. Так что хороший ездовой в походе даже не полдела, а всё цело от него зависит.

И в этом была его правда. Мозговой так следил за своей упряжью, даже больше чем за собой. Гимнастерку не постирает, а лошадей своих чуть ли не языком вылижет. На всех учебных марш-бросках их расчет первым приходил на позицию, пока все еще тянулись и расчехлялись, они уже стояли развернутые в боевом порядке, готовые выполнять стрельбы. Но ребята Петьку не любили, да и Николай, чего душой кривить, тоже недолюбливал. Считал его деревенским тюфяком и белоказаком, а когда он грязной ветошью протирал орудие, даже побил его легонько.

Теперь же Орлов был рад его слышать, хоть кто-то еще остался в живых. Выскочив из траншеи, обнял Петьку, как родного. Тот плакал, трясся всем телом, уткнувшись сержанту в подмышку, и причитал:

— Всех побили, всех, и людей, и лошадков, только мы вот остались, да «Мишка» с «Мушкой». Чего делать-то теперь, товарищ сержант? Немцы и нас побьют. Перетятько вона полбашки снесло. Куда бечь-то, товарищ сержант?

Надо было привести его в чувство, но как Николай не знал, он и сам был готов разреветься сейчас с Мозговым. Потом он вспомнил про раненого капитана и металлическим голосом скомандовал:

— Рядовой Мозговой, приведите форму одежды в порядок. Смирно! Ставлю задачу: у нас раненый комбатареи, надо уложить его на плащ-палатку и вытащить вон к тем посадкам. Выполнять!

Командный голос Орлова отрезвляюще подействовал на Петьку, он даже застегнул ворот гимнастерки, поправил ремень и вытянулся в струнку.

— Разрешите выполнять задание, товарищ сержант!

Вдвоем они осторожно уложили Никитина на «дождевик» и подняли наверх, потом встали один спереди, другой сзади и, как на носилках, перенесли его к ближайшему кустарнику.