За чертой

Александр Можаев, 2022

Новый роман выдающегося современного русского писателя Александра Можаева рассказывает о воюющем Донбассе, о братоубийственном конфликте на Юго-Востоке бывшей Украины. Это рассказ из-за «черты», которая автору знакома не понаслышке. Много автобиографического несёт в себе центральный образ романа – образ Атамана, проводника групп российских добровольцев, идущих тайными тропами в ополчение Донбасса. В обход украинских растяжек и айдаровских засад.

Жека, Кудин, Носач и другие…

У моего друга Кудинова было древнее имя Влас. Назвали его по деду, известному в наших краях атаману. Влас — имя взрослое, а называть Кудинова Власиком, ни у кого язык не поворачивался, поэтому все его звали просто Кудином. С этим так свыклись, что по-другому уже и не мыслили. Даже его мать, тётка Полина, с этим смирилась и вслед за нами называла своего Власа Кудином.

В передней, самой большой, комнате, которую тётка Полина называла «зала», в левом восточном углу висела большая икона Спасителя. Там в праздничные дни всегда засвечивалась лампадка. В сумерках её свет нежно трепетал на Лике Христа. На стене, в потемневшей от времени рамке, портрет атамана Власа. Папаха сбита набекрень, твёрдый, проницательный холодный взор, но в то же время в губах шевелится едва уловимая усмешка. «Это, верно, он усмехается, глядючи на нас», — догадывался я.

— Как, похож? — вздёрнув нос, и взглядом указывая на портрет, спрашивает младший Кудин.

— Не-а… — качаю я головой.

Кудин достаёт дедовскую папаху, пытается, как и он, сбить её набекрень, но голова вместе с ушами утопает в ней.

— А так? — спрашивает он.

— Не-а… — честно говорю я.

Озираясь, чтоб не видел отец, Кудин лезет в святая святых — древний сундук. С минуту разгребает в нём старые вещи и наконец достаёт со дна дедовскую шашку. Затаив дыхание, вынимаем её из ножен. Заворожённо смотрим на тускло поблёскивающую сталь. Но его отец — дядька Митька Кудин, тут как тут. Недолго раздумывая, отвешивает подзатыльники.

— Без дела не вынимай, без славы — не вкладывай! — с назиданием говорит он.

— Мы казаки! — протестуя, вопим мы.

— Кизяки… — передразнивает дядька Митька. — Деды были казаки! Мы — сыны казачьи! А вы — хвосты собачьи…

Отца Кудина, Митрия Власыча, знали в хуторе как большого шутника. Правда, шуточки его были с подвохом, и хотя об этом все помнили, всё равно попадались. Как-то под Пасху очень захотелось Митрию выпить. Полина до праздника всё попрятала, а купить в сельповской лавке, где работает соседка Зойка, — денег нет.

«Ладно, попробую упросить…» — думает Митрий, и идёт к Зойке.

— Выручай, Зоя, гости пришли — на стол нечего поставить, — на ходу придумывает причину.

— Что ж, Полина ещё бражку не перегнала?

— Так закисла бражка, пропала… У тебя «Солнцедар» есть?

— Есть.

— Дай мне «огнетушитель».

«Огнетушителем» Митрий называл восемьсотграммовую бутылку.

— Деньги есть?

— За деньги, Зоя, и дурак купит… Ты мне «под тады» дай.

— Под какое ещё «тады»?

— Ну, как деньги заведутся, «тады» и отдам.

— Вот заведутся, «тады» и приходи, — убирая под прилавок бутылку, говорит Зойка. — Тут и без тебя в такой убыток попала, что не рассчитаться…

— Что за убыток?

— Бочка кильки пропала… Сами просроченную привезли, а виновата я. Сказали, не распродам — весь убыток с меня…

— Так-так-так… — почёсывает затылок Митрий. — А если я пособлю распродать?

— Да кому она надо! Воняет, к бочке не подойти…

— Ну а всё-таки, если?..

— Два «огнетушителя» без всяких «тады» подарю, — смеётся Зойка, не веря в свою удачу.

А Митрий идёт сразу к стойлу, где хуторские бабы собираются на обеденную дойку.

— Девки, займить мене сотню, пока у меня в магазине товар не перехватили, — обращается ко всем сразу.

— Ого, губу раскатал — «сотню»…

— Так я через два дня сто десять отдам!

— Ого! А что за товар ценный?

— Бочку кильки нужно забрать.

— Тю на тебя! Ты чи сказился… Она ж уже ржавая — в рот не возьмёшь… Да ещё бочку…

— Для меня — самое то… Вы ж телевизор не глядите, — там агрономы такие дела открыли…

— Какие дела?

— Какие… Вам скажи…

— Не скажешь — не займём!

— Ладно, чего там… Всё равно завтра сами узнаете… Картошку когда сажаешь, в каждую лунку нужно по две кильки кидать, и чтоб килька была не дюже свежая…

— Это ещё зачем?

— Вот же дурные бабы! В ней же все минералы! Там тебе и фосфор, и железо, и чёрт знает что… Картошка потом так прёт, что выше подсолнухов!

— А тебе зачем стоко? У тебя что, гектары картошки?

— Так завтра все кинутся в сельпо за килькой, а она вся у меня! И на посадку хватит, и деньги верну, ещё и сверх наварю. Монополия… Ну так что, займёте денег?

Денег никто не занял, зато через полчаса в сельпо была уже давка.

— Зоя, а ты себе хоть успела откласть? — спрашивают бабы.

— Нашто мне её откладывать?.. — грубо отвечает та.

«Значит, отложила, — понимают бабы. — И небось немало… Своя рука — владыка. Кто ей помешает…»

— Зоя, больше трёх кил в руки не давай! — кричат задние. — А то он передние дорвались — гребут вёдрами…

Через час Зойка уже выскребала со дна. А когда лавку покинули последние покупатели, торжественно зашёл Митрий.

Не теряйте время даром —

Похмеляйтесь «Солнцедаром!» —

провозгласил он.

— Так, где тут мой улов?

— Ох, Митрий, побьют тебя бабы… — доставая из-под прилавка два «огнетушителя», говорит Зойка.

— За что?! — искренне удивляется Митрий. — Я их что, под пистолетом принудил?

Уже осенью, когда все маленько поостыли, ему всё-таки выговаривали:

— Какое ж ты брехло, Митрий!

— Чего это я брехло?! — обижался он так натурально, что человек, плохо знающий его, мог и устыдиться своих слов.

— Да то, что килька твоя вонючая ничем не пособила картошке!

— А вы как кидали её?

— Да так и кидали… По две штуки в кажную лунку.

— Её нужно строго вниз головой тыкать, чтоб хвост наружу торчал.

— Тебя б туда самого тыкнуть вместе с хвостом… У самого чего ж не уродило, когда умный такой?..

— Так мне ж не досталось — всю вы расхватали!..

* * *

На Святки, перед тем как идти христославить, первым делом мы собирались у Кудина, а уж потом всей гурьбой шли к Натахе. Без Натахи, как и без Кудина, колядки не ладились. Тётка Васятка, мать Натахи, всегда нарочито строга.

— Опять побираться идёте?.. — ворчит она.

— Вот же придумала, ма, «побираться»… Христославить идём! — наряжаясь, отзывается из своей комнаты Натаха.

Отца своего Натаха не помнит. Когда она была маленькой, он уехал куда-то на Север на заработки, да так и затерялся невесть где. Погоревав какое-то время, мать Васятка принялась устраивать свою жизнь. Со своего двора уходить она не хотела, с пришедшими в примы не церемонилась и от этого успела побывать замужем раз десять, а то и больше. Бывало, приходит время сажать картошку — приведёт мужика, а на копку, гляди, у ней уже новый… С годами Васятка растеряла свою былую бабью красу, и любителей «копать картошку» становилось всё меньше, потом и вовсе перевелись.

Взятыми из печки углями мы подрисовываем Натахе усы. Она подпоясывает оставшимся от отца ремнём тулуп, Кудин нахлобучивает ей на глаза свою старую папаху. Натаха смотрится в зеркало, лихо сбивает папаху на левое ухо.

— Ну как, ма? — гордо вскинув голову, спрашивает она.

Осмотрев её, тётка Васятка только вздыхает:

— На Махна похожа, — говорит она. — В таком наряде, да с вашим концертом — не христославить, а только разбойничать… Ладно уж, поняйте с Богом да глядите: у старых бабок ворота не сносите…

— А у молодых бабок можно? — смеётся Кудин.

— Молодые ещё надбают, а старых не обижайте.

Входя в дома, чтоб обозначить цель своего прихода, пели:

— Мы пришли Христа прославить,

И вас с праздником поздравить.

А чтоб задобрить хозяев, обязательно добавляли:

— Дай бог тому, кто в этом дому.

Доброго здоровья и маслица коровья.

Но верно говорит тётка Васятка: колядок, прославляющих младенца Христа, в нашем репертуаре было не густо, зато:

Колядую-колядую

Запах водки носом чую.

Наливайте по сто грамм —

Будет добре нам и вам!

Или: «Кто не даст лепёшки — завалим окошки», «Кто не даст пирога — сведём корову за рога!»

И таких разбойничьих колядок у нас в арсенале было множество.

Саня Барменов, которого все мы зовём Бармалеем, оправдывая своё громкое имя, надевал вывернутый наизнанку тулуп, на голову напяливал самодельный парик из конской гривы; когда он им тряс — был особенно страшен. Петь колядки Бармалей не умел. Там, где нужно было высоко поддишкантить — ревел, как медведь.

Людку, дочь нашего колхозного бригадира Петра Иваныча Зынченко, в которую ещё с пятого класса безумно влюблён Бармалей, мы всегда наряжали козой. Дело это было нетрудным. У Людки была шубка из козьего меха и маска козы. Нам оставалось всего лишь на валенках и варежках дорисовать копытца да приладить ей небольшой хвост. Коза была гвоздём нашей программы. В любой дом козу заводили на верёвке первой.

— Мы не сами идём, мы козу ведём! — ревел Бармалей.

— Идёт коза рогатая, идёт коза поддатая! — вопреки сценарию добавлял Кудин.

— Где коза ходит — там пшеница родит! — вступает Натаха. — А нашей козе немного и надо: решето овса, поверх него колбаса да три куска сала, чтоб коза не пала!

— Дайте сала-колбасы да деньжаток на трусы! — исполняю я свою партию.

— Это вашей козе трусы нужно справить? — смеются хозяева.

— Мне на трусы! — кричит Кудин. — Козу Бармалей и без трусов любит!

Обойдя свой хутор и собрав приличный куш, мы шли к Деркулу. Там за мостом старые казачьи хутора Нижний и Верхний, по недоразумению приписанные к Украине. Нижний хутор сразу за мостом, у Деркула. Верхний — на горе. Школы в Нижнем и Верхнем только начальные, поэтому все старшие классы учатся уже у нас, во Власовке. Николай Носач, Жека и Володька Кубанцев, которого все знали, как Кубане́ц, уже обошли Нижний хутор и поджидали нас, чтоб вместе двинуть на Верхний. Здесь всем заправлял Носач. Один он знал все колядки, прославляющие Христа, поэтому строго распределял, кому и что нужно пропеть.

А в Ерусалиме рано зазвонили, — всегда начинал он сам, при этом «Бом, бом, бом» доверялось исполнять только Кудину и Кубанцу́. Натаха с Людкой-козой замечательно исполняли своё: «Динь-динь, динь-динь». Жеке, мне и Бармалею надлежало помалкивать, так как мы «бомкали» невпопад и портили песню.

Особо Носач любил исполнять:

Ночь тиха над Палестиной

Спит усталая земля.

В этой колядке было более двадцати куплетов, и если б мы позволяли Носачу исполнять их все, то Верхний хутор нам до утра не пройти. Поэтому, вопреки его наказу молчать, мы с Жекой подхватывали на свой манер:

Горы рощи и долины —

Скрыла всё ночная мгла.

Колядка начинала походить на всем известную «Белорусскую партизанскую» песню. А когда к нам подсоединялся ещё и Бармалей, Носач, тяжело вздохнув, замолкал. Воспользовавшись моментом, мы резко меняли репертуар:

Коляда-коляда

Накануне Рождества

Хоть рубль, хоть пятак —

Не уйдём мы просто так! —

дружно орали мы.

А за цю колядку

Дайте чоколадку! —

тоненько пищала по-украински Людка-коза.

Носач разочарованно отворачивается, а Бармалей восхищённо смотрит на Людку своими безумными глазами.

— Эх, если б вы знали, до чего я люблю хохлушек! — восклицал Кудин и, чтобы позлить Бармалея, обнимал Людку.

Следующий, к кому непременно заходим, — Павел Николаевич, Жекин дядька. К этому дню он готовится основательно. На столе дожидаются гостей пироги с капустой, с яичной и рисовой начинкой, пироги с рыбой. Во главе стола стоит противень с печёным гусем, в коридоре дожидаются своего часа глубокие тарелки с приправленным хреном холодцом.

— Чьи будете?! — делая вид, что никого не признал, строго спрашивает Павел Николаевич.

— Та не здешние мы, приблудились с других краёв… — подыгрывая ему, отвечаем мы.

— А каких вы, приблудные, будете годков? — продолжает допрос Жекин дядька. — Это я к тому: можно ли вам наливать, или конфетами обойдётесь?

— Конфетами не откупишься! — за всех отвечает Жека.

— Ну, раз так, садитесь к столу! Только загодя нужно знать моё правило: пока не будет всё съедено и выпито, с места никто не встаёт!

Павел Николаевич наливает всем по гранёной стопке. Не пьёт у нас одна Людка.

— Я не буду, — отодвигая от себя стопку, — говорит она. — Мне нельзя.

— Опаньки! Уже «нельзя»?! — глядя на Бармалея, ревёт Жека.

— У меня гены плохие, — мудрёными словами поясняет Людка.

— Какие ещё Гены?! Бармалей, ты куда смотришь?! — не унимается Жека.

— Гены плохие, а Бармалей хороший? — смеюсь я.

— Бармалей хороший.

— Ну, слава богу, хоть с одним повезло! — После выпитой стопки Павел Николаевич достаёт из-под лавки гармонь.

— Праздник без музыки — пьянка, — назидательно говорит он и распахивает меха:

Не успеет луна появиться в небе,

Когда пьяный ворочусь я домой,

Ты не вей свои тёмные кудри, Дуня,

Над моёю больной головой! —

покачивая в такт сивым чубом, зычным голосом ведёт он свою песню.

Мы выпиваем и по второй, и по третьей, лихо расправляемся с холодцами и с гусем, а Павел Николаевич уже со слезами на глазах выводит свои куплеты:

Вот наступит печальное утро, Дуня,

Дождик частый начнёт моросить,

Ты услышишь протяжное пенье, Дуня,

То меня понесут хоронить.

Тут-то и приходит домой жена Павла Николаевича — наша школьная учительница Евдокия Александровна. По праздникам она всегда ездит навещать своих престарелых родителей, поэтому возвращается поздно, ночным поездом. Охнув, она всплёскивает руками:

— Это что ещё такое?! — хорошо поставленным учительским тоном, спрашивает мужа. — С детьми пьёшь?..

— Это где ж ты детей увидала? — откладывая гармонь, оправдывается Павел Николаевич. — Ты только глянь на эти бандитские рожи! Не дай бог с такими «детьми» повстречаться в проулке в неясное время суток…

Евдокия Александровна внимательно всматривается в наши до неузнаваемости загримированные лица, пытается выявить своих учеников. Опознаёт лишь Людку Зынченко, которая по беспечности сняла свою козью маску.

— Люда, ты же хорошая девочка… — начинает она подыскивать правильные слова.

— А мы не пьём, Евдокия Александровна, — говорит Людка и, поднявшись, смело дышит в лицо учительнице.

Та теряется и, озирая стол, останавливается взглядом на опустевшем графине.

— И это всё что же, он сам выпил? — невесть кому задаёт она свой вопрос.

— Может, и сам, может, и помогал кто, — басит Бармалей. — Кто знает, сколько тут до нас побывало…

— А сколько мы тут баб захватили!.. — хватается за голову Кудин.

— Так что, Евдокия Александровна, вы поосторожней-то отлучайтесь, — советует Кубане́ц.

— А это кто? — вытянув руку, спрашивает Евдокия Александровна.

— Это Бармалей… — тихо пропищала Людка.

— О господи… Бармалей… Людочка, ты среди ночи в такой компании…

— Он хороший, Евдокия Александровна… Скажи, Бармалей.

Бармалей рычит что-то несуразное и согласно кивает своей гривой.

Один Жека молчит; тётя по голосу его враз опознает. Нахлобучив на глаза шапку, он с деланно обиженным видом первый правится к выходу.

Наконец мы вырываемся от Павла Николаевича на морозный воздух. Верхний хутор пройден, пора возвращаться домой.

— А теперь мы идём к Бандере! — после выпитого торжественно объявлял Носач.

И мы, уже неровной походкой, идём к высокому дому с мансардой, обнесённому высоким сплошным забором, где проживает председатель местного колхоза Блажей. Блажея много лет назад прислали на его должность с Западной Украины, а для Носача каждый выходец с этого края обязательно был «Бандерой».

Долго стучим в огромные зелёные ворота. Наконец в окнах зажигается свет, и на крыльцо выходит Блажей.

— Хто тут?! — кричит в темноту.

— Колядовальщики! — отвечаем из-за ворот.

— Чего треба?

— Вот же хрен моржовый, недопонимает, «чего треба», — ворчит Жека.

— Колядовать пришли! — громко кричит Носач.

— Идить геть, а то я вам щас наколядую… — грозится Блажей.

Мы давно готовы к такому сценарию.

— Кто не даст хлеба — уведём деда! — дружно орём мы. — Кто не даст ветчины — тем расколем чугуны!

— Я вам щас «расколю»! — Олэна, дай-ко мою рушницу! Вот ввалю вам в срацю сили, до травня ни отмочите…

Ещё какое-то время, вспоминая самые страшные колядки-пожелания, кричим их Блажею:

Кол да могилу,

Ободранну кобылу!

В брюхо червей,

А на двор чертей!

Наконец Носач, прижимая палец к губам, даёт команду молчать, и мы тихонько уходим в соседний заброшенный двор, прячемся за плетнём. Не спеша возвращаться в дом, Блажей, похрустывая снегом, бродит по своему двору, проверяет запоры. Через время калитка отворяется. Высунув наружу голову, он осматривает опустевшую улицу.

— У-у, козаки проклятущи… — ворчит он и, закрыв на засовы калитку, уходит в дом.

Мы, дождавшись, когда в окнах его погаснет свет, тихонько возвращаемся. Подсунув под ворота длинные, взятые из «костра» жерди, поднатужившись, снимаем их с петель.

— Понесём в Нижний хутор, поставим бабке Махоре, — командует Носач.

Лишь к утру, справив всё задуманное, идём к Жеке. Там, в тёплой кухнянке, при свете керосиновой лампы, раскладываем всю свою добычу и, разделив поровну, только сейчас расходимся по домам.

На Старый Новый год, тем же составом и тем же маршрутом ходим посевать. Здесь нам хватает одной лишь колядки, которую напела Натахина мамка — тётка Васятка. Эту колядку мы разбивали по ролям, и выходило очень убедительно.

Ходил Илья на Василия

Обронился, обмочился,

Еле в поле волочился! —

начинали всегда Натаха с Людкой, в Нижнем хуторе к ним присоединялся Носач.

А в том поле плужок ходит,

За тем плужком Божья Матерь

Обедать носит, —

вступали Кудин с Кубанцо́м, и уже вместе с Натахой, Людкой и Носачом продолжали:

Уроди, Господи, жито-пшеницу

И всякую пашаницу!

Вот тут приходит черёд и за мной с Жекой и Бармалеем:

А мы сеем-посеваем,

С Новым годом поздравляем! —

орём мы во всю глотку и разбрасываем по углам горсти пшеницы.

Но вот уже пройдены почти все дворы, уже спели с Павлом Николаевичем «Дуню» — пора возвращаться и делить заработанный куш, но тут Носач сообщает нам новость:

— А Блажей-то новые ворота поставил, — как бы между прочим, говорит он.

Вино, которым во всех дворах щедро нас угощали, веселит душу, и мы, свернув с дороги, вновь идём к Блажею.

— Хозяев беспокоить не будем, — говорит Носач. — Пущай отдыхают…

С этим не согласен один Кудин, ему хочется побузить.

— Нечестно, может, Блажей ждёт, чтоб ему посеяли, а мы…

— Ага, заждался тебя, бедолажный. Уже и патроны с лизунцом приготовил, — соглашаясь с Носачом, возражаем мы Кудину. — Только время потеряем…

Кудин недовольно сопит, но подчиняется общей воле.

Заготовленными жердями пробуем приподнять новые ворота, но, как мы ни налегаем, те не поддаются. Подсаживаем Кубанца́, тот перелазит во двор и отворяет ворота изнутри. Осматриваем. Петли так закованы, что ворота с них уж не снять.

— В такую даль телепали — и без добычи… — ворчит недовольный Кудин. — Ну-ка, глянем, что там у него в сарае…

Налыгав за рога корову, Кудин выводит её со двора.

— Махоре… — шепчет Носач.

— Хватит вашей Махоре ворот, — возражаю я. — Корову ведём к себе в хутор, бабке Аксютке подарим…

Отойдя на приличное расстояние от Блажея, мы уже не таимся, и Кудин с Жекой во всё горло орут частушки:

А мы по хутору пройдём

Шухеру наделаем,

Кому корову уведём,

Кому ребёнка сделаем!

А на следующий день баба Аксютка в своих рваных калошах сама пришлёпала в сельский совет.

— Ко мне в сарай чьяся корова приблудилась, а мне её кормить нечем… — жаловалась она.

* * *

Зимой, когда столбик термометра опускался ниже 30 градусов, местный радиоузел делал долгожданное для нас объявление: «В связи с низкой температурой занятия в школе отменяются». И тогда мы с Кудином хватали свои коньки и бежали к Деркулу на Малашкину яму. Здесь река была широкой, и чистый с прозеленью лёд прочный. Жека с Кубанцо́м уже были на месте, размеряли хоккейное поле. Кубане́ц, сделав топориком отметку на льду, ступнями ног отмерял будущие ворота.

— Давай я отмерю, — говорит Жека.

Взглянув на Жекины ноги, Кубане́ц усмехается:

— Ты если своими кочергами отмеришь — ворота ширше Деркула будут.

В течение получаса с обоих сторон собирались команды человек по пятнадцать, а то и по двадцать в каждой. В прибрежных зарослях вырубали клюшки. Особенно ценились клюшки из черноклёна, неплохие были из ясеня, хотя и тяжеловаты. Шайбу делали из мятой консервной банки. Отсед

Скоро подтягивались и болельщики — девчата и младшая детвора как с нашей, так и с другой стороны. Даже Павел Николаевич, шмурыгая по льду своими огромными валенками, приходил поболеть. Чтоб в азарте сражения никого не пришибить, болельщиков со льда провожали, и они располагались на оставленных весенним половодьем тополиных бревнах либо на свисающем к реке толстом стволе вербы.

Обычно играли в два тайма без смен. Первый тайм длился часа три-четыре, после чего перед сменой ворот делали небольшой перерыв на водопой. Ниже Малашкиной ямы, под самым яром, на быстром течении была небольшая промоина с дымившейся на морозе водой. К ней взмокшие от пота и сползались с обеих сторон. От ледяной воды немели губы и горло, но это всё равно было лучше, чем просто жевать снег.

— Жека, ты, как бык, глыкаешь — другим не останется, — говорил я с серьёзным видом.

— Ничего… — отдуваясь, отвечал тот и добавлял ободряюще: — Сверху ещё прибудет, всем хватит…

Второй тайм длился до самых сумерек, когда уже трудно было различить на льду шайбу.

У нас на воротах стоял Бармалей. Вратарь из него был не бог весть какой, но он так лихо сучил перед собой своей огромной клюшкой, что близко подступиться к нему решался не каждый. Носач защищал противоположные ворота и, хотя он так же был неповоротлив и неуклюж, своим широким, облачённым в полушубок телом он закрывал большую часть ворот, по этой причине и его пробить было непросто.

Вратарских масок в те времена не было, поэтому к концу матча у Носача на лбу вырастали порядочные шишки.

— Ты, Саня, специально мне в лоб целишь, — потирая рукавицей лиловую гулю, с искренней обидой говорил он.

— Нет, не специально, — оправдывался я. — Я всегда по воротам целю, но там каждый раз твоя харя!.. Я ж не виноват, что у тебя морда шире ворот!

Тактика игры у обеих команд была одна: все в защите, и все в нападении, поэтому сутолока вокруг шайбы была плотной. Из наших лучшим был, пожалуй, Кудин — быстрый и вёрткий. Он лихо уходил от столкновений, ловко перепрыгивал через подставленные противником клюшки, поэтому уверенно достигал своей цели.

— Ку-дин, Ку-дин!.. — без устали кричала Натаха.

— Шай-бу, шай-бу!..

— Есть плюха! — ликуют болельщики.

Жека своей манерой напоминал известного в те годы Фила Экспозито. Он, не утруждая себя манёврами, словно таран, прошибал толпу. Ему даже клюшками под ноги ширять опасались — сломает клюшку. Встречаться у него на пути никому не хотелось, и только я, извечный его соперник, бросался наперерез. На полном ходу мы так звонко бились с ним лбами, что искры вышибало из глаз. Потом оба мотали головами и ослеплённо шарили по льду руками в поисках шапок.

— Хорошо хоть мозгов нет, — комментировал с брёвнышка Павел Николаевич. — А то б хана обоим…

Он хоть и болел за своих, но умел искренне радоваться каждой заброшенной шайбе, неважно, в какие ворота она влетела.

— Гол! — восторженно кричал Павел Николаевич. — Го-о-о-л!

— Ты чего орёшь? — злился на него Жека. — Это нам забили…

— Зато как ловко-то всадили! — смеялся Павел Николаевич.

— Ку-дин, Ку-дин!

— Же-ка, Же-ка!

— Са-ня!.. — с обеих сторон скандируют «трибуны».

— Кубане́ц, Кубане́ц!.. Эх, Кубане́ц-Кубане́ц… Слабак в коленках…

В какой-то момент со звонким треском ухал оседающий лёд, так, что вода выплёскивалась из промоины. Звук, похожий на ломку сухих деревьев, катился далеко по реке и стихал лишь за поворотом, под самой горой.

Судил матчи однорукий Вовка Дьяков, — по-уличному — Дикий. Когда мы с Кудином были в пятом классе, нам посчастливилось найти под соломенной стрехой сарая гранату. Мы уж принялись её курочить, но, на ту беду, нас за этим делом застукал Дикий. Был он на пять лет старше нас, поэтому легко накостылял нам подзатыльников и гранату конфисковал. Дикому удалось выкрутить из неё запал, но даже его хватило, чтоб оторвать ему кисть руки и вышибить глаз.

Дикий всегда судил честно, хоть и был с нашей стороны, но проигравшая сторона свою неудачу всё равно сваливала на него.

К нарушениям с обеих сторон Дикий был либерально-терпим, пока это не переходило дозволенную грань, но, если кому-то вздумывалось бузить — не церемонился. Своей могучей рукой брал буяна за шиворот и, выкатив на край поля, швырял к зрителям, при этом говорил без всякой злобы, даже ласково:

— Охолонь тут маленько…

Счёт матчей обычно имел трёхзначные цифры: 105 на 103 или 119 на 117 в нашу или в противную сторону. Это как кому повезёт. Расходились уже в полных сумерках.

— Завтра матч-реванш! — грозила проигравшая сторона.

— Приходите — ещё накидаем, — обещали победители.

Но фортуна — дама переменчивая, и на другой день уже вчерашние победители грозились реваншем.

* * *

Хуторская детвора начинала работать с начальной школы. Дружной гурьбой ходили мы на ток разгружать машины с зерном. Самосвалы в ту пору были редкостью, в основном бортовые ГАЗ-51. Подъедет водитель к бурту с зерном, откроет задний борт и скомандует:

— Саранча, налетай!

И мы в один миг саранчой взлетаем наверх и деревянными лопатами в считанные минуты освобождаем кузов. Платили за эту работу сущие копейки, но это были уже свои копейки, которыми можно гордиться. Помнится, купил с этих денег своей бабушке белый платочек, и она, расстелив его на коленях, долго разглаживала своей большой шершавой рукой. И я не понимал тогда, почему она плачет.

А уже в старших классах, на летних каникулах, нам дозволялось идти штурвальными на комбайны. В ту пору — это элита среди шпаны! Комбайнёры придирчиво, как на аукционе, рассматривали нас и брали себе в помощники не каждого. А мы, прошедшие конкурс, были невероятно горды своим положением и лезли из кожи, чтоб оправдать оказанное доверие и угодить своим благодетелям-комбайнёрам. Натаха и Людка тоже работали — развозили обед по тракторным бригадам.

С хутором Нижним, несмотря на то что административно это была Украина, у нас была и общая школа, и общая работа (Жека и Кубане́ц работали с нами, так как до Верхнего хутора, там, где находилась их бригада, было значительно дальше, чем до нас). И улица, где мы собирались вечерами, тоже была общая. И откуда только силы брались! День на комбайнах, ночь, чуть не до зари, с девчатами на улице!

Мне повезло, меня взял в штурвальные дядька Мишка, наш сосед, один из лучших комбайнёров района. Мой заработок — от его заработка. Дядька Мишка никогда не бранится, может лишь незло пошучивать.

Утром, до того как поднимется солнце и подсушит росу, мы, не успев ещё до конца проснуться, набивали «шприцы» солидолом и накачивали им до сотни тавотниц. Солнце выше, выше, звонче голоса жаворонков, ветерок прогоняет росу.

— Пора! — командует бригадир Зынченко.

На краю полевого стана, на взгорке, голубеют поляны полынка. Сорвав махровые его стебли, насухо вытираем измазанные солидолом руки и заводим моторы.

Ближе к обеду кабины комбайнов разогреваются и напоминают раскалённые духовки. Когда идём под ветер, — пыльное облако накрывает комбайн. Мелкие, перемолоченные остья соломы и половы выедают глаза, впиваются в ноздри и губы. Вместе с тем недосып давал о себе знать, и мы начинаем клевать носами. Жалеючи нас, комбайнёры дают команду:

— Так, штурманá, мы тут пока без вас по кругу пройдём, а вы дуйте в посадку, «придавите на массу».

Едва войдя в тень деревьев, падаем в траву и тут же засыпаем. Кажется, только закрыли глаза, а уже новый крик над нами:

— Штурмана-а-а! Хватит муравейники топтать. Вылезай!

Продирая глаза, бредём к комбайнам, лезем по лесенкам вверх.

— Что, уже по кругу прошли?..

— Уже по десять прошли, пока вы мух кормили! — смеются комбайнёры.

Солнце уже не столь злое, но пыль ещё гуще, чем была до обеда.

Вот на моём комбайне задымил вариатор, забуксовали ремни. Всё, стал среди поля. Дядька Мишка, почёсывая затылок, подходит к комбайну. Осмотрев механизмы, плюёт на посиневший подшипник.

— Чегой-то он?.. — спрашиваю я.

— «Чегой-то»… — усмехаясь, передразнивает дядька Мишка. — От обильной смазки… Мазал?

— Вроде мазал… — неуверенно говорю я.

— Да-а, вижу, как ты мазал… Поднять подняли, а разбудить забыли… Ну, коль мазал, давай снимай.

Отпускаю натяжные ремни, откручиваю вариатор. Вот только сил маловато снять и установить новый. У дядьки Мишки надорвана спина, поэтому все тяжести приходится поднимать самому. Хорошо хоть Кудин с Жекой пришли помочь.

— Железяку на пупяку раз-два — взяли! — командует дядька Мишка.

Ставим на место новый вариатор. Сопим, молча натягиваем ремни.

— Везёт тебе с дядькой Мишкой, — шепчет Кудин. — Мой Григорьевич за такой косяк позавчора по мне молотком запустил…

— Попал?..

— Если б попал, я бы сейчас тебе не пособлял… Мимо просвистел. Потом еле нашли в стерне…

А вечером, едва смыв с себя мазут, мы бежали на улицу. Собиралась «улица» у двора Людки Зынченко. Там вот уже много лет как ветром свалило огромный тополь. На нём и рассаживались парами. Играли в «Садовника». Каждый выбирал для себя имя цветка. Натаха была ромашкой, Людка — незабудкой, Бармалей — тюльпаном… Были у нас и семицветик, и роза, и сирень, и жасмин… Только мы с Кудином выбрали себе самые отвратительные растения. Я был чертополохом, Кудин — репяхом, но это нисколько не мешало нам.

— Я садовником родился, не на шутку рассердился, — поочерёдно тыча пальцем в сидящих, декламирует свою считалку Кубане́ц.

— Буду резать, буду бить, с кем останешься дружить? — Палец Кубанца́ останавливается на Натахе.

— Ромашка!

— Ой!

— Что с тобой?

— Влюблена.

— В кого?

— В чертополоха!

Я понимаю, Натаха специально выбирает меня, чтобы позлить Кудина. Кудин же в свою очередь, чтоб позлить Натаху и Бармалея, всегда выбирает Людку-незабудку.

Натаха сидит рядом со мной. От её распущенных волос действительно исходит запах ромашки и чабреца. Я на расстоянии чувствую теплоту её тела. Затаив дыхание, касаюсь плечом её плеча. Собравшись с духом, осторожно, чтоб никто не заметил, кладу свою руку на её тёплую спину, легонько сжимаю пальцы. Натаха не убирает моей руки, напротив, как мне казалось, плотней прижимается ко мне. У меня останавливается дыхание. Но вдруг, совершенно неожиданно для меня, говорит так, чтобы слышали все, и в первую очередь Кудин:

— Ой, Сань, не бери меня за здесь, не делай мне приятно!

Как ошпаренный, я отдёргиваю руку и даже отклоняюсь от Натахи.

«Вот же зараза! — в сердцах думаю я о ней. — Я и дотронуться не успел до «за здесь», а она уже объявила всем…»

Хорошо ночь и никто не видит, как у меня от стыда покраснели уши. Кудин же от стыда никогда не краснеет. На время, отпустив Людку, он с другой стороны придвигается к Натахе, сгребая её в объятия, крепко прижимает к себе.

А ты ромашка белая

Лепесточки нежные…

— Дай-ка, Натаха, я прикогтюсь «за здесь»! — никого не таясь, говорит он.

— Ой, Кудин, ты, куда свои лапища-то запустил?.. — слабо сопротивляясь, стонет Натаха.

— Туда, куда ты Санька не пустила…

— А кто тебе сказал, что я его не пустила? — вновь подзадоривает его Натаха.

А утром, чуть свет, не успеешь как следует и заснуть, бригадир Зынченко, которого за глаза все звали Дрыком, хлопает уже своей плетью в ставни.

— Протягалися до утра, спыте, сукины диты? Он, солнце уж в жопу препикае… Швыдко одягайтесь, машина вже чикае…