Море, причал и бутылка вина

Александр Мигунов

Подросток обстреливает город из рогатки с крыши высокого дома. Передвигая обстрел по стрелке часов, он, знакомит читателя и с городом, и со своей внутренней жизнью. Из-за физического несовершенства он считает себя изгоем, и предпочитает одиночество на дереве, крыше, старом причале.

2

Вдоволь настрелявшись наугад, обратим внимание на ветер, на солёный сырой ветер. Он дует почти всегда, и его всегда называют Норд-Остом. Всё моё детство и всё моё отрочество были продуты этим Норд-Остом.

Ветер будет навстречу камушкам, притормаживая их лёт, и они будут падать ближе, чем дальше. Но мы не должны на ветер сердиться. Он дует на бухту и долину миллионы лет без перерыва, поэтому с ним выгоднее смириться, чем на него негодовать. Напротив, будем ему благодарны за то, что пока мы знакомимся с Городом, ветер будет не ураганным, не ледяным, не скулящим и воющим, не с пылью и мусором, а с весной, он будет таким, каким мы хотим.

Но многие в Городе не понимали, что на ветер злиться нелепо. Они не пытались с ветром ужиться, они сваливали на него, называя его проклятый ветер, все свои личные неудачи, неудачи Города и страны. Это имя проклятый ветер слышалось так часто и повсеместно, что если б не грамотные метеорологи, все бы забыли давно и начисто настоящее имя Норд-Ост.

Стреляя в Норд-Ост, хорошо обсудить, откуда он, собственно берётся, почему и зачем он всё время дует, почему всё дует примерно оттуда же, с северо-западной стороны горделиво-бескрайнего отечества, и почему всё туда же дует, в юго-восточную заграницу, в начале которой лежала Турция.

Детям навязывали представление, будто Норд-Ост — гигантский старик, который жил сразу за хребтом. Старик чаще всего спал, обвевая Город ровным дыханием. Иногда, проснувшись в дурном настроении, старик поднимал над хребтом голову, ронял на склон лохматую бороду и, раздувая громадные щёки, дул на Цемесскую бухту и Город с разнообразными последствиями. Например, то валил с ног пешеходов, то выбрасывал танкер на мель, то бесстыдно вздувал платья, то, завывая и скуля, мешал Городу спать.

Наиболее точное объяснение происхождения Норд-Оста я услышал при следующих обстоятельствах. Мы с мамой возвращались из Ленинграда. Сосед по плацкарту, офицер, поболтал с мамой о том, о сём, узнал, что она проживает в Городе, сказал, что и он там проживает. Обсудили, конечно, и Норд-Ост.

«Хотите узнать военную тайну?» — подмигнул офицер маме.

«Хочу, если вас за разглашение не засудит военный трибунал», — засмеялась мама и кокетливо оправилась.

«Будем надеяться, не засудит», — подмигнул офицер и стал рассказывать.

«Представьте себе, стоит танк на пирсе, вчера только выгрузили с парохода, передислокация, строго засекречено, подготовка к решающему удару с неожиданной стороны, противник и ухом не ведёт, и вдруг обрушивается Норд-Ост. Лупил по бухте, что тот боксёр! Врежет, — тяжёлые танки трепещут, как деревянные сортиры, повизгивают гусеницами, как поросята. Ещё врежет, танки зависают на самом краешке пирса. Ещё удар, танки, кроша бетон, валятся в бушующие волны. Вода, как понимаете, разверзается, водоворот, всплеск, будто бомба. Зрелище, отмечу, ещё то!»

«Вы подумайте!» — вскрикнула мама, что было её театральной манерой. Мама любила людям льстить, но офицер, не знавший этого, принял её вскрик за чистую монету.

«А знаете ль вы, — спросил он так громко, что тут же отвлёк от карт и дремоты ещё некоторых пассажиров. Они скособочились, с разных сторон стали вслушиваться и наблюдать. — А знаете ль вы, отчего, собственно, происходят эти самые Норд-Осты?»

Мама в ответ намолола чушь про Арктику, высокое и низкое давление, брожение чего-то в атмосфере, в результате призналась, что не знает. У меня на этот счёт была своя теория, но я постеснялся её изложить. Соседи решили не бахвалиться, или, что хуже, не позориться, и вообще в сторонке уютнее, всё отмечаешь, и без нервов.

«Представьте себе, что это хребет, — офицер выстроил стаканы из-под чая, которым мы только что побаловались, взглянул на меня и подмигнул: — Мы все понимаем, что речь идёт не о спине, а о горах».

Он снял с себя галстук, положил его на столик и, сгибая его так и сяк, выложил вдоль хребта бухту. Мама критически оценила, кое-где выправила линии.

«Не городите чепухи! — как бы в шутку вспылил офицер и снова выложил галстук по-своему. — Вам, гражданским лицам, лучше бы не спорить. Я по долгу службы неоднократно облетал долину и бухту на вертолёте, видел всё, так сказать, птичьим глазом, и утверждаю, что бухта похожа на бутылку из-под шампанского».

«Впрочем, — он мне подмигнул, — очертания наших берегов это государственная тайна. Не разболтайте своим девушкам».

«Да ну вас! — сказала мама, краснея. — О каких вы девушках говорите. Нет у него никаких девушек. Рано ему думать о девушках».

Девушек, в самом деле, не было, в этом мама не ошибалась. А думать…, — знала бы она, как рано я начал думать о девочках, знала бы мама, что если я думал, я только о девочках и думал.

«С вертолёта, — рассказывал офицер, — видно, как Цемесская долина переливает речку в бухту, бухта похожа на бутылку, у которой частично отбито горлышко, из этого горлышка в Чёрное море выливается мутно-зелёная жидкость».

Офицер глядел маме точно в глаза, вышибая искру взаимопонимания.

«Замечаю в ваших синих глазах лёгкий протест против мутно-зелёного. Качество вашего загара, даже не подпорченное отлучкой в хмурые погоды Ленинграда, наводит на мысль, что вы многократно нежили ваше прекрасное тело в непосредственной близости от моря, и кому, как не вам прекрасно известно, что море бывало красным, оранжевым, жёлтым, зелёным, голубым, синим, фиолетовым, а также использовало следующие сочетания»…

Заскучав, я залез на полку, тут же задумался о девушках, но скоро вернулся к офицеру, свесил голову и наблюдал, как тот иллюстрирует слова сильными мохнатыми руками.

«Представьте, вот здесь похолодание. Холод всегда к земле льнёт, — ладонь офицера на столе ползла к стаканам, игравшим хребет, а рука мамы была за хребтом, сразу за бухтой, где центр Города, — по-пластунски расползается по сторонам, натыкается на хребет, холодный воздух вот здесь накапливается, растёт в толщину, верней, в высоту, пока не дорастает до хребта. А что за хребтом? Долина с бухтой. Тёплая, так сказать, долина. Что возникает? Перепад! Холод перекатывается через хребет и обрушивается в долину»…

Рука офицера, холодный воздух, накопившийся за хребтом, упала на тёплую мамину руку, так сказать, в тёплую долину.

Я кашлянул. Руки разлетелись. Мама покраснела, стала прибираться. Я забрался на верхнюю полку и искромсал перочинным ножом низ полки для чемоданов. Пусть все проклятые офицеры сводят Норд-Ост к совокуплению, я знаю лучше, что есть Норд-Ост. Хребет — это моя голова, а долина — моя душа. Как только жизнь меня оскорбляет, хребет начинает обрастать серой клочковатой бородой. Так начинается Норд-Ост. Так начинается моя ярость. Обстреливая Город из рогатки со всеми вытекающими последствиями, я не был жестоким, я был яростным. Я обязан был быть яростным, чтобы своей внутренней яростью противодействовать ярости мира. Цитирую лучшее, что нашёл я в нашей центральной библиотеке:

«Огромное, яркое солнце, как быстро ты

Убило бы меня,

Если бы во мне самом не всходило

Такое же солнце».