Горлица, птица благонравная…

Александр Матвеев, 2020

Проза Александра Матвеева, живая и атмосферная, о простом человеке и его чувствах. Характеры выписаны так реалистично, а чувства переданы так глубоко, тонко и искусно, что не сопереживать героям невозможно. В рассказах Матвеева заметна серьёзная прозаическая школа: здесь и «лёгкое дыхание» Бунина, и мастерство психологического анализа Куприна. Кто бы ни выбрал эту книгу, читатель взыскательный или снисходительный, она станет пищей для ума и отдохновением для души.

Молчание Шурика

Рано утром в хату старика Степана Каведецкого без стука вбежала запыхавшаяся соседка, с порога крикнув по привычке: «Есть кто дома?» У нас в селе всегда без стука заходят в дом. А чего стучать? Хозяева и так слышат, как топают на крыльце и дверь ногой открывают.

— А где мне быть? — хмуро ответил Степан. — Чего в такую рань припёрлась?

На столе стояли бутылка с мутной жидкостью на донышке и две рюмки. Одна рюмка была накрыта тоненьким ломтиком ржаного хлеба. Обычно весёлый старик Каведецкий на этот раз не был расположен к разговору.

— Степан, говорят, что Кубасов вчера умер в больнице, в Хмельницком. Ты слышал что-нибудь?

— Вот поминаю. Налить?

— За упокой его души. Царство ему Небесное. Отгулял. Отмаялся сердешный.

Помолчали. Через окно на стол упал тяжёлый луч раннего августовского солнца, осветив пустую бутылку, рюмки, немудрёную закуску — кусочки сала на тарелке, хлеб и пучок лука.

— Степан, сама слышала, как он в прошлом году, когда его Веру хоронили, сказал на кладбище: «Долго я не задержусь. Через год она меня к себе заберёт. Вот здесь моё место будет, в её изголовье».

— А я другое слыхал. Выпивали мы с ним. Я ему и сказал, не помню почему: «Доживи до моих лет, тогда узнаешь, что такое старость». Ему ведь только семьдесят семь исполнилось, а мне уже восемьдесят три стукнуло. А он возьми и ответь: «Когда мне будет восемьдесят, ты меня дома не застанешь». Вот и понимай сказанное покойным как знаешь.

— Наверное, думал, что вечно так будет по бабам бегать. Больно шустро бегал!

— Дура ты, Марфа. Теперь я его действительно дома не застану.

Для села смерть Кубасова была полной неожиданностью. Был он довольно крепким стариком. Последние пятнадцать лет один справлялся с домашним хозяйством. Первые годы после того, как жена Вера заболела, даже корову держал и сам доил. В хозяйстве были куры, поросёнок, огород. По весне воткнёт рассаду огурцов или помидоров в землю, разок-другой заглянет к ним летом — прополет, подвяжет, а урожай на загляденье. Лёгкий был человек, и все это знали.

Кладбище за селом вширь и ввысь растёт. Сколько поколений там лежит! Некоторые фамилии со временем бесследно исчезли — никого не осталось. Вот, например, род Лещенко, Веры — жены Кубасова, какой большой был! Отец её, Фёдор Филькович — глава семьи, лежит на кладбище уже почти полвека. И мать — Марта Николаевна — похоронена рядом в восьмидесятых годах. А теперь в селе только дальние родственники остались, близкие все ушли на кладбище. И Вера, добрая душа, в прошлом году переселилась к ним, не дожив несколько дней до восьмидесятилетия. Долго болела после инсульта. Всех жалела, всё понимала. Незаслуженно страдала. Жила — мучилась и умирала в муках. Перед самой войной семнадцатилетней девушкой выдали замуж за русского солдата-пограничника. Маленькая речушка Вилия разделяла Украину на две части: восточную и западную, на берегу реки стояла застава, на ней и служил Иван Кубасов, высокий и статный парень с Волги. Влюбился он в украинскую девушку, поженились, но не прошло и месяца, как война началась. Сгинул солдат в немецком плену. Аккуратисты-немцы даже справку прислали — умер. А Иван не просто умер: бежал из немецкого плена — поймали, били, от побоев и скончался. Кто-то видел солдата в немецком лагере, и весточка дошла до села уже после войны. Вера работала в колхозе, воспитывала сына, а в пятидесятых годах заехал в село младший брат погибшего мужа Трофим, чтоб свидеться с вдовой и с племянником познакомиться. Так и остался Трофим в селе, женился на вдове, и родила Вера от него сына Владимира. Трофим, в отличие от спокойного и рассудительного Ивана, был натурой вспыльчивой и любвеобильной. Обладал прекрасным музыкальным слухом и красивым голосом. Пел замечательно. Его звонкий тенор знали многие окрест: где свадьба или какое-нибудь другое празднество — обязательно приглашали Трофима. Без Трофима свадьба не свадьба. И физически был очень крепким. До самой старости за ним никто из молодых угнаться не мог. Пьяным его никто не видел, хотя выпить любил, но свою меру знал крепко. Светло-карими яркими глазами и звонким голосом Трофим притягивал к себе взгляды женщин. По всем окрестным сёлам имел подруг. А лет двадцать назад сошёлся с молодкой Фроськой из соседнего села, при живом муже, и практически жил на два дома. Приворожила, говорят, Фроська его. Муж потом умер, а Трофим продолжал тянуть на своём горбу Фроськино хозяйство. Хотя и Веру не бросал.

К одиннадцати утра сын привёз из Хмельницкого отца в гробу. Последнюю неделю Владимир не уходил из больницы. Ухаживал за отцом день и ночь и никак не мог осознать случившееся. Странная история. Недавно был в селе, и всё было нормально. Отец не болел. А затем звонок, как гром среди ясного неба: упал дед с чердака в сарае и разбился. С улицы крики старика услышала соседка и нашла Трофима на бетонном полу. Медсестра Надя помогла, чем могла, и вызвала из района скорую помощь. Отправили деда в районную больницу, где в нейрохирургическом отделении ему сделали операцию с трепанацией черепа. Спустя какое-то время старик даже разговаривать начал, но не мог вспомнить, что с ним приключилось. Память как отшибло. Была надежда, что пройдёт время, поправится, и память вернётся. Но нет, потом ему стало хуже, потерял сознание. Отправили в область, в Хмельницкую больницу. Вот в этой больнице отец умирал тяжело и мучительно. С трудом можно было до него докричаться, и тогда он глазами или лёгким пожатием руки показывал, что слышит. Слышал-то слышал, а сказать ничего не мог.

Так и осталось тайной для сына и для всей родни, что случилось в том злополучном сарае. Может, село и знает что-то, но никто ничего не говорит. Из отдельных фраз, намёков, каких-то нестыковок Владимир понимал, что случилось что-то неладное, но истины добиться не мог.

Похоронили Трофима Петровича Кубасова под вечер того же дня. Были певчие, как положено. Провожали на кладбище всем селом. Приехал сын Веры Алексей.

Когда отпевали в хате, у гроба стояли соседи, в основном старые и больные люди. Здесь была и баба Мидора, жившая одна на противоположной стороне улицы. Муж умер, дети давно разъехались, вот и доживает век одна. Еле стоит у гроба, утирая слёзы уголком платка. Так же стояла со слезами на глазах, когда в прошлом году хоронили Веру. Жалко ей Ку-басова. Безотказный человек был. А если что-то было не так, то — что теперь? Бог ему судья. Печально стояли старики и искренне жалели покойного, и себя жалели. Жизнь вспоминали. Не было радости в колхозе в молодости, нет счастья и в старости без колхоза. Всё чаще на похороны приходится ходить. Невольно смотрят друг на дружку и думают:

«Кто следующий?»

После похорон накрыли во дворе столы — стали поминать покойного. В селе не принято говорить речей во время поминок. Люди поднимают рюмки и закусывают. И перебрасываются между собой какими-то незначительными фразами. Хотя всё, что говорится, всегда имеет значение, но для внимательного уха.

— Говорят, лук рассыпал на чердаке сушиться и лазил на чердак проверить. Не удержался и упал.

— А чего тот лук проверять? Сушится и сушится. Чем ему поможешь?

— И то правда. Лук без нас и растёт, и сушится.

Невдалеке сидит дворовый пёсик Шурик и внимательно слушает, наблюдая за происходящим. Даже еда его интересует не очень. Бросят кусок — съест не спеша. И опять слушает. При жизни хозяина он молча, без показушного лая на чужих людей, служил деду Трофиму. Не за кусок хлеба, из любви к хозяину. Люди удивлялись его преданности и чутью. Уезжает дед Трофим на велосипеде в соседнее село — Шурик проводит хозяина до шоссе, вернётся во двор и ждёт. А если задержится хозяин, выбегает на дорогу и смотрит, не появился ли из-за бугра Трофим. Если Куба-сов уезжал на автобусе, то Шурик выбегал к остановке и встречал автобус. Небольшой, рыжеватого окраса Шурик — скромный представитель беспородных собак, которые знают своё место и свою роль в хозяйстве.

— Шурик всё знает: зачем Кубасов на чердак лазил и как всё было. Да сказать не может.

— А что же он ел? Нелька-то тоже в больницу ездила. Помогала Володе за отцом ухаживать.

Нелька — это соседка, крупная, здоровая и ещё не старая женщина. При жизни Кубасова она помогала ему по хозяйству. Да и за Верой последний год ухаживала.

— Ко мне Шурик ходил. Я ему молока давал и так… разной еды. Придёт во двор и смотрит. Как не дашь? — вмешался в разговор немногословный Павло.

Павло — пятидесятилетний мужчина, среднего роста, худой. Он вечно чем-нибудь занят. То скотину пасёт, то корма на ферму подвозит, то в собственном дворе ковыряется, что-то ремонтирует, то помогает огород кому-то вспахать. Он один из последних и надёжных людей — колхозник: колхоз как был, так и остался, хотя на бумаге новая власть разделила и закрепила землю за селянами. Но кто её в одиночку обработает? Вот и передали землю по договорам в общее пользование. Так что колхоза как бы нет, но на деле он есть, потому что жив Павло.

— Две недели назад копали Ганке-костоправше могилу. Я из ямы не мог сам выбраться, а дядя Кубасов подтянулся на руках и выпрыгнул, — сказал вдруг молодой Старицкий.

Позднее, вечером, в узком семейном кругу стали обсуждать, как же мог покойный упасть с чердака.

— Как-то не укладывается в голове, что Трофим Петрович упал с чердака и разбился. Кто его видел в тот день? — вслух рассуждал Алексей, брат Володи по матери.

— Говорят, Фроська приезжала к нему с утра. И сын с ней был. Вроде они выпивали…

— Если выпивали, то без Нельки не обошлось. А она что говорит?

— Говорит, что в тот день была в селе Антоновке. Мол, алиби у неё имеется.

— Почему сразу — «алиби»?

— Знает что-то, а говорить не хочет, вот и ляпнула про алиби. Научил кто-то.

— Так что же получается? Дело пахнет криминалом?!

— Вряд ли. Но много непонятного. Почему-то никто ничего не говорит прямо, а между собой шепчутся. Вон Андрон, что через три хаты живёт, сказал Мишке Косому, что видел, как Фрося со своим великовозрастным сыном убегала огородами на автобус, — сказал Владимир с горечью и добавил: — Живут по принципу: моя хата с краю, ничего не знаю. Пока самих жареный петух в задницу не клюнет.

— Если она видела, как Трофим Петрович упал, и убежала, то это статья уголовная — неоказание помощи человеку в беде, когда его жизнь находилась под угрозой.

— Откуда она про такие тонкости знает? Увидела, что разбился. Побоялась, чтоб не подумали, что она столкнула деда с чердака, и сбежала.

— Говорят, что Фроська домогалась, чтоб он деньгами помог её сыну. Вроде лошадь у того украли.

— А вот Хмарчук, он частенько на рюмку к деду забегал. Так на следующий день, как случилось несчастье, сказал, что никакой Фроськи там не было. А потом, когда выпивши был, стукнул по столу кулаком и рявкнул: «Была эта сука там, была! Но ничего никому говорить не буду».

— Бог им судья. Ничего не известно. Ничего не докажешь, — горестно проговорила Саша, жена Владимира. На том и расстались, и все разъехались: кто в Киев, кто в Москву. Хату закрыли на замок и ключ отдали Нельке, чтоб присматривала.

Во дворе остался один Шурик. Как он жил и чем питался, никто не знает. Может, Нелька подкармливала, может, сердобольный Павло давал ему еду, но когда Владимир приехал в село на сорок дней, то Шурик встретил его очень взволнованно. Он словно крутился вокруг невидимой оси, стонал, как бы пытаясь сказать что-то важное.

Оказалось, что Шурик каждый день бегал на кладбище и целыми днями сидел у могилы Кубасова. Посидит-посидит и бредёт понуро домой.

— Встретился мне как-то Шурик. Бежит, вижу, с кладбища. Посмотрел на меня, а в его глазах слёзы. Аж жутко стало, — рассказал Степан Каведецкий.

— Поминали Кубасова на девятый день. Пришли на могилку. Оставили там колбаску на газете, рюмку с водкой. Так я хотела переложить колбаску и протянула руку за ней. И что вы думаете? Шурик меня лапой по руке ударил, мол, не трогай! Я чуть в обморок не упала, — всхлипнула Нелька.

— Так, может, он сам колбаску съел? Шурик-то?

— И не понюхал даже… С нами убежал с кладбища.

На сороковой день пришли мужики, стали полукругом у могилы и спели деду Кубасову песню. Песню, которую он не раз просил, то ли в шутку, то ли всерьёз, спеть ему, когда он умрёт:

На рейде большом легла тишина,

И море окутал туман,

И берег родной целует волна,

И тихо доносит баян:

Прощай, любимый город!

Уходим завтра в море…

Почему именно эту песню? Ведь Кубасов никогда не был моряком. Может, в песне кроется тайна его несбывшейся мечты? Или тайна смерти? Кто теперь узнает?

Из-за тучи выглянуло солнце, щедро осветив кладбище, могилку и поющих мужиков, серьёзных и торжественных. Озарило во всю мощь тихое кладбище с современными памятниками и со старыми, почерневшими от времени крестами, свежий горб земли с новым деревянным крестом над ним.

На следующий день приехала в село милиция и стала опрашивать селян на предмет загадочной смерти Кубасова. Наконец-то спохватились. В частной беседе кто-то из милиционеров сказал, что не мог дед получить такую смертельную рану от падения с чердака. Мог, не мог, кто сейчас докажет или расскажет что-то? Разве что Шурик. Но Шурик смотрит на всех с тоской в глазах и молчит.

Безмолвная и несчастная собачья жизнь.

Через полгода, весной, колхозный сторож ночью выстрелил в бродящих возле фермы собак. Может, от скуки выстрелил, может, по пьяному делу, — кто его знает? Голодные собаки часто прибегали на ферму в поисках еды. Но по странному совпадению дробь попала только в Шурика и убила его наповал. Как единственного свидетеля. И ушла вместе с Шуриком на веки вечные тайна смерти жизнерадостного Трофима Кубасова. Бегал-бегал к могилке хозяина и ушёл вслед за ним в мир иной.