Красный закат в конце июня
Времена Колумба… На территории России в те же годы происходит интенсивное открытие своих «Америк». Славяне из перенаселённых земель Новгородчины отправляются в плавание по большим и малым рекам на северо-восток… В романе «Красный закат в конце июня» впервые в русской литературе концептуально описана не столько история Государства Российского и его политических звёзд, сколько история повседневной жизни людей 14 поколений одного поселения Русского Севера по мужской и женской линиям – его космическая история. (Число 14 из следующего ряда: «Итак всех родов… от Давида и до переселения в Вавилон четырнадцать родов…» (Мф. 1:17). «Красный закат…» – в какой-то мере библейская история свободных, сильных наших предков, начиная с появления их на землях угро-финнов в 1471 году и заканчивая исчезновением, переходом в иное качество в прошлом веке, в нас самих, сегодняшних. Неслучайно своеобразным продолжением «Красного заката…» явился и следующий роман Александра Лыскова – «Медленный фокстрот в сельском клубе» (2016) – о жизни современных потомков рода Синцовых.
Оглавление
- Часть I. Явь
- Часть II. Исход
- Часть III. Книга торга
- Часть IV. Око
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Красный закат в конце июня предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Часть III
Книга торга
Геласий разжигал сушняк в овине. Сидел на корточках во вретище[75] из дерюги без рукавов, лишь с прорезью для головы и рук, подпоясанный крапивным жгутом.
Перед тем как раздуть трут, бороду сунул за ворот, чтобы не опалить. Взялась береста. Огонь осветил яму. Побежал в дальний угол овина. Зардели угли.
Горячий воздух устремился вверх, сквозь охапки сырого льна. Пар поднялся над землёй.
Геласий выставил ладони к огню, произнёс:
Громы гремучие,
Тучи идучие,
Огни горючие,
Пламя трескучее
Славно трижды будь!..
И до утра потом менял соломенный насад с сухого, хрупкого — на влажный, гибкий. Готовил задел к завтрашнему обмолоту.
Свет с востока скоро загасил звёздное мерцание. Белой росой полило вытеребленное льнище.
Пуя укрылась туманом, будто льдом.
Прокопчённый, с чёрными от сажи лицом и руками, Геласий скинул с решётки последний сноп.
Сил не было идти до реки. Но и в избу таким «чёртом» грех являться.
Вретище гулко опало с плеч. Остался в зыбком рассвете молодой неженатый Адам даже и без фигового листочка в паху.
Колени на бегу вскидывал высоко, как молодой конь.
От затылка до пяток каждая жила в нём перевивалась и переталкивалась, всё тело кипело.
Сходу прыгнул в омут.
Звериные вопли разнеслись по пуйской долине.
Зайцы прижали уши.
Лисы попятились в норах.
Закусила да так и не перегрызла ветку ондатра.
Человек вопит!..
С омовения Геласий в избу зашёл, прикрытый листом лопуха.
Уже слышно было, как мать в хлеву доила коз.
Крикнул ей, чтобы нынче звала баб на околотку, и полез на полати.
Проснулся он от трескотни кичиг на току. Бабы кричали и хохотали за окном.
Не надо было долго кланяться работницам о помочи. Всякой хотелось иметь от Геласия за труд крашеное полотно. И невестки из-за реки пришли, и бабы Шестаковы, и сулгарские жёнки давно стояли на току хором, вальками околачивали льняное семя.
Позади них тоже круговым валом накидана была жёлтая обмолоть.
И ещё один круг — солнечный — сиял в самой выси.
Появился Геласий перед народом высок, крепок, поворотлив. Длинные светлые волосы прибраны под сыромятный ремешок с медным колечком для роспуска, чтобы, побыв под дождём и усохнув, не сдавливал голову.
Бородка была у него дымчатая. Добротного тканья рубаха крашена в можжевеловом отваре — в ржави. Порты из ниток в два цвета: сине-жёлтая пестрядь, и на ногах будто литые берестяные лапти.
(На выход имелись невесомые лыковые.)
Как хозяину, ему положено было собирать семена с тока. Пересыпать в мешок.
Уже под собственной тяжестью семена промасливали рогожу.
Возле тока лежала колода с дуплом, куда Геласий всыпал льняное семя. Вставил пробку и обухом принялся бить по ней.[76]
Подверг семена сжатию.
И потекло по желобку в плошку льняное масло.
Весь жмых от дневного битья по обычаю Геласий раздал работницам. Чтобы детей полакомили.
И сдобрили тесто утренних хлебов.
Назавтра обмолоченный лён расстилали.
Знали бабы, в эту пору дует всегда с горы, с Сулгара. Потому клали так, чтобы «подол» не задирался.
Месяц, а то и дольше подгнивать соломе для освобождения волокна. Cлучалось, и из-под снега приходилось добывать.
Особый загнёт устраивал Геласий в затишке Пуи — прижимал ко дну ветвяными решётками и камнями.
Илом, всякой донной слизью обсасывался лён до паутинной мягкости. Ткались из такого волокна тончайшие платочки.
Весь сентябрь центром жизни для баб пуйско-суландской округи были льняные угодья Геласия Синца.
И самый-то центр, хозяин, ни на минуту не терялся ими из виду. Не мужик — загляденье.
Если на нём был и валяный колпак, то с заячьим хвостом. Коли сукманник, так непременно опоясан пёстрым тканым кушаком с кистями. Широкие пестрядинные штаны с напуском на оборы.
Льняная борода.
Светлые чудские глаза.
И главное притяжение — белизна лица, ход и ухватка…
Когда ещё пойдёт в дело лён этого нового урожая 1525 года. А ведь уже теперь с окончанием расстила и замачивания, как уговаривались, подавай пригожий работницам расчёт крашеными полотнами в локоть за три уповода.
Потому нынче Геласий с утра опять был в прокопчённом вретище. Рубил берёзовые дрова, калил дедову домницу. Готовил пробную загрузку прошлогодних полотен в новый красильный чан.
Замочен чан наглухо. Держал воду до капли: глиной было выложено днище и усыпано речной галькой, чтобы не поднималась муть.
Густой пар стоял над красильней.
Раскалённые в домнице камни Геласий перекатывал по жёлобу в чан. Оттуда деревянными щипцами таскал обратно в огонь.
Кипятил отвар.
Щепкой пробовал густоту.
…Эти разноцветные щепки в другой бы раз покойная бабушка Евфимия бережно собрала и на Рождество сложила из них звезду Богородицы.
Нынче при взгляде на крашеные лучины опахивало внука только лёгким ветерком памяти о покойнице.
Эти разноцветные палочки всегда напоминали Геласию о временах детства, когда он жил при храме, шаровничал у богомаза Прова, охру растирал.
Этот Пров стал для Геласия истинно духовным отцом. Помнился он тощим мужиком с ласковыми глазами.
Много лет назад какой-то боярин вывез его из Новгорода на Вагу для росписи церкви в вотчине. Да случилось, язычники спалили строение. И побрёл Пров откуда слухом доносит.
Приткнулся здесь в Сулгаре. За харчи подрядился. И потребовался ему мальчик-краскотёр.
Бабушка Евфимья, будучи служкой в храме, узнала про его нужду и привела к нему десятилетнего Гелаську.
Будущего краскотёра Пров встретил без лишних слов:
— Вот тебе, отрок, ложка. В ней охряная крошка. Катышики ущупывай и пальцами их, как ступой…
Сразу стал старик называть малолетнего помощника полным именем.
— Помру, Геласий, ты меня тут похоронишь. Да ведь и сам тоже когда-то Богу душу отдашь. А наши с тобой иконы вечно будут сиять!
Скоро Геласька настолько обвык в растирании красок, что ему было дозволено льняное масло в пингаму добавлять.
Из любопытства он однажды сунул палец в горлышко таинственного сосуда и облизал.
И, что называется, взалкал. Стало в кувшине шибко убывать.
Пров прижучил, повозил за белы кудри. После чего велел принести из дому чуманчик и отсыпал льняных семян на посев.
Добывай лакомство в поте лица!
Покойный батюшка Никифор позволил занять полоску в огородце.
И Ласька льняное семечко от семечка на вершок уложил в бороздки.
Урожай созрел. Ласька между камнями нажамкал масла и принялся отводить душу.
Пров опять вмешался.
— Чем утробу набивать, лучше ты, парень, семена обмолоти да сбереги до следующей весны. Вдесятеро получишь. И на масло хватит, и на рубаху.
— Как это на рубаху?
— Да не век же тебе в рогожной ходить!
Пров достал из котомки шлифовальную кудель и отделил нить.
— Смотри, Геласий, вот он лён — тоньше ресницы, а попробуй порви — не сразу даётся.
Мазнул пальцем по языку, ссучил несколько волосинок.
— А ну-ка, дёрни.
Нить до крови прорезала кожу на пальце Геласьки.
— Насеешь льну. Мамка тебе сорочку сошьёт. А я её цветами распишу.
И после этого Ласька зёрнышка в рот не положил.
В следующую весну он уже целую полосу у отца выпросил в поле. И не из туеса сеял, — из зобёнки.
И так за годом год.
Захватило парня льном.
У мужика на льне нрав заточился.
Сеял на подсеках. На палях. С отдыхом земли под рожь и под залежь. С обменом семян на ярмарке в Важском городке.
Перед смертью Пров успел ещё научить Лаську доводке льняной соломы до состояния кудели. А уж прясть-то бабам было всё равно что: шерсть или этот распушенный лён.
То есть не на каменную душу пало зерно.
Устремил учитель на терпение и выгоду, и парень не свернул.
К зрелости своей, к 1525 году, после смерти отца, всю наследственную землю засевал льном.
Сам лён трепал, вычёсывал. Складывал в засек.
И всю зиму ткал.
Теперь уже нитяной стан лежал перед ним, а не торчком стоял, как у матери. Полотно собиралось у него в локоть шириной, а не в четверть, как у неё.
И набивка действовала от удара ногой по доске.
Кудели накопилось полный сарай. Скоро она пошла на сторону.
Брали соседские бабы. Возвращали клубками пряжи.
И такой, примерно, происходил у них при этом разговор:
— Вот тебе, Геласий Никифорович, двенадцать клубков.
— За мной, Катерина, значит локоть крашеного. Каким цветом желаешь?
— Ты мне дай еще кудели, Геласий Никифорович. Чтобы четыре локтя вышло. А цвет желаю — синь-небо!
Тут надо сказать, на поневу-то (на четыре локтя крашеного полотна) и не нужно бы бабе прясть сорок восемь клубков. Достаточно половины.
Но должно же достойно оплачиваться таинство ткача и красильщика! Не монетой, так продуктом. То есть пряжей. И никаких тёмных подозрений, завистливых соображений при этом не возникало. Ещё и с подношеньицем кланялись Геласию за постав, от чистого сердца… Ну, а коли у какой-то бабы с прялкой не ладилось, а сарафан крашеный был невтерпёж, тогда приходила она в Успенье лён теребить, невелика наука.
В таком случае за цветастый аршин поставить она должна была пять суслонов. А в неуродистый год все десять.
И шли.
Замечали на льнище за тереблением Еньку-Енех — матушку Геласия, спускались к ней под руку снохи братьев Ивана и Анания.
Ещё из Сулгара угорки набегали…
«… И стяжал он богатства от трудов своих на земле, и стал торговать на прибыль и пользу себе…» — эти слова в Завете словно с Геласия были списаны, когда он в зимнюю ночь запрягал коня в широкие пошевни.
Настраивался на одоление, бодрился.
Хлопал рукавицами, отпугивая мрак.
Туже затягивал кушак на кожухе.
Рёхал на пробив пути…
В избе за слюдяным оконцем дрожал огонёк лучины.
Матушка Енька-Енех в суконном опашне горюнилась на крыльце. Фыркал конёк, откормленный в дальнюю дорогу.
Избаловался якутёнок — теперь только сено ему подавай. Ну, так ведь и не в табуне бродить, одно своё брюхо таскать — тогда не сдох бы и на подснежной травке.
Нынче у коня тяжкий упряг. В кожаных мешках два десятка поставов крашенины.
Да воз сена на подсанках.
Полпуда в сутки подай возница «горючки» тягловой скотине, а сам весь путь позади бреди.
С устатку разве что рукой о копыл обопрёшься…
До Важского городка три дня пути по застывшим ухабам, по вихлявой дороге чуть шире тропы.
Ночевать в лесу у костра.
Для обороны — топор.
И мороз, мороз…
Рвался мужик на простор жизни из тёплой избы, от сытного стола, от доброй матушки. Мало ему было охотничьих шатаний, возки дров из леса. Шумела в голове кровь, тоскло тело, пела душа о дальней дороге.
Избыток силы выталкивал на просторы. Но главное — избыток холста: наткалось у них с матерью столько, что хватило бы обоих втолстую окуклить.
Само ремесло трубило в трубу — на торги!
И конь после недельного застоя тоже охотно влёг в хомут всей своей тушей и дробным напористым ходом поволок сани всё дальше и дальше от тёплого стойла.
Кто преградит путь мужику? Чьё слово отвратит его от работных и торговых трудов? От стремления жить сытно, тепло и баско?
Может ли такое быть, чтобы угнездилась где-то в разуме людском противная мысль?
Против человека холод, мрак, болезнь, удар молнии, засуха, о чём и предупреждал его Господь при изгнании из Эдема.
Враждебна человеку тяжесть труда, пот на лице при обретении собственности. И об этом тоже ему было заранее извещено.
Но может ли быть, чтобы только по причине тягот в накоплении, она, эта самая собственность, оказалась не в природе человека? Ею, собственностью, наделён человек был уже и в Раю! Весь сад Эдемский находился в его управлении. И там, на небесах, призван был человек возделывать сад и, если не приумножать, то сохранять. И там листок смоковницы, первый лоскут собственной одежды, имел он в собственности…
Даже у жестоковыйных Каина и Авеля в собственности водились снопы пшеницы и стада овец.
И ни слова осуждения никогда, нигде в древних письменах не говорилось.
Вы спросите: но не за то ли они и поплатились?
Нет, не их богатство стало причиной кровавого раздора, не ревность в трудах земных, а ревность к Создателю.
Наоборот, сказано было Господом: богатство — Божий дар. Наслаждайтесь сами и наследством одаривайте ближних своих…
Геласий — наполовину угорец, язычник, ещё во многом, в 1500-х годах, был человеком ветхозаветным. Вряд ли он сомневался в праведности своих трудов.
Скорее всего, и помыслить не мог о греховности обогащения.
С незамутнённой душой, может, и с музыкой в сердце одолевал первые вёрсты в сторону ярмарки. Но уже на сулгарском Погосте вполне могло бы повеять на мужика от христианского храма, от тусклых лампадок в его окошках негласным язвительным укором.
Морда коня ещё окуржеветь не успела, а уж вожжи натягивай.
Перед повозкой в предрассветной морозной мгле не образ ли отца Петра с крестом наперевес?
«Стой! Посмотри на полевую лилию — не прядёт, не ткёт, но сама княгиня не одевается краше её! Будь как лилия — только тогда вечно тебе в Раю блаженствовать. А с этаким возом добра — дорога тебе только в ад…»
В онемении стягивает мужик шапку с головы и накладывает кресты на лоб.
Укоры усиливаются. «А на птицу небесную взгляни — не сеет, не жнёт.
Отец Небесный питает её!..»
Мужику хоть падай на колени и проси прощения за неразумность.
Напор не ослабевает.
«Не заботься, что есть, что пить, во что одеться. Ищи прежде Царства Божия, и это всё приложится тебе…»
«Уж не поворотить ли, в самом деле, домой», — думает мужик.
Но тут, на его счастье, знаком Небес камнем падает к его ногам замерзшая на лету райская птица с увядшей лилией в клюве.
Облачко пороши поднимается вокруг падали.
«Вот оно как у нас выходит с птицей-то да с лилией», — думает мужик, напяливая шапку.
Вдруг как-то невольно сходится у него в голове новозаветное в кольцо с ветхозаветным.
Он вожжой по крутому боку коня хлоп:
— Н-но, Серко!
Едет своей дорогой.
…В отсутствии врага городская стража своих мытарила.
Вместо зыбкого образа отца Петра, с его расслабляющими проповедями, у ворот Важского городка встал перед Галасием во плоти истинной преградой ходячий тулуп — краснорожий привратник с копьём под мышкой.
Мыто ему подавай, «проезжее».
Геласий к трём «деньгам» добавил стражнику две за присмотр товара.
Поводья намотал на деревянную спицу в бревенчатой стене. Остатки сена вывалил под морду снурово якутёнка. Укрыл трудягу дерюгой.
А ухо Геласия под шапкой давно уже было навострено в сторону базарной площади.
— Шумят христиане. Небось, все в барыше?
— Нажитки жидки, — ответил стражник. — Прибытки не прытки.
— Ну, так ведь лежачий товар всё равно не прокормит.
— Оно так. Только на торгу деньга проказлива.
Пообдёрнулся мужик после дальней дороги, пообчистился. Всё на нём ладно: и шапка бобровая, и кушак тканый с кисточками.
Боевито повёл плечами. Помял лицо от бровей до бороды, как бы вылепил на нём новое, подходящее для дел выражение.
И направил лапти в сторону торжища.[77]
Святки. Начинай грешить сначала.
Даже позорный столб на базарной площади Важского городка нынче был облит льдом, и на самом верху висят бублики хомутом в награду ловкачу.
Слышится говор, смех, перекличка носячих.
— Сбитень горячий — пьёт приказной и подъячий.
— Патока с имбирём. Варил дядя Семён. Арина хвалила. Дядя Елизар пальчики облизал…
Ехал Геласий по лесам один как перст, в страхах и сомнениях. А здесь на торжище среди народа враз правдой и смелостью проникся. У самого присловье с языка срывается:
— Кто в лён одет, доживёт до ста лет!..
Не одна сотня таких как он одиночек с Шеньги и Паденьги, с Тарни и Леди, а то и из самих Холмогор составляли рождественские торги в Важском городке 1526 года.
Отдельно сидели кожевники, вощары, салотопы, железняки.
У самого воеводского двора на виду — а «насиженное место — полпочина» — расположились меховые лавки со своим зазывом и толкованием.
— Бобра на спину — лисицу на подклад!
— Медведь быка дерёт. И тот ревёт, и другой ревёт. Кто кого дерёт — сам чёрт не поймёт! Из одной шкуры — и шуба тебе, и воротник!
— А вот белки — не для тепла, так для красной отделки!
Тошнотворной сладостью несло от дегтярного стана: горками были сложены здесь двухведёрные бочонки со смолой.
Слюдяной привоз играл на солнце радужными разводами.
Железные прутья были воткнуты в снег; казалось, сама земля ощетинилась. А полосы для ошиновки колёс только тронь — закачаются и зазвенят.
Мороженая рыба в кучах, свежая — и с душком.
Слепки воска на дерюге словно пушечные ядра.
Соль, птица, сало… Товар из дальних краёв, дивный, дорогой…
А на окраине — изделия свойские. Расторопные мужики из ближних деревень приволокли на лошадках, а то и на чунках, да могли и на загорбках, лапти, горшки, муку, шерсть, лён.
Оглобли у саней задраны вверх, чтобы не мешали движению народа. На концах оглобель — образцы товара (реклама!), далеко видать.
Место для себя Геласий высмотрел подле кожевников. Оставалось заплатить «явленое», получить ярлык и перетащить товар на торжище. У мытного двора он расспросил хмельных мужиков, где найти Мишку — «не беру лишку».
— Известно где. В корчме, — пояснили мужики и принялись дальше толковать про убытки. Дескать, чем так торговать, так лучше воровать!..
Пришлось ломать порядок — с питейного дома Геласий никогда дело не начинал.
В большой избе стоял полумрак и холодный, кислый пар.
Мишка — «не беру лишка» сидел среди купцов — кудлатый мужик в драном кафтане и с повязанным на шее ярким шёлковым платком. Этот род шарфа и сапоги выдавали в нём человека своеобычного. И не земледелец, и не купец. Нравом скоморох. Однако без дудки и бубенца.
Шут базарный.
Отбился он от свиты какого-то боярина, скорее всего, изгнан был за лукавство или корысть.
С тёмными денежками ещё совсем молодым объявился Мишка в Важском городке. Домик купил. Женился. Здесь супругу схоронил. Постарел. Когда-то учил грамоте воеводских детей.
А теперь кулачил[78] на базаре.
— Хоть в нитку избожись, — не поверю! — перечил Мишке дородный купец и стучал по столу тяжёлой ладонью.
— При колокольном звоне под присягу пойду! — крестился Мишка.
— В напраске побожиться — чёрта лизнуть!
— Лопни моя утроба. Чтобы мне не пить винца до смертного конца!
Геласий приближался к нему со спины, по полшага, с покашливанием.
Знакомство с Мишкой свёл Геласий год назад.
Выручил за крашенину и решил купить атласу за три полтины для приманки баб на льнища.
Подвернулся этот Мишка, соблазнил скидкой на двадцать гривен, подвёл к нужному человеку. По цене выходило атласу четыре аршина. А когда Геласий дома раскатал, перемерил — едва три натянул.
Вот как ловко прибаутками своими, махами рук, поцелуями да объятиями умел Мишка ослепить и лишить рассудка.
Теперь, думал Геласий, за мзду этот бывалый человек подсобит и ему выгодно отторговаться.
— Поклон вам, Михаил Евграфыч!
— А! Князь Пуйский опять к нам пожаловал!
— С вами, Михаил Евграфович, словом бы перемолвиться.
— На моих словах что на санях. Давай, покатили.
Они уединились в сенях. Геласий изложил свой замысел.
Сошлись на десяти гривнах в пользу Мишки.
С той минуты «князь Пуйский» горя не знал.
В первый же день с Мишкиной подачи было продано семь аршин червлёного полотна (крашено в отваре сушёных ягод черемухи) и пять коричневого (в коре сосны).
На ночь тюки перенесли к Мишке домой.
Тут под окнами и Серко стал ночевать.
Дом у Мишки был в три окошка.
Дочка его хозяйничала и жила за печкой в шомуше, как старая бабка.
Соседи готовы были пожалеть сироту.
Гордячка избегала внимания.
Тогда начали бабы пристальнее всматриваться в её обличье.
Вскоре сошлись на том, что «у нас таких нет». Лицом не бела. И «глазишша обоянь» — в приблуду отца.
…Статная девушка на выданье этими глазищами смело глянула на Геласия, и его словно тёплым ветерком опахнуло. Сияние вокруг неё увиделось и ночью не угасло.
Зажмуривал Геласий глаза, и девушка как бы опять клонилась к нему и потчевала квасом.
Каждый вечер теперь Геласий нёс ей подарок с базара. Чуманчик мёду, зёрнышко речного жемчуга, оловянную дробницу, ленточку позумента. Она не отказывалась. Звали её Степанида.
По торжищу разнеслось: Мишка — «не беру лишка» мёртвый лежит под городской стеной.
— Опился брагой, наведённой в медном нелужёном ведре, — возвестил судебный дьяк на следствии.
Народ твёрдо стоял на том, что отравили знатного кулака за долги и обманы.
Одной из хитростей Мишки было умение «удержать деньгу на повод», то есть в момент расчёта, передачи монет, удержать несколько, не доплатить, как бы продолжить торг даже и после того, когда ударили по рукам.
А купец уже товар учёл и размягчён продажей и не вступает в спор, прощает…
Или не прощает!
Геласий один, без Мишки, доторговывал.
Не жильцом доживал с его дочерью Степанидой — нелюдимкой — под одной крышей. И не хозяином. Но — старшим братцем.
Потом как-то в морозный крещенский вечерок поднёс девке серебряное колечко и к сироте посватался.
Скоро заколотили они домик в Важском городке и поехали венчаться в Сулгар.
Кованый Серко цокал по наледям, порхал в пороше метёлками ног.
Дорога узким жёлобом вилась в лесах. Не в степи — не заблудишься.
В корзине, на сене, в меховом коконе вёз Геласий невесту. Не смел рядом лечь. От самого дома, будто пристяжной, вышагивал сбоку пошевень.
Матушку хвалил — заместо дочки будет ей Степанида.
Обещал выгородить в избе светлицу.
А на свадьбу задумано, дескать, у него ровнины наткать. Одеть невесту в батист. Украсить паволоками.
Крещенские дни коротки. Ночевать свернули в молодой ельник у речки Паденьги.
Степанида взялась коня поить. Подвернула шубу и будто на санках скатилась к промоине. Сверху ей вожжи кинул Геласий, чтобы не расплескала на подъёме.
Для неё он налил воды в наскоро свёрнутый из бересты кулёчек.
Девушка едва губы обмочила.
Конь пил с опаской — зубы ломило.
А Геласий остатки из бадьи одним махом вылил в своё разгоряченное нутро и принялся бегать по кругу, утаптывать снег.
Тоже вкруговую топориком прошёлся.
Навалил молодняка.
Наказал Степаниде, чтобы шкурами застилала лежанку, а сам убрёл в лес за сухостоем.
Девушка одна осталась в морозном вечере среди первобытных лесов. На двадцать вёрст кругом ни души. А совсем не страшно.
Сердце полнилось молодой бабьей отвагой.
В цветастых пимах, обвязанная платком под мышками глядела на первую звезду.
Вдруг посыпалась сверху какая-то пыль. Чуть глаза не запорошила шелуха от еловых зёрнышек.
Над ней клёст с красной грудью висел на ветке книзу головой словно заморский попка.
Клёст — клюв внахлёст — расковыривал шишку.
И гнездо этой дивной птицы разглядела Степанида между веток.
И писк птенцов расслышала.
В январские морозы зачата жизнь и выкормлены детки.
Сухостоины Геласий уложил на снегу квадратом, словно окладные брёвна для строения. Натолкал под них сена и хвороста.
Зажёг.
В венце огня под шкурами близко легли они друг к другу.
И наутро Степанида проснулась уже просто Стешей.
…Дальше ехали с тайной в душе. С изумлением.
По-новому учились глядеть друг на друга. И разговор не сразу склеили. Будто только что познакомились.
Теперь Геласий часто подсаживался на край кошевки. Притискивал меховой куль. Находил в нём губами холодный нос, алую щеку.
Шептал какие-то глупости, указывая на белок, — гляди, мол, тоже парами скачут.
А вон на полянке зайцы дерутся. Жениховствуют и они.
Кажется, смерть кругом белая, ледяная. А кому надо, тем хватает собственного утробного тепла для жизни и её восполнения…
Потом, проезжая здесь на ярмарку, Геласий всякий раз вспоминал ту крещенскую ночку на обочине дороги, треск огня, жар плодородного единения.
И думалось ему всякий раз: «Здесь Матрёна зачата».
Печь — и гревь, и свет, и железу плавь.
С утра старшуха Енька-Енех кланялась печи.
Вечером Геласий окунул своё лицо в её жгучий свет.
Покупной железный прут в руках поворачивал на огне, напитывал малиновым.
Слышно было, как от пережогу пищали угли на поду.
В «виднети», за спиной деловитого хозяина, стучала набилка в кроснах матери. Урчало веретено привозной молодайки.
Наученная покойной свекровью, Енька пела-поскуливала:
Девушка полотно ткала,
Красная широко брала.
На полотне — золоты кружки,
На беличке — сизы голуби.
И вдруг сорвалась на угорское, будто перетолмачила:
Ен фехер — кек аламб.
Ен алакси — кек ниул.
А потом опять по-русски:
Тут Иван ступил в избу —
Девушка испужалася.
Золоты кружки на тканье смешалися,
Сизы голуби разлетелися,
Заюшки разбежалися.
…Ой, девушка, не скупись,
За песенку расплатись…
(Ой, леня, нем шугори,
Утан елек физетэ.)
Енька-Енех хохотнула на последней строчке, ногой притопнула. Подзадорила Стешу.
Не зацепило пришлую. Продолжилось деловитое жужжанье деревянного волчка в её руке.
Так бы Еньке одной и веселить вечерю, кабы Геласий вдруг примерочно не тюкнул молотком по наковальне — доспело ли железо для ковки?
Дзинь!
И ударил молоток дробью, в пляс пошёл, бубенчиками рассыпался по углам избы.
Частя, слился молотковый стук в струнные звуки.
Обрушился громом одиночного битья.
В этой звени неслышно щёлкнуло о стену отброшенное веретено Стеши, и прялка её пала на пол.
Полетели к дверям лапоточки. В одних липтах девушка выскользнула к припечью.
Под кузнечные перезвоны Геласия всплеснула руками, выгнулась, тряхнула плечами. Да так, что локти стояли на месте, и муха бы с них не слетела.
У Еньки от дикого изумления перед выходкой молодайки челнок в стане нырнул поперек бёрда и притужальник дал трещину.
Раскалённый прут у Геласия начал остывать — молоток теперь вхолостую лупил.
Кузнец играл для Стеши.
А она едва не до матицы подпрыгивала и юбку раскидывала вширь по бокам. Трескуче била над головой в ладоши.
Наконец упала на колени и опять нашла локтями в воздухе какую-то ею одной знаемую прочную опору, мелкую зыбь пустила в плечи и грудь.
Тут мать к уху сына сунулась, горячо шепнула:
— Лася! Да не дерома[79] ли она у тебя?
А он всё сильнее выхаживал молотком по наковальне.
И в этих стуках в пятидесятилетней Еньке недолго природа боролась с приличием.
С притужальником в руке, словно с саблей, тоже вынесло жёнку из-за кросен.
Однако этим острым орудием она так и не взмахнула ни разу.
Плясала с каменным лицом одними ногами, с места не сходя.
По-угорски отчебучивала.
Потому, наверное, на Сулгаре и кликали её Топтуньей.
И от неё, от Еньки-Енех, разнеслось по Сулгару, по угорским и славянским домам, бабьим языком утвердилось прозвище новоявленной девки — Цыганка.
В тысячелетнем немотном Сулгаре вдруг взрывно взошла третья, яркая, очевидная чуждость. После чего славяне с угорцами как бы роднее стали, ближе.
Своими, «нашими» посчитались.
Обнаружился вдруг у них повышенный интерес к свадьбе Геласия-полукровки с невнятной деромой Степанидой…
Любопытным не было конца.
Одной кудели «нать». Другая хозяину подарочек на Крещенье несёт — вышитую утирку.
Третья с поклоном к Еньке — соли бы щепотку.
А сами глаз не сводили со Стеши.
Множились слухи о невиданном приданом новоявленной невесты. Тут уж тётя Мария постаралась.
В ожидании свадьбы вдруг душевно сошлась невеста с этой тетей Марией, дочкой первопроходца Синца.
Разница в возрасте не стала помехой для женской дружбы.
Каждый день можно было теперь видеть их склонёнными над сундуком Стеши.
Особенно восхищалась тётка гранёным пузырьком с жасминовым маслом. И бусами «на любовь» из шариков шерсти, пропитанных отжимками розы.
Нюхала, уносила с собой тётка Мария эти дивные запахи и отдаривала потом за них Стешу костяным оберегом, тканым пояском, диким мёдом.
Тайком Стеша показала новоявленной подружке дырочки в мочках своих ушей, пронизанных шёлковой ниткой для сохранения отверстия до венчания, будто девства.
И серебряные серёжки-крючочки с капельками.
Только и было у женщин в голове — свадьба!
Одной свадьба предстояла. Другой — вспоминалась.
— Меня-то, Стешенька, брали по-угорскому обычаю, — слышался в запечье шёпот тётки. — У них ведь жениха не подпускают к невесте, будто врага-душегубца. Мой Габор рвётся к дверям, а ему петлю на шею. Заарканили и к телеге привязали. Вот как у них. И выкуп за него давай! Ладно. Отпустили. А тут ещё, на-ко вам, трубку кожаную жених должен просунуть в дом невесты. В дверную щель. Эка срамота! Габор с этой трубкой ломится, а бабы не пускают. Габор-то нашёлся. Подпрыгнул да в дымник и протолкнул эту трубку охальную. Я поймала — свадьба началась. Ой, девка! А они ведь и сырое мясо едят. Жениху — ешь язык олений. А невесте — сердце. Кусай, рви зубами тёплое мясо. Кровь-то по рукам течёт. Господи! Шаман камлал. В бубен бил. Окурили меня до беспамятства. Это у них так положено, чтобы невеста сознание потеряла. Тогда её заворачивают в шкуры и везут в дом суженого. Там меня отпоили какими-то травами. Очнулась. Но всё равно вся свадьба моя прошла как в дурмане…
Три слюдяных оконца в избе, и в каждом свету — по мастеру.
Низко склонилась над шитьём Стеша: бисеринку бы в щель не упустить. Тоже не без излишнего усердия и Енька-мать вышивала сыну красную жениховскую рубаху.
Геласий обложился красками в глиняных плошках. Писал свадебные иконы.
Самого бесстрастного Христа замыслил он для себя. Так и назывался образ по канону — «Спас мокрая борода». В церкви Важского городка рассмотрел Геласий этот лик.
Косицами свисают у Христа и волосы, и борода, и усы. Видать, только что из Иордана. Охолонувший. Взглядом не прожигает, а весь в себе: новизну какую-то в душе почуял — обдумывает.
Похож на богомаза, светлой памяти, дядю Прова.
Мальчишкой видал однажды Геласий, как наставник вот так же выходил из Суланды с мокрой бородой.
Волосик к волосику, будто только что расчесаны. Словно сохой по пашенке нахожено.
И теперь Геласий вторил эту бороду тонкими беличьими кисточкам по левкасу: полоска коричь — полоска чернь.
(Соответствующие пигменты наготовлены были у него из коры можжевельника и сажи.)
Летом бы Геласий развёл пингаму и в яичном желтке. Но среди зимы где найдёшь дикую кладку?
Клёст — один на сто вёрст.[80]
А для невесты Геласий решил на венчание изобразить Божью Матерь Нечаянную Радость. Высмотрел в той же церкви Важского городка. Там на иконе выписан был вид горницы, посреди которой мужик удивляется нечаянному видению образа Богородицы.
Тут надо добавить, что Геласия-то в Важском городке настигла ещё и своя, личная, нечаянная радость. Это когда он вслед за Мишкой — «не беру лишка» вошёл в его дом, разогнулся за порогом низкой двери и увидел Стешу.
Плат у девушки до бровей. А глаза словно насквозь солнцем сзади просвечены. И оттуда брызжет на мужика его единственным и неповторимым, отнюдь не каноническим, счастьем.
Именно такой, на Степаниду похожей, и выливалась теперь из-под его кисти на донышко осинового ковчежца Богородица Нечаянная Радость.
Началось с кузнечного плясового перезвона в избе жениха, а разнеслось по заснеженному Сулгару благовестом с переборами, красным звоном с храмовой колокольни.
Корячились на обледенелых балках звонницы дьякон Пекка-выкрест и старая девка Водла.
Простодушный дьякон лупил чугунным пестиком в било и дергал язык клепала. А снаружи по тевтонцу дзинькала обломком подковы блаженная Водла.
Радость обоих разлеталась в свадебном разгонном звоне. Веселой вестью проникала в избушки древнего поселения.
Нынче свадьба у Геласия Синцова!
И званы многие…
Вылетели от церкви с колокольцами.
В санях за кучера тётя Мария — невестина подружка.
На запятках женихов дружка — брат Иван.
Кажется, и у коня праздник.
Боком рысит, с вывертом.
Будто знает про обычай — на свадьбе первую рюмку коню на голову с присловьем:
Вчера ел сено, глядел на солому,
Сегодня — вино пей, ешь пироги!
В дедушку Ивана выдался тёзка-внук.
С рождения тешился ядрёным словцом. Теперь кричал в прибежку за санями:
Наш князь противу неба на земле.
Отсель на третьей версте.
В чистом поле на заборе
… свой точит.
Княгиню учить хочет.
А утром-то ещё этот охальник, войдя в дом Геласия огорошил всех вот как:
Я из города Ростова,
Роду непростого.
Куричкин зятёк,
Петухов браток.
Звать меня Сисой.
Приехал за…
Званые собирались на пир.
Из Сулгара гурьбой брели по снегу дьякон Пекка, сын покойного шамана Ерегеба, дурковатый пятидесятилетний мужик в лаптях на босу ногу — крестился восторженно.
Его брат, нищий Гонта, в льняной рубахе на голом теле, подбитой мехом цеплялся к мягкому месту старой девки Водлы, выросшей на церковном прикорме и в приблудстве с отцом Петром.
В Кремлихе пристали к ним сын мытника Андрея Колыбы — Степан с женой Калистой. Оба в опашнях и пимах.
Староста Ошурок, из московских стрельцов, с серьгой в ухе, с двумя статными, драчливыми сыновьями и с непокорной, крикливой дочкой в цветастой кухлянке.
За ними порхал поршнями по снегу бледнолицый литвин Питолинский со своей угорской женой Илкой в долгополой малице.
Ближние соседи Геласия — окно в окно за рекой — Брат Ананий и дядя Габор в высоких грешневиках на головах выбирались из своих нор на звук свадебных криков и свистов. Присоединялись к толпищу.
Всё это воинство, восхищённое солнечным январским деньком, одетое в кожи и шкуры, в лён и веретьё, в мех и бересту, валило к застолью.
Навстречу им обратно в Сулгар за попом пролетел на обалделом от браги Серке дружка жениха брат Иван, орущий:
— Первую чарку погоняле. Вторую — коню! Пади ниц! Запор-рю!..
Конь скалил зубы и словно бы тоже хрипел:
— Загрыз-зу!
Невесту ввели за тесовую перегородку. Доски в ней были подструганы, подогнаны женихом так, что ни щёлочки от земляного пола и до потолочин. А дверь за перегородку вела — на кованых петлях, не сравнить с кожаными навесами. Ни скрипу в ней, ни шороху.
Никакого раздражения свекрови.
Принудили там за перегородкой невесту (рукой в перстнях) пробовать на мягкость ложе из льняного обмолота.
Тоже не скрипнуло.
Скалились в нечистых улыбках, любовались смятением молодой. И потом шумно рассаживались.
В красном углу на лавках за прочным столом — избранные.
В продление стола наскоро тёсаные плахи на козлах. На них — середняки, под задами у которых зыбкие жерди.
Остальные толклись вдоль стен, сидели на полу под порогом.
И блюда с кушаньями так же постепенно, починно были расставлены.
Изощрённые — в ярком свете под божницей.
Простые — в тенях припечья.
Скудные — в подпорожней тьме.
Тарель с перепечей (просо с лосиными потрохами) громоздилась перед женихом и невестой. На деревянной лодье лоснилась запечённая лосятина, жареным духом била в нос попу и старшим мужикам.
В ржаной коре остывала щука.
А подпорожному люду был выставлен сундучок. На нём теснились три каравая хлеба и полнёхонек чуманчик соли.
Для голи — до отвала соли — слаще заморского алкана в братине у первых людей.
Хотя они ещё и браги зачерпнут деревянными кружками из лохани.
Да и не раз.
Свеча перед молодыми, будто обрубок суковатой палки.
Сам жених не один день фитиль кунал в расплавленный воск и намораживал слой за слоем.
Теперь сияние огня от свечи продлевалось в лучах кики на голове невесты (в хворостинках наподобие веера, обтянутых белым шелком).
Огонь свечи бликовал в бородах, политых вином.
На алых губах баб.
Трещали кости выворачиваемых суставов в мясной туше.
На пол сплёвывались рыбьи хребтины.
Человечьи телеса размягчались в сытости, сливались в одно целое. Общим жаром стало распирать избу.
Словно бы под давлением этой силы распахнулась дверь в сени и оттуда хлынул морозный пар для охлаждения.
Созрела в этом парнике первая песня.
Заворожённо глядя на венчальную свечу, тетя Мария исторгла сипловатым горлом:
Во тереме ясна свеченька горит
Воску ярого.
Утаивает.
У Геласия матушка выспрашивает:
«Где ты был-побыл?»
«Был у тёщеньки, у ласковыя».
«Чем тя тёщенька дарила-отдаривала?»
«Дарила меня тёщенька своим чадом милыим,
Свет Степанидой Михайловной…»
Потом тёте Марии кроме свежего воздуха ещё и свобода потребовалась.
Гору верхней одежды перекидала баба с полу на печь и пошла выбивать лаптями подпорожную:
Раздайся, народ, расшатися, народ!
Дивна красота идёт. Её девица несёт.
На своих на резвых ножках,
На сафьяновых сапожках!
Пока тётя Мария во весь размах выказывала новгородскую натуру, новоявленная угорская свекровка Енька-Енех молча столбиком вокруг неё топталась с прижатыми ручками.
Дождалась очереди и запела с носовым призвуком:
Бан ердё жарва-арани саганз.
Гонта кабаль ин:
«Ал! Гилкос! Тузель!..
…Эгеж вэндег таж,
Паранч танколоз!»[81]
От звуков родного языка воспрянула языческая половина свадьбы. Выскочили плясать безбородые со своими фележками (женщинами). Брюхо вперёд, а к хребту будто колья привязаны. Руки угорцев болтались плетьми.
Вся пляска — в ногах. В сотрясении земли.
Прискочат да пуще прежнего задробят.
Понемногу дикость обуяла собравшихся.
Кричали, лезли в драку, валились под столы.
Брат Иван по старшинству и по древним порядкам возжелал поиметь невесту прежде младшего. Пытался сорвать с неё одежды. А когда Геласий укрыл Стешу за перегородкой, ломился в дверь.
Орал похабы.
Прежде чем его вытолкали вон из избы, успел-таки кинуть в сторону молодых драный лапоть.
Это уже по-старинному обычаю он им счастья желал.
Хозяйка порожнюю тарель об пол хрясь! Сигнал всем понятный. Свадьбе конец.
Званые с пиру отправились домой, кто хоть и неверным ходом, да своим. Кто ползком. А кто на загорбке соседа или у жены подмышкой.
Весь день был ясным, солнечным, а тут на ночь снегом посыпало сверху.
— Значит, быть богатыми молодым, — толковали бабы.
…За реку на гору ползли к своим избам брат Ананий и дядя Габор.
Батогом гнали впереди буйного Ивана.
В Сулгар брели дьякон Пекка и его брат, нищий Фекел. Теперь у него уже не хватало сил, чтобы щипать старую девку Водлу.
Заодно с ними до Кремлихи шатался от сугроба до сугроба сын мытника Андрея Колыбы — Степан с женой Калистой для подмоги.
Старосту Ошурка с серьгой в ухе волокли с обеих сторон сыновья.
Литвин Питолинский с женой Илкой шли в обнимку и вскрикивали.
Короче всех дорога оказалась у дьякона Петра.
Геласий с матерью в своей избе затолкали батюшку, словно куль, на полати.
И тихо стало в деревне тишиной снегопадной. Хотя снег бывает и сыпучий. Слышно, как шуршит по насту.
Изморось — та висит в воздухе и склеивает ресницы.
Бывает, так густо, плотно валит с неба, — дышать трудно.
Или с ветром снег умывает. Или завивает позёмкой.
Что там за погода стояла в те январские дни 1526 года на Пуе — никто никогда в точности теперь не скажет.
Подённых заметок о состоянии окружающей природы даже летописцы не вели. Лучше и не искать.
Про свадьбу Геласия Синцова, конечно, тоже можно только догадываться.
А чем же в эти январские деньки заняты были светочи-то наши исторические, каждый шаг-вздох которых обязаны были фиксировать платные писцы?
Листаю архивные записки.
Глазам не верю!
21.01.1526 г.
Едва ли что не день в день со свадьбой Геласия Синцова произошло в Московском кремле, в соборе Спаса-на-бору венчание великого князя Василия с Еленой Глинской!
И тоже татарско-сербского корня оказалась невеста у Рюриковича.
Тоже — дерома-«цыганка».
Вот как иногда сливаются (во времени) истории, писанные лемехом — и мечом.
Химические законы, конечно, позволяют перековывать меч на орало и обратно.
Но в химии человеческой они, эти истории, несовместны.
А если и сходятся, то по касательной, с отскоком:
Война — Мир.
Жизнь — Смерть…
Продолжим параллели.
Геласий — Василий.
Мужик — Царь…
Геласий с утра после своей свадьбы разгребал снег за порогом — кремлёвский молодожён Василий почивал до обеда.
Геласий раздувал горн на дворе и ковал пробойник — Великий князь четыре дня гулял на свадьбе.
Геласий калил концы железных полос и склепывал их в кольцо — Великий князь неделю убил на соколиной охоте.
Геласий железные кольца разогревал и вкладывал в них деревянные колёса. Металл, охлаждаясь, сжимал ободья намертво — Великий князь писал указ, чтобы его рынды (охранники) носили за поясом серебряные топорики.
Геласий подать деньгами заплатил — Великий князь принял на кормление при дворе немецких лекарей Льва и Теофила.
Геласий первую на Пуе пилу вырубил из стальной полосы — Великий князь велел забить двести лебедей на пир в честь посланников из Дании.
Геласий расписал дверь в перегородке избы — Великий князь одарил поместьями верных бояр.
Геласий тараканов морозом морил, неделю жил у брата Анания — Великий князь отослал «поминки» крымскому хану, отступное, контрибуцию.
Геласий навоз на поля вывозил — Великий князь послал воевод в покорённую Карелу и Удмуртию.
Геласий сеял коноплю и чесал пеньковую куделю — Великий князь заключил в темницу рязанскую знать.
У Геласия родилась девка Матрёна — У Великого князя парень Иван…
Оглавление
- Часть I. Явь
- Часть II. Исход
- Часть III. Книга торга
- Часть IV. Око
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Красный закат в конце июня предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
77
Если бы он приехал летом, то потребовали бы ещё: побережное, перевозное, мостовщину, костки (за проводника).
80
Куры здесь в те времена считались за невидаль. Появляться стали куры в хозяйстве северных крестьян только в XVII веке по мере уменьшения дикой птицы в лесах. Били уток, гусей, тетеревов, ставили силки на куропаток.
В неурожайные, голодные годы куры, даже те, что были, переставали нестись, вымирали. На Пасху яичка было не достать. Лепили из глины. Обжигали и раскрашивали.
