Алые хризантемы

Александр Жданов

«Мимо этого дома на краю литовской деревни все старались проезжать быстро, не задерживаясь. И, проезжая, отворачивались. Словно страшились увидеть что-то в заброшенном, полуразрушенном доме, и особенно – в разросшихся цветочных кустах. Дом и впрямь был заброшен – никто не мог в нем задержаться подолгу. Заселялись, пытались обустроиться – и через некоторое время съезжали. И большей частью из-за цветов». Цветы, как узнает читатель, хранили страшную тайну…

Вам, прошедшим тропами войны — павшим и живым;

вам, надрывавшимся в тылу у станков и на полях;

вам, падавшим в изнеможении на блокадный снег.

Всем вам, спасшим мир от уничтожения,

посвящает свой скромный труд

автор.

© Александр Жданов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Отдельная благодарность жене моей Людмиле

и кузине Олесе Пащенко, подарившим некоторые сюжеты и поделившимся важными подробностями.

Синяя папка

с серыми тесемками

(вместо предисловия)

— Ну и о чем мы с тобой молчать будем? — серьезно спросил Фролов. Он явно ждал ответа, и было ясно, что странный вопрос он задал не для того только, чтобы начать разговор.

— А, не понял, — продолжил он. — Плохо. Ну, ладно, попробую объяснить. Это очень важно, когда у людей есть общая тема для молчания. Тему для разговора можно найти какую угодно и с кем угодно. Когда ты трясешься в купе, ты же находишь о чем поговорить с попутчиками, хотя вы только встретились, скоро разойдетесь и, может, никогда больше не увидитесь?

— Не совсем так. Я большой молчун. Разговариваю в дороге неохотно.

— Какой же ты тогда журналист? Ну, да не это сейчас важно. Я говорю, что о чем бы вы в дороге ни говорили, поддержать разговор несложно. А вот совместное молчание может быть тягостным. Это, когда ты не знаешь, что хочет от тебя услышать сидящий рядом. И он не знает о тебе. А вот если есть у вас точки соприкосновения, то и молчание для вас что увлекательная беседа. Учти это. И давай искать темы молчания, — завершил Фролов и откинулся на спинку дивана. Скрестив на груди руки, прищурив один глаз, он попыхивал трубкой и, кажется, оценивал, какое впечатление произвел своей речью. А я и не знал, что сказать в ответ. Так мы и познакомились со старейшим на тот момент журналистом области, участником Великой Отечественной войны, военкором майором Фроловым.

Петр Тимофеевич любил представляться по званию, хотя давно, очень давно пребывал в отставке — сразу после войны и вышел. Он был уже очень не молод, даже стар, но сохранил блистательную ясность ума при общей физической слабости. Я и до встречи нашей был много наслышан о нем — и о его военной отваге, и о любовных «подвигах» уже в мирное время.

Майор был, как говорится, ходок. Редкую юбку пропускал мимо. И ведь внешне ничем не привлекателен: низкорослый, худощавый, но, видно, мог чем-то прельстить женщин, если бросались они к нему в объятия. У Фролова была мудрая жена. Вышедшая за него замуж еще на фронте, она в мирное время не то чтобы смирилась с изменами мужа, не то чтобы безропотно приняла их — она научилась обращать все в смех и насмешливым отношением гасить каждый новый любовный пожар, разгоравшийся в его неугомонном сердце. А один случай был вовсе смешным. В последний раз бес ткнул майора в ребро, когда тому исполнилось шестьдесят. Новая его страсть жила в соседнем от майора доме. Однажды ночью его сильно потянуло к новой своей возлюбленной. Он осторожно, чтобы не будить спящую рядом жену, встал, вылез через окно (благо жили Фроловы на первом этаже), быстренько добежал до соседнего дома и по водосточной трубе полез на второй этаж, к балкону своей избранницы. До балкона оставалось совсем немного, когда снизу раздался очень спокойный голос:

— Ну что, так и встанешь перед ней в этих синих семейных трусах и одном носке? На уж, возьми второй.

Внизу стояла жена Фролова. Она держала в руках второй носок мужа. Только тут обнаружил майор, что второпях он действительно успел натянуть только один носок и не надел брюки. После этого весь любовный пыл Фролова пропал, и он сполз по трубе на землю.

— Пошли уж, Дон Жуан, — сказала жена, и Фролов поковылял следом за ней. Второй носок он нес в руке.

Но эта и другие подобные ситуации не могли заслонить главного: на войне майор Фролов был настоящий солдат. Он честно воевал. Участвовал, например, в танковом сражении под Прохоровкой. Даром что был командирован туда как военный корреспондент, он находился внутри, в танке.

— Ты не представляешь, — говорил он мне, — что это было. Не просто поддержка танками атаки, это было настоящее танковое сражение — броня на броню.

Он рассказывал о том, что видел. Например, об уникальной операции взаимодействия нескольких партизанских отрядов с частями действующей армии. Операция была тщательно разработана, его, журналиста, забросили в отряд. Он писал материал, пробиваясь вместе с отрядом до его соединения с пехотным полком. Так что видел он много. По праву старшего по возрасту и званию, по праву старого журналистского волка он покровительствовал мне. А я с удовольствием общался с ним, расспрашивал.

В странное время свела нас судьба. Кто-то назвал его временем сдачи позиций. Мы стали тогда как будто стыдиться того, чем совсем недавно гордились. Я побывал в воинской части. В бывшей воинской части ракетчиков. Должен был сделать оттуда радостный материал о том, как мы преодолели наследие холодной войны, разоружились и уничтожили свое вооружение. По части меня водил полковник с грустными глазами. Единственный, пожалуй, оставшийся в полку. Он показывал пустые шахты — что уж тайну из них делать, когда тут американцы побывали и своими глазами все видели! — провел в конференц-зал, где проходило подписание с американцами каких-то важных документов. На длинном овальном столе по обе его стороны стояли так и не убранные флажки США и СССР. Полковник рассказывал и все время смотрел куда-то вниз. Потом замолчал и медленно поднял глаза — такой безысходной тоски прежде видеть мне не приходилось. Но полковник молчал. Когда вокруг бурно и наивно радовались новой жизни, молчание полковника не было знаком согласия. Так вот и Фролов молчал. Ни разу не говорил он со мной о «текущем моменте». Не думаю, чтобы он не замечал происходящего и никак его не оценивал. Он был сосредоточен на другом. На чем — я понял лишь, получив его синюю канцелярскую папку.

К приближавшемуся юбилею Фролова я готовил о нем очерк. Мы сидели за большим круглым обеденным столом, на котором он, как обычно, разложил старые фотографии, вырезки из фронтовых газет, бережно им хранимые. Пётр Тимофеевич рассказывал. Но потом он вдруг прервался, сгреб рукой все документы, едва не скинув их со стола, и сказал:

— Брось. Ерунда все это. Очерк ты и так напишешь — все про меня знаешь. А вот гляди, что я тебе покажу.

Он встал, подошел к старомодному секретеру, откинув убирающуюся столешницу, достал изнутри толстую канцелярскую папку — синюю с посеревшими от времени тесемочками.

— Вот это — главное, — сказал он, похлопывая по папке. — Это настоящая война. Не атаки и прорывы, а люди. Здесь мои рассказы. Я писал их с самой войны до последнего времени. О людях, о том, что они думали и чувствовали. Со многими из них я сталкивался. Я так и не удосужился их опубликовать. Сделай это после моей смерти. Почеркай где, если сочтешь нужным, и опубликуй.

И еще он сказал что-то вроде завещания:

— Ты знаешь, я часто думал: появится ли когда-нибудь новый Толстой, чтобы написать новую «Войну и мир» — об Отечественной войне? И сейчас уверенно говорю: нет. Не под силу одному человеку написать роман, где было бы все: действующая армия со всеми родами войск и партизанское движение, блокада и работа предприятий в эвакуации, жизнь эвакуированных в Средней Азии, пацаны за станками и бабы, впрягшиеся в плуги, СМЕРШ и войсковая разведка, кабинет главковерха и солдатский окоп с дымом, вшами и мокрыми сапогами. Словом, всё-всё. Одному это не поднять. Поэтому важно каждое свидетельство, каждый рассказик. Изо всего этого и сложится эпопея.

Кавалер трех орденов, военный корреспондент майор Фролов не дожил до своего столетия нескольких дней. Папка с рассказами осталась у меня. Я должен был исполнить его волю. Я ничего не изменил, даже расположены рассказы не в хронологической последовательности, а так, как лежали эти десять рассказов в папке майора.